Текст книги "Арлекин. Судьба гения"

Автор книги: Петр Алешковский

10

– Мне говорили, что отец Илиодор особо отмечал тебя, так ли это? – Голос префекта был пугающе вкрадчив, но мягок, словно он сожалел, вспоминая о своём предшественнике.

– Да, но он любил всех учеников и многих других приближал, не только меня одного.

– Неправда, ты солгал, желая как бы защитить, приравнять к себе однокашников. А от чего и зачем их защищать? Я позвал тебя, чтобы говорить о тебе, а не о других. Пойми меня верно, твоё будущее сейчас заботит меня. Готов ли ты к откровенной беседе?

– Да.

– Видит Бог, я желаю только добра, но вот сможешь ли ты довериться мне без боязни? Напускная строгость страшит тебя, но я уже объяснил её причины – понимаешь ли меня правильно, сын мой?

– Да, мне кажется, понимаю.

– Знай же, ещё в прошлом году заприметил твои способности отец Илиодор и, доложив о них, как подобает, ректору, всячески старался развивать твой дар. Теперь не он, а я призван наставлять тебя, я твой учитель и по-другому смотрю на свои обязанности. Илиодор Грембицкий много души вложил в своих учеников, тебя же он любил особо. Ведь не станешь отрицать, что сам чувствуешь свои способности – большие, чем у остальных. Приятно видеть, что учение радует, а не тяготит тебя, как многих. Но уж не возгордился ли ты, не из ложной ли скромности готов щедро делиться былой привязанностью наставника? Или не хочешь открыться, не доверяешь после всего, что мной сделано для тебя?

– Нет. Отец Илиодор любил всех, но меня он тоже любил, особо занимался, зная, как мне это нужно.

– Ты выделил слово «тоже», и не зря. Ты уже согласился, сам уразумел, что был выделяем. Да и поныне заслуживаешь этого. Слово даётся тебе, а слово – большая сила в руках праведных. Не думай, что хвалю с тайной целью, – когда мы вдвоём, я могу говорить откровенно. Не хотелось бы только передавать наш разговор на всеуслышание, ибо знаю заведомо, что он породит лишь зависть и принесёт тебе зло. Твой удел особый, отныне сам ректор будет следить за твоими успехами и позаботится о будущем, если сумеешь оправдать его надежды. Ты, я слышал, женат и полагаешь, наверное, что верха церковные для тебя закрыты? Но кто может знать Его волю наперёд и кто сказал, что, получив приход, не принесёшь тем больше пользы Церкви и своей пастве? Если же по какой-то причине захочешь остаться в миру, то и государева служба и наука не заказаны тебе. И там следует нести слово Божие людям. Разве сможешь забыть эти стены, давшие тебе кров и пищу духовную, по окончании академии?

– Нет, конечно же, всем, что знаю, обязан я Спасской школе.

– Ты отвечаешь, как подобает, смиренно и почтительно, но сам ещё не осознал свой долг перед Церковью. Отец Гедеон говорил мне, что ты видел государя?

– Да, и он наказал мне учиться.

– Ты и исполняешь его повеление, но думал ли, что случится тебе услышать ещё и зарубежных богословов? Ректор намеревается присмотреть способных учеников для отсылки в Париж, как было уже в прошлые годы, когда под крыло нашего посланника, барона Шлейница, трое достойнейших из академии были направлены на учёбу в тамошних университетах. Знай же, что это более чем возможно для тебя. Вернувшись и постигнув латинскую науку, ты бы с особым старанием приложил свой дар во славу Церкви российской. Я считаю, что особо одарённым даже полезно поучиться на чужбине, перенять лучшее из доктрины католической. Бойся только подпасть под влияние душеусладительной проповеди новых еретиков – протестантов, желающих тайно уничтожить саму Церковь, упростить её Богом заповеданные обряды, обмирщить священнослужителей. Есть, есть у нас сторонники пагубной Лютеровой ереси, и некоторые важные занимают посты в Церкви российской, засоряя язык родной дьявольскими своими словесами, стараясь сетью крепкой оплести уши великого нашего государя. Сказывали мне, что ты знаком был с Иваном Ильинским, прошлым нашим выпускником? Сей человек достоин был похвалы, пока не попал под дурное влияние. Не успел ли и ты заразиться опасной болезнью от него?

– Нет, нет, – слишком поспешно, с нескрываемым трепетом промямлил Тредиаковский.

– Что ж, я поверю тебе.

Глаза Малиновского доставали до самого дна и, казалось, все видели, все подмечали, но почему-то голос префекта оставался доверительно мягким, даже ласковым.

– А Волынский? Неужели обошёл он своим вниманием одарённого астраханского юношу?

Василий побожился, что солгал тогда перед ректором, желая заслужить одобрение, по глупости своей, по невежеству.

– Ложь есть грех тяжёлый, – согласно поддержал его префект. – Но – теперь ты покаялся, а значит, очистил душу. Пока ты в этих стенах, ничто не грозит тебе, но ведь недалёк тот час, когда ты покинешь нашу обитель. И вот там-то, в большом свете, особо надлежит остерегаться сатанинских происков, искуса дьявольского. Ты юн ещё и должен учиться, как завещал тебе государь император. Ты слышишь музыку слов, а нехватка строгой формы восполнится со временем. Ты станешь поэтом, и это предрекаю я, сам не лишённый дара бряцать словами. О твоей душе я пекусь, хочу видеть тебя высоко вознесённым, служащим истинным заветам нашей матери Церкви.

Коль доведётся тебе попасть на чужбину, никогда не забывай о своей вере, и если не отступишься от неё, подтвердишь, что можешь перенести дальние края, не поддавшись искусу иных вероисповеданий, то многого достигнешь у себя в Отчизне. Чем не пример тут наш отец Гедеон? А знаешь ли, сколько пришлось претерпеть ему гонений за учёбу у католических богословов? Ещё в Киевской академии бывший там тогда ректором Феофан Прокопович много досаждал и стыдил учёного мужа его докторской степенью. Но нашлись, нашлись истинные пастыри духовные и возвеличили Гедеона Вишневского – вот он здесь, руководит и наставляет нас в вере.

Я знаю также, что на родине ты уже воспитывался у капуцинских монахов и, выучив итальянский язык, остался твёрд – это похвально, но этого мало. Что пользы, если кто говорит, что имеет веру, а дел не имеет? Может ли та вера спасти его? Дисциплина и подчинённость старшим хороши у иезуитов, они укрепляют Церковь, заботясь о всех и каждом, а не распыляют священное единство, как еретики, где чуть ли не каждый может проповедовать. А посему следует нам ещё многому учиться у католических отцов, но только форме, только форме. Делами же следует доказать верность – вера, если не имеет дел, мертва сама по себе. Ибо как тело без духа мертво, так вера без дел мертва.

Он говорил медленно, и слова обтекали, подчиняли его воле. Завораживала уже сама неестественная раньше близость префекта, и он слушал, и страх отступал; но слушал он затаённо, ожидая впереди главного, из-за чего и позвал его к себе отец Платон. Малиновский говорил почти без остановок, редко давая отдохнуть привыкшему к проповедям голосу, и при этом смотрел куда-то вдаль, поверх Василия, будто уговаривал не его, а нависшую над юношей невидимую Фортуну.

– Не зря начал я с отца Илиодора. Славный муж был мягок. Пойми меня правильно, я вовсе не хочу говорить о нём нарочито плохо, но он был слишком мягок, и вверенные ему дети, ибо до той поры вы ещё дети, чада церковные, пока поучаемы ею, а не поучаете сами, так вот, дети, как им свойственно, расшалились, забыли о горнем. Пусть не все способны, как ты. Пусть многие могут мало. Задача наставника не только вложить в их умы знание, но и направить на исполнение своего долга. Тут хорош любой путь, и надобно торопиться, ведь скоро предстоит им покинуть эти стены. Что понесут они миру? Вот о чём плачет моя душа, вот почему я строг – на мне лежат ваши грехи, пока вы мои овцы, а я пастырь. Мне показалось, ты достоин понять меня, не так ли?

– Да, да, я понимаю.

– Ты лишь соглашаешься, а отвечаешь уклончиво. Ты вспоминаешь наказанных и сопереживаешь их боли?

– Да, – еле слышно произнёс Василий.

– Значит, ещё не твёрд. Поверь мне, не стоят того наказанные, ведь о них в первую очередь и пекусь я. Но когда загоняет пастух стадо в хлев, не достаётся ли крайним, от жадности или по неведению желающим порезвиться на сочном лугу? Ведь большинство понимает, что охраняют их от ночного зверя и, спасая жизнь, наказуют лишь нерадивых, тогда как всё стадо, сбившись наконец в кучу, идёт под спасительный кров. Коли уж случилось привести такой пример, то не грех вспомнить, что всегда бывает в стаде вожак – помощник пасущего, он ведёт отару, присматривает за всеми, помогает овчару. Я хочу, чтобы стал ты моим вожаком. Говоря так, вовсе не имею в виду ничтожных, из боязни или желания угодить доносящих на собратьев. Нет. Никоим образом не сравню тебя с ними. Обязанность помогающего – незримо оберегать сотоварищей от опрометчивых шагов, и, если увидишь, что им грозит беда, приди в эти стены и откройся. Мы вместе решим, как лучше спасти тонущего, поддержать нуждающегося в поддержке. Ты понял? Согласен ли, сможешь ли справиться с тяжёлым, но благодатным делом, ведь цель у нас одна, и, кто знает, может, когда-нибудь ты займёшь моё место и так же будешь наставлять и просвещать заблудшие юные души. Вот и всё, что я хотел сказать, а теперь ступай к себе и подумай, я вижу, что ты изумлён и, кажется, чем-то напуган, в то время как тебя я пугать не хочу, да и не хотел никогда. Приходи ко мне, как возникнет нужда, и мы поговорим о твоих штудиях. Ведь ты опять задумал что-то писать? Не отпирайся, не отпирайся, я всё замечаю, как и положено Василиску, – не так ли вы между собой называете своего учителя?

Он опустил руку в сторону двери ладонью вниз, и ладонь впервые не рассекла, а напутственно огладила воздух – Малиновский улыбался! И эта необычная улыбка, чуть приоткрывшая тонкие губы, и лукавые, незнакомые прежде искорки в глазах префекта поразили Ваську больше всего услышанного.

– Трудно, но торопись не спеша, и ты достигнешь успеха. А он сладостен, правда? Разве не приятно было слышать похвалы твоему «Язону», сиречь тебе самому? Тебе, тебе, а не мне. В твоих глазах смущение, и я понимаю его причину, но успокойся, моя роль ничтожна и велика – роль учителя, объяснившего и подтолкнувшего поэта, но не более того. Упорство, упорство и труд нужны в достижении благой цели, и ты станешь тем, кем пожелаешь. Иди же и помни, что твой наставник ждёт тебя и желает только добра…

Зло часто облачается в одежды невинности. Но ведь и строгость бывает дальновидно мудра.

Баран – вожак, вспоминал Василий, но случается, идущий впереди – предатель, заводящий стадо в ворота бойни. Ах, почему же до конца боится он отдаться в руки Малиновскому? Отчего кажутся опасными эти доверительные речи? Ведь отец Платон и раньше хвалил, а в нужный момент поддержал с пьесой. Оказывается, не зря приглядывался к нему префект – он терпеливо выжидал своего часа. Но почему, почему не сразу стал помогать, как это сделал отец Илиодор, прямо и честно выделивший из всего класса? Почему увёл в кабинет, закрылся, словно стыдится сближения с ним? Прошлый наставник никогда не говорил о своей любви, но Василий с первого же дня знал о ней, почувствовал её. Как бережно опекал его отец Илиодор, и как странно и таинственно делает это теперь Малиновский.

Действительно, каждому свой удел, продолжал размышлять он. И приятно было ощущать себя избранным, но до конца не мог он поверить в искренность отца Платона – слишком велика была старая неприязнь.

Почему? Почему? – в который раз задавался он вопросом. Разве можно всё оправдывать его даром? Но внимание льстило, грело сердце.

Чем провинился Ильинский? Никакой наговор не мог отвратить его от Ивана, и он благодарил Бога, что смолчал, не рассказал правды об их дружбе префекту. Тайна, тут скрывалась какая-то не поддающаяся разгадке тайна, и мысли о ней неустанно свербили мозг. Дела ради веры – выходит, можно оправдать любой поступок… Страшно и думать было, куда могут завести столь воинственные, но соблазнительные доводы.

«Человек оправдывается верою, независимо от дел закона», – любил цитировать Писание Иван. Он говорил о вере просто, без всякой таинственности, и не связывал дела веры с делами государственными, о чём не раз намекал Малиновский. Для Ильинского, как и для Кантемира, знания и разум никак не зависели от вероисповедания и веры, одно от другого не зависело или зависело естественно, как естественно было дышать, пить, спать, радоваться утреннему солнцу.

И всё же, всё же префект тоже желал добра, это видно было по тому, как он улыбался, назвав себя Василиском! Значит, он умеет быть и другим и не всегда похож на карающую единицу. Но он боялся впасть в грех, и чудилось, что префект подталкивает его к пропасти, и замирала душа, но неожиданно добрый, доверительно мягкий голос звучал в ушах, и оттого рождалось внутри сладостное томление безволия, и оно успокаивало, и беспричинный страх проходил.

А обещания? Что стоили одни обещания! Он даже боялся думать о них – учиться за границей, о! Это была недостижимая мечта!

Ведь не фискалом же ставит его префект. Он ничего не требует взамен тайной дружбы, только понимания его учительского пути. А что до разногласий с Ильинским… Он вспоминал яростные отповеди Малиновского еретикам-протестантам и никак не мог уразуметь, в чём же виновен Иван или Феофан Прокопович, поставленный во главе православной Церкви российской самим императором? Нет, видимо, пока он не в силах разгадать этот главный секрет академии.

Теперь, когда он знает так много, другими глазами станет он глядеть на дела префекта, ведь Малиновский сравнял его с собой, доверился. Истинная правда, что большинство учеников и не помышляют об учении, мечтают скорей кончить академию и получить приход. А цель… Ясно было одно – теперь он связан тайной с наставником, на этот счёт проскользнул запрятанный в слова приказ, и ею не имеет Василий права делиться даже с Алёшкой, ни с кем. Он один всё разузнает. А пока от него зависит, принять предложенное или отказаться от него, если тут зарыт подвох. Остаётся только ждать и надеяться и как можно лучше выполнять наказ императора. Петрова воля определила его судьбу, а что будет далее, подскажет время.

11

Летит время, летит. Исчезает давно прошедшее, уходит в небытие минувшее, и лишь неумолимое и неугомонное остаётся незыблемым и парит над миром – необъяснимое, но величественное, столь нужное в пути каждого человека – Время. Парит, несётся, течёт – движется. Значит, время – это мера движения и, подчиняясь законам мироздания, имеет начало и конец. В подобном объяснении отражена только одна сторона медали; другая, невидимая, но постоянно присутствующая в каждом мгновении, содержащая в себе обратную сторону вещей и явлений, – время-вечность – мера пребывания: неисчерпаема и неизменна его суть, но она есть, и никуда от неё не деться, ибо обнимает она целое, а не частное, единичное.

Лишь избранным из многоликого рода людского удаётся переступить через отведённый им порог – значимостью совершенного при жизни оставить в поколениях потомков память о себе. Но память бестелесна, и любой волен пользоваться ею по своему усмотрению. Сколько раз, то знает история, осиротевшее человечество взывало к памяти умершего, желая таким образом перехитрить время, обольстить себя надеждой, что если и не он сам, так дух его и дела его, завещанные в удел оставшимся, не допустят новаций в раз, казалось бы, и навсегда заведённом им порядке и всё, всё здесь на земле будет продолжаться так же, как было прежде. Но парадокс истории – времени без будущего – в том и заключён, что вновь пришедшие даже заветы могут трактовать только применительно ко дню сегодняшнему и с добрым или со злым умыслом вынуждены перекраивать их по-новому, зачастую даже и не замечая происшедших перемен. Имя же, к которому взывали, превращается в символ и таковым закрепляется во всеобщем сознании, как мнится живущим под его эгидой, незыблемо, на века.

Но летит, летит время, вносит свежее прочтение давешних летописных страниц: хорошее зачастую нарекается плохим, а плохое – хорошим, и снова, и снова переосмысливается символ, и много, много утечёт воды, пока, вконец отшлифованное памятью столетий, не приобретает имя своё окончательное значение и с присвоенным ему знаком незаметно, но прочно завоёвывает себе право на существование в вечности.

12

Из надписей на траурных пирамидах, выставленных в печальной зале, где с 13 февраля по 8 марта 1725 года находился на обозрении гроб с набальзамированными останками императора Петра Первого:

 
Изнемог телом, но не духом,
Уснул от трудов, Сампсон российский.
Трудолюбием подал силы воинству,
Бедствием же своим безопасие отечеству.
Но, о применения жалостного!
Почившему же ему временно, вечно же торжествующу.
Стонем мы и сетуем.
 
 
Новаго в мире, перваго в России Иафета,
Власть, страх и славу на море простершаго,
И нам в сообщение вселенную приведшаго,
Плавающего уже не узрим.
Ныне нам воды слёзы наши,
Ветры воздыхания наши.
 

13

СЛОВО на погребение

Всепресветлейшаго державнейшаго ПЕТРА Великаго, Императора и Самодержца всероссийскаго, отца отечества, проповеданное Феафаном Прокоповичем в царствующем Санктпетербурге, в церькви святых первоверховных Апостол Петра и Павла, марта 1 дня 1725 года

«Что се есть? до чего мы дожили, о Россиане? Что видим? Что делаем? Петра Великаго погребаем! Не мечтание ли се? не сонное ли нам привидение? ах как истинная печаль! ах как известное наше злоключение! Виновник безчисленных благополучий наших и радостей, воскресивший аки от мёртвых Россию, и воздвигший в толикую силу и славу, или паче, родший и воспитавший, прямый сый отечествия своего отец, которому по его достоинству добрии Российскии сынове безсмертну быти желали; по летам же и состава крепости, многолетно ещё жити имущаго еси надеялися: противно и желанию и чаянию скончал жизнь, и, о лютой нам язвы! тогда жизнь скончал, когда по трудах, безпокойствах, печалях, бедствиях, по многих и многообразных смертех, жити нечто начинал… Сей воистину толь печальной траты разве бы летаргом некиим, некиим смертообразным сном забыти нам возможно. Кого бо мы, и каковаго лишилися?

Се оный твой, Россие, Сампсон, каковый да бы в тебе могл явитися, никто в мире не надеялся, а о явлшемся, весь мир удивился. Застал он в тебе силу слабую и зделал по имени своему каменную, Адамантову: застал воинство в дому вредное, в поле не крепкое, от супостатов ругаемое, и ввёл отечеству полезное, врагом страшное, всюду громкое и славное. Когда отечество своё защищал, купно и возвращением отъятых земель дополнил, и новых провинций приобщением умножил. Когда же восстающыя на нас разрушал, купно и зломыслящих нам сломил и сокрушил духи и, заградив уста зависти, славная проповедати о себе всеми повелел.

Се твой первый, о Россие, Иафет, неслыханное в тебе от века дело совершивший, строение и плавание корабельное: новый в свете флот, но и старым не уступающий, как над чаяние, так выше удивления всея вселенныя, и отверзе тебе путь во вся вселенныя, и отверзе тебе путь во вся концы земли, и простре силу и славу твою до последних Океана, до предел пользы твоея, до предел правдою полагаемых, власть же твоея державы, прежде и на земли зыблющуюся, ныне и на море крепкую и постоянную сотворил.

Се Моисей твой, о Россие! не суть ли законы его яко крепкая забрала правды, и яко нерешимыя оковы злодеяния? не суть ли уставы его ясныя, свет стезям твоим, высокоправительствующий Сигклит, и под ним главная частныя правительства от него учрежденныя? не светила ли суть тебе к поисканию пользы и ко отражению вреда, к безопасию миролюбных, и ко обличению свирепых? Воистину оставил нам сомнение о себе, в чём он лучший и паче достохвалный, или яко от добрых и простосердечных любим и лобызаем, или яко от нераскаянных лстецов и злодеев ненавидим был.

Се твой, Россие, Соломон, приемший от Господа смысл и мудрость многу зело. И не довольно ли о сём свидетельствуют многообразная философская искусства, и его действием показанная, и многим подданным влиянная, и заведённая различная, прежде нам и неслыханная учения, хитрости и мастерства: ещё же и чины, и степени, и порядки гражданския, и честныя образы житейского обхождения, и благоприятных обычаев и нравов правила: но и внешний вид и наличие краснопретворное, яко уже отечество наше, и внутрь и от вне, несравненно от прежних лет лучшее, и весьма иное видим и удивляемся.

Се же твой, о Церкве Российская! и Давид и Константин: его дело, правительство Синодальное, его попечение пишемая и глаголемая наставления… Хотя и никогда довольно, и по достоинству его возглаголати можем: а и ныне кратко воспоминающе, и аки бы токмо воскрылий риз его касающеся, видим Слышателие, видим беднии мы и нещастливии, кто нас оставил, и кого мы лишилися.

Не весьма же, Россиане! изнемогаем от печали и жалости, не весьма бо и оставил на сей великий Монарх и отец наш оставил нас, но не нищих и убогих: безмерное богатство силы и славы его, которое вышеименованными его делами означилося, при нас есть. Какову он Россию свою сделал, такова и будет; сделал добрым любимую, любима и будет; сделал врагом страшную, страшная и будет; сделал на весь мир славную, славная и быти не престанет. Оставил нам духовная, гражданская и воинская исправления. Убо оставляя нас разрушением тела своего, дух свой оставил нам…»