Текст книги "Подвиг тридцатой батареи"

Автор книги: Петр Мусьяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

«На половине пути к совхозу впереди меня полз краснофлотец Марченко из службы Подорожного, – вспоминает Устинов. – Когда меня ранило в кисть правой руки, я хотел попросить его сделать мне перевязку, но затем решил перевязаться сам. По дороге я нашел его убитым. Убитых было много. До совхоза добрались, кроме меня, парикмахер Котляровский и сержант срочной службы из электромеханической боевой части (Гончаров или Г ончаренко). Здесь мне перевязали вторую рану.

В совхозе, в подвале каменного здания, расположенного возле дороги к батарее, мы пробыли до вечера, ожидая остальных. Однако ни одного человека к нам больше не подошло. Между тем немцы уже занимали усадьбу совхоза. Мы решили отходить к берегу моря. Миновав шоссе, к ночи мы добрались до прожекторной станции, которая еще была в наших руках. Там с помощью одного майора из береговой обороны я связался со штабом и по телефону доложил обо всем генерал-майору Моргунову».

То, что сообщает Устинов, не совсем точно. Кое-кто все же прорвался, но он мог этого и не знать.

Группа старшего лейтенанта Теличко, прикрывавшая батарею со стороны совхоза, потеряла с ней связь и вместе с армейцами отошла к морю (Теличко был ранен в ногу, больше половины его бойцов убито). Немецкие автоматчики пробрались почти к самому выходу из второй башни. И когда самая большая группа под командованием Соловьева попыталась выйти из башни и прорваться к совхозу, автоматчики стали расстреливать их почти в упор. Соловьев был тяжело ранен, большинство людей, вышедших вместе с ним, ранены или убиты. Оставшиеся в живых подобрали раненого Соловьева и вернулись под массив. Они рассказали, что пробиться невозможно. Немцы устроились в воронках, их почти не было видно, но они прекрасно видели всех, кто появлялся на горе. И все же надо было прорываться. Политрук пятой боевой части Виктор Рудаков, выходивший во главе группы, прорывавшейся третьей, в своих воспоминаниях пишет:

«Когда мы выскочили из-под массива, то сразу друг друга потеряли: в двух шагах ничего не было видно, хотя был еще день. Вокруг батареи стояла сплошная завеса из дыма, песка и пыли, поднятых разрывами фашистских снарядов и авиабомб. Метрах в 50 от входа я был ранен. Когда я падал, то увидел Соловьева. Он сидел, прислонившись к бетонной глыбе, вывороченной взрывом из старого массива. Весь бок и грудь у него были в крови. Я вскочил и бросился к нему, но тут был ранен вторично. Когда я снова поднялся и добрался до того места, где сидел комиссар, его уже там не было. Очевидно, краснофлотцы унесли его обратно под массив».

Рудаков пополз к совхозу, но потерял сознание. Очнулся он в темноте и поплелся по винограднику в сторону Севастополя. Рудаков помнит, что кругом часто взлетали ракеты, по нему стреляли трассирующими пулями, потом снова он потерял сознание.

Его подобрали бойцы морской пехоты и отправили в лазарет.

Группа Рудакова погибла почти вся. Из группы политрука второй башни Зверева уцелело несколько человек. Они вернулись под массив и принесли тяжело раненного Зверева.

Под вечер попыталась прорваться группа старшин во главе с Андриенко. Немцы в упор стреляли по ним. Андриенко и несколько старшин сумели укрыться под бетон.

Ночью решили выходить меньшими группами, по пять – семь человек. Такой группе в темноте действовать удобнее. Распределили людей по группам. Командиров и политработников осталось уже совсем немного. Соловьеву пришлось отнять раздробленную руку. Сделал это фельдшер. Врач при прорыве был убит.

Зверев вскоре умер. Умерло еще несколько человек.

Окунев и Пузин погибли на командном пункте вместе с краснофлотцами Ивановым и Паттом.

Немецкие автоматчики и саперы пробрались к командному пункту батареи 15 июня. Лейтенант Ноткин с группой бойцов выбил их с высоты, но удержать ее не смог. Немцы стреляли из противотанковых пушек. Их снаряды не пробивали брони КП, но засыпали осколками бойцов. Потеряв больше половины людей, группа Ноткина вернулась под главный массив. Это заметили немцы и снова прорвались к КП.

Командный пункт батареи не был приспособлен для самообороны. Смотровые щели были узкие, направленные в сторону моря. С восточной стороны к командному пункту можно было подойти, не опасаясь попасть под обстрел. Этим и воспользовались немцы.

Гитлеровцы облили горючим вторую башню, уже взорванную ее защитниками, и подожгли ее (снимок из немецкого альбома).

Как погибли Окунев, Пузин, Иванов и Патт, неизвестно. Старшина Кузьмин, который первым вошел в рубку КП, не заметил на их трупах каких-либо повреждений. Газы немцы пустили позже, когда услышали, что в рубке разбивают наблюдательные приборы. Кузьмин уходил из КП, сопровождаемый волной газов. Он считает, что люди, бывшие к рубке КП, были контужены сильным взрывом.

Некоторые немецкие источники подтверждают, что люди погибли от сильного взрыва, который фашистские саперы произвели снаружи, пытаясь подорвать рубку.

Для командного пункта Тридцатой батареи была использована рубка, снятая с одного из недостроенных русских линейных крейсеров, заложенных в конце первой мировой войны. Взорвать ее немцы так и не смогли.

Ночной прорыв удался только группе Ивана Подорожного. С ним прорвались химист Мажуга, электрик Дегтярев, пулеметчик Колбин.

Подорожный знал, что все выходы блокированы немцами и всю ночь они жгут ракеты и палят по всему, что появляется на холме. Подорожный и его бойцы, внезапно выскочив из башни, побежали к обрыву и швырнули гранаты. Немцы растерялись – атака была для них неожиданной, – но быстро оправились и открыли огонь. Подорожный и его воины укрылись в винограднике совхоза. Немцы боялись ходить туда даже днем. Это и спасло Подорожного. Зная расположение виноградников, Подорожный сумел пробраться по ним к морю, а оттуда вдоль берега – на Северную сторону. По дороге пришлось дважды схватиться с немецкими заставами, почти все воины были ранены, но, тем не менее, выбрались к своим.

Три следующие попытки не удались. Как только броневые двери открывались, взлетали ракеты и становилось светло как днем. Немцы немедленно открывали огонь.

Когда раненых краснофлотцев втаскивали обратно под массив, группа немцев подбежала к двери и попыталась ворваться внутрь. Всех их перебили, одного раненого даже взяли в плен, но вскоре он умер.

Ночью к главному входу приполз краснофлотец, подосланный немцами, с предложением сдаться в плен. Немцы обещали сохранить жизнь всем. Александер вывел его на середину круга и спросил:

– А тебе, русскому матросу, не стыдно приходить с таким предложением?

Пленный посмотрел на лица окруживших его бойцов и заплакал. Он попросил оружие и дал слово, что умрет с честью вместе со своими. Ему вначале не поверили было, но потом послали в лазарет ухаживать за ранеными. Краснофлотец позже погиб от угарного газа.

На рассвете немцы подкатили к главному входу противотанковые орудия и попытались пробить защитную стенку, прикрывающую главный вход. Стенка выдержала около сотни снарядов. Часть снарядов, разорвавшись, поцарапала осколками рельсовый накат потолка. Эти многочисленные царапины сохранились до наших дней. Восстанавливая батарею, строители только отремонтировали стенку, а рельсы с оспинами от осколков оставили как свидетельство былых боев.

17. ДО ПОСЛЕДНЕГО ПАТРОНА

Из официального отчета саперного управления гитлеровской армии, попавшего в наши руки еще летом 1943 года, известно, что Манштейн назначил генеральный штурм Тридцатой батареи на 17 июня. Для штурма ее было выделено два батальона 213-го полка, 132-й саперный полк, 123-й пехотный полк и один батальон 173-го саперного полка. Это почти целая дивизия!

Начав штурм рано утром 17 июня, немцы только к полудню 18 июня сумели подавить внешние огневые точки. Всего за сутки гитлеровцы выпустили по батарее до двух тысяч снарядов и мин. Оставшиеся в живых бойцы и командиры внешних огневых точек укрылись под массивом. Туда же ушли бойцы и командиры 90-й дивизии Приморской армии, оказавшиеся в окружении, вместе с ранеными их было около четырехсот человек. Они унесли с собой пулеметы и автоматы. Сколько автоматического оружия уцелело к этому времени, установить невозможно. Но еще утром семнадцатого было двадцать пулеметов на батарее и девять у бойцов Приморской армии, еще действовали два орудия «стволиков» и счетверенная зенитная установка пулемета «максим», смонтированная на автомашине. Автоматов было более сотни. Патронов к пулеметам и автоматам 17 и 18 июня было еще достаточно. Этим и объясняется то, что дивизии при поддержке артиллерии потребовалось более суток, чтобы захватить внешние огневые точки. При этом фашисты потеряли более тысячи человек убитыми и ранеными.

Из орудий главного калибра уцелели два ствола первой башни. Стреляли они редко: кончались боеприпасы. Вторая башня была повреждена, и остатки боеприпасов из нее перетащили вручную в первую башню. Но их тоже хватило ненадолго. Когда были выпущены все боевые снаряды, в ход пошли учебные болванки. Но и они кончились. Стреляли холостыми зарядами. Холостой выстрел 12-дюймового орудия, в зарядной камере которого сгорает почти мгновенно около ста килограммов нитропороха, на расстоянии трехсот метров все же опасен. Струей газов немцев, находившихся поблизости, разрывало на куски, те, что были подальше, получали контузии и увечья. Холостые заряды тоже нанесли немалый урон врагу. Но и холостых зарядов оставалось мало. Кончились боеприпасы, и грозные орудия стали беспомощной глыбой стали, покореженной многочисленными осколками вражеских снарядов.

Немцы поняли, что артиллерийский обстрел им уже не угрожает, и увезли свои тяжелые орудия. Они больше не бомбили батарею с воздуха, боясь поразить своих. Борьба приняла другие формы.

После войны инженеры, восстанавливавшие батарею, попытались подсчитать, сколько снарядов и авиабомб было на нее сброшено. На небольшой площадке оказалось 745 воронок от снарядов и авиабомб и около пятисот от мин больших калибров. Мины малых калибров почти не оставляли воронок.

Блокировав гарнизон батареи под массивом, немцы отметили это большими флагами со свастикой. Вначале они подняли флаг у рубки командного пункта, потом флаги появились у башен и у входа под массив.

Но батарея еще не была сломлена. Она сковывала не менее пяти батальонов, которые были очень нужны фашистскому командованию. Вот почему оно спешило быстрее разделаться с блокированным гарнизоном, хотя и несло при этом большие потери.

За дело взялись саперы, химисты и огнеметчики. Гитлеровцы, вероятно, знали, что батарея имеет специальное противохимическое оборудование. Поэтому они прежде всего вывели из строя энергетические установки. Все вентиляторные грибки и выхлопные трубы дизелей они залили жидким, быстро затвердевающим бетоном. Под бронированной переборкой машинного зала взорвали большой заряд тола и окончательно вывели из строя дизель-динамо. Батарея перешла на аккумуляторное освещение, а все механизмы, работавшие от электромоторов, остановились. Вышло из строя противохимическое оборудование, и фашисты стали задувать под массив ядовитые дымы. Зашипели огнеметы, вдувая в вентиляторные отверстия и пробоины пламя и угарный газ. Появились отравленные и обожженные. Противогазы плохо помогали против угарного газа. Люди стали задыхаться.

Но все же самым страшным оружием для осажденных был тол. Его взрывали у башен, выходных дверей, амбразур командного пункта. Тол не мог разрушить броню, но взрывная волна все же проникала внутрь, она обжигала, калечила и контузила людей.

Как рассказывает И. В. Андриенко, взрывы раздавались все чаще и чаще. Пламя врывалось внутрь, обжигало людей, сметая всех, кто находился в главном коридоре... Запах горелого мяса стал распространяться по всем помещениям. Андриенко дважды взрывной волной так швырнуло о стенку, что он терял сознание, из носа и ушей шла кровь. После нескольких взрывов немцы предлагали сдаться, но осажденные отвечали огнем.

– Сколько суток мы так держались, я уже не помню, – говорит Андриенко. – Батареи аккумуляторов разрядились, я роздал переносные лампы, кое-где жгли плошки, но при взрывах они гасли. В одну из передышек, когда немцы готовили очередную серию взрывов, мы с Соловьевым пошли посмотреть, сколько осталось в живых. Зашли в компрессорную, где лежали раненые. Часть из них нас узнала, но многие уже бредили или были в агонии. Те, кто был в сознании, просили не забыть их при прорыве. Соловьев уже очень ослабел от ран, но все еще держался и подбодрял раненых. Последние его слова я хорошо запомнил. Он говорил: «Ничего, хлопцы, потерпите немного, скоро к нам придут на помощь, освободят от блокады и всех вас отправим на Большую землю. Там поправимся и еще споем «Спят курганы темные». Это была любимая песня Соловьева.

Комиссар Соловьев слабел с каждым часом. Он уже не мог сам есть, мы его кормили и поили понемногу. Какого это было числа, я не помню, он позвал меня и говорит: «Ва-сильич, дальше держаться нет сил, собери всех, кто может двигаться, и попытайся еще раз пробиться наружу. Может быть, немцы ослабили кольцо окружения, у них ведь тоже потери немалые».

Я подсчитал и убедился, что драться могут человек двадцать. Доложил ему. Он уже был совсем слабый, еле говорил: «Уничтожьте все, что еще можно уничтожить из механизмов и приборов, и выходите. Предупреди всех, кто прорвется, пусть расскажут нашим, что Тридцатая батарея выполнила свой долг перед Родиной. А если сам доберешься живой, доложи командованию, что моряки батареи сделали все, что могли».

Я ему сказал, что не уйду и не оставлю его, но он притянул меня к себе, поцеловал и сказал: «Выполняй, Ваня, что тебе приказано». Я пошел выполнять его последний приказ, а он остался в моей каюте. Больше я его не видел...»

При выходе из-под массива Иван Васильевич Андриенко был ранен осколками гранаты, он бросился бежать по склону холма, но в долине был схвачен гитлеровцами.

Соловьев после ухода Андриенко ударил культей о край стола и попытался кровью что-то написать на стене. Но сил уже не хватило. Чтобы не быть обузой для товарищей при новом прорыве, Соловьев покончил с собой. О своем намерении он сказал близким друзьям за несколько дней до своей смерти.

В одной из потерн при свете факелов и ручных фонарей схватились с фашистами три краснофлотца. Дрались почти молча, слышались только короткие, отрывистые вскрики да стоны раненых. Один из бойцов бил врагов тяжелым гаечным ключом, второй действовал ножом, третий рубился топором. Выстрелов не было слышно: то ли мешали темнота и дым, то ли фашисты боялись попасть в своих. Немцев было в несколько раз больше, но краснофлотцы дрались яростно, три моряка уложили не менее двадцати врагов. Когда гитлеровцы тащили к выходу неподвижные тела моряков, один из них очнулся, огляделся, резким рывком выпрямился и схватил одного из врагов за горло. Фашист упал, а краснофлотец продолжал сжимать его горло до тех пор, пока не был убит очередью из автомата.

Немцы позже говорили, что батарейцы «дрались даже мертвые». Дрались, разумеется, не мертвые: когда отравленных угарным газом или ядовитым дымом выносили на свежий воздух, они приходили в себя и продолжали бороться. Один из комендоров, уже будучи в плену, не выдержал издевательств над товарищами и, вырвав автомат у конвоира, убил его и ранил стоявшего вблизи младшего офицера.

Начальник клуба младший политрук Иван Павлык с шестнадцатью батарейцами пробивался в долину. До здания батарейной подстанции добежало четверо. Здесь они засели и стали отбиваться. Немцы бросили на штурм подстанции не менее тридцати солдат и унтер-офицеров. Четверка отважных, вооруженная автоматами, несколько часов держала фашистов на почтительном расстоянии. Потеряв более десяти человек, они вызвали пушку, и та прямой наводкой стала долбить стены подстанции. Четверых, тяжело раненных или контуженных, немцы захватили в плен.

Александер возглавил группу, собранную из сотрудниц санчасти, хозяйственной службы и нескольких краснофлотцев. Он снял китель, надел гражданский пиджак и потрепанную кепку. Карманы набил патронами, взял пистолет и пару гранат-«лимонок». Документы сжег, орден Красного знамени и фотографию жены оставил при себе, завернув в носовой платок и зашив в карман. Группа Александера по трапу опустилась в одно из помещений с тем, чтобы пробиться к водостоку, выходившему в густой кустарник у реки Бельбек, потом пробраться в долину реки, а оттуда в горы. Немцы не знали об этом и не держали в долине большого количества солдат: их и так не хватало. На это и надеялись при прорыве. Проход рыли двое суток, землю выволакивали на одеялах и сваливали в широком месте прохода. Федосья Иванова (Решняк) в своих воспоминаниях об этом прорыве говорит: «Пищи и воды у нас не было. В уборной обнаружили воду и пили понемногу. Краснофлотцы пошли в потерну и у кого-то из убитых нашли в кармане печеночный паштет, который разделили по кусочку и съели...»

У Марии Капыш был маленький ребенок. Отравленный газами, он медленно и мучительно умирал. Надежды на то, что ребенок выживет, не было, и она умоляла фельдшера сделать ему укол, чтобы прекратить мучения. Фельдшер долго не решался, хотя понимал, что это самый разумный выход. Но мать уговорила его, укол морфия был сделан, и ребенок затих. Мать долго сидела над ним, гладила белые волосенки и причитала, качая головой. К ней подходили подруги, пытались увести ее, но мать отстраняла их и продолжала глядеть в посинелое личико ребенка. Электроэнергии уже не было. В головах у малыша стояла горящая плошка, освещавшая два лица. Федосья Иванова говорит, что до конца своих дней не сможет забыть лицо матери, склоненное над телом ребенка.

А в узком проходе продолжали вытаскивать грунт и засыпать им вход в потерну, в которую пытались проникнуть фашистские солдаты. Немцы, увидев свеженасыпанную землю, не рискнули лезть дальше, боясь оказаться в западне.

В разгар работы копавшие наткнулись на бетон. Об этом по цепочке, передающей грунт, сообщили всей группе. Один старшина, узнав об этом, застрелился. Александер говорил об этом резко. «Застрелиться в нашем положении – дело не хитрое, – сказал он, – но это не выход из положения. Мы должны пробиться наружу и уж если умирать, то в бою, с оружием в руках». По словам Ф. Ивановой, Александер в эти тяжелые часы держался мужественно, подбадривал людей, внушал им надежду на прорыв.

При выходе наружу Г аля Науменко, больная туберкулезом, судорожно закашлялась, немцы услышали кашель, осветили местность ракетами и открыли пальбу. Часть группы прорвалась все же в долину реки Бельбек и разделилась на группки по 2—3 человека: так было легче скрываться. Несколько женщин залегли в противотанковый ров, переждали обстрел и пошли в деревню. Там они напились воды и направились в горы. Но вскоре рассвело, им пришлось отсиживаться в старом окопе. Днем они сняли краснофлотское обмундирование, чтобы ничем не выделяться, но немцы все же арестовали их и отправили в лагерь.

Александеру прорваться к партизанам не удалось. Где его захватили в плен, точно неизвестно: по одной версии – возле полустанка Мекензиевы Горы, по другой – где-то в районе Байдар, а по третьей – у самой батареи. Немцы в одном из своих служебных документов сообщали: «24.VI командир опорного пункта выполз через водосток и на следующий день был захвачен в плен». Если верить этому, то наиболее вероятно первое предположение. Если бы Александер пробился в район Байдар, он наверняка попал бы к партизанам. Но за сутки он вряд ли мог добраться до Байдар.

По словам пленных командиров, Александер, будучи в лагере, рассказывал им, что его маленькая группа дала немцам бой, перебила несколько человек. Александер, контуженный взрывом гранаты, потерял сознание. Очнулся он связанным. Пытался скрыть, кто он, но его кто-то выдал.

25 июня немцам ценой больших потерь удалось ворваться под бетонный массив. Оставшиеся в живых участники этого последнего боя рассказывают, что внутри массива еще долго раздавались выстрелы и крики. Фашисты добивали раненых, снимали с них обмундирование, искали служебные и личные документы. Они грабили не только убитых, но и живых. Один из раненых не выдержал и швырнул случайно уцелевшую гранату под ноги врагов. Раздался глухой взрыв. Оставшиеся в живых шарахнулись к выходу, но потом снова хлынули внутрь. Надо было очистить помещение, где уже разлагались трупы: сюда собирался приехать генерал – начальник саперной службы группы войск. Но трупный запах держался там очень долго. Его чувствовали даже советские воины, после освобождения Севастополя проникшие под массив.

Летом 1943 года саперное управление фашистской армии выпустило книгу о севастопольских укреплениях и об их штурме. В ней рассказывается и о Тридцатой батарее, о силах, выделенных для ее штурма, сделана попытка проанализировать причины упорной борьбы блокированного гарнизона. Немцы указывают, что «стремление к упорной обороне блокированного со всех сторон гарнизона, находившегося под влиянием политработников, подкреплялось уверенностью в силе сопротивления батареи».

Это признание очень важно. «Находившегося под влиянием политработников», то есть под влиянием идей Коммунистической партии, представителями которой были и являются наши политические работники Армии и Флота. Сами того не подозревая, гитлеровцы вынуждены были признать силу вдохновляющих идей нашей партии, значение политической работы.

В книге есть еще одно признание, также важное для нас. Немцы пишут, что «разрывы сверхтяжелых снарядов не оказывали никакого влияния на людей, находившихся под бетоном», и удивляются мужеству наших людей.

Книга адресована главным образом офицерам и выпущена с грифом «только для служебного пользования», поэтому здесь можно найти сведения, не проникавшие в открытую печать. Немцы, например, признают, что использовали отравляющие газы, стараясь маскировать их под дым. В книге говорится: «Большая часть гарнизона погибла от взрывов или задохнулась в дыму. Скопление легковоспламеняющихся материалов в ходах сообщения форта способствовало распространению пожаров». Но никаких легковоспламеняющихся материалов в бетонных ходах сообщения не было и не могло быть. «Легковоспламеняющимися материалами» были фашистские огнеметы и ядовитые дымовые шашки. С помощью вентиляторов гитлеровцы нагнетали ядовитый газ внутрь бетонного блока. Они и сами признают это.

«В некоторые, хорошо защищенные помещения газ не проник до конца обороны», – пишут немцы. И это было действительно так. Газ не проник, например, в центральный пост, находившийся на глубине нескольких десятков метров. Не проник он и еще в несколько помещений. А там, куда проник, люди гибли даже в противогазах. После освобождения Севастополя в развалинах батареи были обнаружены скелеты в противогазах.

Сколько дней еще продолжали драться защитники батареи, точно не выяснено. Местные жители рассказывают, что немцы долго еще боялись ходить под массив. А охрану выходов они сняли только в середине июля.

Жители Любимовки рассказывали, что почти через три недели после взятия батареи немцы обнаружили в ее подземельях двух бойцов. Один из них был в очень тяжелом состоянии, и его убили тут же у входа под массив. А другого увели в плен. Кто был этот человек, жители не знают. Видевшие пленного говорили, что он сильно исхудал, оброс волосами, а когда его вели через деревню на шоссе, он попросил покурить.

18. В ПЛЕНУ

Гитлеровцы вначале убивали почти всех раненых батарейцев. Потом, видимо, получили приказание брать в плен всех, даже тяжелораненых. Боевые друзья выносили их из-под бетона, поили холодной водой, перевязывали и медленно несли в совхоз. Там был сборный пункт пленных.

И. П. Павлык (1960 год).

В совхозе сварили им что-то похожее на суп, дали по сухарю, напоили водой и заперли в винных подвалах. Положение раненых было очень тяжелым. Перевязочного материала не хватало. Заскорузлые от крови и гноя бинты стирали в болоте, сушили, разостлав на траве, и снова пускали в ход. Из ближайших деревень собрались женщины и дети, принесли раненым еды. Одна из женщин вспоминает:

– Две маленькие девочки перевязывали раненых. Они выбирали из ран белых червяков и бросали в консервную банку.

Иван Павлович Павлык, схваченный гитлеровцами при прорыве из-под бетона, говорит:

– Нас собрали человек двадцать и погнали по минному полю. Шли мы плотным строем, взявшись за руки. Восемь человек подорвались насмерть, остальные получили ранения и контузии. Потом всех, кто мог еще ходить, погнали на станцию Бельбек, а оттуда в Симферополь. Там разделили: рядовых в один лагерь, офицеров – в другой...

Иван Андриенко так рассказывает о последних днях батареи:

– Невыносимо было слышать просьбы тяжелораненых. Одни просили убить их, чтобы избавить от мучений. Другие передавали адреса семей и просили тех, кто уцелеет, передать, что они смело сражались и погибли с честью, выполнив свой долг.

Таких просьб было много, не все выдерживали, нервы стали сдавать. С ума сошли главный старшина Шепилов и главный старшина Калашников и еще один краснофлотец, фамилию которого не помню...

Тяжелее всего то, что ты бессилен чем-либо помочь людям. Когда мы выбрались из-под массива, я увидел при дневном свете горсточку людей, оставшихся в живых. На всех нас было страшно смотреть: обгорелые, с многочисленными ссадинами и ушибами на теле, мы казались, вероятно, выходцами из преисподней... Пытаешься как-то ободрить павших духом, но кругом снуют конвоиры, знающие русский язык, и грозят пристрелить. Очень тяжело человеку, который дерется с врагом, переходить на положение пленного, – говорит Андриенко.

Смолкли орудийные залпы под Севастополем. Среди развалин сиротливо двигались люди, потерявшие все. По притихшим улицам медленно шли пленные. Их вели озлобленные конвоиры, хорошо знавшие цену достигнутой победы. Целые полки фашистской армии перестали существовать. Из многих полков нельзя было сформировать даже роту. Это признавали и сами немцы в своих воспоминаниях и служебных документах.

Молча, под жарким июльским солнцем брели пленные батарейцы по Бельбекской долине. Кое-кто пытался мимоходом заскочить в сад и сорвать пару еще зеленых яблок. Потные и грязные конвоиры пускали струю пуль в людей, пытавшихся утолить голод и жажду. Застреленные падали в дорожную пыль. Живые, качаясь, медленно шагали дальше. На Симферопольском шоссе колонна батарейцев влилась в общий поток пленных.

В Симферополе пленных стали «сортировать». Одних направляли в тыл, других в тюрьму или в лагерь особого режима.

В одиночной камере тюрьмы томился командир Тридцатой батареи Александер. Вначале с ним обходились сносно. Офицер разведки, допрашивавший пленных, почему-то надеялся привлечь Александера на свою сторону и использовать как крупного специалиста по тяжелым калибрам. Разведчик, видимо, был из прибалтийских немцев, прилично знал русский язык, он говорил:

– Ну какой вы русский, если у вас и фамилия-то немецкая или шведская – Александер! Фюрер простит вам вред, который вы нанесли нашей армии, он уважает храбрых и умных людей. А вы именно такой, господин Александер. Фюрер присвоит вам майорский чин с последующим повышением. Перед вами блестящая перспектива или... медленная смерть в лагере. А если вы даже и уцелеете, то все равно сами же русские вас казнят, как сдавшегося в плен. Нет, господин Александер, для вас имеется только один вариант – перейти на службу великой Г ермании.

Разведчик предложил пленному папиросы. Александер медленно закурил, подумал, поглядел в окно.

– Дело не в фамилии, – сказал он. – Я – русский, мой отец – русский, дед – тоже. Я из военной семьи. Отец воевал против вас в первую мировую войну, дед – против турок. Трое моих братьев сейчас воюют против вас. Но самое главное – я давал присягу Родине, народу... Да, действительно, я коммунист, бывший комсомолец. Меня еще в школе воспитывали в духе верности воинскому долгу. И наконец, у меня жена, дети, они проклянут меня, если я стану изменником. Нет, господин майор, я никак не могу согласиться на это. А смертью мне не грозите. Я ее, костлявую, видел не раз. Смерть страшна трусам, а я им не был и не буду. Я понесу вместе со своими товарищами тяжелую судьбу военнопленного, но служить вам не стану.

– Служа великой Германии, вы будете служить и новой России. Советую вам хорошенько подумать, майор Александер. Даем вам на размышление еще сутки. Согласитесь – сразу же поставим вас в иные условия, но попросим выступить по радио, запишем на пленку. Выступите также в офицерском лагере. Вы авторитетный офицер, у вас есть боевое имя, для нас это очень важно. А насчет тяжелой участи военнопленного... Это вы, майор, зря. Вам все равно не придется ее нести.

И снова долгие ночи в тесной сырой одиночке. Однажды, когда вели с очередного допроса, Александеру удалось поговорить с лейтенантом Белым. Белого Александер знал уже несколько лет. Перед выпуском из училища тот стажировался на Тридцатой. Скромный и смелый офицер, Белый последние месяцы обороны тоже командовал батареей. Синяки и кровоподтеки на лице говорили, что лейтенант держится мужественно. Он сказал, что его били, бьют и других. Но все тридцать человек в их камере держатся стойко.

Допросы с каждым днем становились короче, фашистский офицер злее. Он уже не угощал папиросами, и все чаще угрожающе кричал на пленного. Александеру все реже удавалось видеть кого-либо из товарищей по несчастью. Лейтенанта Белого куда-то угнали.

Однажды во дворе тюрьмы Александер повстречал знакомого офицера из морской пехоты. Он был в синяках и ссадинах. Его тоже били на допросах. Они обменялись парой фраз. В другой раз Александер встретил работницу хозяйственной части, она заплакала, увидев своего командира, и на душе у него стало немного полегче: значит, помнят его как хорошего человека.

Как-то вечером в камеру зашел пожилой человек в форме румынского капитана. По-русски говорил без акцента. Назвал только имя и отчество. Александер понял, что это русский белогвардеец. Привычными шаблонными фразами белогвардеец стал уговаривать Александера перейти на службу к немцам...

– И как не стыдно вам, русскому человеку, служить врагам России? Незавидную роль приняли вы на себя, господин... Владимир Осипович, и что же, много завербовали наших?

Белогвардеец замялся, но все же ответил, что мало, очень мало...

– Спасибо за честность, а все же сколько? Скажите, не бойтесь, я кляузничать не стану.

Румынский капитан устало провел рукой по щетке редких седых волос, подстриженных ежиком, и, оглядываясь на дверь, тихо ответил: