Текст книги "Крепость"

Автор книги: Петр Алешковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Когда начало истаивать звездное молоко и забрезжил рассвет, он разглядел в дальней дымке темные силуэты гор. Он прошептал благодарственную молитву, верный конь услышал его срывающийся голос, изумленно поднял торчком уши. Ноздри с силой втянули воздух. Жеребец мотнул головой и легонько заржал – тоже разглядел спасение.

До гор добирались целый день, не останавливаясь на привал, и вот конь уже принялся рвать сухую траву и, жуя на ходу ее лишенные соков стебли, всё тянул и тянул вперед, вероятно, учуяв воду, что была им всего нужней. В заходящих лучах солнца, бьющего в спину, Туган-Шоне показалось, что он различает в дрожащем от испарений кровавом мареве скачущего навстречу всадника. Нет, не померещилось, черная точка росла, приближалась. Туган-Шона привстал в нетерпении на стременах, израсходовав на этот рывок остаток сил. Голова загудела, мир закружился вокруг. В глазах потемнело. Он стремительно полетел вниз, на землю, и всё летел и летел, и почему-то не почувствовал, как ударился о нее головой. Слова пришли к нему словно из другого мира:

– Чиный иэр хэн бэ?[8]8
  Как тебя зовут? (монг.)


[Закрыть]

И, кажется, он прошептал в ответ:

– Ус уух[9]9
  Выпить воды (монг.).


[Закрыть].

22

Мальцов очнулся и долго не мог сообразить, где находится. Чувствовал себя отвратительно – все мышцы ныли. Он неловко перевернулся со спины на бок, и судорога тотчас свела ногу, словно икроножную мышцу кто-то очень сильный, впившись в нее всей пятерней, пытался оторвать от кости. Он рывком выставил пятку вперед, превозмогая боль, с силой потянул пальцы ног на себя. Судорога отступила, но икра отходила долго, и на всякий случай он еще подержал пятку откляченной, пока иголки, терзавшие мышцу, не исчезли совсем. Затем с трудом сел на кровати, спустил ноги на пол, уставился в окно безмолвный, как камень. На улице моросил дождик. Глядя на бисеринки влаги на стекле, он вдруг понял, что мечтает об одном – глотке холодной воды. Сушняк, обычное следствие выпивки, превратил горло в отвратительную шершавую пещеру; казалось, и глубже в желудке слизистая обезвожена, а кишки скрутились винтом и покрылись трещинами наподобие кожуры тыковки, пролежавшей у батареи долгую зиму. Язык распух, губы потрескались. Он посидел какое-то время на постели, собираясь с силами. В голове крутились незнакомые слова, на которых сон оборвался. Он зачем-то попытался их вспомнить, но не смог, хотя знал, что слова означали что-то очень важное.

Наконец встал, шагнул раз, другой – его мотало из стороны в сторону. Если учесть, что он чудом поборол смерть в безводной пустыне, его нисколько не удивляло телесное бессилие. Пошаркал в шлепанцах на кухню, припал к холодной струе из-под крана и пил долго, отрываясь и вновь приникая к ней, тянул воду губами, как лошадь. Клетки организма напитались не сразу, голова слегка кружилась. Он перевел дух, выдохнул с силой и сунул голову под кран, и это было божественно. Потом еще пил, хотя понимал, что жадничает зря: живот раздуло, вода в нем булькала, как в бурдюке, и просилась наружу. Не выдержав внутреннего давления, рванул в туалет, освободился от лишней влаги, стеная и кляня свою глупую голову, вечно ввязывавшую его в ненужные телу излишества.

Сон-трип был явно наркотический. Танечка опоила его сильнодействующим зельем, такого сушняка с похмелья, пожалуй, он не испытывал еще никогда. Наконец забрался под душ и менял воду: то жарил тело невыносимо горячей, то врубал на полную холодную и терпел что было мочи, пока не начинало колотить от переохлаждения и тело не покрывалось гусиной кожей. Опять вставал под горячие струи, отогревая уже душу.

Голова прояснялась, обод, сковывавший ее, разжался – вода совершила свое целительное действо, вернула к жизни. Потом залез под одеяло, полежал несколько минут, но заспанная постель, пропитанная пьяными миазмами, вызывала физическое отвращение – откинул одеяло, вскочил, оделся во всё чистое.

Сварил сладкий крепкий кофе, отхлебывая по глоточку, смакуя, выпил большую чашку, заставил себя съесть кусок сыра. Холодильник Танечка обчистила капитально – мясо исчезло, а с ним и все бортниковские бутылки. В заначке за кроватью нашел полбутылки водки. И вдруг с радостью понял, что исцелился полностью. Вылил водку в унитаз, гордясь своим поступком, как юннат, посадивший дерево в честь какого-нибудь пионера-героя Вали Котика или Марата Казея.

Включил телефон, увидел, что семь раз звонила Нина и два раза Димка. Отзвонил Димке – с Ниной пока разговаривать не решался.

– Иван Сергеевич, вы живой, я уже дверь хотел ломать. Два дня телефон отключен, дверь не открываете.

– Живой-живой, слышишь, мы – бодры-веселы. Что происходит?

– Маничкин выписался из больницы, хромает с палочкой, но уже в музее. Нина с Калюжным подали на грант в министерство, звонили Лисицыной, она обещала заявку рассмотреть вне очереди. Вы как? Правда в порядке?

– Слышишь же, в полнейшем.

– Вроде да. Нина, кстати, в городе, она вам тоже звонила, пыталась зайти, но вы, вроде, не открыли. Она у подружки ночевала, чем-то расстроена, и очень. – Димка замялся, замолчал.

– Говори уже, что стряслось?

– Нина вашей соседке по морде надавала, кто-то вас спалил, видели, как она от вас выходила. Нина очень ругалась.

– Ой, мало ли кто к кому и зачем заходит. Люди во всём ищут подвох. Разберусь, спасибо, что предупредил. Всё, отбой, пора жизнь налаживать, созвонимся.

– Нина с Калюжным на завтра назначили общее собрание, у вас на квартире. Ждите, они придут.

– Пускай приходят. До завтра.

Кто-то уже успел настучать. По морде надавала? Надо было спуститься к Танечке, разведать, что там у них вышло. Заодно спросить, что таки она ему подсыпала.

Танечкина дверь, как всегда, была приоткрыта, кто-то там бубнил пьяным басом, словно что-то втолковывал или читал Псалтырь над покойником. Он понял: в квартире идет гульба, пропивают бортниковские запасы, закусывая его же свининой. Похоже, мясо не детям досталось. Из двери выскочил худенький бритоголовый мальчишка. Мальцов схватил его за руку:

– Стой, кто там у мамы?

– Чё хватаешься? Пусти, говорю.

Парень вырвался, отскочил в сторону.

– Дядька какой-то смешной в черном платье, пьют они второй день. Дядька сильный, тебе с ним не совладать, не ходи туда, прибьет. – Мальчишка засмеялся хриплым смехом. – А то зайди, трендюлей выпишет за мамку.

Развернулся и убежал.

Мальцов толкнул дверь. В большой комнате было сильно накурено. На диване восседал Просто-Коля, в своей рясе, распахнутой, сильно помятой; привалившись к его плечу, полубодрствовала-полуспала осоловевшая Танечка. Коля поднял на него глаза – взгляд был тяжелый, недобрый.

– Заявился, ети-корень. Тебя тут не ждали. Иди нахер, не налью.

Тут в голове Николая что-то щелкнуло, глаз его мгновенно ожил и заблестел.

– Га-а-а! Ученый! Иван? Я тебя спутал. Спутал, ха! Прибился бомжара городской, я его гнал-гнал – и рожу бил, и со ступенек кидал, так он на халяву горазд, всё возвращается, упорный, сучара. А, не важно теперь, спутал, прости ради бога. Голова – сам понимаешь, того уже. Садись за стол. У нас всё есть!

Он повел рукой, эдакий барин, над грязными тарелками, в которых лежали застывшие и почерневшие куски мяса и засохшая вареная картошка.

– Текилу уважаешь? – Николай загреб рукой знакомую бутылку, в ней оставалось еще граммов сто пятьдесят. Разлил в подвернувшиеся стаканы. – Смотри: макаешь палец в соль, лимончик, – подхватил завядшую дольку мальцовского же лимона. – Я ведь тебя выискивал, а обрел вот – счастье свое, – он кивнул на Танечку. – Давай за славную нашу встречу! Соль-стакан-лимон! Греет, зараза.

– Спасибо, я пропущу, – сказал Мальцов. – Завязал.

– Га-а-а! Га-а-а! Значит, с выздоровлением? Эт понятно, с твоей разбираться предстоит. Тут налетела что фурия, Танечке в глаз, меня пыталась поцарапать, чисто тигра, но я развернул дамочку – и в дверь, как того бомжа. Га-а-а! Колю на ноготь не возьмешь! – Он облизал палец, проглотил текилу махом и впился в лимонную дольку. – Наплел ей кто-то про вас с Танечкой, а она говорит, только погадать к тебе заходила. Га-а-а! Мы-то, мужики, на эти разборки с прибором клали, так? Что лупаешь глазами, выпей, полегчает.

– Сказал, не стану.

– Как желаешь. Танечка! – Он сильно тряхнул подругу, та отлетела в сторону и чуть не впечаталась в стену головой. Плюшевый халат распахнулся, под ним ничего не было. Коля заботливо запахнул полы. – Спит, что ты будешь делать? Танечка, очнись, сосед на разборку пришел.

Тут только Мальцов заметил, что левый глаз у Танечки заплыл, под ним красовался большой фиолетовый фингал.

– А-а-а… – выдавила из себя Танечка. – Пришел. Что хочешь? У меня гости, вот… – Она уронила голову на грудь, Коля приподнял ей подбородок, попытался влить текилу в безвольные губы, но Танечка мотнула головой. – Пашшел ты! – непонятно кому из мужчин в комнате выкрикнула она. – Пашшел, я спать буду!

Отвалилась на диванный валик и захрапела. Коля недоуменно развел руками:

– Невмендоз. Мы тут третий день на пристани как пришитые.

Налил полстакана, махнул, выдохнул и сразу сдал. Глаза поблекли, веки отяжелели.

Мальцов вдруг осознал, что натворил, ему стало противно. Танечка, привычно пьяная и расхристанная, вызывала если и не омерзение, то жалость. Никак не напоминала ту, что он, похоже, просто выдумал. Шагнул за порог, вдогон донеслось:

– Га-а-а! Нас просто не возьмешь! Ты, слушай, ты заходи вечером, продолжим. Надо отдохнуть малёхо, голова трещит! Заходи, как там тебя, мы же с тобой не договорили, заходи – договорим, да?

Во дворе после угарной квартиры дышалось легко. Поднял голову – с улицы через двор нервной походкой прямо на него шагала Нина. Она шла, как галера, настроившаяся на таран, глаза горели яростно. Она напоминала маленькую, но бойкую птичку, нахохлившуюся, готовящуюся напугать своим видом грозного врага, угрожавшего ее гнезду. Нина пролетела мимо, туристские ботинки забухали по гулким ступенькам, с лестницы бросила через плечо:

– Иди за мной!

Мальцов пожал плечами и пошел за ней.

23

– Совсем в свинью превратился, проституток в дом водишь!

Куртку и ботинки не снимала – значит, задерживаться не собиралась.

– Успокойся, Танечка мне на тебя гадала, и всех-то делов.

– Гадала? На меня? Вот на этом гадала?

Она метнулась в ванную, притащила оттуда Танечкины трусики. Видно, та их постирала и забыла на батарее.

– Трусики женские, факт. Ничего не помню. Пьян был. Наверное, она в ванную залезла, у них же горячей воды нет.

– Зачем ты врешь? Я же этого не забуду, никогда, тебе ясно? Во что ты превратился, алкаш! Я видела, какой тут срач был, ты как обдолбанный спал. Я пришла, всё зачистила, но ночевать в хлеву не стала, ушла к подруге.

– Ты вернулась?

– Не надейся. Надо решать вопрос с жильем. Жить с тобой в одной квартире я не могу и не хочу.

– Погоди, я всё объясню…

Он шагнул к ней, но она резко отступила, встала вполоборота, словно готовилась нанести удар от бедра.

– Мне не нужны объяснения, не понял? Ты мне омерзителен! Ничего общего! Жить с тобой не буду!

– Хорошо. Не живи.

Он вдруг совершенно успокоился. Нина же, наоборот, заводилась всё сильнее и сатанела на глазах.

– Где мне жить, под забором? Ты обязан уступить нам квартиру.

– Вам?

– Я беременна, забыл? Ты вообще понимаешь, что натворил? Маничкин вышел на работу, уже звонил Лисицыной и завтра собирается в Москву, на поклон.

– Значит, так. Мне наплевать на Маничкина. На Лисицыну. На министерство и их подачки. Пусть едет, куда хочет. Что до квартиры, можешь жить тут сколько захочешь. Ты не забыла, что прописана у мамы в Твери? Так вот – живи. Я уезжаю в Василёво. Я и сам не смогу пока с тобой жить. Ты невменяема. Помочь я не в силах. Одумаешься – приезжай, не я тебя бросил. Ясно?

– Грозишь?

– И не думаю. Пускай Калюжный даст уазик, кое-что надо перевезти – стол и кровать, кое-какие книги, сковородку и кастрюлю.

– Будешь зимовать в деревне?

Нина не ожидала, что он сразу согласится, смятение ее выдавали пальцы, принявшиеся теребить ворот рубашки.

– Квартиру на нас отпишешь?

– Надо будет – поговорим и о квартире. У меня, Нина, ничего не остается. После всего… не ожидал, что так поступишь. Я буду книгу о татарах писать, грант РГНФ не даст мне умереть с голоду. Когда тебе рожать?

– Неважно… в феврале… Так и бросишь всё, сбежишь?

– Всё – это ваши с Калюжным поиски бабла? Археологический бандитизм?

– Как ты смеешь! Лентяй, бездельник. Я спасаю то, что ты просрал! Ты тряпка, не мужик, знать тебя не хочу. Завтра, имей в виду, у нас совещание по созданию ОАО, ты должен быть. В двенадцать. Сегодня я переночую у подруги, но завтра тебе надо будет съехать. Насчет уазика я договорюсь.

Она ушла так же решительно, как заявилась, напряженная, как рояльная струна.

Мальцов посидел для приличия с полчаса, вышел в город, надо было хоть хлеба купить и колбасы на ужин-завтрак.

И тут позвонила теща. Она всегда была против брака дочери со стариком, как называла его в разговорах с соседями по дому. Соседи, естественно, с удовольствием ему эти разговоры доносили.

– Здравствуйте, Элла Леонидовна.

– Иван. Что творится? Нина плачет. Ты готов ответить за то, что натворил?

– Что же такого я натворил?

– Совсем допился, проституток стал водить, это когда жена беременная!

– Элла Леонидовна, вас неправильно информировали. И вообще – это наши с Ниной дела, советую вам не вмешиваться. Поняли меня?

– Что? Да мы тебя засудим! Имей в виду, если Нину не пропишешь, очень пожалеешь. Засудим, по судам затаскаем, по миру пойдешь! – она уже визжала.

– Элла Леонидовна, обратите лучше внимание на дочь, ей надо показаться психиатру. И не кричите так, у меня уши заболели.

– Тебе самому пора в Бурашево, погоди, я тебя туда закатаю! Так пропишешь?

– Я думал об этом. Теперь точно понимаю: не пропишу. Хочет жить – пускай живет, может, одумается. Ей так сказал, вам повторяю.

– А-а-а! – теща сорвалась в крик. – Вот ты как? Имей в виду, ребенка мы и сами вырастим, и фамилию твою он не получит. Много ли ты зарабатываешь, алкаш, бездельник, сидишь у молодой жены на шее! Иди к черту, провались ты со своей квартирой! Да, да! И учти, ребенок-то не от тебя, ты бесплодный, яйца пропил, сукин сын! Погоди еще, я тебя на весь город ославлю!

Мальцов отключил телефон. Сел на первую попавшуюся лавочку, в голове крутились гнойные слова. Теща была баба сварливая и противная, но такой пакости от нее он не ожидал.

Объявлять войну открыто было тактически неправильно, но что оставалось? Сносить молча тещин натиск? Подобно алчной гиене, задумавшей погубить жертву, она станет кружить и выискивать слабые места, пока не подстережет и не пожрет окончательно. А ведь ославит, добьется своего, постарается уничтожить еще и морально. Такие люди живут местью. Маничкин слеплен из того же теста. И это сейчас, когда его ребенок готовился появиться на свет. Его ли? Теща умело уела его, но и этот удар под дых он стерпел бы, если б не Нина, ее безумное поведение. Что и когда он проглядел? Простая, грязная дележка – господи, за что?

Заморосил холодный дождик, смывая с его лица последнюю теплоту жизни. Низкие тучи запечатали небо над городом. Этот дождь смоет в сточную канаву всё, что было прежде сделано в этой жизни, – так он себе сказал. Плюнул три раза через левое плечо, как делал втихаря дед, отгоняя терзавших его временами бесов. Легче не стало.

Мальчишки бежали по улице, кричали, размахивали руками, дождь был им в радость. Прошлепала мокрая старушонка в заношенном мужском пиджаке, перла из магазина в тяжеленной сумке еду. Пронеслось пустое такси, за ним автобус, набитый рабочими, застывшими у окон, словно куклы, – автобус развозил заводскую смену. Огромный самосвал, рассыпая по обочинам комья мокрой грязи, обдал дизельной копотью из выхлопной трубы.

Мальцов сидел на лавочке, злые слова улетели из опустевшей головы.

24

Водитель Бортникова вел машину и обиженно молчал: с тех пор как выехали из Деревска, его спутник не проронил ни слова.

Мальцов молчал, вспоминал собрание. Он так старался сохранить хоть то немногое, что оставалось. Не срослось.

Калюжный сразу объявил экспедиции: Нина становится руководителем с окладом в двадцать пять тысяч, Мальцов – ее заместитель по науке с ежемесячной зарплатой в пять тысяч рублей. Это резануло и обидело. Но тут уже распоряжался Калюжный – грантополучатель. Он подробно расписал, что и как и сколько можно будет сделать на два миллиона, упирал: «Это начало, ОАО разрастется, получит выгодные хоздоговора, станет рентабельным. Это просто как дважды два, я это давно проходил, я помогу».

Нина смотрела на него с обожанием.

Мальцов ехидно спросил:

– Что будет делать экспедиция в научном плане? Или вы решили стать еще одной землеройной командой?

– Ваш сарказм, Иван Сергеевич, не по делу. Наука – потом, сейчас важно решить первостатейную задачу – на что станем жить!

И, что всего противнее, он увидал: Нина с ним полностью согласна. Да что Нина, ребята тоже оживились и размечтались о немыслимых прибавках. Слушал дальше вполуха, всё стало по барабану, понял для себя, что работать в одной команде с ними не сможет. Смогут ли они без него? Всё враз опостылело. Встал, перебил Калюжного:

– Простите все, кто меня еще любит, я уезжаю в деревню. Жить, как задумали новые господа начальники, не могу. От зарплаты отказываюсь.

– Иван Сергеевич…

– Дима, прости, не могу, и баста! – Он рукой указал сорвавшемуся со стула парню на его место. – Давайте сперва перезимуем. Отчет посмотрю, подвезете, будут ошибки – выправлю. Ты, – обратился к Калюжному, – выдели мне машину, надо кое-что перевезти.

– Бросаете нас, в самый разгар? Когда Маничкин войну объявляет? Это – шантаж?

– Бросаю? Нет, просто исчезаю. Маничкин – никто, и звать его никак. Мне надо писать книгу. Я устал, деньги меня не интересуют. Приоритеты у нас разные, значит, не по пути. Вряд ли ты поймешь – нет, это не шантаж.

– Тогда я не смогу выделить вам машину, она нужна для нужд моей экспедиции, деревский отряд выезжает завтра же на обследование газовой трассы. Гранта еще нет, надо зарабатывать. Нина пока подготовит документы по ОАО, – Калюжный презрительно надул губы и отвернулся от Ивана Сергеевича.

Мальцов молча покинул собрание. В городе неожиданно увидал джип Николая, взмахнул рукой. Через полчаса сидел в кабинете Бортникова.

– Бросил их? Думаешь, выкрутятся?

– Не мое теперь дело.

– Круто заворачиваешь, Иван Сергеевич, но, может, и правильно. Мне тут Пал Палыч звонил. Ты в курсе, что вчера министра культуры сняли?

– Я телевизор не смотрю.

– Это всю расстановку сил меняет. Сильно меняет. Решение о строительстве скоростной окружной магистрали в пяти километрах от Деревска – дело почти решенное. Подписать подряд на строительство гостиницы в путевом дворце было бы очень правильно, не думаешь?

– Мне теперь, если честно, всё равно.

– А вот в мелочах как раз самая красота и скрывается. Мелочи – основа нашего бизнеса, ты учти.

– И что теперь будет?

– Кто строит дорогу, тот и дворец бы поднял легко, понимаешь? ВИП-гостиница на скоростной трассе – то, что нужно для нашего города. Для поднятия имиджа.

– При чем тут министр культуры?

– Иван Сергеевич, не валяй дурака, включи мозги, проект серьезный, за него много копий поломано. Дворец пока мало кого волнует, так скажем. Ставки меняются, не до ВИП-гостиницы покуда. Сечешь?

– Честно? Нет.

– Маничкин оклемался, но станут ли его поддерживать в министерстве? Вопрос: кто-то у него помимо министерских есть в Москве, и крепко сидящий и высоко? Я даже подозреваю, откуда ветер дует. Так что лучше тебе пока в деревне посидеть. Прокурор мне уже звонил, Маничкин уверен, что ты по нему стрелял.

– Бред, Степан Анатольевич, вы же знаете.

– Я – знаю, Маничкин – знать не хочет. Он с цепи сорвался, строит планы мести. Ему ваше ОАО поперек горла. Любыми способами ему надо вас очернить. Он это умеет. Хорошо, перезимуешь, а мы тем временем всё вернем на свои места.

Бортников уже построил схему, уже верил в нее, он умел выжидать.

– Дело на меня он завести не сможет.

– Ославит на весь город, а нет тебя – славить некого. В Василёве дом зимний?

– Вполне. Буду книгу писать – когда еще случится, и грант у меня есть по писцовым книгам – три тысячи в месяц, перезимую. Картошка посажена, только не копана пока.

– Помнишь, мы как-то говорили о подарочном альбоме, по материалам раскопа под мой дом?

– Вы сами же тогда эту идею похоронили.

– Теперь пора к ней вернуться. Пиши альбом, я тебе выдам аванс тридцать тысяч. Осилишь?

– Он в компьютере, почти готов.

– Бери. – Бортников достал деньги из кармана, отсчитал, протянул Мальцову. – Фотографии, смету потом представишь Николаю. Буду дарить гостям как представительский.

– Деньги Нине отдайте – она теперь всем рулит, она и смету представит.

– Отказываешься?

– Нет, моя работа сделана, остались технические вопросы.

Бортников сгреб отодвинутые Мальцовым деньги.

– Ты и упрям, Иван Сергеевич, обижаешь.

– И не думаю. Как насчет общества? Надо труды экспедиции печатать, пока не поздно.

– Идею я не оставил, не думай. Повременим немного. Ладно, как хочешь, я не в обиде. Не могу почему-то на тебя обижаться, Мальцов. Надо еще чего?

– Мне бы уазик и шофера, вывезти барахло.

– Не проблема. Николай организует. – Бортников уже тянул руку, прощаться.

– Степан Анатольевич, честно и между нами: кто стрелял?

– Уверенности нет, но доложили, что Пал Палыч на охоту с каким-то человечком приезжал, хотя к домику один с шофером подъехал. Значит, по пути ссадил? Язык не распускай, однако.

– Выходит, из-за дворца?

– Там большая была комбинация, но жизнь, – Степан Анатольевич ухмыльнулся, – рокировочку предложила. Говорят, в шахматы хорошо играешь?

– Играю.

– Сыграем как-нибудь, это я люблю. Но без поблажек!

– Согласен, без поблажек!

Всё решилось, но в голове не укладывалось, зачем Бортников сдал ему Пал Палыча. Со стороны казалось, что они из одной команды. Степан Анатольевич явно знал больше того, что рассказал.

…Он ехал в Василёво. Чувство гадливости к миру, брошенному решительно и бесповоротно, овладевало им, и это было очень страшно. Разговор с тещей… Плевать хотел… Не получилось плюнуть, не оставляло, жгло. Если ребенок не его – чей? Заскрежетал зубами, отвернулся к окошку. В какой же грязи он вывалялся! Руки зачесались, словно покрылись несмываемой коростой. Он спрятал их в карманы, втянул шею в воротник.

Деревья по обочинам горели красным, оранжевым и желтым. Он ехал в бабье лето, любимую пору, старался думать о грибах, что хорошо бы успеть их насолить, о картошке, о луке и чесноке, о тыквах, разросшихся на компостной куче, о зиме и книге. Смотрел в окно, но наплывающие знакомые пейзажи казались сродни мыслям, что возвращались к нему, не отпускали. Он задышал тяжело, как загнанный, сдержался, не заплакал, хотя так хотелось. Случайно, как к раскаленным угольям, прикоснулся к высокой и опасной игре. Послужил в ней пешкой, которую чудом не разменяли ради сиюминутного преимущества. На этой жестокой доске не щадили людей, на ней игрой правили шальные деньги. Вышел живым, но где-то внутри под сердцем обожженное место саднило. Мальцов несколько раз вздохнул глубоко и выпустил воздух скупыми порциями через нос, как советует китайская дыхательная гимнастика. Немного полегчало, но во рту поселился горький привкус желчи. Он смотрел на бегущую навстречу дорогу, почти не замечая ее.

– Что загрустили? – услышал вопрос водителя.

– А-а, о своем.

– Понятно, что не о чужом. Радоваться надо – отпуск, грибы. Я б сейчас погулял, только Бортников хрен отпустит, в охотхозяйстве делов море. Я ведь видел секача, которого вы завалили, знатный. С одной пули. Голову на трофей Гришкину отдали делать?

– Трофеев не держу. Не люблю трофеи, понял?

Водитель хмыкнул и обиженно замолчал. Так и доехали молча.

Дом стоял холодный, сильно побитый дождями, на темных, набухших бревнах блестели выступившие из щелей серебряные слезы. Тропинка заросла свалявшейся травой: косил всего раз в конце мая, когда готовил грядки под посев. Нина над его посадками насмехалась, возиться в земле не любила. Он сажал огород в память о деде и матери, а еще для соседей, чтоб знали: жив, не бросил дедов дом. Сажал, но полоть приезжал раз – мокрица забила борозды, вряд ли урожай будет богатым. Под ногами на участке валялись изъеденные осами красные полосатые яблоки.

Уазик разгрузился и уехал. Мальцов вошел в дом, затопил печь и растворил окна настежь – прогонял затхлый воздух и въевшуюся внутрь нежилую сырость.

Присел на скамеечке на улице – на ней любил посиживать отец. Смотрел в необычную фарфоровую голубизну неба. Облака, неотъемлемая часть северного пейзажа, куда-то все отлетели. Далеко в вышине, над разноцветным лесом, поднималась ввысь сильная сила галочьей стаи, черные точки набирали скорость и быстро приближались. Вскоре чистая голубизна неба вся была опоганена их грязными крыльями. Стая тянулась бесконечная, она всё летела и летела, будто кто-то невидимый выпускал ее из подземного схрона мерными большими порциями-зарядами. Печальные крики птиц сливались в один истеричный гомон, что против воли въедался в уши. Суетно хлопая крыльями и заполошно вопя, темная орда нескончаемой воздушной дорогой неслась над деревней, словно тени умерших, не успевших исповедаться перед кончиной, спешили со страхом на последнее судилище. Птицы тянули далеко, выискивая единственное распаханное поле среди заброшенных пустошей, поросших олешником и бурьяном. Они летели и летели, и не было им конца. И вот наконец показался исход темной силы. Еще догоняли основной костяк отставшие отряды, а за ними, истошно лупя воздух, поспешали слабаки-одиночки. Небо снова очистилось и вскоре совсем освободилось.

Солнце стояло в высшей точке. Припекало. Мальцов снял рубашку, остался в одной майке. Жадно втянул воздух, почувствовал, что он пахнет давлеными яблоками и вкусным запахом черносмородиновой листвы, столь нужной сейчас для засолки грибов. Грибы ждали в дальнем лесу, который освободил для него мерзкий галочий рой.