Текст книги "В подполье можно встретить только крыс"

Автор книги: Петр Григоренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 63 страниц)

Каково же было наше удивление, когда на следующий день (11 ноября) наши представители – племянница Ирма Михайловна и один из его друзей Петр Якир, прибывшие около 12 часов в Союз писателей, узнали, что там все известно. Больше того, они уже назначили время кремации – 16 часов 12 ноября, т.е. оставалось в нашем распоряжении всего около суток. Наши представители, разумеется, запротестовали. Петр Якир сказал: "Этого времени, конечно, хватит на то, чтобы сжечь мертвое тело. Но нам надо еще и проститься с покойным". И вот тут впервые были произнесены слова, которые затем сопровождали нас вплоть до печки крематория: "Вам что, демонстрация нужна? Этого мы вам не позволим!"

Наши представители обратились к Ильину, сослались на положение, по которому для усопших ветеранов ССП предусмотрено – давать объявление в печати о смерти, месте и времени прощания с покойным, и похорон, публиковать некролог, предоставлять для прощания с покойным и для гражданской панихиды место в доме литераторов, хоронить за счет средств литфонда на Ново-Девичьем кладбище, – и попросили все это для Костерина – члена ССП со дня его основания. Но во всем этом было отказано. И опять под девизом – "Мы вам не позволим устраивать демонстрации". Под конец все же "смилостивились" и взяли на средства литфонда оплату за катафалк и за кремацию. Однако нам пришлось заявить, что мы откажемся и от этой милости, т.к. литфонд так спланировал подачу катафалка и доставку гроба, что мы могли видеть покойного только в течение тех нескольких минут, когда он будет находиться на постаменте в крематории. Тогда литфонд пошел на уступки: согласился, чтобы гроб с покойником был выставлен на один час в похоронном зале морга, оплатил в крематории за два срока, т.е. предоставил нам постамент и трибуну на полчаса и зафрахтовал, помимо катафалка, еще и два автобуса (впоследствии литфонд отказался оплатить счет за автобусы). Уже без литфонда мы сняли столовую для поминок.

Таким образом, все устраивалось более или менее прилично. Но в день похорон вдруг пошли сюрпризы. Началось с того, что автобусы с людьми и венками к моргу не подпустили – остановили метров за 800. Кто остановил? Городская служба регулирования. По "странному" стечению обстоятельств, она выставила ровно за час до нашего приезда регулировочный пост у въезда на территорию Боткинской больницы. Правда, пост там не задержался надолго; он был снят сразу, как только мы убыли из морга. За время своего существования он проделал огромную работу – задержал два наших автобуса и... больше ничего.

Вторым сюрпризом, правда, не совсем неожиданным, оказалась усиленная забота о нашей "безопасности" со стороны милиции и сотрудников КГБ. И тех и других собралось вокруг морга немало. Парочка людей с голубыми книжечками прошла и в отделение, где тела усопших подготовляются к выдаче. После этого началось подлинное чудо. Покойника нам не выдали ни в 17 часов, как было условлено, ни в 17.10, ни в 17.20.

Мы заволновались. Несколько раз вызывавшийся нами зав.моргом бормотал что-то невразумительное и смотрел на нас умоляющими глазами. Офицер милиции, дежуривший у входа в морг, был буквально осажден моими друзьями, выражавшими свое возмущение самым энергичным образом. Но он и не пытался с ними спорить или оправдывать происходящее. Он просто заявил: "Ну, что вы хотите от меня? Я вас понимаю и сочувствую вам. Но вы же видели, кто туда зашел? Против них я бессилен".

В это время новый сюрприз. Подошли товарищи, готовившие поминки, и сообщили: "Столовую нам отказали. Все было уже приготовлено, но приехали двое в гражданском на серой "Волге", зашли к директору. Затем туда был вызван зав. производством и шеф-повар. После этого нашим товарищам возвратили ранее полученный аванс, по существу ничем не мотивировав отказ от прежде достигнутой договоренности.

Стало ясно, что похороны хотят сорвать. Враги прогрессивного писателя и выдающегося общественного деятеля пытались на мертвом выместить ту злобу, которая накопилась против него живого. Мы подошли посоветоваться к Вере Ивановне и она решила: "Если тело покойного не выдадут немедленно, она не повезет его в крематорий, а доставит домой. Завтра или послезавтра организуем похороны без участия литфонда. Траурный митинг проведем во дворе". Разговор наш слушал человек, с ходу названный нашими острословами – "некто таинственный в шляпе". Именно он, по нашим наблюдениям, являлся руководителем кагебистских проводов Костерина. Его такой оборот событий, видимо, не устраивал, и покойный был выдан нам немедленно.

В 17 часов 35 минут мы установили, наконец, гроб на постамент и начали траурный митинг. Прошел он без эксцессов. Друзья покойного создали вокруг гроба столь плотную и монолитную массу, что никто не осмелился нарушить порядок и оскорбить нашу печаль. Из морга я уходил пос-ледним, убедившись, что никто не задержан, все унесено и все разместились в автобусах и катафалке.

Зав. моргом, прослушавший некролог и речи друзей покойного, шел за мной с совершенно растерянным и виноватым видом. Когда я уже был на выходе, он умоляюще посмотрел на меня и сказал: "Поймите, что это зависело не от меня". Но я не мог выразить ему сочувствия. Я считал и считаю, что человек только сам себя может сделать человеком. Во всяком случае, я не позволил бы никому вмешаться в дела, ответственность за которые возложена на меня. У нас многие (к сожалению, очень многие), как только услышат магическое слово "КГБ", могут совершать по повелению лица, представляющего эту организацию, самые позорные поступки. Но ведь от этого надо когда-нибудь и отвыкать. Надо же, наконец, вспомнить, что есть такие хорошие слова, как человеческое достоинство.

Движение из морга в крематорий прошло без приключений, если не считать, что водитель одного из автобусов вдруг "забыл", как от Красной Пресни проехать на Крымский мост, и повернул совсем в другую сторону. Но наши товарищи были достаточно бдительны и быстро "разъяснили" водителю, какого пути следует придерживаться. В крематории тревога наша усилилась. Подъехав, мы увидели, что двор буквально наводнен милицией и людьми в гражданском, которыми и здесь руководил "таинственный в шляпе". Только шляпы на нем уже не было. Видимо, ему стало "холодно" и во время переезда он сменил ее на шапку. Прямо как в плохом детективе!

Однако тревога наша оказалась преждевременной. У зала крематория собралось 300-400 друзей писателя. Плотной массой они вошли в зал сразу же вслед за гробом. При этом держались столь уверенно и сплоченно, что "люди в штатском" не осмелились вклиниться в эту массу и остались у входа в зал и на некотором удалении внутри зала. Здесь тоже была предпринята попытка затянуть начало похорон. Но наши люди, как только наступило время (19.00), подняли гроб и понесли на постамент. Служители, видимо, непосвященные в тонкости "высокой политики", включили свет и началась вторая часть траурного митинга. В середине моей речи через микрофон послышалось: "Заканчивайте!". Через несколько минут окрик этот повторился. После этого, как я узнал впоследствии, "таинственный в шляпе" крикнул коменданту крематория: "Опускайте гроб!" Но стоящие рядом наши товарищи твердо заявили: – Попробуйте только! Еще не истекло и половины нашего времени. – Сказано это было таким тоном, что комендант не стал торопиться выполнять распоряжение, а "таинственный" не осмелился его повторить.

Похороны закончились, как и было запланировано. Ушло на это ровно 18 минут, вместо положенных 30-ти. И в этот раз победителем вышел Алексей Костерин, а не его гонители. Первый свободный митинг после десятилетий удушающего молчания состоялся. Мой друг может гордиться. Даже смертью своею он дал новый импульс демократическому движению в нашей стране. Может гордиться и демократическая общественность. Враги прогресса и демократии, душители всего свободного и передового привлекли для операции "похороны" большое количество специалистов, натасканных на таких делах и сделавших их своей единственной профессией. Всех этих "спецов" специально готовили – производили проигрыш предстоящих действий, намечали различные варианты, обсуждали их. А мы не готовились совсем. Мы даже не знали, кто придет на похороны.

Родственники и ближайшие друзья покойного сами занялись организацией похорон. К нам непрерывно прибывали добровольные помощники. Мы даже не составляли списка выступающих на митинге. Просто давали слово всем, кто просил. И несмотря на это мы победили. Победили потому, что на нашей стороне была справедливость, была уверенность в том, что мы делаем правое дело. На нашей стороне были и порожденные этой уверенностью смелость и инициатива. Никто никому не поручал нести гроб на постамент. Пока мы, самочинные руководители, пререкались с комендантом крематория, доказывая ему, что время наступило, гроб был поднят и поплыл на постамент. Вслед за этим загорелся свет и мне оставалось только отправиться на трибуну.

Начинал я свою речь с четверостишия рылеевской оды "Гражданское мужество":

Подвиг воина гигантский

И стыд сраженных им врагов

В суде ума, в суде веков

Ничто пред доблестью гражданской.

Да, далеко не каждый, продолжил я, наделен таким качеством, как гражданское мужество. Алексею Евграфовичу, тело которого мы провожаем сегодня в последний земной путь, это качество было присуще органически.

На моих глазах совершались героические воинские подвиги. Совершали их многие. На смерть во имя победы над врагом на поле боя шли массы. Но даже многие из тех, кто были настоящими героями в бою, отступают, когда надо проявить мужество гражданское. Чтобы совершить подвиг гражданственности, надо очень любить людей, ненавидеть зло и беззаконие и верить, верить беззаветно в победу правого дела. Алексею все это было присуще. И тем тяжелее нам сегодня.

Затем я рассказал о жизненном пути Костерина, сделав основной упор на его борьбе за демократию, за национальные права малых народов, особенно крымских татар, о 17 годах колымских лагерей и ссылки, о теперешней его правозащитной борьбе. Заканчивалась речь следующими словами:

Прощаясь с покойником, обычно говорят: "Спи спокойно, дорогой товарищ!" Я этого не скажу. Во-первых, потому что он меня не послушает. Он все равно будет воевать. Во-вторых, мне без тебя, Алеша, никак нельзя. Ты во мне сидишь. И оставайся там. Без тебя и мне не жить. Поэтому не спи, Алешка! Воюй, Алешка Костерин, костери всякую мерзопакость, которая хочет вечно крутить ту проклятую машину, с которой ты боролся всю жизнь! Мы, твои друзья, не отстанем от тебя.

Свобода будет! Демократия будет! Твой прах в Крыму будет!"

И вот речь эту пытались прервать. Но замысел не удался. Она была произнесена от первой до последней буквы. Никто никого не уполномачивал следить за действиями "таинственного в шляпе" и все же наши люди оказались рядом с ним и сорвали его зловещий замысел – опустить гроб посреди моей речи.

Никто никого не уполномочивал и на то мероприятие, которое оказалось, в конечном итоге, самым важным в объединении и сплочении массы людей, прибывших на похороны. Я имею в виду инициативу наших женщин по изготовлению траурных бантов и повязок. Пользуясь каким-то им одним ведомым чутьем, они выдавали эти банты и повязки только тем, кто пришел почтить память писателя. Из людей "в штатском" траурная повязка была только на "таинственном в шляпе". Именно по этой повязке его и отличали все наши друзья. Наличие траурных бантов и повязок дало возможность отличать своих от пришлых, превратило массу малознакомых и незнакомых людей в единый монолит. Этот пример как нельзя лучше свидетельствует, что правое дело восторжествует, как бы ни боролись против него противники этого дела. Нужна только вера.

Как бы ни судили об этом митинге теперь, но тогда у всех была уверенность, что одержана крупная победа. В связи с этим и настроение у всех было торжественно-приподнятое. Расходиться не хотелось и все собрались вокруг автобуса. Но искушать судьбу дальше не стоило. Провокаторы могли начать действовать, могли попробовать отыграться на нас за свое поражение в борьбе с усопшим Костериным. И я, рассказав присутствующим, как, отказав нам в столовой, попытались сорвать поминки, предложил ехать ко мне на квартиру и устроить поминки там. После этого основная масса "опекунов" "отвалила" от нас. "Таинственный в шляпе", видимо, не сообразил, что даже 45 кв. метров жилой площади могут вместить очень много людей, желающих дружить между собой не из корысти, а по высоким убеждениям. Во всяком случае, в мою квартиру вошли все, кто прибыл в двух битком набитых автобусах. Люди заполнили все комнаты, кухню, ванную комнату, коридор и лестничную площадку перед квартирой. И всем нашлась рюмка водки, бутерброд и чашка чаю. Кстати, и это все было организовано без участия хозяев квартиры, даже неизвестно кем. Нашлось всем и теплое дружеское слово. Траурный митинг продолжался и здесь. Только поздней ночью оставили мой дом – жена покойного и его ближайшие друзья.

Думаю, что все присутствующие на похоронах унесли с собой светлую память о большом человеке и чувство удовлетворенности тем, что каждый из них с достоинством и честью выполнил свой гражданский долг.

Я тогда тоже испытывал чувства удовлетворения исполненным долгом. И если бы мне предстояло заново организовать этот митинг и я знал, что за этим последует снова психушка, я поступил бы так же. То, что я приобрел, значительно больше потерь. Именно благодаря исполненному долгу, память Алексея осталась в нашем доме нетленной, а обе его дочери, особенно старшая, Лена, стали нам родными. А за мамой приник к нам и внук Алексея Евграфовича – Алеша и его жена Любочка и их сын Сережа. За такое приобретение любую цену заплатить можно. И власти пришли за платой. На пятый день после похорон пришли. Долго ждать не заставили. Затратили ровно столько, сколько потребовалось, чтобы дать распоряжение в Ташкент и чтоб оттуда прислали следователя.

19 ноября в 7 часов утра звонок в дверь. Подхожу: "Кто?"

Отвечают: – Из Ташкента! – Предполагая, что кто-то из крымских татар, спокойно снимаю защелку. Рывок и, отбрасывая меня с пути, 11 человек проносятся по коридору в комнату. Захожу туда же, вслед за ворвавшимися: "В чем дело?" – Вот постановление на обыск. Прочтите. – Читаю: "Следователь по особо важным делам прокуратуры Узбекской ССР, советник юстиции Березовский установил в ходе следствия по делу Бариева (крымский татарин) и др., что на квартире Григоренко П.Г. могут находиться документы, содержащие клеветнические измышления на советский общественный и государственный строй. Постановил произвести обыск". Постановление утвердил прокурор Москвы Мальков. Все по форме – подписи, печати. Требую, чтоб мне представили всех. Представляется Березовский, показывает документ, говорит: "Остальные со мной, помогают мне".

– Нет уж, будем действовать по закону. Пусть представляются все. – На попытку Березовского возражать, показываю соответствующую статью УПК. Приходится Березовскому примириться. И оказывается, что семеро, работники Московского КГБ, трое "понятые". Так потом и пошло. Березовский, как оказалось, совершенно не знает УПК, и мы в течение всего обыска тыкали его носом в этот кодекс. Ко всему он оказался еще крайне не умным и амбиционым, поэтому обыск вышел очень веселым. Словив его на очередном незнании мы хохотали, а он ворчал: "Грамотные, все знают, а занимаются антисоветчиной".

Первая серьезная стычка у меня с Березовским произошла из-за понятых. Они привезли их по документам, из другого района Москвы. Я запротестовал. В лицо их я не знаю. А понятых мне должно знать. Иначе могут дать вместо бескорыстных понятых своих работников. Так впоследствии и оказалось. Когда мне были найдены настоящие понятые, эти, привезенные, приняли участие в обыске. Но пока это еще неясно и мы в тупике: я не хочу этих, а других нет. Но господин случай всегда наготове. Звонок в дверь. Стоящий у двери КГБист открывает и впускает Леню Петровского, внука известного большевика Григория Петровского.

– Ваши документы? – Леня работал в институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС и он предъявляет свой пропуск. Название учреждения в нем записано так, что в глаза бросается ЦК КПСС, а прочее мало заметно. И КГБист кричит из коридора: "Вот здесь товарищ из ЦК партии, может он согласится остаться понятым?" Леня соглашается. Спрашивает моего согласия. Я "неохотно" соглашаюсь. Лучшего трудно придумать. Леня наш человек. Спрашивают: "Второго, может, возьмем из тех, что привезли мы?" "Нет!" – твердо стою я на том, чтоб второго взяли со двора. В конце концов идут во двор и приводят малознакомого мне пенсионера из соседнего дома. Этот инцидент улажен. Начинается обыск. Все роются. Я с помощью Лени развлекаюсь тем, что ловлю Березовского на незнании УПК. Помогает и Мустафа Джемилев, хотя он моя боль. Ведь надо же так случиться. Мустафа уже несколько месяцев скрывается от ареста и ни разу ко мне не заходил. А вчера вечером пришел. И хотя у него имелся надежный ночлег, мы предложили ему остаться у нас. Он согласился. А утром этот обыск. Сработал щелевой закон. Мустафа в руках КГБ.

Опять звонок в дверь, входит Володя Лапин. Проверяют документы, обыскивают. Он "чист". Значит знал, что идет на обыск. Подсаживаюсь к нему. Выясняю, он из Верховного Суда. Сегодня рассмотрение в Верховном Суде кассационной жалобы пяти осужденных за демонстрацию на Красной Площади. Все наши там. Ждут решения. Я тоже должен быть там.

Володя говорит: "Мы все забеспокоились – почему Вас нет. Петя (Якир П.Г.) попросил меня пойти позвонить по телефону. Звоню, никто не отвечает. Прихожу, сообщаю. Петя говорит – этого не может быть. Зинаида же Михайловна "разводящая" ("разводящими" в шутку называли тех, кто во время процессов и других важных мероприятий оставался на всем известном телефоне, куда мог позвонить любой из наших и проинформироваться). Она не могла уйти от телефона. Значит, у них обыск. – Петя, продолжал Володя, предложил мне очистить карманы. Мы взяли такси и поехали. Подъехали за два дома к Вам и Петя сказал: – Иди к ним в квартиру. Если через пять минут не вернешься, я еду обратно и сообщу "корам" (так мы называли иностранных корреспондентов), что у Григоренко обыск", – закончил Володя.

Часа через два в квартиру потоком пошли наши друзья. Когда появилась первая их группа, старший над КГБистами Врагов Алексей Дмитриевич ехидно сказал: "А ну, выворачивайте ваши карманы, выкладывайте свой "самиздат". На что Виктор Красин ему с издевочкой ответил: "Кто же несет с собой самиздат в квартиру, где идет обыск".

– А откуда Вы знаете, что здесь обыск?

– Что мы! Весь мир это знает. Уже и "Би-Би-Си", и "Голос Америки", и "Немецкая волна" сообщили об этом.

Для КГБистов это было чудом. Они так и не поняли, каким образом Англия, Америка и Германия знают о том, что происходит на Комсомольском проспекте в квартире, из которой никто не выходил. А наши, глядя на растерянные лица КГБистов, хохотали. Они все присутствовали и слышали, как Якир еще в 11 утра, приехав от нас, сообщил "корам" у здания Верховного Суда об обыске у Григоренко. И "коры" тут же передали это сообщение в свои бюро. А дальше дорога в эфир открыта.

А люди меж тем все подходили и подходили. Набралась полная квартира. Это уже был не обыск, а толкучка. Наши закусывали, пили чай. Потом появилась и вареная картошка. Все говорили. Шум стоял невероятный. На обыскивающих никто не обращал внимания. Они с трудом протискивались между нашими друзьями. Их правило "на обыске всех впускать и никого не выпускать" работало против них. Если бы надо было действительно искать улики, то в такой обстановке невозможно было бы ничего найти. Вся квартира переполнена людьми. На площади 45 м2 не менее 50 человек. Но обыскивающие ничего не искали. Да им и искать не надо было. Они брали все написанное мною на машинке и от руки, брали все изданное вне СССР, даже произведения Горького, Короленко, Шевченко. Забирали даже вырезки из советской прессы.

Когда я спросил у Березовского, зачем они берут эти вырезки, он ответил: "Вы же их держите. Значит Вам они нужны. А раз нужны, мы должны их у Вас изъять". Я в это время еще пытался продолжать занятия кибернетикой. И все мои записки и вырезки, относящиеся к этой области, были изъяты. Никто их в КГБ никогда, конечно, не читал, но подшили в мое уголовное дело и, доказывая психическую невменяемость, козыряли тем, что в моем деле 21 том антисоветских материалов. Фактически же все это с точки зрения моего дела – макулатура. Для меня же все это огромные потери. Таким образом ушли от меня материалы моей научной работы, личная переписка, черновики различных документов, как получивших распространение, так и не выбравшихся из моего письменного стола.

Я сразу понял, что они ничего целеустремленно не ищут. Их задача проще показать, что я противник существующим порядкам. Поняв это, я только презрительно наблюдал за их возней, за тем, как они отрабатывали хлеб свой, изображая важную деятельность своей мышиной возней. Когда они начали отбирать антисталинские материалы, я обозвал их сталинскими последышами и ушел пить чай.

Второй большой конфликт возник у меня из-за машинописного экземпляра книги воспоминаний моего друга Василия Новобранца "Записки разведчика", с его дарственной надписью. Когда я потребовал объяснить, почему эта книга изымается, мне показали в авторском предисловии следующую фразу: "Сталин умер, но посеянные им ядовитые семена продолжают давать ростки". После этого я отказался участвовать в обыске, т.к. изымаются документы, изъятие которых не предусмотрено постановлением об обыске... Я попросил жену дать мне подушку и ушел спать в дальнюю комнату. Но спать мне не пришлось.

Началась какая-то тревога и по отдельным доносившимся до меня возгласам я понял, что бежал Мустафа. Жена моя, воспользовавшись толчеей, дала Мустафе одеть на себя две пары теплого белья и теплую верхнюю одежду. Наши ребята заблокировали подход КГБистам к кухне, из окна спустили бельевую веревку, а по ней спустился Мустафа. К сожалению, приземлился неудачно. При приземлении раздробил пяточную кость на левой ноге. Из-за сильной боли присел на левую ногу. Поза получилась, как для стрельбы с колена. КГБист, наблюдавший за нашей квартирой со двора, увидел в этой позе опасность для себя и бросился удирать. Воспользовавшись этим, Мустафа с поврежденной ногой пересек Комсомольский проспект, квартал домов на противоположной стороне, выбежал на Фрунзенскую набережную и взял такси. Но уехать не успел. Подбежала погоня. Мустафа еще успел объяснить сбежавшейся публике, кто он такой, но дальше боль лишила его силы.

По нашему настоянию Мустафу отправили в институт Склифосовского. Там ему была оказана помощь, был наложен гипс, и дежурный врач приказал везти его в палату. И вот снова срабатывает щелевой закон.

Доставивший Мустафу сотрудник КГБ говорит врачу: "В подвал, в тюремную палату!"

– А основания? – спрашивает врач.

Вместо ответа КГБист показывает свое служебное удостоверение.

– Для меня это не основание, – говорит врач.

– Но это опасный преступник.

– А что за преступление он совершил?

– Никакой я не преступник, – вклинился Мустафа. – Я просто крымский татарин и борюсь за право возвратиться в Крым.

Врач, еврей по национальности, видимо, что-то слышал по этому поводу, т.к. решительно распорядился: "В обычную палату!" И Мустафу увезли. КГБист попытался получить разрешение установить надзор за Мустафой в палате. Врач не разрешил. Благодаря этому, Зинаиде Михайловне на следующий день удалось выписать Мустафу и увезти к нам домой. И вот гримасы нашей жизни. Почти два месяца прожил он у нас, пока не сняли ему гипс. Потом уехал. И еще почти четыре месяца был на воле. Когда меня арестовывали, 7 мая, он присутствовал при этом, но его и тогда не взяли. Был он арестован только через месяц после меня.

Закончился обыск тоже скандально. Фактическому руководителю обыска работнику КГБ Врагову Алексею Дмитриевичу надоело возиться, и часов в 8 вечера он что-то пошептал Березовскому. После этого кучу отобранного, но не записанного еще в протокол, а также все находившееся в ящиках моего письменного стола, сгребли в мешок и опечатали сургучной печатью "КГБ – 14". Опечатав, Березовский положил печать к себе в карман и сказал мне: "Завтра мы пригласим Вас в прокуратуру, чтобы вскрыть мешок и переписать что в нем".

– Я не приду, – спокойно сказал я. – Можете вскрывать сами.

– Как же так? – удивился Березовский.

– А так. Я не могу отвечать за содержимое мешка, который находится у Вас, вместе с печатью, которой он опечатан. Чтобы я участвовал во вскрытии, Вы должны оставить у меня или мешок или печать. – Но Березовский был так глуп, что не понял моего требования, и увез с собой и то и другое. Когда на следующий день он позвонил мне, я ему снова сказал, что мое присутствие там не нужно: "Вы за ночь могли в мешок подложить все, что угодно".

После этого до Березовского, очевидно, дошло, в какое положение он себя поставил, и он приехал лично просить меня, но я был тверд. Кстати, я знал, что у меня в столе лежало письмо Поремского. И хотя никаких связей у меня с НТС не было, но это письмо могло быть использовано для обвинения меня в таких связях. Поэтому я твердо решил использовать их ошибку для того, чтоб назвать указанное письмо КГБистской фальшивкой. Они, видимо, это поняли, и письмо НТС в протокол обыска не попало.

По поводу обыска я написал Руденко. При этом предъявил требования:

1. Немедленно возвратить мне все изъятые у меня документы и обе пишущие машинки;

2. Прекратить все неправомерные в отношении меня и моей семьи действия филерскую слежку, стационарное наблюдение за моей квартирой с помощью специальной аппаратуры и визуально, прослушивание квартиры и подслушивание телефонных разговоров, перлюстрацию и изъятие корреспонденции.

Но писалось письмо не из-за этих требований. Я хорошо знал, что ответа не будет. Это уже непоколебимая система. Но этот обыск – очень удобный повод рассказать о Чирчикских событиях (в связи с упоминанием дела Бариева) и показать истинную роль советской прокуратуры, как вспомогательного органа КГБ, учреждения, которое якобы призвано следить за единообразным применением законов, за соблюдение законности, а фактически является аппаратом, подбирающим законы, оправдывающие беззаконные действия, неприкрытый произвол КГБ. Таким это письмо и получилось.

Я понимал, конечно, что обыск, это уже "звонок первый" к посадке. Поэтому писал письмо Руденко, не ограничивая себя выражениями, единственно, что соблюдал – такт. Грубости и бестактности не допускал, но не из-за боязни чего-то, а чтобы не унижать свое достоинство и не терять уважение друзей. Их круг в это время был уже довольно обширным. Я знал, по сути, всех известных тогда правозащитников. Правда, с такими фигурами, как Александр Солженицын, и недавно появившийся на правозащитном горизонте Андрей Сахаров личного знакомства у меня тогдa еще не было.

Как-то, уже зимой, зашел к нам Юра Штейн. Мы знали и любили не только его, но и всю семью: Жену Веронику и девочек – Лену и Лилю. Особенно восхищались мы девочками, их поведением во время оккупации советскими войсками Чехословакии. Семья Штейнов была в это время в гостях у своих родственников в ЧССР. Когда в эту страну вторглись советские войска, девочки очень ловко и смело воспользовались своей нацией и возрастом (10 и 12 лет), для того, чтоб служить связными для чехословацкого сопротивления. Увлеченно они рассказывали, как болтая или напевая по-русски, они на своих велосипедах без задержек пересекали заставы оккупантов и доставляли по назначению чехословацкие листовки, донесения и распоряжения. В семье Штейнов мы познакомились и с замечательным российским бардом Александром Аркадьевичем Галичем. Здесь же слушали его чудесные песни. А вот теперь Юра явился вестником еще одного выдающегося события.

– Петр Григорьевич, хотите встретиться с Александром Исаевичем?

– Юра, я же тебе говорил уже, очень хочу, но отрывать его от дела ради того, чтоб удовлетворить свое любопытство считаю недопустимым.

– Но он сам хочет видеть Вас.

– Это другое дело. В таком случае я готов хоть сегодня.

– Нет, это же надо подготовить. Александр Исаевич просил спросить у Вас, где бы Вы хотели встретиться с ним. Есть у Вас подходящее место или Вы ему доверите подобрать таковое.

– Доверяю ему вполне.

Несколькими днями позже Юра сообщил название деревни в нескольких десятках километров от Рязани, где меня в условленное время будет ожидать Александр Исаевич. Подробно рассказал, как найти деревню и нужный дом в ней, не спрашивая ни у кого.

В назначенный день я вышел из дома рано утром, хотя встреча была назначена на поздний вечер, а езды туда в общей сложности не более пяти часов. Но я поторопился выйти, чтобы иметь достаточно времени на избавление от "хвостов". Но "топтуны" в этот день, как взбесились. Пока дошел до магазина в полуквартале от дома, обнаружил троих. Что это? Что-то почувствовали? Или я, может, внимательнее наблюдаю сегодня. Попробую "рубить". А не удастся – не поеду. Незачем вести "хвост" туда, где работает Исаич.

"Хвосты" действительно сегодня были особенно настырными. Только около 5 часов вечера удалось мне оторваться от них. Пошел на последнюю проверку. Нет. И я отправился на Казанский вокзал. Билет до Рязани был уже у меня в кармане. Друзья, из тех, кто пока что ходят без "хвостов", еще с утра взяли мне билет и доставили на квартиру. Сел не в рязанский поезд. Сошел с него на первой же остановке. Дождался Рязанского. Вошел в него. Пока, как будто, без "хвоста". По дороге читаю и одновременно приглядываюсь к обстановке и людям. Ничего подозрительного. Но... "Чем черт не шутит". Иду еще на одну проверку. Схожу на глухом полустанке, не доехав двух-трех пролетов до Рязани. Никто не сошел здесь не только из моего вагона, но и со всего поезда. И это спасло нашу встречу. Я был так насторожен, что если бы хоть один человек сошел здесь, я вернулся бы в Москву. Но никто не сошел. И следующим поездом я прибыл в Рязань.

Теперь скорее мчаться к автобусу. Мне сказали, что последний уходит в 12 ночи, а я прибыл без пяти двенадцать. Но у меня не было уверенности, не притащил ли я все-таки с собой умного филера. Ведь мой выход на полустанке, думал я теперь, "на дурачков". Умный филер на эту удочку не поймается. Он поедет до Рязани и там дождется меня. Поэтому я пошел в сторону, противоположную той, что нужна мне. Сделав несколько вольтов в пристанционном районе и убедившись, что никого нет, пошел к автобусу. Последний давно ушел, но люди что-то ждут. Выясняю. Оказывается бывает такси и "леваки" – шоферы, работающие на грузовиках. Решаю ждать. Прошло несколько такси. Даже не остановились. Наконец одно останавливается. Подбегаю. Говорю куда. Нет, не поеду: далеко, дорога заметена. И хочет трогаться. Достаю тридцатку. Единственную в моем кармане. Протягиваю: "Пойми, дорогой, что мне позарез туда надо, а завтра мне на работу". С неохотой соглашается, предупреждает: "Но только до первого заноса. По заносам не поеду. Застрянем, а у меня и лопаты нет". Однако мне повезло. Первые заносы появились уже в виду моей деревни. Я с радостью простился с таксистом и от души поблагодарил его. Он не только доставил меня, но под конец проявил великодушие. Вернул мне десятку из заплаченной мною тридцатки. Я помчался в деревню. Дом нашел сразу. Только окном ошибся. Постучал хозяйке, но раньше нее подбежал к окну Александр Исаевич. Видимо, упреждая меня, не давая возможности назваться, он проговорил сквозь стекло: "Федор Петрович? А я Петр Иванович, Сейчас открою Вам. Идите к сеням". И он указал от себя вправо. За ним виднелся силуэт старухи. Александр Исаевич что-то ей говорил. Я понял только фразу – это ко мне.