Текст книги "Визит"

Автор книги: Петер Ярош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Часть III

Г о в о р и т  Ф р а н ц к о,  о т е ц  Ж о ф к и.

Когда-то был я веселый парень, точно, теперь уж я не смеюсь. То ли так положено, но только правду говорят, что хорошо смеется тот, кто смеется последним, в этом, видно, все и дело… Так или не так, а ничего не попишешь…

Чего я только на этом горьком свете не делал, где не был, чего я только не видел – всю нашу страну видел, да и в ней видел то, что не всякий увидит, и ничего не захотел, ничему не позавидовал, ни о чем не тосковал… Только по Жофке и тоскую, по дочке моей, перепелочке… Иногда думают, что, если у человека столько родственников, сколько у меня, он привыкает к смерти, как к хлебу. Но неправда это. Нас, конечно, было много, пятнадцать у одной матери, но никто до сего дня не умер, по крайней мере я не знаю… И родители старички живут у одной из сестер. Надо их вскорости навестить… Мои братья и сестры все детные, и, если бы все мы собрались, дети заполнили бы целую площадь… И все дети моих братьев и сестер живы, так что до сих пор в нашей семье не умирали… И вот моя Жофка!.. Но что же я тут рассуждаю, чего жалуюсь! Ничего не изменишь! Слезами не поможешь. Придется привыкать… Не все люди таковы. Помню, когда я еще бродил с места на место в поисках работы, некоторые из моих товарищей исходили тоской по дому через какую-нибудь неделю-две… Ничто их не веселило, и пиво в глотку не шло, намахаются за день, потом сядут куда-нибудь к окошку и часами глядят в ту сторону, где оставили мать или отца. А я ничего, привыкал. Да и товарищей уговаривал погулять, быть среди людей, глядишь, и полегчает. Неужели девушки тут хуже, чем где в другом месте, спрашивал я их, и разве земля вокруг нас не словацкая? Другие деревья здесь растут, что ли, не по-нашему разговаривают? Нет, говорили мне, почти все здесь как дома, но это не дом. Все идет от семьи. У нас, например, было столько детей, что, как только появлялся кто-нибудь новый, самый старший искал уже, в какую школу или на какую работу устроиться, чтобы уступить место младшим. Так мы и разлетелись и все живем в разных местах. И хоть мы все любим друг друга, нечасто ездим домой. И я сам четыре года не видел уж родителей, а сестер, что устроили свою судьбу в Чехии, не обнимал уже шесть или семь лет… Не то чтобы я вовсе не скучал по дому, но я могу с этим справляться. Я много с чем привык справляться. Иначе бы с того далекого времени, как я ушел из дома, я бы где-нибудь прозябал и был всем в тягость. Я везде привыкаю. И тут я привык, а тут вокруг никого. И другие, что живут здесь, привыкли кое-как, но я прижился, мне хорошо… Нашел я в окрестных лесах несколько уголков, куда приятно ходить, собственно, мне и не обязательно уходить далеко. И рядом с домом, под старой яблоней, мне преотлично. После работы растянусь на лавке и сквозь ветви гляжу на заходящее солнце, на долину, на отдаленные хребты и скалы. Каждый вечер в другие цвета окрашиваются леса и долины… Сколько вокруг красоты!.. Когда жива была милая моя Жофка, мы с ней все кругом исходили, оба мы были грибниками. Мы знали верные места и такие находили, где раньше ничего не росло, и вдруг показывался нам белый гриб, точно сказочный карлик в шляпе… Нет ничего лучшего, чем найти в лесу семейство боровиков. Точно добрых друзей встретишь. Присядешь к ним, поглядишь, погладишь по шляпкам, поговоришь с ними… И только потом, сожалея, уложишь их в кузовок… Поверите ли, тяжко мне становится, когда вытаскиваю гриб из земли, трудно мне отважиться на это… Потом подумаю, что после меня придет кто-нибудь другой и даже не посмотрит или грибы пойдут в рост, отсыреют, зачервивеют, так что лучше взять их такими красивыми… Но не только белые грибы мы с Жофкой любили… Даже когда находили мухомор, мы радовались и Жофка едва не слизывала его сахарные пупырышки. Дочка моя любила и лес, и поле, и это у нее было от меня… Хотите верьте, хотите нет, я всегда чувствую себя хорошо там, где лес, поля и луга. Это никакая не причуда. Я привык работать в поле, пахать, сеять, косить, молотить, окапывать, мотыжить, собирать урожай. Это, по правде сказать, единственная работа, которую я хорошо умею делать. После работы, в свободные часы, я, конечно, вожусь с деревом, но это так, для удовольствия. Вырезаю, что мне на ум придет. А если заинтересуется добрый человек моей работой, то я могу и подарить. Бери, говорю я ему, если нравится. Кто берет с удовольствием, кто пренебрегает. Но я не сержусь. Если кто честно откажется – это лучше, чем если кто возьмет для виду, а потом бросит в ближайшую канаву… Но чаще я хожу вырезать в лес. Я не только дышу там свежим воздухом, от которого тело становится пружинистым, но, когда я среди деревьев, у меня глаза раскрываются… Какая-нибудь ветка заинтересует меня. Остановлюсь, возьму в руки, огляжу со всех сторон и или положу на землю, или к себе в рюкзак… У нас говорят «рюбзак»… Я ведь без нужды и ветки не сломаю… Так я и хожу по лесу… А домой ворочусь с полным рюкзаком ценностей. Весь вечер я их разбираю, прикидываю, с чем буду возиться, с чем нет… Если бы вы вошли в дом, вы бы увидели, сколько у меня там вырезанных вещей… Жофка очень любила смотреть на меня… А когда была совсем маленькая, сидела рядом часами, не отводя глаз от моих рук и острого ножика… У нее были и свои излюбленные занятия. Может быть, теперь, когда ее уже нет, это неважно, но она очень любила собирать камни, а еще больше – ловить руками рыбу… Камней после нее осталось дома полно. И всяких. Белых, красных, зеленых, тяжелых, легких, я уж сам не знаю каких. Я их теперь пуще глаза берегу. И не отдал бы их никому ни за что на свете, потому что это единственное, что у меня от Жофки осталось. Иногда, когда мне тяжелее всего, я поднимаюсь на чердак и долго вожусь с этими камнями. Перекладываю их с места на место, взвешиваю на руке, разговариваю с ними, и мне иногда кажется, что меня слушает моя Жофка. Один-единственный камень из этой коллекции я взял и украсил им Жофкин памятник. Ну, уж за это меня никто не осудит…

И с рыбой так же… Она уж и замужем была, и даже беременна, но раз как-то пришла, по-моему, это было в последний раз, и подмигнула мне, как это раньше у нас с ней бывало. Точно спрашивала: ну, как, идем на речку или нет? Конечно, мы тут же и пошли. Все я бросил – работу, скот, все на свете. Уж очень мне было приятно, что и замужняя, и даже чуть не на сносях, она выбрала время и для рыбалки… В тот раз нам повезло. Форели точно отвыкли от нас, была их тьма-тьмущая, и они даже не очень-то спешили укрыться… Жофка с виду была очень робкая, а тут в воде осмелела, подоткнула юбку выше колен, неустанно наклонялась, рыская под бережком и среди камней, схватывала скользкое рыбье тело и выбрасывала мне на берег… После того как она таким образом выбросила мне четыре прекрасные форели, и я не выдержал. Я закатал брюки и рукава и сам прыгнул в воду. Вода была теплая, лов был хороший, нам везло. Посмотрел бы тогда на нас какой-нибудь дипломированный рыбак с первоклассными удочками, заплативший все членские взносы. Мы нисколько не были на таких похожи. Однако скоро у нас была полная корзина форелей, какую господин в сапогах, рыболов-спортсмен, что боится воды, не наловит за весь сезон. Воротились мы домой все промокшие, но веселые. Всю дорогу мы шутили и смеялись. А если бы мне попался еще злодей-боровик, я бы так и умер от счастья и ничего бы вам не смог рассказать… Когда мы пришли и показали матери полную корзину, она едва на ногах удержалась, только вскрикнула. И прямо руки стала заламывать, что у обоих у нас с Жофкой голова не варит, что мы столько времени в воде болтались и могли простыть. Ну, мы с Жофкой изжарили форель. Такой пир получился, сам император пальчики бы облизал. Даже жена моя нахваливала.

Она, понимаете, в сущности, добрая женщина, моя Марка. И я рад, что когда-то встретился с ней. Она понравилась мне своей силой и в то же время какой-то нежностью. Я терпеть не мог всяких кокеток. Таких, знаете, что сверху краска и всякое фигли-мигли, а изнутри колючие иглы. Ведь жену надо выбирать на всю жизнь, а не на неделю. А моя Марка всегда со мною считалась. Я нанимался молотить, когда с ней познакомился. Поженились мы, не откладывая в долгий ящик и без лишних разговоров и затей. Не люблю я этого. Из моей семьи, насколько я помню, на свадьбе не было никого. Подумаешь, ничего особенного. Родители были уже старые, и дорога была долгая. А что до братьев и сестер, если уж звать, то нужно было всех. И если бы я стал все организовывать, списываться, откладывать срок свадьбы – ведь так всегда бывает, то один, то другой не может, – сколько бы это времени прошло? Вот я и не позвал никого. Поверьте, что вовсе не потому, что не люблю их всех. Боже сохрани! Но попробуйте представить, что, помимо меня, туда явилось бы четырнадцать моих братьев и сестер, да еще с семьями, – а ведь я был тогда бедняк, да что там я, и Маркиных родителей родня моя бы объела! Что бы это было?! Ведь я женился, тут не до шуток… Кто-нибудь мог бы подумать, что мои родственники рассердились на меня за то, что я не позвал их на свадьбу, так нет! Теперь все они женаты или замужем, а я на двух-трех свадьбах всего и побывал… Так уж у нас заведено – мы и радоваться, и печалиться с близкими можем издалека. Так мы сызмальства привыкли.

После свадьбы мы оба сразу за работу. Больше нам и делать-то ничего не оставалось, если мы не хотели, чтобы нас вши сожрали. Но работали мы всегда с охотой и, если бы даже не приехали сюда, с голоду бы не пропали. Марке трудно было решиться уехать, но я-то был очень рад… И потом, когда мы приводили в порядок дом, да и потом, на полевых работах, на покосе – ни разу я не пожалел, что сюда приехал, вплоть до сегодняшнего дня… Я знаю, Марка бы рассердилась, если бы услышала меня сейчас… Но никто ведь не знает, что где ждет его, и разве можно сказать, не было бы в другом месте еще хуже? Я-то могу быть благодарным и за то, что было, и за то, что есть… Не то чтобы меня не сломила Жофкина гибель, разве мало я слез пролил, но что поделаешь? Ведь она сама сделала выбор… Если бы мы больше заботились о ней, может быть, и не случилось бы всего этого… Мне Иван понравился, но Жофке я говорил, чтобы подумала, хорошенько подумала, правда ли ей хочется уйти от нас… Не то чтобы я не хотел выдавать ее замуж, но я полагал, что лучше было бы, если бы какой-нибудь парень перешел к нам. Тут и жилья, и работы довольно… И Ивану, зятю, я говорил, но он и слушать не хотел… Да мне кажется, он еще легкомысленный. Но как они жили с Жофкой и почему она сделала это, я и понятия не имею… Я знаю, что она по нас скучала, может быть, что-то ее мучило, но что мешало ей прийти домой в любое время, ведь и двух-то километров полных не было… Сам я пару раз заходил туда, но долго я там пробыть не мог ни разу… С Зузой еще можно было поговорить, но со стариком Юло – никогда! Собственно, не такой уж он старик, мне ровесник, пятьдесят ему недавно стукнуло… Но никак не могли мы найти общий язык… Не нравится он мне, скользкий какой-то… Пьет да еще о себе невесть что понимает… Выставляется, слова правды от него не услышишь, не люблю я этого… И все-то ему не так! Такой бы и с собственной матерью поспорил, и если бы не придерживал себя, то и в драку бы полез… Как они к Жофке относились, эти ее свекры, не знаю… Конечно, они ей рады были, сколько работы она взяла на себя, как только перешла к ним… Коров кормила, доила, птицей занималась, поросят выхаживала да еще в поле со всеми ходила… На это Жофка, конечно, не жаловалась, она любила работу. Ни минуты без дела не сидела, не могла она иначе, заскучала бы… Не знаю я, что сделалось с нашей девочкой, что она такое над собой сотворила… И никто не знает или говорить не хочет… Как спустишься вниз, все глаза отводят, никто не может честно в лицо посмотреть… У меня такое чувство, будто они стыдятся чего… Но чего? Почему? Бог знает. Если бы не было у них нашего внучка, ребеночка, ноги бы моей там не было, честно, не стал бы я туда ходить… Вот и опять я разозлился, а какой прок?.. Людям бы понять друг друга постараться, а не злиться, так я полагаю. Я-то сам не люблю всяких ссор, споров. Потому и не упрекаю нижних за Жофку. Значит, должно было все так случиться, как случилось… Кто же знает!.. Уж я своих взглядов не переменю, так доживу как-нибудь. От креста своего тяжкого я уж не избавлюсь, но жить-то надо… Если бы еще я себя жизни лишил, а мне не раз об этом мечталось, все стали бы говорить, что у Жофки это от меня… Но это же неправда, нет… Конечно, были у меня всякие мысли, но зачем на жизнь посягать? Горе есть горе, а жизнь-то ведь идет… Разве нет больше леса, полей, лугов? Или птички больше не поют для меня? Нет, все осталось по-прежнему. И когда я теперь сам брожу по горам и найду вдруг красивый камешек, я беру его и отношу домой, точно для Жофки. И все мне кажется, что я поднял камешек для нее, и мне радостно так вспоминать ее… Да я везде вижу ее, везде нахожу: и у реки, и в волнах, и в лесу, и в поле, и на лугу… Всюду осталась память по ней, я все время перебираю воспоминания, и они меня радуют… Вот так я теперь и живу, и мне кажется, что до последнего моего дня ничто не переменится…

Часть IV

Г о в о р и т  И в а н,  м у ж  Ж о ф к и.

Мне теперь все равно, на все плевать… Лучше бы я и не говорил ни о чем таком, черт побери, что тут теперь говорить!

Кое-кто думает, что виноват я, а если и не совсем, то уж в чем-то виноват непременно… Я же не чувствую никакой своей вины…

Я не знаю, как все это случилось… Ни к чему такому я не был готов, потому что все это произошло неожиданно… Только это может мне кто-нибудь поставить в упрек, да и я сам себе…

Здесь я вырос; когда мои родители переехали в здешние места, был я совсем маленький. И с Жофкой было так же… Это и есть мой родной край, другого я не помню и не знаю. Мне не пришлось привыкать тут, как моим родителям, я тут дома… И пока я мог, я всегда рад был им помочь в любой работе, и в поле, и в лесу. Правда, во время учебного года мне приходилось ходить в школу, а по вечерам делать уроки, так что тогда большой помощи от меня не было, но за два месяца каникул я все возмещал. Всем ведь известно, что именно тогда в поле больше всего работы…

Уже после 24 июня, после Иванова дня, начинается сенокос. Трава густая и созревшая, ее надо косить, чтобы не зацвела и не засохла. И для того, чтобы успела вырасти новая трава, мягкая, молодая. Вы сами знаете, сколько работы с сеном… А я, и родители подтвердят, никогда не отлынивал… Я и косил, и косу правил сам, потому что отец – он уже не первый год смотрит в рюмку гораздо чаще, чем требуется… Но скосить – это не все. Надо траву сгрести, высушить и чтобы дождь ее не замочил, а дождь может пойти в любую минуту. А если сено хоть два раза попадет под дождь, оно все почернеет и протухнет, скот не только не дотронется до него – глядеть не станет… Очень много работы с этим сеном. Вы переворачиваете его, складываете в стога, разваливаете их снова и, наконец, если повезет, его за три дня надо погрузить на возы и свезти. Да и с этим морока. Сметывать сено в стога – не пустяки, я сам люблю эту работу больше всего. Вспотеешь на возу, сено и труха забьются в волосы, в глаза, прилипнут к телу… весь исчешешься, точно в чесотке… Однако ничего, вытерпеть можно…

Как только сложите сено, сразу хлеба подоспеют, созревают рожь, яровая пшеница, овес… Снова в поле. И снова вы косите, вяжете снопы, складываете их в скирды. Подождете, пока солома высохнет на солнце и на ветру, и снова возить…

К концу каникул приходится еще косить молодую траву, и в это же время поспевает картошка – ее пора копать. К тому же надо сгребать, молотить, да мало ли еще… И так всегда в каникулы работы бывало по горло… А если выдавался свободный час – так тут же в лес за дровами и хворостом… И тогда, и теперь – всегда летом надо думать о студеной зиме… Если бы было нас больше, хотя бы шестеро-семеро, но было нас только трое: мать, отец, я, так что работать нам приходилось здорово. Я даже спрашивал у матери, отчего не было у нее больше детей, один я, но она только загадочно усмехалась и ничего не отвечала.

Так я и жил тут… С соседями мы встречались мало. И времени особо не было, и жили они далековато… Но с Жофкой мы каждый день ездили в автобусе в школу… Мы учились в небольшом городке, она, правда, была на три класса младше… Встречались мы и не только в школе, чаще всего в субботу и в воскресенье… Если не было работы, чаще всего мы ходили в лес. К Жофке я относился скорее как к сестре, чем к чужой девушке. Возможно, и она относилась ко мне так же… Она много чего знала. Научила меня распознавать разные растения, отличать лекарственные, ядовитые и съедобные. И в грибах она разбиралась куда лучше меня… Для меня, например, есть только один гриб – это белый… А прочих я до Жофки и не замечал… А как она ловила форель – об этом можно долго рассказывать…

И я очень удивился, когда месяца за два до призыва мать стала уговаривать меня жениться на Жофке. Мне показалось это смешным и удивительным, потому что я, как уже сказал, считал Жофку за сестру… Но мать твердила, что жениться нужно обязательно, потому что нигде по соседству нет лучшей девушки и потом два года – это два года… Нельзя же знать, кто встретится Жофке и позарится на нее… Для уверенности необходимо жениться… Долго я думал об этом, не спал ночами… Я понимал, конечно, что мать желает, чтобы Жофка перешла к нам хотя бы потому, что, когда я уйду на военную службу, Жофка станет ей хорошей помощницей… И о другом я думал… Я не мог себе представить, что именно с Жофкой мне придется жить, как мужу с женой… Вы мне поверьте, что никогда перед этим мы даже не поцеловались, может быть, нам бы это и в голову не пришло, потому что чувствовали мы себя братом и сестрой. И вдруг такая перемена…

А мать не отставала… Постепенно и я начал опасаться, что, когда меня не будет, Жофку уговорит кто-нибудь другой… Сначала мне было жаль только прогулок по лесам, игр на полянах, в лугах, а потом и самой Жофки жаль стало… Ведь, в сущности, я любил ее, только сам не догадывался, потому что это и не нужно было… Мы встречались, когда хотели, делали, что хотели… Никакие ограничения или препятствия не могли пробудить нашу любовь, потому что их не было, не было и тоски, и неудовлетворенности первого чувства, как это иногда бывает… Как только я все это понял, я сразу же согласился с матерью, а она уж отправилась к Жофке и ее родителям… Я даже опасался, согласится ли Жофка и ее родители, но все устроилось…

Свадьба должна была состояться скоро. Обе матери вместе взялись за приготовления… А мы с Жофкой только наблюдали со стороны… Мы встречались почти каждый день, но по-прежнему уже не веселились… Нам точно было стыдно друг перед другом даже улыбнуться, не то что баловаться в лесу, как раньше… И даже разговаривать стало нам труднее. А тут вдруг точно и говорить стало не о чем. Точно мы в первый раз виделись и ничего не знали один о другом… Такие отчужденные и ушедшие в себя мы и жили до самой свадьбы… Но потом все изменилось. Без всякого волшебства произошло наше сближение… Это пришло как-то само собой, мы даже и не заметили… Снова стали мы веселые и разговорчивые… Эти месяцы, что мы прожили вместе до призыва, было очень хорошо, мне понравилось. И ни разу мы не поссорились, а чтобы драться – и говорить нечего… Мы привыкли быть постоянно вместе и вместе работать… Работали мы с большой охотой в поле и ходили рука об руку, как у нас говорят, даже в лес. И не затем вовсе, чтобы валяться под деревьями, а главное затем, что мы снова полюбили ходить вместе в сосновый бор по грибы и радовались, когда находили их… И в те первые месяцы я вовсе не жалел, что женился. Думаю, что и Жофке нравилась такая жизнь. По вечерам в доме мы вместе мечтали, как станем жить, когда народятся у нас дети, когда ворочусь я со службы… Готовили мы тогда себе сами, потому что родители привыкли ужинать всухомятку. Хлеб с салом или брынзой, к этому лук или чеснок, все это запивается молоком или чаем из лесных трав – вот и все. А у нас приготовление ужина превратилось в торжество, мы забавлялись оба. Мы с увлечением варили галушки с брынзой или запекали картофельную бабу в духовке… Когда нам удавались наши опыты, мы радовались до ночи… Мы старались даже экспериментальным путем улучшить рецепты, унаследованные от родителей… Сколько новых компонентов прибавляли мы к знакомым кушаньям и потом со страхом ожидали результатов… А Жофка изобрела новое блюдо – балабачку, – это была очень вкусная еда, готовилась она из мяса, картошки, молока, зелени, капусты и еще много кое-чего… Я не помню, как готовилось это блюдо, Жофка забрала с собой рецепт…

Эти месяцы быстро промчались. Я получил повестку и должен был уходить на военную службу. Мы долго прощались, но прощание не было особенно грустным… Жофка провожала меня до городского вокзала. Тогда она была уже на четвертом месяце, и, когда я готов был уже вскочить в поезд, она приложила мою руку к своему животу и сказала, что они будут ждать меня оба – она и дитя…

Первые дни и недели на военной службе мне было тоскливо невыносимо! Мы вместе с парнем, с которым ходили в один класс, сидели во дворе казармы, перед нами была груда соломы и пустые мешки для тюфяков. Мы набивали мешки и готовы были взвыть. И у товарища дома осталась молодая жена, и ему было грустно и тяжко. Но постоянный шум и движение, свойственные армии, в результате заглушают человеческие чувства… Постепенно я привыкал и помаленьку забывал… Бывало, что от Жофки приходило письмо, но нечасто… Она писала, как живет и что делает. Ничего особенного у нее не происходило, и из своей дали я мог легко себе все представить, будто сам побывал дома… И я, само собой, отвечал ей или в другой раз открытку пошлю – и все. А через четыре месяца, когда я получил увольнительную на четыре дня для поездки домой, я был даже немного удивлен и мне даже не слишком хотелось и ехать… Но я поехал. Трясся всю ночь в поезде и утром был на месте. Жофка была тогда на восьмом месяце и, хотя и обрадовалась моему приезду, была так занята собой и своим состоянием, что я почувствовал себя в доме абсолютно лишним… В доме не происходило ничего особенного, как я и предполагал… Поэтому я возвращался в свою часть совершенно успокоенный. Через месяц родился мой сын и я опять был дома… Тогда было веселее. Мы отметили, выпили, повеселились… Это был первый ребенок, родившийся в здешних местах. Я обрадовался ему, как каждый отец, но через несколько дней снова пришлось возвращаться в часть… Потом мне часто давали увольнительные, почти каждые два месяца. Мальчик рос, Жофка, как и прежде, работала в поле и, хотя после родов немного потолстела, стала женственнее, притягательнее… Но тогда мне показалось, что она немного охладела ко мне… Я объяснял это себе тем, что она должна заниматься ребенком, не только мною… А так дома ничего не изменилось… Мать стонала и жаловалась, когда у нее что-нибудь болело, как и раньше, а отец, так же как и раньше, выпивал. Работы не убывало, и я отлично мог себе представить, что ожидает меня по возвращении…

Так все и шло до тех пор, пока не произошел один странный случай. Сыну минул как раз год, когда я получил письмо. Меня насторожил конверт, как только я его увидел. Он отличался от тех, которые я получал до сих пор. Адрес написан был правильно, но почерк показался мне незнакомым. Наклон был очень сильным. Адрес отправителя не стоял, а почтовый штемпель был нашего городка. Я торопливо открыл конверт и стал читать, не веря собственным глазам… Письмо у меня сохранилось, я могу его прочитать еще раз и теперь…

«Дорогой Иван, – начиналось письмо, – пишет тебе твой товарищ. Неважно, как меня звать. Гораздо важнее то, что я хочу тебе сообщить. Ты уже почти два года в армии и не подозреваешь даже, что творится у тебя дома за твоей спиной. Твоя жена Жофка, мать твоего сына, совсем сбилась с пути. Ты, может быть, не поверишь, но я должен тебе сообщить, что она валяется с твоим собственным отцом. Это так же точно, как то, что меня родила моя мать. Всего лучшего желает тебе твой искренний друг».

Это все. Я не знал, что делать и верить ли мне всему этому. Сначала я будто окаменел, потом вскочил и, если бы была у меня сабля, все бы порубил. Представьте себе мое положение… Это письмо сжигало меня всю ночь. Но и на другой день я ничего никому не сказал – мне было очень стыдно. Однако выдержать такое положение я не мог. Я подал рапорт и попросил о внеочередной увольнительной по семейным обстоятельствам. В тот же вечер я уехал…

В поезде я все время мучился. Я не знал, как вести себя по приезде. Что сказать, что сделать? Меня бросало то в жар, то в холод. И так продолжалось всю дорогу. Но как только я вышел из поезда и ступил на землю, я точно почувствовал уверенность. Скоро я был дома. И жена, и родители очень удивились моему приезду. Но я ничего не сказал. Я и сам удивляюсь, как я мог вести себя, будто ничего не случилось…

Приехал я утром, поел, поговорил с отцом и матерью, поиграл с сыном. Но когда мы с Жофкой остались одни, я достал письмо и прочитал его вслух… Я не ругался, не кричал, не угрожал. Я даже не требовал, чтобы она призналась… Но Жофка расплакалась… Она убежала в ригу, бросилась там на пол и стала рыдать… Мать пошла утешать ее, потому что думала, что мы из-за чего-то поругались… Но я ничего не говорил… Отец старался не попадаться мне на глаза, и, чтобы не узнать ничего лишнего, да и с горя, я отправился в город и там напился… Я болтался в городе до самого вечера и не знал, ворочаться домой ночевать или нет… И тут встретил я кое-кого из приятелей, двое из них тоже служили… Мне в моем тогдашнем состоянии очень по душе пришлось их приглашение… Последний автобус все равно уже ушел, да мне и не особенно хотелось домой…

И мы просидели до утра. Много пили и много курили, точно у всех были такие же горести… Но когда ночь прошла, меня сразу же потянуло домой… Вы не поверите, но меня точно кто-то подталкивал… Не то чтобы это было предчувствие, но я ощутил необходимость быть дома…

А дома стоял плач… Всюду было полно людей… Женщины заламывали руки, на глазах у мужчин были слезы. Я еще не знал, что случилось, но тут мне показали Жофку… Она была мертва… Я ничего не мог понять… Несколько женщин чуть не хором рассказали мне, что случилось и как все произошло… Будто Жофка сразу же после моего ухода взяла ребенка и куда-то ушла… Ее никто не удерживал, думали, будто она идет к своим. А она, несчастная, бежала бросаться под поезд… Хоть ребенок спасся…

Так и живу я теперь на прежнем месте. С родителями… Работаю в поле и ни о чем не спрашиваю… Ни отца, ни мать… О сыне забочусь как могу… Жениться мне не хочется… Может быть, вам покажется удивительным, как я могу так жить. Может быть, вы удивитесь, что мне даже не хочется узнать правду. Но для чего? Если бы жива была Жофка, мне было бы важно, что в том письме правда, а что – нет. Но теперь… Мне нет необходимости знать правду обо всем об этом… Пусть стыдно будет тем, кто знает правду… Они свое получили!

Часть V

Г о в о р и т  Ю л о,  о т е ц  И в а н а.

Я человек простой, много о себе не думаю. Когда мне хочется пить, я пью, когда голоден, я ем. Тело и душа знают, чего им требуется, и мне подскажут. Этим я и руководствуюсь, прочее меня не занимает… И на что? Вот я весь с головы до пят, снаружи и изнутри… Некоторые стараются казаться лучше перед соседями, и им даже не смешно их поведение. Когда мы еще жили в городе в доходном доме, некоторые соседи по три-четыре раза в день стучали по столу, пусть все вокруг думают, что они отбивают бифштексы… Как-то и я разозлился и стал колотить по пустой доске целых десять дней утром и вечером, но мне-то было смешно, да еще как!

Знаете, тут все думают обо мне, что я пьяница, не говоря уже о моей жене и сыне… Есть такие даже, что при встрече жалеют меня, уговаривают перестать пить, не губить здоровье и совесть… Про здоровье я и сам хорошо знаю… У меня уж кое-когда и почки болят, и повышенная кислотность… И изжога меня мучит, точно ножом режет после каждой выпивки… Вот как с моим здоровьем… Но мне говорят еще, что я себе водкой порчу жизнь… Это, конечно, можно допустить, хотя только допустить… У меня, однако, другое мнение… Что пьяная, что трезвая жизнь – все равно. В жизни ничего не испортишь, ничего не исправишь… Жизнь, по-моему мнению, – это жизнь. Что тут мудрствовать лукаво, дело-то известное… Пока ты жив – живи, помрешь, жить больше не будешь… Жизнь испортить может только смерть, ничто другое не повредит ей… Да это все пустяки… Пусть говорят, что я пьянством порчу себе жизнь и здоровье… Пусть говорят, это вполне естественно… Но что злит меня, огорчает – это глупые слова, что водка уничтожила или еще уничтожит мою совесть… Что же она такое, эта совесть? Пальто, которое можно испачкать? Или жаркое, которое может подгореть? И жена кричит, стоит мне выпить: нет у тебя совести! Кричит, что нет у меня совести, будто она знает, что это такое… И я ее спросил, и она готова была ответить, но замолчала и молчит до сих пор… Таковы те, кто кричит о совести… Кричат, а сами не знают о чем… А если не знают они, что такое совесть, как же могут они знать, что ее можно потерять от выпивки? Это мне не понятно… Я, честно признаться, и сам не знаю, что такое совесть, но по крайней мере я не кричу… Я никогда не высказываюсь о том, чего сам не знаю…

Но я, конечно, понимаю, в чем дело. Всем безразлично мое здоровье, пусть не врут. Всем им это безразлично – высохнет у меня мозг или нет… Этим негодяям нужно другое… Они бы рады потешить себя чем-нибудь дурным, грязным в моей жизни – это они называют потерей совести!.. Они хотят доказать, что я безнравственно живу… Но это не так, поверьте; я, скорее, стараюсь помешать всему безнравственному, обороняюсь от него, преодолеваю, пусть даже мне придется отыскивать проявления безнравственности, чтобы им противостоять…

Конечно, те, кто наслышался обо мне, не поверят, что я говорю правду… Но даю честное слово, все эти слухи обо мне сильно преувеличены. Ведь характер у меня тихий, мирный. Когда я трезв, я скорее печален, чем весел; я не любитель поговорить – кое-кому я этим мешаю, а кое-кого и раздражаю… Но и когда выпью, я держу себя в руках… Многие, когда выпьют, дерутся, ругаются и творят всякие безобразия. За одну пьянку столько глупостей наделают, что потом целых две недели голова болит… А я не таков! Я не дерусь, не ссорюсь, никого не обижаю. Единственное, что я делаю непривычное, – это много разговариваю, как вот теперь… Но что в этом такого? Какой я кому наношу урон?