Текст книги "В подполье можно встретить только крыс"

Автор книги: Петр Григоренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 63 страниц)

В солнечный теплый день начала прекрасной чехословацкой весны я выехал на НП дивизии, который развернулся в небольшой горной деревушке. Узнав у регулировщика, где командир дивизии, я поехал к небольшому очень красивому домику, сверкавшему в лучах солнца всеми своими окнами. Я еще и подумал: "Красивый домик, но слишком выделяется. Надо будет оставить его". Когда я вошел, в комнате Угрюмова, кроме него самого был командир артиллерийского полка подполковник Шафран.

– Все в сборе или кого не хватает? – весело шумнул я, подходя к стоявшему в углу комнаты круглому столу, за которым Угрюмов и Шафран рассматривали карту.

– Нет, вас не хватает – в тон мне ответил Шафран. И это были последние слова, что я услышал. Страшный грохот обрушился на меня и погрузил во тьму. Когда я очнулся, из носа текла кровь и стоял сплошной гул в голове. Рядом со мною под окном в стене пробита огромная брешь. Это рядом с тем столом, за которым сидели Угрюмов и Шафран. Стол стоял в правом переднем углу, справа и слева от него большие окна. Стол почти касался обоих этих окон. Пробоина сделана под тем окном, что находится в передней стенке, слева от стола. Стол страшной силой брошен по диагонали из своего угла в противоположный, и разбит. Двери в сени и из сеней на улицу открыты. Угрюмов лежит без сознания посреди комнаты. Лицо желтое как лимон. Грудь и живот окутаны чем-то белым. Потом я понял, что это карта, которую он рассматривал вместе с Шафраном. Но последнего в комнате почему-то нет. Вся комната буквально усеяна осколками снаряда. Когда я их увидел, то невольно начал себя ощупывать. Казалось просто невероятным не быть раненым при таком осколочном изобилии. Но ран не было.

Подполз к Угрюмову, осмотрел и его. Тоже цел. В голове шум усилился и... невероятная тишина. Чувствую, снова теряю сознание. Пытаясь преодолеть страшную тошноту и головокружение, ползу к выходу. Кого-нибудь увидеть, позвать. Выползаю через порог в сени и вижу ноги. Проползаю дальше – Шафран почти наполовину на улице. Осматриваю и его. Ран тоже нет. Последнее, что вижу, входящего во двор Тимофея Ивановича, с ним врач артполка. Снова теряю сознание. Прихожу в себя на носилках. Вдвигают в санитарку. В ней уже лежит, по-прежнему без сознания, Угрюмов. Приказываю вынуть меня из машины, но голоса своего не слышу. Однако, меня поняли, вынимают. Сел на носилки, опер голову на руки. Начал слышать голоса, хотя и слабо.

Прибежал из оперотделения капитан Гусев. С его помощью сажусь в "Виллис" и еду в оперотделение. Отдал приказ с сообщением о контузии комдива и о вступлении в командование дивизией; послал соответствующее донесение командарму. В общем, началась нормальная деятельность. За неделю тошнота и головокружение исчезли, и я вскоре забыл об этой контузии. Но мне напомнили.

Когда я был арестован в 1964 году и надо было меня послать на психиатрическое обследование, нашли в моей медицинской книжке, что у меня в конце войны была "травматическая церебропатия", то есть контузия. И на этом основании направили для обследования в институт им. Сербского. Там, естественно, нашли нужным "лечить" меня, через 20 лет после контузии. Но это к слову. А вот то, что я, находясь рядом с разрывом, остался жив и был наиболее легко (из трех) контужен, было расценено мной как чудо. Чудом я считаю, что контузия не оставила последствий. До сегодняшнего дня я не знаю, что такое головные боли. Угрюмов же так и не смог вступить в должность до конца войны. И впоследствии страдал сильными головными болями.

Еще более поразительный случай произошел почти в самом конце войны. Вскоре после гибели Завальнюка. Вернулся я на КП дивизии после объезда частей поздно ночью, страшно утомленным. Отказался от еды и сейчас же лег спать. КП прибыл в этот поселок только сегодня вечером, и я не знал еще ни поселка, ни мест расположения в нем подразделений управления дивизии. Тимофей Иванович вернулся вместе со мной и ушел спать. Охрану принял его напарник Соловьев. Выглядел он солидным мужчиной. На самом деле ему было около 25, но толстые длинные усы придавали ему умудренный опытом жизни вид. В армию он попал из партизан, что служило поводом для постоянных шуток Тимофея Ивановича: "Партизаны! Курчатники! Наберут еды на всю зиму и как медведь в берлогу, чтоб никто не нашел. А воюет пусть дядя". Как будто подтверждая эти шутки, Соловьев слишком явно демонстрировал свой страх перед летящими снарядами и перед поездками на передовую. Когда КП обстреливался, Соловьев мог даже пост оставить, чтобы скрыться в более надежном убежище. Угрюмов неоднократно советовал отправить его в полк: "Подведет он тебя в опасной ситуации". Но мне было жалко его. Я был уверен, что люди с такой психикой гибнут, попав в опасность. И я, отправив его в полк, казнился бы раскаянием после его гибели. Так никуда я его и не отправил.

Сейчас он стоял на посту у входа в отведенный мне домик. Проходя мимо приказал разбудить меня в 7 часов. Уснул быстро и, как всегда, крепко. На рассвете (только сереть начало) внезапно проснулся. И "ни в одном глазу". Как будто меня кто-то разбудил по очень важному и неотложному делу. Такого со мной никогда не бывало. Уж если я уснул, то сплю, пока не разбудят. Лежу, раздумываю, что за притча. На душе тревожно. Пытаюсь вспомнить, не забыл ли сделать что-то важное. Ничего не припоминается. Сажусь, одеваю брюки, сапоги. Выхожу. Соловьев стоит на своем месте. Спрашиваю, где туалет. Он показывает в глубину двора за дом (моя комната выходит на улицу). Слушаю ответ, и в это время ухо отмечает приглушенный большим расстоянием орудийный выстрел. Ухожу в уборную. Только закрыл дверь за собой – страшный грохот где-то совсем рядом. И не могу понять, в чем дело, но в уме подсознательно тот отдаленный выстрел связывается с этим грохотом. Возвращаюсь.

Вхожу в сени. Дверь в мою комнату открыта настежь. Помню, я ее закрывал. Крадучись, подхожу к двери. Осторожно заглядываю в комнату. Первое, что бросается в глаза – огромная дыра в том углу, куда моя кровать стоит передней спинкой, то есть той частью кровати, где недавно лежала моя голова. На середину кровати упал конец потолочной балки, которая, видимо, была вырвана из своего гнезда силой взрыва. Комната засыпана осколками снаряда. Сзади шаги. Оглядываюсь. Тимофей Иванович. Он проснулся от взрыва. И вот прибежал. Вместе мы смотрим на эту картину разрушения. Потом Тимофей Иванович подходит к кровати.

– Вы посмотрите, что делается! – снимает он мою гимнастерку, которая висела на задней спинке кровати. Гимнастерка иссечена осколками. Затем он подошел к пробоине, потом обошел комнату и, наконец, спросил: "А вы где были?" Я ответил, что как раз вышел.

– Ну, это Бог вас спас – глубокоубежденно сказал он. – Если бы вы спали во время взрыва, вам бы голову оторвало взрывной волной, прошило бы осколками, которые посекли вашу гимнастерку, а балка переломила бы вам хребет. И я тоже поверил в руку Провидения. Самое главное, что больше не было ни выстрелов, ни взрывов, был лишь один отдаленный выстрел и один взрыв... И еще кто-то, кто разбудил меня и принудил оставить это место до выстрела. Утром артиллеристы осмотрели место взрыва, определили тип и систему стрелявшего орудия, но не смогли определить, откуда был произведен выстрел, а самое главное, не могли сообразить, зачем нужен был такой одиночный выстрел и почему он был направлен на эту никому ненужную чешскую деревню.

Опасная ситуация сложилась в первый день мира. 7-го мая вечером мы, как и другие советские соединения, передали противостоящим немецким войскам ультиматум – капитулировать к 24 часам. Часов около 10 вечера из передовых подразделений донесли, что в расположении противника взрывы и стрельба. В 24 часа, поскольку ответа на ультиматум не было, мы перешли в наступление. Противник оказал незначительное сопротивление и отошел. Почти сразу же за передним краем мы натолкнулись на страшные картины. Видел я убитых более чем достаточно, но эту картину я никогда не забуду. Это жестокое необъяснимое убийство нельзя простить. На артиллерийских позициях рядом с подорванными орудиями лежали расстрелянные... лошади, огромные немецкие першероны. Это было сделано по приказу фельдмаршала фон Шернера, который отказался капитулировать. Весь следующий день мы наступали. Солдат посадили на повозки, и за день прошли с боями 84 километра. Уже в конце дня я догонял 129 полк. Догнал штаб полка. Говорят, командир полка впереди. Поехали. Нагоняем батальон.

– Впереди кто есть?

– Да, наш второй батальон. И командир полка с ним.

– Ну поехали.

Едем. Впереди колонна. Смело приближаемся. Остается метров 50 до ее хвоста. Вдруг, водитель поворачивает голову ко мне – весь белый: "Немцы!"

– Не снижайте скорости! – прикрикнул я на него. – Дайте сигнал! Я уже тоже видел: колонна действительно немецкая. В полном боевом. Но страху никакого. Даже шутливая мысль пронеслась: "После войны глупо быть убитым". Колонна уступает нам дорогу. Едем, смотрим на нее. Она тоже смотрит на нас, не то с любопытством, не то со страхом. Я снова шучу: "А вот тут, Тимофей Иванович, ваша винтовка совсем без пользы. Больше одного вряд ли удастся прикончить, пока они с вами рассправятся. Советую у шофера занять автомат. Ему он, пока руль в руках, не нужен. А когда руль выбьют, тем более не нужен будет". Так мы и проехали колонну. Продолжаем двигаться дальше.

– Куда же мы теперь? – спрашивает шофер.

– Свернем на первую же дорогу.

– Снова колонна, – вдруг воскликнул Тимофей Иванович.

– Что делать? – совсем в страхе спросил шофер.

– Ну, теперь тем более догонять, – говорю я. – Не поворачивать же навстречу той колонне.

Едем. Приближаемся. И, в один голос: "Наши!" Александров пошел навстречу машине. Поздоровались.

– Вы знаете, что за вами километрах в трех колонна немцев? – спросил я.

– Не знаю.

– Ну, рассказывать некогда. Быстренько засаду. Подпустить вплотную и обезоружить без крови.

Через несколько минут батальон исчез, как в воздухе растворился. Мы с Александровым укрылись в кустах, откуда хорошо видна дорога. Сидим, разговариваем. Наблюдаем за дорогой. По моим расчетам, немцы давно должны были появиться в поле видимости. Но нет. Прибегает связной от разведки, которая была выслана одновременно с организацией засады. Принес адресованную мне записку: "Достиг указанного вами места. Немцев нет". Сажусь в машину. Беру Александрова и связного разведки. Догоняем разведку. Да, это то место, где мы обгоняли колонну. Немцев нигде нет. Я смотрю на Тимофея Ивановича и водителя: "А немцы действительно были? Нам не привиделось?"

– Хорошенькое привиделось! – ворчит Тимофей Иванович. Я чуть в штаны не наложил. Никогда в жизни такого страху не переживал. А тут вы еще со своими шуточками о винтовке и автомате. Тут смерть явная хоть с бомбой, а не то, что с автоматом, а вы...

– Да, но где же немцы?

– В лес ушли, – уверенно говорит Кожевников. – Надо поискать.

Все мы тихонько пошли по ходу колонны, внимательно осматривая местность по обе стороны от шоссе. И я как-то не заметил, что Тимофея Ивановича с нами нет. Вдруг раздался его далекий голос... Он звал нас. Оказалось, что Кожевников пошел не с нами, а в противоположную сторону. И теперь сигнализировал нам, что видит следы колонны. Мы подошли к нему. Он стоял у проселка, который отходил вправо от шоссе и убегал в лес. На проселке были ясно видны следы множества кованых немецких сапог.

– А вы почему пошли в эту сторону? – спросил я у него.

– Я видел этот проселок, когда мы подъезжали к колонне. И я сообразил, что, если они решили уйти от нас, то они не пойдут вслед за нашей машиной, а скорее всего воспользуются проселком. Тем более, что это очень просто скомандовать колонне кругом и маршировать на проселок.

– Разведчикам прощупать опушку леса! – скомандовал я.

Через некоторое время сержант-начальник разведгруппы прокричал с опушки: "Есть колонна!"

И мы увидели ее. Вернее, зримый след. Немцы как шли в колонне по три, так остановились и... сняли с себя все. С немецкой аккуратностью, на месте каждого солдата и офицера положены ранцы, на них сложены костюмы, рядом поставлены ботинки, положены автоматы. Не было только самих шедших в колонне людей.

– Как же они ушли? – воскликнул Александров. – Неужели в одном белье?

– Нет! – сказал я. – У них гражданское, видимо, было запасено пораньше. В ранцах носили. Обратите внимание – все ранцы пустые.

– А не убили они нас, сказал Кожевников, потому, что шуму боялись. У них, значит, заранее было намечено, как лучше выйти из войны. А любой шум мог помешать этому. Вот они и сказали глядя на нас – пусть живут! Спасибо им за это. – И он поклонился следам колонны. – Я желаю каждому из них благополучно добраться до дому.

Все слушали его, молча потупившись. Казалось, и каждый из них посылал доброе напутствие ушедшим.

Весь этот необычный эпизод навсегда врезался в мою память. И всегда, вспоминая его, я особенно удивляюсь тому, что у меня не было страха. Это даже неестественно. Обгонять колонну я был вынужден, ибо попытка развернуться на ее хвосте, ничего кроме гибели, не сулила. Но делать это без страха – противно природе человека. И никто не отказал бы мне в мужестве, если бы я, проезжая мимо колонны, испытывал страх, как никто не обвинил в трусости "испугавшегося" Кожевникова. Но у меня не было страха.

Последний эпизод, о котором я расскажу, был уже после войны, то есть 12 мая 1945 года. В этот день наша дивизия вела свой последний бой с войсками не капитулировавшей группировки фельдмаршала фон Шернера. Только что мы заняли без боя Пардубице и полки устремились далее на Запад – к Праге. Вскоре послышалась интенсивная орудийная перестрелка. С нашей стороны били 85 миллиметровки – полевые и зенитные. От немцев неслись звуки выстрелов из танков и самоходок. Я решил лично посмотреть что там происходит. Сел в "виллис" и поехал. Дорога совершенно пустая. Ориентируюсь по выстрелам – до переднего края представляется еще далеко. Едем. Звуки боя быстро приблизились. Говорю шоферу: "Найди место и с дороги в укрытие!" и он нашел. Вправо отходил проселок. Причем, в каком-нибудь десятке метров он ныряет в довольно глубокую выемку. Я остановил машину и взбежал на откос. Осматриваюсь, а тем временем достаю бинокль. И вдруг перед глазами в каких-то трех – пяти десятках метров от меня зловещее кольцо – жерло орудия. Но я не вижу самого орудия. Передо мной только кольцо, которое медленно двигается, нацеливаясь на меня. Не успеваю ничего сообразить, придумать что делать, как меня резким толчком кто-то сбивает с ног, и мы вместе катимся под обрыв, а в то место, где я только что стоял, ударяет болванка (противотанковый снаряд) и, противно взвизгнув, куда-то рикошетирует.

– Извините, пожалуйста! – поднимаясь и отряхиваясь, говорит мне младший лейтенант-артиллерист. – Но там была самоходка. Если бы я крикнул вам, вы не успели бы уйти.

Я поблагодарил его. Но спросить фамилию не догадался. А после найти не удалось. На этом закончилась война и для меня. Пришел приказ дивизию сосредоточить для отдыха в Цвиккау. На следующий день я подняться не смог. Температура было 40° Цельсия. Врач констатировал воспаление легких. В госпитале диагноз подтвердили, но дополнили: "На исходе". Иными словами, я перенес воспаление на ногах и не заметил, что болен. Подъем спал и болезнь проявилась. Но она уже была на исходе. На третий день температура упала до нормальной, а на пятый меня выписали с заключением: рекомендуется отпуск на 20 дней для поправки здоровья.

Вернувшись из госпиталя, я попал прямо на страшное ЧП (чрезвычайное происшествие) в дивизии. Начальник артиллерии и начальник инженерной службы 151 полка стрелялись на дуэли. Ни из-за чего. "По-дружески". Изрядно выпивши, они сели в тачанку и поехали в соседний полк. По дороге кто-то из них предложил:

– Давай стреляться на дуэли.

– А где секунданты?

– Ездовой будет.

– Так он же один, а надо два.

– Ничего, он один будет на две стороны.

Спросили ездового, согласен ли он быть секундантом на две стороны. Тот, пьяный не менее своих пассажиров, согласился.

Отмерили расстояние, начали сходиться, открыли огонь. Оба выстрелили всю обойму. Начальник артиллерии вогнал в своего "противника" все 9 пуль. Тот дважды промахнулся. Оба получили тяжелые ранения. Хирург утверждал, что если бы они не были так пьяны, то с их ранениями до медсанбата они бы не доехали. Закончив стрелять, оба начали кричать: "Санитаров!" Ездовой взялся и за эту роль. Взвалил их на тачанку и повез, минуя санитарную роту полка, прямо в медсанбат.

Впоследствии хирург и об этом говорил, как о счастливой случайности. Если бы ездовой не догадался везти в медсанбат, где их немедленно оперировали, смертельный исход был бы неизбежен. Я навестил обоих. Они лежали в разных палатах – в одиночных. И возле каждого дежурила санитарка. Оба были очень слабенькие, но задать им по одному вопросу врач разрешил. Каждого я спросил: что заставило затеять дуэль? Оба ответили одинаково: "скучно". Без орудийной стрельбы, без взрывов снарядов, без автоматного и пулеметного огня – тоска. В тот же день я поднял по тревоге 129 полк. Два батальона пустил в марш-бросок на 20 км. В каждом из этих батальонов были оставлены по одному офицеру, остальной офицерский состав был собран вместе и третий батальон провел для него показное учение с боевой стрельбой.

Учение простейшее. Создали упрощенную мишенную обстановку, и батальон атаковал после артподготовки, ведя огонь на ходу. Об учении говорить нечего. Проще, чем оно было проведено, организовать нельзя. Дело в другом. Когда батальон открыл огонь и пошел в атаку, офицеры полка, стоявшие передо мной и слушавшие мои пояснения, вдруг двинулись. Обходя меня и обгоняя друг друга, они с затуманенными глазами устремились туда, где огонь. Многие потянули пистолеты из кобур и тоже начали стрелять. И я понял, что если этих людей не занять, они перестреляют друг друга, как те два дуэлянта. Доложил Николаю Степановичу программу боевой подготовки на месяц, рассчитанную на 10-часовой рабочий день. Он отнесся к моему предложению прохладно.

– Тебе, я вижу, еще не надоело воевать. Ну воюй. Мешать не буду, но и участвовать тоже. Дивизии до расформирования считанные дни остались. Можем дожить и без боевой подготовки. Люди отдохнут.

– Бывает положение, когда отдых вреден.

– Ну, делай, как знаешь. Я не против.

Программа была предельно простая – два часа строевой, через день два часа политзанятия – другой день в эти два часа уход за оружием и обмундированием. Два с половиной часа марш-бросок на 20 км и три с половиной часа стрелковая подготовка или учение с боевой стрельбой.

Через неделю дивизию просто не узнать. Личный состав подтянут. Отдают воинские приветствия, обмундирование опрятное, оружие в прекрасном состоянии, вид у людей бодрый, веселый и никаких происшествий.

И вот в это время в Цвиккау, где мы тогда располагались, появился генерал-лейтенант. Высокий стройный брюнет с интеллигентной внешностью, умными и внимательными глазами. Он сошел, видимо, с машины в начале города и шел пешком. Я проводил как раз занятия с офицерами. Увидев идущего генерала, вышел ему навстречу, представился, попросил представить документы "так как в лицо не знаю". Он протянул мне удостоверение личности и сказал: "Я командующий 52 армии, в которую передаются соединения вашей армии. В порядке предварительного ознакомления я и объезжаю будущие войска своей армии".

– Разрешите доложить о Вашем прибытии командиру дивизии.

– Не надо. Лучше проводите меня, если Вы не заняты.

– Нет, я провожу занятия с офицерами, но меня может подменить начальник оперативного отделения.

Мы прошли к Угрюмову. Тот предложил закусить. Генерал сказал:

– У вас, пожалуй, соглашусь и закусить и даже рюмку пропустить. Я проехал все дивизии вашей армии. Ваша дивизия первая, которая меня порадовала. Во всех частях напряженная учеба.

– А это моему начальнику штаба не спится. Это все его затеи. Не сегодня-завтра приедет приемочная комиссия, и он хочет кого-то чему-то научить, – сказал Угрюмов.

– Да дело же не в том, чтобы научить, а чтоб занять. Это главное. Хотя, конечно, чему-то и обучаются. Вот я прошел через весь этот городишко и не видел ни одного болтающегося военного. А тех, кого встречал, те явно торопились по делу, и все аккуратно заправлены, подтянуты и воинскую честь отдают. В других дивизиях вашей армии, да и у себя тоже, я этого не наблюдал.

– Ну, это тоже заслуга начальника штаба, – сказал Николай Степанович, – я откровенно говоря, этим занятиям значения не придавал.

– И напрасно. Вот, например, скажите, – обратился он ко мне, – сколько у вас в дивизии "ЧП" (чрезвычайных происшествий) с того дня, как вы начали занятия? Подождите, не отвечайте. Попробую угадать. Думаю что нет, а если есть, то каких-нибудь одно-два.

– Нет! Совсем нет!

– Ну вот, товарищ генерал-майор, – обратился он к Угрюмову. – А в других дивизиях вашей армии, да и у меня штабы не успевают писать внесрочные донесения. Приеду, закручу гайки. Да, кстати, – повернулся он ко мне. – По какой программе вы ведете занятия?

– Фактически без всякой программы. Просто я дал устные указания командирам частей. – И я изложил ему, чем мы заняты. – Конечно, – добавил я, – если бы дивизия не расформировывалась, я бы составил более разностороннюю программу и ввел бы ее в действие, когда люди втянутся в учебу, по нынешней упрощенной схеме.

– Во! – воскликнул генерал-лейтенант. – Так вот, где моя ошибка. Я приказал штабу разработать программу, руководствуясь довоенными программами. А нынешние офицеры умеют только воевать. Учить по-мирному не умеют. И потому не учат. Приеду, введу вашу упрощенную. На все время, пока втянутся. Продиктуйте мне, пожалуйста, вашу программу. – И тут же записал себе в блокнот.

Через два дня началась передача дивизии.

24. ВОЙНА ЗАКОНЧЕНА

Война закончилась для меня благополучно. Не только в смысле физическом: "откупился" от такой страшной войны лишь повреждением ноги; даже от ампутации спасла ее судьба, в лице моей жены. Замечательно закончилась война для меня лично и в ином смысле. Она принесла мне полное душевное успокоение. Сомнения, стучавшиеся в душу накануне войны, исчезли. Сталин для меня снова был "великий непогрешимый вождь" и "гениальный полководец". Ошибки, глупости и преступления каким-то чудом либо испарились, либо оказались "гениальным прозрением". Мы (такие, как я) вдруг узнали лично от самого "вождя", что внезапность нападения вовсе не результат "наших ошибок, просчетов и просто того, что мы "уши развесили", а естественная "закономерность", по которой страны агрессивные с неизбежностью имеют преимущество внезапности. Этого не избежишь. Агрессор нападает обязательно внезапно. Надо только уметь как можно скорее ликвидировать преимущества, которые дает противнику внезапность. Это умели делать древние парфяне, завлекшие противника в глубину своей страны и там погубившие его. Это же сделал Кутузов с Наполеоном. Это повторили и советские вооруженные силы, завлекшие гитлеровскую армию под Москву и там нанесшие ей поражение. Все это такая чушь, о которой по-серьезному даже говорить неудобно. Но таково обаяние победы и славословия вождю, что эту чушь принимаешь за откровение.

Рассказывая различные эпизоды войны и свои переживания, я хотел, чтобы читатель видел мою будничную жизнь на войне и понял, что перед ним отнюдь не протестант, не критик строя, не оппозиционер, а человек, преданный своему делу, любящий его, отдающий ему все свои силы и время. Все, что говорилось о Сталине, о партии, о стране, воспринималось мною как истина в первой инстанции. И сам я выступал горячим убежденным агитатором. Меня не могло смутить ничто. В стране голодают? Так это же естественно – страна вынесла на своих плечах такую войну, перенесла невиданную разруху. Советских военнопленных эшелонами гонят в лагерь? А как же иначе, если они предали Родину в тяжелый час. Берут и гражданских, остававшихся на оккупированной территории? Естественно! Берут же не всех, а только тех, кто на подозрении. Проверят. Не виноват – выпустят. Вот же моего старшего брата Ивана взяли, продержали 2-3 месяца и без моего вмешательства выпустили. Значит, того, что было в 1937-38 годах, нет. Сталин на празднике Победы произнес тост за великий русский народ. Тост, который развязал руки великодержавно-шовинистическим элементам и унизил достоинство других народов, в том числе моего великого украинского народа, но я и это воспринял как естественное. В общем, никаких туч на моем политическом горизонте не просматривалось. Я с надеждой и оптимизмом смотрел в свое послевоенное будущее.

К концу мая 1945 года дивизию расформировали. Была расформирована и 18 армия. Те, кто решал это, были явно не на высоте. Расформировать армию, в которой служил такой "великий" политик и стратег, как Леонид Ильич Брежнев, явное "недомыслие". Теперь в оправдание могут сказать, что его во время расформирования в 18 армии уже не было. Он под самый конец войны возглавил политотдел 4 Украинского фронта. Но это не оправдание. Армию надо было оставить. Иначе где же создать мемориал. Откуда распространять свет "неповторимого стратегического гения"? Правда, творцы этой ошибки могут в оправдание еще сказать, что они тогда не заметили особых военных и политических дарований Леонида Ильича, что им об этом стало известно только через 20 лет после войны. Но это тоже не оправдание. В этом обнаруживается только их политическая и военная близорукость.

Я, честно говоря, тоже недооценил значения 18 армии, отнесся к факту ее расформирования довольно равнодушно и, получив направление в отдел кадров 52 армии, проглотившей бедную нашу 18, зашел проститься к Гастиловичу. Принял он меня довольно тепло, выпили "на посошок". Но прежде, чем уйти, я извлек из кармана заключение госпитальной медкомиссии о необходимости предоставления мне 20-дневного отпуска.

– Разрешите мне съездить на эти 20 дней в Москву.

– Как же я разрешу, когда ты уже не в моем подчинении?

– А вы только напишите: "Разрешаю 20 дней Москву" и подпишите задним числом.

– А что это тебе дает?

Он вдруг сам понял и, пристально взглянул на меня, усмехнулся, начал писать резолюцию, потом еще раз пристально посмотрел на меня и сказал:

– А ты оказывается Бендер.

– Приходится, – ответил я, – жене скоро рожать. А война-то ведь закончилась и офицеров в резерве больше, чем достаточно.

20 дней пролетели как один миг. Со страхом я думал о расставании с женой. Слабенькая, бледная. Семья большая, питание очень плохое, а беременность тяжелая. И меня при родах не будет? Нет, не мог я уехать, оставить ее в таком тяжелом состоянии. Я, конечно, понимал, что ничем помочь ей не смогу. Но, думаю, сознание того, что я здесь, рядом, даст ей больше сил. И я решил – буду Бендером. Отпускные документы у меня были выписаны на бланках дивизии, и в Москве я их зарегистрировал у коменданта. За два дня до истечения срока моего отпуска пошел в ГУК, к направленцу Прикарпатского военного округа. Говорю:

– Я здесь в отпуске по болезни. Время выезжать, а я получил письмо, в котором мне сообщают, что наша дивизия расформирована. Куда же мне теперь ехать? Подполковник куда-то сбегал и принес направление в "резерв ГУКа". Через неделю вызвали – предложили несколько должностей. Я твердил одно и то же пойду только комдивом, заведомо зная, что такую должность в условиях закончившейся войны, когда освободились сотни комдивов со стажем, никто мне не предложит. Но... предложили. Через несколько дней вызвали и направили к направленцу Дальнего Востока. Старый знакомый, теперь уже полковник Анцыферов. Я его знал еще капитаном. Он предложил мне командиром дивизии в 5 армию. Посмотрел я на него, улыбнулся и говорю: "Знаешь, Анцыферов, я когда уезжал оттуда в 1943 году, ей Богу ничего не забыл. Правда, я тогда не предполагал, что на Дальнем Востоке вспыхнет война. Если бы предполагал, ответ, возможно, был бы другим. Во всяком случае, когда боевые действия в Манчьжурии начались, я пожалел, что не принял предложения Анцыферова. Но тогда мы посмеялись, поговорили, и я снова вернулся к направленцу резерва. Тот смеется: "Я вижу, вам не к спеху уезжать из Москвы?"

– Да, – в том же тоне отвечаю я. – "Умрем же под Москвою, как наши братья умирали..."

– Но, видишь ли, – говорит он, – я деньги получаю за то, чтоб в резерве долго не сидели. Вот и тебя должен пристроить так, чтоб обоим нам было хорошо. Давай я тебя пошлю в прикомандирование к управлению по использованию опыта войны. Ты ведь окончил академию генштаба. Вот и потрудись над научными проблемами.

Начальник Главного Управления Генштаба по использованию опыта войны генерал-полковник Шарохин Михаил Николаевич, мой однокашник по академии генерального штаба, принял меня очень тепло и сердечно сказал: "Я тебя пошлю в уставное управление, с дальним прицелом, с расчетом зачисления на штатную должность. Там у нас предвидится, но много времени на согласование уходит. Пока будут согласовывать, поработаешь как прикомандированный. Через месяц со мной разговаривали большие чины. Предложили должность заместителя начальника Уставного управления. Я согласился. На этом замолкло. А отношение ко мне как-то изменилось. Через некоторое время начальник Уставного управления генерал-майор Есаулов, который уже начал было вести себя со мной, как со своим заместителем, оставшись наедине, сказал: "К сожалению мне с вами работать не придется. Это я говорю доверительно. Я не должен этого делать. Вам скажут об этом официально, через отдел кадров. Они там придумают формулу отказа, но я вам скажу, что не пропустила вас контрразведка, из-за жены – подчеркнул он. Из-за ее биографии – подумал я. Но это между нами. Мне очень жаль, что так получилось. Вы мне очень подходите.

Таким образом мне пришлось еще один раз возвращаться к своему старому знакомому – направленцу резерва.

– Что же это ты там не пришелся ко двору? – встретил он меня вопросом.

– Не знаю. Во всяком случае не по моей вине. Работал добросовестно.

– Да, все шло хорошо. Твое начальство благодарило меня. Хвалили твою работу и вдруг "откомандировываем". Ну, куда же мне тебя направить?

– А в академиях мест случайно нет?

– В академиях? А ты пойдешь?

– Конечно.

– Так что же ты молчал? Мест в академиях сколько угодно. Туда не идут. Отказываются. Поэтому и тебе я не предлагал. В какую ты хочешь? В академию Генштаба или академию им. Фрунзе?

– В академию им. Фрунзе.

Через несколько минут у меня в руках было направление на согласование.