Текст книги "Подвиг тридцатой батареи"

Автор книги: Петр Мусьяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Вскоре из Москвы был получен запрос: насколько достоверны сведения о двадцатичетырехдюймовых орудиях. Нет ли преувеличения? Комиссар рассердился и приказал сфотографировать рядом со снарядом инструктора политотдела Крымского района береговой обороны Калинкина. К этому времени вокруг батареи валялось уже несколько таких неразорвавшихся снарядов. На обороте снимка Соловьев написал: «Рост старшего политрука 180 сантиметров, длина снаряда 240 сантиметров». Политрук Устинов сфотографировал еще несколько человек рядом с этим снарядом.

Один неразорвавшийся снаряд Подорожный отвез на грузовике в артиллерийскую лабораторию, свалил его около здания, но внутрь закатить не смог. Лабораторное начальство было занято другими делами. Когда немцы заняли Севастополь, то разоружать свой снаряд не стали, а когда уходили из города, им было не до него. Разоружили этот снаряд наши саперы и артиллеристы только осенью 1957 года.

В 1943 году, когда в руки наших войск попали некоторые документы фашистской ставки, выяснилось, что стреляли две 610-миллиметровые экспериментальные мортиры типа «Карл». О другой экспериментальной артиллерийской установке, калибром 800 миллиметров, в этих документах почему-то не упоминалось. О ней, правда, сообщали немецкие пленные, но точных данных не было. Наши пленные, возвратившиеся после войны в Севастополь, говорили о каком-то чудовищном снаряде, который вначале не разорвался, но потом сдетонировал от близкого взрыва.

Бывший командующий береговой обороной флота генерал Моргунов вначале даже сомневался в том, что у немцев было такое орудие. Но фельдмаршал Манштейн в своей книге «Утерянные победы» утверждает, что было. В книге этой много неправды. Автор подчас клевещет на советских воинов, но его рассказу об экспериментальной пушке «Дора» можно поверить, так как преувеличивать свои силы ему не было смысла. Впоследствии удалось обнаружить и снимки этой пушки.

Манштейн пишет, что гигантское экспериментальное орудие, называвшееся «Дора», было доставлено под Севастополь по приказанию самого Гитлера. Командовал орудием генерал-майор. Под его начальством находилось более полутора тысяч человек. Только для прикрытия с воздуха держали в постоянной боевой готовности два дивизиона зенитной артиллерии. Сотни вагонов обслуживали эту чудовищную пушку. Энергию для нее вырабатывал специальный энергопоезд, два состава перевозили боеприпасы, для деталей разобранного орудия тоже требовался целый состав. Кроме того, сотни платформ везли готовые смонтированные железнодорожные пути, по которым должно было потом двигаться это чудовищное сооружение. Длина ствола была тридцать метров, лафет достигал высоты трехэтажного дома. Снаряд весил около четырех тонн.

Так выглядела пушка «Дора» (по рисунку из немецкого журнала). Зачем понадобилось такое орудие?

По словам Манштейна, помимо еще двух 24-дюймовых мортир, под Севастополем было несколько сот тяжелых орудий калибром 11, 12, 14 и 16 дюймов, но вся эта артиллерия оказалась бессильной против русских башенных батарей.

– Ваши батареи словно заколдованы, их ничем не взять, – говорил на допросе пленный фашистский лейтенант.

800-миллиметровая «Дора» была предназначена для стрельбы по Тридцатой и Тридцать пятой батареям. Немцы полагали, что бетон или броня не выдержат разрыва четырехтонного снаряда и несколькими прямыми попаданиями они выведут из строя любую из наших крупнокалиберных батарей. Но для того чтобы добиться прямых попаданий, нужны идеальные условия. А таких условий артиллерия осажденного Севастополя немцам не давала. Как только раздавался выстрел этой сверхмощной пушки, ее местонахождение засекала наша инструментальная разведка, и к месту выстрела сразу же летели снаряды все той же Тридцатой батареи. Она была ближе всех к знаменитой «Доре», и поэтому ее выстрелы были наиболее опасными для сверхтяжелой пушки.

Однажды тяжелый снаряд «Доры» угодил в камбуз батарейного городка. На месте приземистого одноэтажного здания вырос высокий столб дыма и пыли, озаренный багровым пламенем. От камбуза осталась только большая воронка.

Немцам долго не удавалось попасть в башню сверхтяжелыми снарядами. Снаряды же средних калибров оставляли лишь царапины разной глубины. На снимках, сделанных немцами, ясно видно множество отметин на стволах батареи.

В одну башню фашистам все же удалось попасть. Во время очередного обстрела косой скользящий удар обрушился на ее крышу. Багровая вспышка пламени, треск взрыва – и сквозь едкий дым уцелевшие воины увидели в рваной пробоине кусок синего неба.

Тяжело ранены были командир и политрук башни, убито несколько бойцов. Вентиляция быстро выгнала дым. Люди осматривались, готовясь устранить повреждения, заменить товарищей, вышедших из строя. Раненые не стонали, только просили пить. Санитары быстро уносили их. Аварийная группа начала устанавливать новые приборы управления огнем. Командир и комиссар батареи, осмотрев повреждения, тут же стали прикидывать, кого поставить во главе поврежденной башни. Через несколько часов полностью восстановили электросеть, старший механик Иван Андриенко приготовил аппаратуру для электросварки. Вскоре башня снова вошла в строй, однако ненадолго. Новое попадание тяжелого снаряда вывело ее окончательно из строя.

Знаменитая «Дора» все же не оправдала себя. На создание этого экспериментального орудия были затрачены огромные средства, людские потери, понесенные немцами при введении его в бой, были очень велики. И не случайно в своих воспоминаниях Манштейн сокрушается: «В целом эти расходы, несомненно, не соответствовали достигаемому эффекту». Сверхпушка, как называли «Дору» немцы в своих документах, не смогла пробить советский бетон, не сломила боевого духа батарейцев. По словам Манштейна, снарядом «Доры» был взорван склад боеприпасов. Но тут Манштейн либо ошибся, либо сознательно исказил истину. Не было такого взрыва. Вернее, взрыв был, но вызвал его комсомолец-минер Александр Чекаренко, взорвавший склад боеприпасов, когда немцы заняли территорию Сухарной балки, и сам погибший при взрыве.

Была такая же пушка и под Ленинградом, но там фашистам не удалось сделать из нее ни одного выстрела. Разведчики и партизаны быстро обнаружили ее и доложили в штаб, а вскоре на это место обрушились десятки авиабомб и сотни снарядов. Станина, компрессоры, прицельные приспособления – все было выведено из строя. Фашистам ничего не оставалось делать, как погрузить останки орудия и увезти в Германию.

Ствол «Доры» длиной 30 м перевозили на трех железнодорожных платформах (фото из немецкого архива).

Создание таких гигантских орудий, приспособленных для стрельбы по сильно укрепленным фортам и складам, было, несомненно, большим достижением немецкой военной промышленности. Конструкторы, инженеры, рабочие проделали огромный труд, но цели не достигли. Налицо был разрыв между техническими возможностями германской промышленности и шаблонной тактикой немецко-фашистской армии.

Гитлеровскому командованию казалось, что, чем больше калибр пушки, тем эффективнее ее действие. В пушке все было продумано до мельчайших деталей. Орудие довольно быстро приводилось из походного в боевое положение (примерно за сутки) и не требовало специальных бетонированных оснований для стрельбы. Оно действительно было чудом техники. Но это «чудо» оказалось бессильным сломить волю защитников города.

14. НАКАНУНЕ ПОСЛЕДНЕГО БОЯ

Шестого июня вечером Александер, Соловьев, Окунев, связист Пузин, Подорожный и Андриенко вышли из-под массива покурить. Кое-где еще полыхало багровое пламя: догорал Севастополь – город, сковывавший под своими стенами 11-ю армию фашистов. Эту армию немцы готовили для летнего наступления, а здесь, на подступах к городу, севастопольцы постепенно перемалывали ее. Враг непрерывно гнал сюда резервы и боеприпасы, нужные ему на других участках фронта. Фашистская пропаганда много шумела насчет весеннего и летнего наступления. Но весна прошла, а наступления все не было: враг нес слишком большие потери, которые не сразу мог восполнить. Защитники города, задержавшие немцев у Севастополя, оттягивали начало летнего наступления фашистов. В своих отчетных документах немецкое командование впоследствии вынуждено было признать, что длительная оборона Севастополя существенно влияла на общее положение Южного фронта.

Г де-то в районе Мекензиевых гор рвались мины, а тут, на изрытой бомбами и снарядами земле, было сравнительно тихо. Казалось, и войны нет. Батарейный дизель мерно выбрасывал серый дымок, быстро тающий в темно-синем ночном небе. Со стороны моря доносились глухие звуки прибоя. Где-то внизу, у совхоза, надрывно гудели моторы санитарных машин, перевозивших раненых.

– Ну как, Иван Васильевич, дизели твои не подведут, топлива хватит? – спросил Соловьев Андриенко.

– Топлива надолго хватит, товарищ комиссар, а люди выстоят. Только бы не допустить немцев на огневую позицию батареи. Если допустим – крышка. Забьют выхлопные трубы, вентиляторы, дизельные воздухозаборники, и тогда вся моя энергетика полетит к черту. На аккумуляторах, если энергию не расходовать на большие моторы, – недели две можем продержаться.

– Кажется, все предусмотрено, а вот болит душа, чего-то нам не хватает. Да, кажется, Иван Васильевич, мы кое-что прохлопали в организации нашего механического хозяйства, – не унимался Соловьев. – Надо было в свое время разместить дизели так, чтобы всегда держать их выхлопные устройства под обстрелом. Грош цена будет нам, если фашисты залезут наверх и забьют глушители и воздухозаборники.

...Потом заговорили о Севастополе. Окунев в этот день побывал в городе, видел разрушения.

– Города уже нет, – сказал он. – Спалили зажигалками. Швыряют уже вторую неделю каждый день десятки тысяч. Их тушат, но не хватает сил и средств. Сотни очагов пожара возникают одновременно, где уж тут погасить. Сыплют и сыплют без удержу. Уже и гореть-то больше, кажется, нечему, а они все швыряют и швыряют. На днях запустили бомбы-свистульки. К каждой бомбе привязан ревун. Пытаются на психику действовать, но ничего, привыкли. А вчера сбрасывали разное барахло. Колеса от старых машин, бороны, плуги, железные кровати, пустые бочки с кусками железа в них. Урон небольшой, а шуму много. Бойцы называют эти самолеты «утильщиками».

– Сегодня кое-что сыпанули и к нам, – заметил Александер. – Опять «дура» стреляла. Армейские и наши разведчики доносят, что у фашистов по ходам сообщения двигаются люди, больше чем обычно. Вероятно, подошли подкрепления. Эх, нам бы еще один батальончик пехоты для прикрытия батареи, дали бы мы фрицам прикурить!

– А может быть, товарищ командир, подбросят? Позавчера еще один большой транспорт пришел с народом.

– Потопили его... Людей погибло много.

– Эх, ребята, мстить надо злее. Бить их, проклятых зверюг... – Александер сжал кулаки. Таким комиссар видел его нечасто...

Они служили вместе недолго, но это не мешало им прекрасно понимать друг друга. В свободные минуты они любили посидеть поговорить.

Их судьбы были не схожи. Г. А. Александер прошел путь, обычный для советского офицера. После окончания артиллерийского училища он сначала – командир огневого взвода, помощник командира батареи, затем – командир Девятнадцатой береговой батареи у Балаклавы. Эта батарея долго была одной из лучших в береговой обороне Черноморского флота. Через два года молодого командира батареи послали на курсы усовершенствования артиллерийских командиров. Александер окончил их с высокими оценками. В 1938 году принял Тридцатую. Ее командиры Донец, Панников, а затем Свердлов, опытнейшие флотские артиллеристы, сколотили крепкий боевой коллектив. Батарея и до Александера была на хорошем счету. Под командованием Александера батарейцы добивались все больших успехов в боевой и политической подготовке.

Александр Устинов так отзывается о своем командире: «Удивительно милым, обаятельным человеком был командир батареи капитан Александер. Я не помню случая, чтобы он сказал: «Я приказываю»... Сухой, книжный язык был чужд ему, но, видимо, в силу особого таланта, которым обладают немногие командиры, каждая его просьба воспринималась подчиненными как непреклонное повеление. И в этом выражалось высокое уважение к своему командиру».

Примерно так же говорит о своем командире полковник Репков. Александер никогда не повышал голоса, приказывал деловито и просто, без лишних слов, напоминаний или повторений. Но каждый понимал – не выполнить его приказание нельзя. Слово командира батареи всегда было законом.

Ермил Кириллович Соловьев был назначен на батарею перед самой войной, и сразу же ее личный состав почувствовал в нем опытного политического работника. За плечами у него был уже немалый опыт партийной работы в одном из одесских райкомов партии. Призванный на флот по партийной мобилизации, он был послан на краткосрочные политкурсы флота, которые окончил отлично. До военной службы он работал заведующим отделом пропаганды и агитации райкома, и это наложило свой отпечаток на всю его дальнейшую деятельность. Соловьев хорошо разбирался в людях, умел душевно поговорить с каждым воином, доходчиво и просто объяснить любой сложный вопрос. Он обладал недюжинными организаторскими способностями, хорошо знал людей и правильно использовал их на практической работе. Все это завоевало комиссару авторитет подлинно большевистского руководителя, слово которого никогда не расходится с делом.

...Ночь была тихая, сухая. Легкий бриз тянул к морю запахи полыни, чебреца, мяты и взрывчатки. Редкие ракетные сполохи сильнее подчеркивали темноту южной ночи.

Где-то за станцией Бельбек раздался тяжелый взрыв, на мгновение горизонт осветило багровое зарево. А потом опять тишина и далекий-далекий перестук пулемета.

– Видать, партизаны сработали, – сказал кто-то, – а может быть, и наши разведчики...

Подышав свежим ночным воздухом, друзья направились к тяжелой стальной двери, медленно открыли ее и вошли в бетонный блок батареи. Здесь был все тот же привычный гул работающих вентиляторов, откуда-то издалека доносился глухой рокот дизеля. Плафоны под металлическими сетками струили ровный матовый свет. Пахло сыростью, какими-то лекарствами и порохом.

Воины батареи еще не знали, что завтра на рассвете начнется третье наступление на Севастополь.

Придя в кают-компанию, комиссар решил созвать политруков, секретарей партийных организаций и агитаторов. Инструктаж был очень кратким. Рассказав о положении под Севастополем и на других фронтах, комиссар сказал:

– Чую, ребята, что вот-вот начнут штурмовать. С воздуха они уже бомбят Севастополь десятый день. Сегодня больше всего бомбят и стреляют по боевым порядкам войск. Это неспроста. Видать по всему, пришла пора еще раз померяться силами с врагом.

Когда все распоряжения были сделаны, Соловьев и Александер снова вышли из-под массива и обошли боевые посты. В дотах и дзотах, в открытых стрелковых ячейках бессменно дежурили пулеметчики. Ближе к противнику расположились наблюдательные посты разведчиков с ракетами наготове. Высоко в небе барражировал наш истребитель. С далеких курганов рванулся в сторону моря голубой меч прожектора и сразу же потух. Войдя под бетон, Александер глубоко вздохнул: «Сосну часок» – и направился в узенькое чистое помещение, именуемое по-морскому «каютой командира».

Соловьев сел на край скамейки в ленинской комнате, достал из противогаза чистую открытку и стал писать:

«Вот уже месяц, как от тебя ничего не имею, по вас безумно соскучился. О себе могу сообщить, что мы наш город обороняем восьмой месяц. Ждем с каждым днем нового наступления. Бой предстоит жестокий, но мы все, защитники героя города, твердо уверены в нашей победе. Фашистские мерзавцы уже положили в боях не менее восьмидесяти тысяч своих головорезов, а теперь положат не меньше, если не больше. Мы поклялись нашему народу, Родине и т. Сталину, что будем защищать свой город до последнего дыхания, пока будут глаза видеть, а руки держать оружие. В общем, золотая моя, если меня убьют, то знай, что я погиб в этом бою не как трус, а как патриот своей любимой Родины, за наш народ, за женщин и детей, за тебя и за моего любимого Коки. Будь же здорова, не унывай, победа будет за нами. Целую вас крепко, всегда твой Ермил».

15. В БЛОКАДЕ

Тысяча немцев на сотню идет, Сотня героев с тысячей бьется. Севастополец В бою не сдает;

Он умирает,

Но не сдается.

С. Алымов.

Рано утром 7 июня немцы начали наступление по всему Севастопольскому фронту. Сотни самолетов бомбили передний край, тысячи орудий извергали огонь и сталь на раскаленную землю, политую кровью. Три часа длилась артиллерийская подготовка и бомбежка с воздуха. По свидетельству самих немцев, они выпустили в этот день десятки тысяч снарядов и сбросили 7500 фугасных и бронебойных бомб. Казалось, никакие укрепления не выдержат такого огня, все живое будет сметено с лица земли.

Вот артиллерия врага перенесла огонь по тылам, а из немецких укрытий поднялись автоматчики и, пригибаясь к земле, устремились вперед. Врагу показалось, что с защитниками города покончено, но их встретили пулеметные очереди и винтовочные выстрелы. Они нарастали, и вот уже все загудело, зарычало в каком-то бешеном шквале разнородных звуков. Многие немцы падали, но это не удерживало остальных. Им обещали длительный отдых после взятия города, и солдаты, подгоняемые унтерами и шнапсом, рвались вперед, к изрытой снарядами оборонительной полосе. Фашисты что-то кричали, подбадривая друг друга, падали, ползли, стонали от злости и боли. И вдруг сквозь треск выстрелов раздались крики «ура»; в сером дыму поднялись грозные фигуры советских солдат и матросов. Они шли со штыками наперевес, швыряли на ходу гранаты и кричали «полундра». Их было гораздо меньше, чем немцев, но их контрудары были так стремительны и неожиданны, что фашисты, не выдержав, поворачивали вспять. Вдогонку им неслись все те же гранаты и пули, все та же «полундра» и еще какие-то непонятные слова сердитой матросской и солдатской ругани.

Позиционная война, длившаяся несколько месяцев, приучила немцев бояться защитников Севастополя, особенно тогда, когда они шли в контратаку. Врагов пугало наше «ура» и «полундра», они заметили, что «ура» кричат все, а «полундра» – только моряки.

Однако на этот раз трудно было понять, кто моряк, а кто пехотинец. Пехотинцы в серых от пыли гимнастерках и таких же пропитанных потом пилотках прямо на глазах превращались в матросов. Снимет солдат на ходу пилотку, сунет ее в сумку противогаза, а оттуда достает матросскую бескозырку, за ним другой, третий, и вскоре большая часть пехотинцев – в бескозырках. По рядам немцев ползет удивленный шепот: «матрозен», «мат-розен».

Первые атаки врага захлебнулись сразу же. Людские волны, поредевшие от пуль, штыков и гранат, откатились в старые берега. В бой были введены резервы, их тоже перемололи. Потом долго и нудно била по окопам фашистская артиллерия, штурмовали истребители. Опять оберы и унтеры подгоняли подвыпивших солдат, ошалевших от жары, запаха крови и дыма, от страшных потерь. Фашистские танкисты боялись каждой воронки, каждого окопа и хода сообщения. Подойдет танк к нашим окопам, постреляет и уходит поскорее обратно: из каждой воронки может подлететь к гусеницам машины связка гранат или бутылки со страшной жидкостью, вспыхивающей рыжим пламенем, которое самим танкистам потушить никак невозможно.

Тридцатой батарее в этот первый день штурма пришлось раз десять менять цели. Она била по резервам и батареям врага, по его танкам и бронетранспортерам, дважды стреляла прямой наводкой по пехоте. Батарея явно мешала наступлению фашистов, и они выпустили в этот день по небольшому холму ее огневой позиции более семисот снарядов. Среди них были всякие, но больше всего крупнокалиберных. Некоторые снаряды не взорвались. В числе неразорвавшихся оказался 800-миллиметровый снаряд. Матросы рассматривали его и рассуждали о том, какой же величины должно быть орудие, выпустившее его.

Но вот кто-то крикнул: «Воздух!» – и матросов словно ветром сдуло. Заработали зенитки, раздался давно знакомый и уже порядком надоевший свист, затем – глухие взрывы. Когда кончился налет, снаряда уже не было. Он сдетонировал от близкого взрыва.

Вечером комиссар готовил выступление для радиогазеты. В эти дни она имела особенно большое значение. Во всех отсеках батареи были репродукторы, и каждый матрос с нетерпением ждал последних известий о положении на фронтах Отечественной войны и особенно в Севастополе. В этот день батарея не получила газет. Рассыльного, который нес почту, еще утром убило снарядом. Собрать людей для политинформаций было невозможно. Люди стояли на своих постах в бронированных отсеках, весь день слышали грохот боя, а каковы его результаты – не знали. Информация по радио являлась для них единственной связью с внешним миром. Поэтому Соловьев подготовил подробное сообщение. Читал сегодня он сам. Его ровный, уверенный голос ободрял батарейцев в тяжелые минуты.

Комиссар говорил о том, что враг в течение дня не продвинулся вперед, хотя потерял много тысяч солдат и офицеров. Комиссар зачитал обращение Военного совета флота, призывающее защитников Севастополя стойко держать город.

Едва только Соловьев закончил передачу, как корректировщики доложили о двух новых тяжелых батареях немцев. Командир уточнил данные, и вскоре тьму ночи прорезало восемь вспышек залпов. Батареи врагов были сметены, и больше с тех холмов, куда кучно упали снаряды Тридцатой, не раздалось ни одного выстрела.

Утром атаки повторились с новой силой. Батарея по-прежнему быстро меняла цели, швыряя тяжелые снаряды туда, где наиболее остро требовалась помощь нашей пехоте. В Книгу боевых успехов были занесены еще три спаленных танка, разбитая батарея, взорванные паровоз и семь вагонов. Но в этот день врагу опять, как и в декабре, удалось приблизиться к батарее. Опять заговорили «стволики». Их небольшие снаряды доставали врага там, куда не попадали снаряды главного калибра.

Снова начались бои за городок. Вскоре сюда на помощь армейской части было переброшено два батальона морской пехоты из бригады генерал-майора Жидилова. Командир одного батальона разместил свой КП в развалинах городка и чуть не поплатился за это

жизнью. Немцы окружили КП, и только находчивость и смелость старшины 1-й статьи Русанова и главного старшины Богданова спасли командование батальона. Старшины с матросами подползли к двум фашистским противотанковым пушкам, перестреляли их расчеты, захватили вполне исправные орудия и два ящика со снарядами. Моряки повернули трофейные орудия против немцев, окруживших штаб батальона, и стали в упор расстреливать их.

Фашисты вначале пытались спрятаться в развалинах домов, залечь, но осколки настигали их и в окопах; стены же разрушенных зданий не могли защитить от снарядов. Если было мало одного, Богданов посылал второй, третий снаряд. Стены рушились. Командир и комиссар батальона расстреливали бегущих немцев. Командир батальона Гегешид-зе, комиссар Турулин, старшины Богданов, Русанов вынесли раненых связистов и присоединились к своим. Их радостно встретил командир Седьмой бригады морских пехотинцев генерал-майор Жидилов. У Евгения Ивановича Жидилова была уж такая привычка: где наиболее тяжело – там побывать самому. В районе Тридцатой батареи было в этот день особенно жарко, вот почему генерал оказался здесь, хотя штаб бригады был на той стороне бухты, в помещении бывшей дачи Максимова. Жидилов распорядился побыстрее вынести раненых к пристаням Северной стороны, а сам продолжал руководить боем уже далеко не полных батальонов.

Морские пехотинцы храбро и умело прикрывали Тридцатую батарею. Их минометчики, возглавляемые младшим лейтенантом Пятецким, также нанесли немалый урон врагу. Только мин оставалось мало. Пулеметчики морских пехотинцев отбивали в день по восемь – девять атак, но силы моряков таяли. К 12 июня в батальонах осталось всего по роте, и они отступили.

Стойко держались солдаты, сержанты и офицеры 90-го стрелкового полка Приморской армии, также оборонявшие батарею. Стрелки и пулеметчики этого полка дрались с такой яростью и упорством, что немцы назвали полк «проклятым». Полк нес тяжелые потери. А враг все наращивал силу ударов. К немцам регулярно подходили пополнения, поезда с боеприпасами. Фашистские автоматчики, медленно вгрызаясь в землю, проникая все дальше и дальше к югу, обтекали батарею справа и слева. Наши части наносили врагу большой урон, но и сами несли серьезные потери. Морские пехотинцы почти полностью полегли к востоку от огневой позиции Тридцатой батареи.

В первые же дни третьего наступления немцы стали выпускать по батарее сотни снарядов в сутки; они сбросили с самолетов более сотни крупных фугасных и бетонобойных бомб. Боевое напряжение нарастало и в последующие дни.

Последние газеты батарейцы получили 14 июня, а затем круг замкнулся. Гитлеровцы вскоре обнаружили подземный кабель, связывающий батарею с дивизионом и городом. Они перерезали его, подключили свои телефоны и стали предлагать сдаться. Какой-то немец, неплохо знавший русский язык, надоедливо требовал, чтобы на батарее убили комиссаров и подняли белый флаг. Соловьев послушал, подошел к телефону и сказал: «Брось болтать о сдаче, все равно не сдадимся. Бить вас будем, а потом и до Берлина дойдем». Немец не засмеялся, видимо, его очень озадачило такое заявление. В самом деле, после года такой тяжелой войны русские, окруженные со всех сторон, собираются еще идти на Берлин. Немец стал расспрашивать Соловьева о том, кто он и какими полномочиями располагает. Немец уверял, что Манштейн дарует жизнь всем защитникам батареи и немедленно отправит их в тыл на отдых, что немцы уважают осажденных за храбрость. Комиссару наскучила эта болтовня, и он высказался, не соблюдая международных правил вежливости.

В эти тяжелые дни батарейцы получили текст телеграммы И. В. Сталина. Верховный Главнокомандующий поставил героизм севастопольцев в пример всей Советской Армии, всему народу. В отсеках и на боевых постах провели краткие беседы.

Защитники батареи гордились тем, что Родина отметила их ратный труд.

Линия фронта постепенно передвигалась все дальше и дальше к югу от блокированной батареи. Отсутствие телефонной связи с городом и штабом мешало корректировке, но батарея все же продолжала стрелять по ближайшим целям.

Прошла неделя. Немцы несколько раз пытались взять батарею, но, потеряв сотни человек, не достигли цели. Они поставили несколько гаубичных батарей, недоступных обстрелу орудий «тридцатки» вследствие настильности ее огня, и упорно долбили своими снарядами броню и бетон. Каждый день сотни снарядов тяжелых калибров перепахивали гору, откалывали щебенку от бетона. В башнях от раскаленных осколков, залетавших в амбразуры, возникали пожары. Горела пробковая изоляция. Бойцы и старшины быстро и умело боролись с огнем. Иногда башню заклинивало. Крупные стальные осколки застревали в щели между броней и бетоном. Тогда на поверхность массива с ломами и кирками выскакивали старшина башни Грущак, матросы Глухов, Кирпичев. Под обстрелом они ломали бетон, извлекая осколки. Закоптелая башня, испещренная царапинами, начинала наконец медленно поворачиваться. Натужно гудели электромоторы, передвигая по горизонту страшные еще орудия. И едва Грущак со своей командой успевал нырнуть под бетон, как орудия башни снова извергали два языка пламени и снова с рокотом неслись снаряды.

Все меньше и меньше оставалось снарядов. А враги все усиливали натиск. Г итлеров-ское командование понимало, что, выведя войска к северному берегу бухты, оно не сможет считать это своей победой, пока в тылу будет находиться Тридцатая батарея, названная немцами «форт Максим Горький № 1». Фашисты по-своему правильно оценивали ее не как батарею, а как форт. Ведь на ней, помимо [143] ее главного калибра – основной огневой силы, было еще четыре «стволика», несколько трофейных орудий, минометы и десятки пулеметов, расположенных в дотах и дзотах. Многие доты были так массивны, что вывести их из строя могло только прямое попадание крупнокалиберного снаряда. Но для прямого попадания надо было потратить, согласно закону рассеивания, сотни снарядов или подтащить орудие ближе для стрельбы прямой наводкой. Подвезти же орудия не позволяла наша артиллерия. Поэтому немцы стремились побыстрее ликвидировать ненавистный форт, причинивший им немало неприятностей. Враги уже понимали, что судьбу батареи будут решать не сверхмощные «карлы» и «доры», которые так и не могли подавить активность Тридцатой, а гренадеры и саперы. Им и поручил Манштейн захватить форт «Максим Горький № 1».

16. ПОСЛЕДНИЙ ПРОРЫВ

17 июня немцы отрезали батарею от города и заняли совхоз имени Софьи Перовской. В 15 часов командир батареи собрал людей в коридоре главного бетонного массива и поставил задачу – прорваться в Севастополь. Прорываться решили небольшими группами из разных мест. Каждая группа должна была самостоятельно пробираться в совхоз. Оттуда общей группой пробиваться в Севастополь. Утром секретарь комсомольского бюро Александр Устинов побывал в совхозе, в штабе армейского артполка, и узнал, что полк отступил к Севастополю. Оставшиеся в штабе офицер и сержант жгли бумаги и уничтожали средства связи.

Заняв совхоз, немцы не заходили в здания (вероятно, боялись, что они заминированы), не лезли в виноградники, опасаясь засады. Учитывая это, защитники батареи надеялись прорваться в виноградники и выйти на Северную сторону города. О том, что Северная сторона в наших руках, можно было судить по тому, что ее усиленно бомбили и обстреливали.

На прорыв должны были идти все, кроме раненых и нескольких старшин, которым было поручено взорвать башни, силовые агрегаты, узел связи, компрессорную, котлы и другие механизмы. После взрыва тем, кто уцелеет, тоже следовало отходить в Севастополь.

Утром и днем немецкие части, преграждавшие путь к Севастополю, были сравнительно немногочисленны. Но к вечеру противник подтянул станковые пулеметы, рассадил ракетчиков, и положение изменилось. Трудность была прежде всего в том, что между батареей и виноградниками совхоза лежала полоса голой местности шириной около 400 метров. Полоса эта, простреливавшаяся из разных точек, была изрыта воронками.

Первой группой прорыва командовал младший политрук Устинов. Ему было поручено в случае удачи закрепиться в ближних зданиях совхоза и своим огнем прикрыть прорыв остальных.

Устинов и его бойцы выходили из первой башни и скатывались вниз по откосу. Немцы обстреливали их из пулеметов, орудий и минометов. Снаряды падали густо, в дыму и пыли от частых разрывов батарейцы перебегали от воронки к воронке.