Текст книги "В подполье можно встретить только крыс"

Автор книги: Петр Григоренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 63 страниц)

Более подробно о Сердиче я говорить не могу. Дел с ним у нас было предельно мало. Почти все деловые вопросы решались со Стрибуком. А это был очень грамотный и опытный военный инженер и тактичный, доброжелательный человек. Говорить и решать с ним деловые вопросы было просто приятно.

Поэтому служба моя в 4-ом стрелковом корпусе оставила хорошее воспоминание. На первых порах были некоторые трудности в отношениях внутри верхушки батальона. Первая стычка произошла с помощником командира батальона Авдейчиком. Я понимал, что недоразумение вызвано непривычностью такой организации как штаб. До этого в отдельных батальонах штабов не было. Начальник штаба появился с моим приездом. К этому приходилось привыкать. Второй, с кем возникли недоразумения, был комиссар батальона Гаврила Петрович Воронцов. Довольно добродушный человек, заядлый охотник и рыболов, типичный политработник – малограмотный, но самоуверенный, считающий себя высшей властью и высшим судьей в политических вопросах.

Первая стычка произошла из-за того, что он, минуя меня, отдал распоряжение Яскину, как адъютанту, хотя тот теперь был уже помощником начальника штаба по мобработе. Я пошел к комиссару и попросил его впредь моими подчиненными через мою голову не командовать. Он согласился, что получилось нехорошо и обещал впредь этого не делать. Но мне было ясно, что Гаврила Петрович не понял глубины конфликта. Я видел, что стычки впереди. И они незамедлили возникнуть. Комиссар, например, привык ездить на охоту и рыбалку, когда ему вздумается и брать с собой, кого ему вздумается. Я несколько раз говорил ему, что в части есть определенный порядок, который нарушать нельзя. Но это не помогло. Тогда появился приказ, который устанавливал твердый порядок выезда за пределы батальона машин и людей. И пришел тот день, когда Гаврила Петрович, одетый по-рыбацки, со свирепым видом ворвался ко мне в кабинет. Машину из городка не выпустили, а люди, которых он пригласил с собой, не получив разрешения, не явились на сборный пункт. На его возмущение у меня имелся один ответ:

– Приказ командира батальона. Отменит он приказ или даст разовое разрешение, пожалуйста, хоть в Москву, хоть вместе со всем батальоном.

– Я комиссар! Я даю распоряжение!

– Нет, батальоном командует только одно лицо – командир. И я, как начальник штаба, подчиняюсь только ему.

– А комиссару не подчиняетесь?!

– Подчиняюсь, но только не в том, что относится к моей работе, как начальника штаба. Нарушить действующие приказы командира я не позволю никому. Заботиться об авторитете приказа и отдавшего его командира – мой священный долг и, насколько я понимаю положение об единоначалии, это также и ваш долг, как комиссара.

Помирил нас Павел Иванович, которому, видимо, доложили о том, что у меня баталия. Войдя в мой кабинет, он удивленно спросил:

– Что это вы, как петухи перед боем?

Я коротко доложил. Он сразу же примирительным тоном:

– Да в чем дело?! Тебе что, Гаврила Петрович, машина нужна? И люди? Кто именно? Петр Григорьевич, дайте распоряжение! Катите, Гаврила Петрович, ни пуха, ни пера. И в будущем, всегда когда нужно, скажи только мне. А так как сегодня нельзя делать. Надо же и начальнику штаба посочувствовать. Он же головой за невыполнение приказов отвечает. Кому кому, а нам с тобой надо помогать ему в этом.

На этом вакханалия с машинами и людьми прекратилась. Но еще много стычек было, пока Воронцов усвоил-таки, что ни начальник штаба, ни штаб в целом, ему не подчинены, хотя он при беспартийном командире и называется комиссаром. Но это не комиссар гражданской войны. Командир, даже беспартийный, в делах командования полноправен во всем объеме.

Перебирать все стычки бессмысленно, но одну, длительную, упомяну, поскольку она имела продолжение впоследствии. Около Гаврилы Петровича отирался захудалый солдатик Черняев. Он ежедневно норовил увильнуть от занятий и Гаврила Петрович, пользуясь своей властью, каждый раз оставлял его в своем распоряжении, т. е. без дела. Наводя порядок в деле боевой подготовки, я выкапывал уклоняющихся от учебы из всех уголков. Добрался и до Черняева. Но пока добился, чтоб он начал нормально учиться, пришлось несколько раз столкнуться с Гаврилой Петровичем и даже прибегнуть к помощи Павла Ивановича. Думаю, что Черняев не очень доволен был мною. Во всяком случае, я неоднократно ловил на себе его злые взгляды.

Удачное, в общем, начало послеакадемической службы было омрачено большим семейным горем. Умер наш второй ребенок. Первенец – Анатолий – родился еще в 1929-ом году – в год моего поступления в институт. Сейчас, когда мы приехали в саперный батальон, дислоцировавшийся в Витебске, пятилетний Анатолий уже не отставал в играх от моей младшей (9-ти летней) сестры Наташи. Второму моему сыну в июне 1934-го года, когда мы прибыли к новому месту службы, исполнилось только 7 месяцев. Назвали мы его Георгий. И вот в августе 34-го года этот ребенок умер.

Жена уехала с ним в Сталинo (ныне Донецк) к своим родителям. Вскоре я получил телеграмму, что ребенок тяжело болен. Я немедленно выехал. Бросился к врачам. Таскал к ним обессилевшего ребенка. Платил за частные приемы, но ребенок угасал. Острая дизентерия уносила его. За несколько дней он ушел в небытие. Я держал в руках мертвое тело, ничего не понимая. У меня пытались отобрать, я не отдавал. Затем отдал и сел. Сидел не двигаясь, наблюдая, но ничего не сознавая, как его моют, обряжают, отпевают. Родители жены пригласили все же священника. Потом младший мой брат – Максим – взял меня под руку. Я не удивился тому, что он оказался здесь, в Сталинo, и безвольно пошел с ним на кладбище. После возвращения домой сели помянуть. Я пил рюмку за рюмкой, но не пьянел. Подсел муж старшей сестры моей жены – Николай Кравцов:

Ты поплачь, Петя, легче будет...

Но плакать я не мог. Во мне все замерло. Только очень ныло там, где у человека должно быть сердце. До вечера я просидел за столом. Там и уснул. Меня перетащили в постель и я проспал более четырех суток. Просыпаясь иногда, по естественным надобностям, я неизменно чувствовал нытье в сердце и скорее ложился снова в постель. Когда, наконец, я этой боли не почувствовал, решил подниматься. Делал почти все автоматически. Мысли о ребенке не оставляли меня. Угнетало: как же это так, почему мы взрослые, разумные люди, не смогли спасти беспомощное существо. Я горько упрекал себя за то, что прибыв сюда, не вывез немедленно маленького Георгия из этого убийственного климата. Вспоминалось, как в 1930-ом году Анатолия уже отпевать собирались, а я схватил его прямо в смертной рубашке, завернул в первое попавшееся одеяло и бросился на станцию. Все родственники бежали за мной, прося вернуться, не мучить умирающего ребенка, но я не вернулся и не обернулся, сел в поезд и жена вынуждена была тоже поехать со мной. Мы приехали в Борисовку и там наш сын ожил. Почему же теперь я не сделал этого? Я корил себя, считая виновником смерти сына.

Но так уж видно устроен человек, что стремится с себя вину сбрасывать. Произошло это и со мной. Вскоре мысли о моей вине уступили место мыслям о вине жены. Я уже со злобой думал: "А зачем она его сюда повезла, в этот климат?" Я прекрасно знал, что если б я сказал хоть слово против этой поездки, она бы не состоялась. Но я об этом не думал. Наоборот, я изливал желчь на нее: "Поехала в этот ад, да еще и от груди отняла..." И я продолжал "навинчивать". Но вернувшись домой, и, увидя жену, я понял, что ей тяжелее, чем мне. Проснулась жалость. Я стал ласковее, внимательнее с нею. Но трещина в наших отношениях, созданная смертью Георгия, так никогда и не закрылась. Я надеялся, что рождение нового ребенка поможет восстановить прежние взаимоотношения. Когда жена забеременела, я молил Бога, чтоб снова родился мальчик. И моя мольба была услышана. 18 августа 1935 года – ровно через год после смерти маленького Георгия – родился сын, которого мы тоже назвали Георгием. Вся родня возражала против этого имени, твердя, что нельзя называть именем умершего, но я сказал, что будет Георгий. И это не во имя умершего, а во имя отца моего, которого хотя и зовут Григорием, по метрике он Георгий. Таким образом, я как приехал в 1934 году в Витебск с двумя сыновьями – Анатолием и Георгием – так и уезжал в 1936 году, имея двух сыновей с теми же именами. Но боль утраты от этого не исчезла. Она притупилась, но я никогда не перестану чувствовать в своих руках беспомощное тельце, из которого уходит жизнь. И в этом моя несомненная вина. Великим грехом своим считаю и то, что, стремясь уменьшить свою вину, в душе обвинял его мать, которая тоже уже давно в земле.

Но вернемся от дел гражданских к делам, которыми был занят я. Как-то я так устроен, что отвлеченные мечтания меня не увлекают. Я всегда поглощен тем делом, которое силой обстоятельств оказалось у меня в руках. Уже четырежды менял я направление своей деятельности. И каждый раз на новом поприще я начинал с того, что внутренне, без особых усилий, убеждал себя в том, что именно данное дело является наиболее интересным и соответствует моим наклонностям. При такой внутренней убежденности работа всегда кажется интересной, и ты отдаешь ей все силы.

Обычная будничная служба в саперном батальоне тоже оказалась для меня насыщенной интересными делами. Основное время занимали боевая и специальная подготовка. Но и ее можно выполнять по-разному. Можно все свое время затрачивать на выколачивание у начальства материалов для спецподготовки, которых всегда давали очень мало, и затрачивать эти материалы на создание в процессе спецподготовки никому не нужных вещей. А можно находить в гражданских организациях работы, аналогичные военно-инженерным, и подряжаться на их выполнение. Выгоды большие: своих материалов тратить не нужно, за выполненную работу получаешь деньги и создаешь нужные людям вещи. Наиболее показательно прослеживается это на примере деревянных мостов. Можно водить солдат по очереди на полигон и учить тесать десятки раз тесанные бревна, и обучать производству различных врубок, поделок, пригодных разве на то, что, использовать их как дрова. А можно по договору взять подряд на строительство конкретного моста и построить его, обучая людей в процессе практически полезной работы: и тесанию, и врубкам, и шунтовке, и строганию – всем плотницким работам.

Время было такое, когда и народному хозяйству для своих целей и в интересах подготовки территории, как театра военных действий, требовалось много дорог с мостами различных размеров на них. Сколько мы построили за два года моей службы здесь и дорог, и мостов! И это была наша спецподготовка, и наш заработок, и наш вклад в народное хозяйство. И мы радовались, что благодаря этому материалы, присылаемые нам на боевую подготовку, экономятся, на щепки не перерабатываются, а используются по мере накопления на строительство для батальона – хозяйственным способом. Работ было много, и батальон стал финансово мощной организацией, обстроился, значительно улучшил питание личного состава за счет рыночных закупок. В те времена хозяйственная деятельность и инициатива не только допускались, но и поощрялись.

Мосты и дороги были, конечно, не единственными хозяйственными работами, которые хорошо сочетались со специальной подготовкой. Было много среди них и других. Самыми доходными были подрывные работы. Деньги за них текли рекой в кассу батальона. Несмотря на это мне очень не хотелось хвалиться именно этими работами. Я хотел бы скрыть их. Тем более, что сделать это легко. Просто не писать об этом. И никто знать не будет. И никто не уличит в неправдивости. Вправе же я сам выбирать, что описывать из множества событий моей жизни. Но я отброшу все сомнения и напишу о своем сознательном участии в величайшем варварстве нашего века – в уничтожении шедевров церковной архитектуры, важнейших исторических памятников белорусского и русского народов.

Первое задание на взрыв церкви получили мы осенью 1934 года. Речь шла о взрыве собора в городе Витебске. Красавец собор стоял на высоком правом берегу Западной Двины, следя всеми своими пятью главами за проходящими судами. И люди на судах уже издали видели его и, проезжая мимо, и потом, проехав, долго смотрели назад на это чудо зодчества. Но эти люди не только смотрели, не просто любовались, они молились, осеняя себя крестным знаменем. Многие становились при этом на колени. Это очевидно и решило судьбу собора. Власти раздражались этим каждодневным многократным публичным молением. И нашему батальону пришло распоряжение начальника инженеров Белорусского Военного округа. Привожу его по памяти: "ЦК КП Белоруссии предложил командующему БВО выделить саперов-подрывников для взрыва Собора в Витебске на р. Западная Двина. ЦК КПБ просил принять все меры к тому, чтобы расположенный рядом с церковью трехэтажный дом пострадал как можно меньше. Командующий войсками поручает выполнению этой работы саперному батальону 4 стрелкового корпуса и возлагает ответственность за результативность и безопасность взрыва лично на командира батальона тов. Смирнова П. И.

Оплату взрывных работ произведет Витебский горсовет по смете батальона, о чем с Витебским горсоветом подпишите договор. Контроль за исполнением настоящего распоряжения возлагаю на корпусного инженера тов. Стрибук".

Павел Иванович пригласил меня. Дал прочитать распоряжение. Затем сказал: "Ну вот, фортификатор, это уже чистая твоя работа. Я ведь в академии на подрывные работы лишь издали смотрел. Мы же, командный факультет, технику подрывных работ не изучали. А вы сколько взрывчатки потратили! Так что придется тебе браться и отвечать. Людей в помощь выбирай, каких угодно". Затем он посидел, задумавшись, и добавил: "Дом тот меня больше всего заботит. Пишут, чтоб возможно меньше пострадал. А по-моему, так он полетит вместе с церковью. Ведь всего 12 метров между домом и церковью".

В общем, вся работа была возложена на меня. И переговоры с Витебским горсоветом, и организация взрыва, и сам взрыв. Я не помню, сколько я "заломил" за взрыв, но только знаю, что это было фантастически дорого, с моей точки зрения. Но председатель совета, мне сразу это стало ясно, обрадовался дешевизне, и я пожалел, что запросил мало. Далее стал вопрос, как взрывать в столь стесненных условиях. Почти перед самым окончанием академии, уже когда лекционных занятий не было, и шло дипломное проектирование, кафедра подрывных работ прочла лекцию "Взрыв зданий методом пустотных забивок". Из всей лекции я запомнил лишь формулу расчета глубины и густоты шпуров, в которые вкладываются подрывные шашки и "пустоты" (макеты подрывных шашек – из дерева). Вкладываются так: шашка, "пустота" (одна или две – по расчету), опять шашка или две. Лектор утверждал, что если правильно расположить шпуры и верно произвести забивку, то здание не взлетает, а оседает и рассыпается. Надо было бы проверить на чем-нибудь. Но времени не было, и я пошел прямо в церковь, чтобы прикинуть на месте, как это может получиться. Оказалось, что церковь оборудована как действующая: иконы, алтарь, подсвечники – все на месте.

Все во мне перевернулось. Ничего делать здесь я не мог. Обернувшись к представителю горсовета, я резко заявил: "Пока отсюда не вывезут все иконы и церковную утварь, я ничего делать не буду. Только имейте в виду – не просто вывезти, а пригласить священника, чтоб он это сделал, как положено по-православному. Иначе я не буду участвовать. Я не хочу, чтоб население обвинило нас в святотатстве". В Витебске тогда кроме собора было еще 3 или 4 церкви, и священники этих церквей с помощью верующих организовали вынос из собора святынь и церковной утвари. Впоследствии мне, правда, закидывали, что "Григоренко организовал церковное шествие по Витебску". За такое, конечно, могло и попасть основательно, но мне повезло. Вскоре после нашего взрыва другой саперный батальон взорвал церковь в Бобруйске. Взрыв был произведен сосредоточенным зарядом и разрушил одновременно с церковью более десятка домов. При этом были человеческие жертвы. Уборевич, разбирая этот случай на большом совещании, поставил в пример мой взрыв, назвав меня по фамилии. Наказывать после этого было неудобно.

Ровно полтора месяца заняла подготовка взрыва. Но зато взрыв превзошел все ожидания. Взрыва в привычном понимании вообще не было. Только гул и трескотня сыплющихся сверху кирпичей. Дом, о котором заботились власти, не только не пострадал – не вылетело, не треснуло ни одно стекло, даже в окнах, выходящих на собор. Храм просто осел, издав протяжный стон, и превратился в груду кирпичей. Именно кирпичей, а не обломков стен. Взрыв мы произвели на рассвете. И вот я стою у огромной кирпичной кучи и, честно сознаюсь, любуюсь своей работой, тем, как красиво взорвано: подъезжай машиной и прямо из этой кучи бросай кирпичи в машину. Подходили откуда-то появившиеся люди и тоже выражали свое удивление и восхищение "чистотой" работы. Особенно поражались тому, что дом стоит как ни в чем не бывало, и что церковь превращена не в развалины, а в исходный строительный материал – кирпичи. И никому, мне в том числе, в голову не пришло, что на этом месте был шедевр архитектуры и место духовного общения людей с Богом. Забыв об этом, мы любовались горой кирпичей.

Витебский горсовет расчувствовался и премировал (сверх договорных сумм) меня и подрывников "за отличное качество взрыва, обеспечившее сохранность жилого дома". Это тоже весьма похоже на 30 сребренников.

Молва о нашем взрыве быстро распространилась по Белоруссии. И ЦК КПБ попросил командующего БВО прислать тех подрывников из Витебска в Минск. Здесь, оказывается, рядом с недавно возведенным девятиэтажным домом правительства осталась, почти вплотную примыкая к этому зданию, маленькая церквушка. Наученный витебским опытом, я запросил за нее втрое больше и получил без торга. Церквушку мы взорвали, не повредив правительственного здания. После этого под моим руководством была взорвана церковь в Смоленске. На этом я отошел от взрывов церквей, заявив, что подготовленная мной бригада прекрасно справится без меня. На самом деле причина была в моем внутреннем состоянии. Еще готовя взрыв храма в Витебске, я ощущал внутренний протест. И хотя я любовался горой кирпичей, вставшей на месте собора, у меня не было настоящей трудовой радости. Минский взрыв я уже готовил без интереса. А в Смоленске мне просто было противно за то, что я делаю.

Выполнять такую работу и дальше для меня было бы выгодно – бесконтрольная свободная жизнь, изобилие денег, избыток свободного времени – чем не жизнь! Но для меня это не была жизнь. У меня в глазах стояли взорванные церкви, и я начал болезненно присматриваться к церквам еще не взорванным. Я увидел, какое это разнообразие архитектуры, сколько человеческой души, сколько выдумки вложено в рисунок и отделку каждого храма. А место расположения. Как чудесно сочетается архитектура церкви с местом, на котором она расположена, с окружающим пейзажем. Я стал интересоваться всем, что связано с церквами и от стариков узнал, что строительство церкви не было простым делом. Прежде всего шел разведчик или несколько человек, которые выбирали место. Говорят, что это была редкая специальность. Потом делался рисунок, подгонялся к местности. Потом подыскивался строительный материал и т. д. вплоть до окончательной отделки снаружи и росписи внутри. Человеческий труд, ум, нервы вкладывались в эти чудесные творения, а я превращал их в кирпичи. И я решил: буду только строить. Пусть простенькие мостики, но разрушать... Нет, я не восстал против разрушения. Я подумал: "Но разрушать – пусть разрушают другие".

Тем и отмечены мои два витебские года: я разрушил три исторических памятника архитектуры, три храма – три святыни наших трудящихся – и построил несколько десятков простеньких деревянных мостов.

Где-то во второй половине февраля 1936 года ко мне в кабинет зашел Павел Иванович: "Что же ты молчал, что у тебя такая протекция? Да и действовал за моей спиной. Такого я от тебя не ожидал. Я же не собирался тормозить твое продвижение. Ты же сам говорил, что еще годик поработаем вместе. Говорил, а сделал иначе!"

– Да ты о чем, Павел Иванович! Я тебя не понимаю.

– Ну как о чем? О твоем назначении в Минский УР.

– Я об этом ничего не знаю.

– Как не знаешь? И Померанцева тоже не знаешь?

– Нет, Померанцева знаю, – и я рассказал ему о своей практике 1933 года.

– Так значит ты действительно ничего не знаешь? А я заподозрил, хитришь. Дело в том, что мне Прошляков (в то время помощник начальника инженеров БВО, во время войны один из наиболее крупных инженерных начальников) сообщил, чтоб я подыскивал себе начальника штаба, т. к. тебе подготовлено назначение на должность командира 52-го отдельного инженерного батальона Минского УР'а. Я сказал, что ты хочешь еще год поработать здесь. Но он ответил, что это невозможно, что на твоей кандидатуре настаивает сам Померанцев. Вот тогда я и подумал, что ты хитрил. Конечно, имея такую руку как Померанцев, можно соглашаться на что угодно, а сделать то, что хочется. Но, слава Богу, ошибся. Извини, я очень рад, что расстаемся, как и работали, друзьями. Грустно будет мне без тебя. Но, как говорят, "гора с горою не сходятся, а человек с человеком сойдется".

Но оказалось, что людям бывает еще труднее сходиться, чем горам. Когда мы прощались в связи с моим отъездом, никто из нас не предполагал, что это последняя наша встреча. Но так вышло. До войны мы не встретились. Войну он начал с тем же 4-м стрелковым корпусом, в должности корпусного инженера и в первые же дни попал в плен. Всезнающий Брынзов, который недолюбливал Павла Ивановича, встретившись со мной после войны на мой вопрос ответил: "Смирнов оказался предателем. В немецких лагерях был в охране. Ходил с пистолетом. Теперь расплачивается. В наших лагерях мозги ему вправляют". Что здесь правда, сказать трудно. Пожалуй, правда только то, что он в лагерях, и там ему "мозги вправляют". Все остальное, скорее всего, обычное следственно-КГБистское мифотворчество. Я пытался найти его жену, не удалось. Возможно, что она не пережила войну, которую она встретила, находясь в Ленинграде. А он вряд ли пережил лагерь. Так "человек с человеком" и не сошлись. А ведь я очень многим обязан Павлу Ивановичу. Все положительные командирские качества у меня от него. Добрая наука долго живет. Как и память о людях настоящих.

13. НА КРУГИ СВОЯ

Март 1936 года. Я снова вхожу в небольшое двухэтажное здание в центре Минска. Впервые я вошел сюда ровно три года назад. Отсюда получил столь удачное назначение на подучасток. Принимал нас, практикантов, тогда начинж Загорулько. От него мы и поехали по своим местам. Теперь я тоже явился к нему, но уже с назначением. И меня здесь ждали. Едва поздоровавшись со мной, Загорулько сказал: "Пошли к хозяину. Он приказал Вас доставить к нему, как только появитесь". И мы отправились на второй этаж. Померанцев принял сразу: "Я же говорил, что найду Вас. И нашел, как видите". – Он протянул мне руку, так и не дав произнести уставную формулу представления. – "Батальона еще нет, – продолжал он, – есть отдельная саперная рота укрепрайона. На ее базе и будете формироваться. Но с тем, что надо сейчас делать по формированию, справится командир роты, а мы с Вами с завтрашнего дня поедем по укрепрайону. Вы знаете более или менее хорошо только Плещеницкий участок. А их в укрепрайоне четыре. И надо, чтоб Вы знали все. Ваша должность того требует".

Полтора месяца проездили мы с ним. И это были одни из наиболее наполненных дней моей жизни. Померанцев был крупным теоретиком и практиком укрепрайонов. О крепостях и укрепленных районах он знал, казалось, все. В академии у нас был прекрасный лектор по курсу "Атака и оборона крепостей" – профессор Яковлев. Он дал нам, в очень интересной форме, фундаментальные знания в этой области. Но Померанцев и здесь ежедневно "открывал Америки" для меня. Я мог его рассказы, похожие больше на разговор с самим собой, слушать без конца. Но это, так сказать, его общие знания. А как он знал собственный укрепрайон! Разговоры об общем мы вели, можно сказать, "в свободное от изучения укрепрайона время": при переездах, на ночевках, во время отдыха.

Осмотр же укрепрайона был превращен в сплошную военную игру. Померанцев, казалось, предусмотрел все мыслимые варианты действий своих войск и противника. Во время войны передо мной сам собой часто всплывал вопрос: что если бы УР'ом командовал Померанцев? Я тогда еще не знал, что УР'а нет, что он взорван. Но предполагая его наличие, я твердо и уверенно отвечал: имея только постоянные гарнизоны и одну стрелковую дивизию на усиление, Померанцев отбил бы атаку любых сил противника. Я говорю – одну дивизию. А по плану намечалось 4-5. Но Померанцев в нашей поездке все розыгрыши вел в расчете на одну дивизию. Он говорил: "Начальный период войны чреват всякими неожиданностями и особенно тем, что намеченные войска вовремя не подойдут. Но одна-то дивизия, из пяти, подойдет обязательно. Вот на нее я и рассчитываю. А когда подойдут все силы, то после того мордобоя, который мы устроим противнику, с одной дивизией, всем силам не обороняться, а наступать надо".

Проигрыши были настолько интересными, что я увлекался и, забывшись, вступал с Померанцевым в спор, как с равным. И бывало, он вдруг соглашался со мной: "Вот черти", – говорил он, имея в виду штабных командиров и комсостав постоянного гарнизона УР'а, – "сколько раз я проигрывал этот вариант и никто из них не заметил эту слабину, а инженер подправляет".

Мы осматривали и огневые точки, проверяя их готовность к ведению боя. У Померанцева была масса рационализаторских предложений, которые он очевидно давно вынашивал. Чувствовалось, когда он начинал говорить о каком-нибудь из них, что стесняется, боится проявить техническую неграмотность. Но я сам, любитель все совершенствовать, так заинтересованно хватался за каждую мысль и так заинтересованно обсуждал, что Померанцев стал выкладывать все, что у него в голове, и мы спорили, иногда до хрипоты. У меня появлялись тоже мысли и предложения. И мы их обсуждали. Все, с нашей точки зрения, ценное я тщательно записывал, и мы договорились по возвращении организовать мастерскую "технических усовершенствований".

Померанцев был интересен не только как военный. Он был очень начитан. Знал несколько языков и читал в подлинниках английских и немецких классиков литературы. Его литературные суждения, рассказы о любимых художниках и музыкантах оставили очень яркие впечатления. Он был весьма разносторонне развитым человеком и с удовольствием говорил на любые темы, которые я затрагивал. Отвечал на самые различные вопросы. Избегал он только разговоров на политические темы. Я думал, что это он от того, что он беспартийный, но теперь думаю, что и беспартийным был именно потому, что политики и политиков не любил.

Не говорил он также о своем прошлом. Ничего не рассказывал о происхождении, о родителях. Я знал только, что до первой мировой войны он учился в Петроградском технологическом институте, но ушел добровольцем на фронт. Дослужился до капитана. Был два или три раза ранен. Имел награды. В Красную Армию мобилизован в 1918 году. Провоевал всю гражданскую и по окончании остался в кадрах. Занимал высокие посты. Его должность коменданта УР'а первого разряда, каковым был Минский УР, тарифицировалась двенадцатой категорией (три ромба). При присвоении первых воинских званий в 1936 году он получил звание комбрига, что по тогдашним временам было очень высоким званием.

Мы так освоились друг с другом за поездку, что обращались один к другому запросто и высказывались довольно откровенно. В одном я только остался верен старому. Несмотря на его неоднократные предложения называть по имени-отчеству, продолжал обращаться только официально: "товарищ комендант", а когда он получил воинское звание – "товарищ комбриг". Видимо поэтому я не смог твердо запомнить его имя и отчество, а проверить теперь негде и приходится писать здесь только фамилию.

Уже в конце поездки, на одной из ночевок, он заговорил о своем понимании правильных отношений между начальником и подчиненным. Он говорил: наш устав рекомендует поощрять инициативу. А практически за проявленную инициативу, если тебя постигла неудача или начальству не понравилось, наказывают. Да еще как! Ну, кто же пойдет после этого на инициативу. А я люблю инициативных. Не люблю тех, кто своего мнения начальнику не скажет, кто только знает "Так точно!" и "Никак нет!" Ну чего с такими исполнителями добьешься. В Вас мне еще тогда, когда Вы только прибыли на практику, понравилась Ваша решительность. Когда Загорулько принес мне Вашу телефонограмму, я спросил у него: "А Васильев об этой телефонограмме знает?"

– Да! – ответил Загорулько. – Они вместе были у телефона.

– Ну тогда этот парень будет работать, – сказал я. – Отзывайте Васильева и помогите Григоренко. Постарайтесь дать ему все, что он попросит.

Потом я поехал к Вам сам. Сразу обратил внимание, что люди торопятся что-то сделать, хотя их никто не подгоняет. Потом, когда увидел Ваши "картинки", сообразил, что подгоняют именно они. Этим Вы буквально подкупили меня. Я, как и вообще командиры в Красной Армии, бумагописание не люблю. Составление всяких бесполезных бумаг считаю пустой тратой времени. Да это так и есть в большинстве случаев в наших штабах. Но тут я увидел, что бумажка в умелых руках – великое дело. Я понял, что без Ваших "картинок" вообще работать невозможно. Но я не верил, конечно, что Вы успеете вовремя. Поэтому я разрешил Вам на месяц опоздать. А про себя подумал: "Да если и на два опоздает, все равно награжу". Ну а Бугульмой Вы меня окончательно купили. Трудно было придумать лучший подарок мне. Но как Вы на это рискнули и как успели, я и до сих пор ума не приложу. Ведь в "картинках" Ваших этого не было".

– Нет было. Только не в том графике, что Вы рассматривали, а в том, что в моем сейфе лежал.

И тут я рассказал ему о той "тройной бухгалтерии", которую я устроил с графиком. Он от души посмеялся и спросил: "Значит боялись, что можете сорваться?"

– Не то, чтобы боялся, но не хотел лишних дерганий со стороны начальства. И боялся твердо пообещать то, в чем сам не был уверен – Бугульму. Конечно, если бы я Вас так знал, как сейчас, то посоветовался бы. В график бы тоже не включал, но рассказать о своем намерении рассказал бы.

– За это спасибо, – растроганно сказал он.

После поездки я ушел в дела по организации батальона.