Текст книги "Пятая зима магнетизёра"

Автор книги: Пер Улов Энквист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Ты должна представить себе, что мир прекрасен. И меня ты должна увидеть в таком образе, какой был бы тебе приятен. Ты должна научиться доверять – это самое трудное. Ты играешь на фортепиано свои менуэты, но всему тому, что за пределами музыки, ты не доверяешь. Разве это не так?

– Отец говорит, что в мире очень много зла, – шепчет она.

– Не верь ему. Никакого зла нет – ты можешь уничтожить зло, если не будешь в него верить. Отец твой видит только реальную жизнь, но не видит паутины, скрывающей ее от нас. Я создам для тебя такую паутину. Хочешь?

– Да, – отвечает она тихо, но внятно. – Да.

– Я ездил в далекие края, – говорит он, глядя в окно. – Я побывал во многих странах.

Он замолкает, пытаясь сосредоточиться: он знает, что должен говорить очень просто, очень внятно.

– В Вене, – говорит он после паузы, – я слушал молодую девушку, игравшую на фортепиано. Она была слепой, и звали ее почти так же, как тебя. Ее звали Мария Тереза фон Парадис. Великий Моцарт посвятил ей одну из своих пьес. Ей покровительствовала императрица. Она играла в зале, украшенном с такой роскошью, какую ты и представить себе не можешь. Во дворце было много залов, один из них был круглый и весь позолочен. Его убранство стоило миллион серебряных флоринов. В зале было два зеркала, одно напротив другого; если ты стоял посередине, можно было заглянуть в вечность.

– И вы заглянули? – взволнованно спрашивает она.

– Увидеть вечность могли только те, кто был очень маленького роста, – ответил он. – Высокие видели в зеркалах только самих себя.

– А девушка?

– Я ее вылечил. Это был мой первый большой успех, и какое-то время все меня прославляли. Я ее вылечил.

Было это в 1777 году. Девушку поместили в больницу Кравик, в маленькое частное отделение, расположенное в одном из флигелей. Лечение очень скоро принесло плоды. Когда Мейснер поднес намагниченный жезл к отражению девушки в зеркале и стал водить по нему, девушка начала следить глазами за движением жезла. Он никогда не забудет восторженного чувства, охватившего его, когда он заметил, что и впрямь дирижирует движением ее глаз. Вскоре ее веки почти перестали нервно подергиваться. Она явно и неотрывно следила за движением жезла.

Первый сеанс повлек за собой некоторые неприятные последствия. Девушку стала бить сильная дрожь. Потом дрожь прекратилась, но на смену ей пришла острая головная боль. При этом появилась болезненная чувствительность к свету: сквозь трехслойную черную повязку пациентка могла определить, в какой комнате находится – в темной или освещенной.

Мейснер постепенно вводил ее в соприкосновение с окружающим миром.

До этой минуты он мог рассказывать все, как было на самом деле, и Мария внимательно вслушивалась, вбирая в себя его рассказ. До этой минуты все шло хорошо, он и теперь помнил чувство счастья, какое охватило его тогда и преобладало над всем в те первые дни, помнил бурю восторга, бушевавшую в Вене, полученное им приглашение ко двору. Девушка была прелестна: она цеплялась за него, называла своим благодетелем, говорила, что хочет, чтобы лечение никогда не кончалось.

Вот тогда, думал он, тогда я должен был остановиться. Именно тогда я должен был погибнуть – от руки наемного убийцы, от упавшей сосульки. А потом все переменилось. Я сделался другим. И великое превратилось в гротеск.

Он рассказал об этом Марии, но рассказал не все. Он доходил в своей откровенности до той грани, переступив которую он рисковал разорвать паутину.

– У меня было много врагов, – говорил он, закрыв лицо руками. – Они знали, с какой стороны меня атаковать. Ее звали Мария Тереза фон Парадис, и она была очень известной пианисткой, потому что была слепая. Наверно, пианистка она была посредственная, но как слепая пианистка – нет.

Он увидел, как дрогнуло лицо лежащей девушки, и, наклонившись, провел по ее лицу рукой.

– Спокойно, – сказал он. – Спокойно.

Слепота – это ведь тоже отличительное свойство, – продолжал он, – но ничего выдающегося в ней нет. Наверно, многие видят в этой особенности не помеху, а дополнение к другим свойствам. Мария Тереза кормила свою семью – кормила тем, что она слепая, а играет на фортепиано. Ее представили ко двору, и те, у кого были деньги, выплачивали ей большое содержание. Вот как обстояли дела. С этой-то стороны меня и атаковали.

Спустя несколько месяцев она стала хорошо видеть, и о ней перестали говорить – история была уже старой и всем приелась. Девушка продолжала играть при дворе, но играла все реже. А так как у меня было много врагов – ведь неожиданный успех всегда порождает их во множестве, – они нашли повод, который искали, чтобы нанести мне удар в спину.

«Никто больше не захочет ее слушать, – сказали эти люди ее родителям. – Никто уже не дает ей вспоможения. Посчитайте ваши доходы – вы скоро станете бедняками».

Я ни о чем не знал. Однажды днем, четыре месяца спустя после начала лечения, родители явились в частный флигель, где жила девушка. Они потребовали, чтобы она вернулась домой. Потребовали, чтобы она прервала лечение. Фрау фон Парадис объявила, что обратилась к врачам, хотя это ложь – наоборот, врачи обратились к ней. И врачи будто бы сказали, что я приношу девушке вред, я шарлатан, и меня надо обезвредить.

– А она уже могла видеть? – спросила девушка, лежавшая перед ним на кровати. Мейснер слышал, как дрожит ее голос.

– Да, – ответил Мейснер. – Она могла видеть. Ее зрение улучшилось, хотя и не совсем вернулось.

– И что же вы сделали?

– Я выставил их за дверь. Через день явилась целая депутация, в которую входили профессора ван Свитен и Барт, а также доктор фон Штёрк. Они осмотрели девушку и удалились, не сказав ни слова. За дверью ждали родители. Они поговорили с депутацией. А потом вошли и заявили, что зрение девушки не улучшилось – это просто плод ее воображения. Плод воображения! Профессор Барт объявил также, что «пациентку по-прежнему следует считать слепой, потому что она не смогла правильно назвать предметы, которые ей показывали». Но она ведь никогда прежде не видела этих предметов!

Герр фон Парадис потребовал, чтобы я немедленно «освободил» его дочь. Я сказал, что она совершенно свободна, но я хотел бы закончить лечение. Тогда он стал угрожать мне обнаженным мечом. А тем временем в комнату девушки ворвалась мать. И вскоре появилась вновь, волоча дочь за руку. Девушка опять попыталась уцепиться за меня, но они ее оттащили.

А на другой день императрица приказала изгнать меня из Вены. Я должен был покинуть город в двадцать четыре часа.

Комнату затопил сумрак. Рассказ Мейснера продолжался больше часа. Девушка по-прежнему лежала не шевелясь.

– Именно тогда, – сказал он, вперившись в пространство, на какое-то мгновение, забыв, к кому обращается, – именно тогда я сильно усомнился в окружающем мире. Мир руководился слишком сомнительными правилами, чтобы я мог с ним совладать.

Тут он впервые заметил движение у той, что его слушала. Она повернула к нему голову и спокойно спросила:

– А что стало с девушкой, которую вы лечили?

– Ничего плохого, – с улыбкой сказал Мейснер. – Она снова ослепла. Так что они добились всего, чего хотели.

– Зачем вы мне об этом рассказываете?

– Чтобы усложнить нашу задачу. Она того стоит. Ты не Мария Тереза фон Парадис. И твой отец – не фон Парадис. Ты совсем другая, и ты хочешь прозреть. Ты ведь хочешь?

– Хочу, – сказала она.

Он наклонился к девушке, легко провел рукой по ее лбу и снова улыбнулся.

– Тогда мы начинаем лечение, – сказал он.

Возможно, доктор Зелингер в своих записях об этих сеансах смешал то, что там происходило, с тем, что говорилось на суде. Там тоже упоминали о том, как Мейснер лечил Марию Терезу фон Парадис.

В протоколе Зелингера, который, по нашему мнению, велся постоянно, приводится большая часть вышеизложенной беседы. Та часть, которую он уловил сквозь заглушавшую звуки дверную преграду, кончается фразой: «Я должен был покинуть город в двадцать четыре часа».

Насколько рассказ Мейснера правдив, нетрудно установить, прибегнув к другим источникам. Образованная в Вене комиссия медицинского факультета, которая должна была осмотреть пациентку, представила отчет – его часто цитируют в литературе, посвященной Мейснеру. Что касается меча, выхваченного отцом, тут приходится довериться Мейснеру. Денежное содержание Марии Терезы фон Парадис подтверждается счетами придворного ведомства – бумага пожелтела и стала ломкой, но текст и сегодня читается без труда.

Лечение продолжалось с 9 января 1777 года до 24 мая того же года. 26 мая Мейснер покинул Вену.

При медицинском освидетельствовании, проведенном позднее, комиссия, в частности, констатировала, что девственная плева пациентки была частично повреждена. Однако из этого факта никаких выводов не сделали. К отчету прилагались сведения еще об одном пациенте, которого пользовал Мейснер. Речь шла о мужчине, страдавшем последней стадией сифилиса. Мейснер лечил его магнетическими поглаживаниями в течение двух месяцев, после чего пациента пришлось отправить в лечебницу для умалишенных.

Оба пациента, сифилитик и девушка, проходили лечение в одной и той же больнице.

– Одно как-то не согласуется с другим, – говорит Мария. – Вы утверждали, что мир прекрасен, а сами рассказали вот эту историю.

– Это лишь свидетельствует о трудностях, – объясняет он. – Даже мне приходилось терпеть неудачи с моей паутиной. Я сплетаю ее, а другие внезапно ее разрушают, но иной раз причина во мне самом. В тот раз паутину разорвал меч.

– Но вы ведь были не виноваты, – прошептала она.

– Нет, не виноват.

Когда вошел Зелингер, Мария была сосредоточенна и очень спокойна. Повязка все время оставалась у нее на глазах, «чтобы оберечь зарождающееся зрение», как выразился Мейснер. В тот раз сеанс продолжался почти час. Когда по истечении этого времени Мейснер провел рукой по лицу девушки снизу вверх, она медленно пробудилась. Позднее, вечером, Зелингер спросил дочь, хорошо ли она себя чувствует.

Она сказала, что хорошо.

На прямой вопрос Мейснер ответил, что при лечении этой пациентки он отступил от собственной практики: обычно он разговаривал с пациентами во время магнетического сна, а не до него. Он, однако, объяснил, что никогда не считал себя связанным даже собственными привычными приемами.

– Что касается этой девушки, – сказал он, – я лечу ее методом, который полностью соответствует ее астрологическим показаниям.

Объяснить подробнее, что он имеет в виду, он не пожелал.

Из Вены он уехал в Швейцарию и в Баварию. Тогда он еще не сдался. Один раз им удалось меня одолеть, думал он. Но Вена – это еще не весь мир. В Париже, думал он, мир другой. В январе 1778 года он в первый раз приехал в Париж.

В Париже еще жил Вольтер, объяснял он Марии; это был четвертый день лечения. Жили Дидро и д'Аламбер. Мейснер убедился, что в Париже религия вышла из моды. Это пробудило в нем надежду и страх. Но он приехал не первым: торговец полотном из Берлина по имени Вислед принимал пациентов и лечил их, не прикасаясь к ним.

– Париж был настроен недоверчиво, – говорил он Марии, – но я все-таки написал меморандум для Академии. Надежды я не питал и все же написал. Само собой, это был напрасный труд, записки с изложением моих взглядов не прочли, и тем, кому я должен был помочь, я помогал по-другому. Люди приходили ко мне тайком, не желая, чтобы при лечении присутствовали посторонние. Мне они доверяли, а слухам обо мне – нет. Ученый мир Парижа надо мной насмехался, но пациентов у меня было много. Они стекались ко мне со всех сторон, я их принимал и знаю, что мне сопутствовала удача.

С парижскими врачами я встретился только один раз. Это было на званом ужине, но смотреть, как я лечу больных, они отказались. Я знал, что им больше нравится ходить на ужины, чем в больницу.

Тут по лицу пациентки пробежала тень нетерпения – его рассказ затянулся.

– Вы все время рассказываете о неудачах, – сказала она. – Разве ничего другого не было?

И тогда он, как обычно, наклонился к встревоженной девушке и сказал:

– Ни о каких неудачах речи нет. То были трудности, а не неудачи. У меня ведь оставались мои пациенты! А у врачей их не было! Пусть обо мне распускали дурные слухи, но зато у меня оставались мои пациенты!

– А потом? – спросила она. – Что потом? Он долго молчал.

– Я уехал из Парижа, – наконец сказал он. – Ничего другого не оставалось. Париж прогнил.

– А долго вы там оставались?

– Достаточно долго, чтобы почувствовать, чем там воняет.

– А почему вы не уехали до того, как почувствовали зловоние?

– Я зарабатывал четыре тысячи ливров в год. За такие деньги выдержишь любую вонь.

– А потом?

Он, вероятно, рассказал ей почти все. Рассказ его, конечно, не был правдивым – с нашей нынешней точки зрения правда должна была бы выглядеть иначе. Но рассказы вообще не бывают правдивыми, а только более или менее действенными.

В протоколе Зелингера нет упоминания о том, что Мейснер рассказал Марии эпизод в пещере. Образ Мейснера был ей явлен, конечно, совсем с другой стороны: человек, подвергавшийся преследованиям, тот, кто постоянно добивался успеха и кому так же постоянно чинили помехи самонадеянные, эгоистичные преследователи.

В его рассказе можно выявить определенную линию. Она тяготеет к своего рода сентиментальной объективности – Мейснер пытается поколебать безучастность девушки, поставляя ей правду точно отмеренными ударными дозами, но при этом правду, увиденную глазами либо самого Мастера, либо его учеников. Его рассказы ослепляют нас невероятными чудесами, да и как может быть иначе – у нас нет возможности увидеть их под другим углом зрения. А ведь у них, возможно, есть и теневая сторона.

От парижского периода сохранилось несколько писем. В одном из них, адресованном Жану Сильвану Байи, Мейснер пишет: «Сеансы, мной проводимые, кажутся мне теперь отвратительными гримасами, которым едва ли кто-нибудь может доверять».

Теперь, много времени спустя, мы можем проследить колебания его карьеры. Самоуверенность сменяется в нем отвращением к самому себе. Периоду отвращения всегда сопутствуют высокие доходы.

Чем в первую очередь вызвано отвращение, нам судить трудно. Может быть, возрастающим безразличием к поставленной цели, может, нарастающей лавиной успеха. Но вот маятник качнулся в другую сторону: катастрофа, все начинается с нуля, снова успех, и снова катастрофа. Так повторяется год за годом, все время. Визионерство, отступничество.

Мы прилагаем к нему наши мерки, и он исчезает за ними, становится нашим отражением, а мы – отражением его неудач.

История о том, как идея преображает материю, – длинная история. Остановимся в Париже, в конце его тамошнего пребывания. Все рушится. Дела идут все хуже и хуже. Катастрофа близка. Он уже сдался, в очередной раз сдался.

Это случилось в ту пору, когда некий доктор Бюрден обещал заплатить три тысячи франков тому, кто прочитает незнакомый текст с завязанными глазами. Мейснер тогда уже довольно долго привлекал всеобщее внимание своими разнообразными опытами с сомнамбулами. На одном из показов мужчина-сомнамбула по имени Поль (фамилия и общественное положение неизвестны) был погружен Мейснером в похожее на сон состояние, в котором, несмотря на то, что глаза его были завязаны, смог прочесть три строки в открытой наудачу книге. Кроме того, он смог определить масть семи различных игральных карт.

И вот теперь Мейснер предложил провести испытание с десятилетней девочкой, дочерью некоего Жана Пижера, магнетизера из Монпелье, на которого Мейснер произвел огромное впечатление и которого можно считать учеником Мейснера. Опыт закончился неудачно. Между Мейснером и присутствовавшими при испытании членами Академии разгорелся жаркий спор. Спорили о том, какой повязкой или бандажом следует завязать глаза девочки. Мейснера обвиняли, что в тонкой повязке, которую он принес с собой, он проделал дырочки. Он, со своей стороны, решительно воспротивился тому, чтобы на девочку надели маску, закрепленную на стальной проволоке. К концу спора принесенная Мейснером повязка по несчастной случайности порвалась. Тогда Мейснер взял девочку за руку и с отмеченной всеми поспешностью покинул зал.

В тот же самый год Мария Тереза фон Парадис дала концерт в Париже; ее называли в ту пору совершенно слепой пианисткой. Насколько нам известно, никакие контакты между Мейснером и девицей фон Парадис не возобновлялись.

Он не делал никаких попыток оправдаться перед Марией.

– Добрая воля переменчива, – пытался он ей объяснить. – Она снашивается, пропадает. Некоторым людям, например великому Парацельсу, удавалось, словно бы накапливать свою способность к визионерству, употребляя ее только для важных целей. Моя способность износилась, почти пропала. Она исчезла или притаилась, и я провалился на самое дно, где никакое визионерство существовать не может.

Ты должна это понять, – настойчиво говорит он, – ты не должна судить обо мне как о единой личности. Я многолик. И вот я решаю подняться со дна, и я поднимаюсь, и тогда от прежнего не остается следа.

Ты понимаешь меня? Вот с кем ты сейчас имеешь дело – с тем, кто начинает сначала.

Ты понимаешь меня? Ты мне веришь?

– Может быть, – говорит она. – Не вполне, но может быть.

– Это придет, – говорит он, поглаживая ее руку. – Я не облегчаю тебе путь. Я просто пытаюсь научить тебя верить, понимать, что надо верить, чтобы не упасть. Ты должна мне верить. Я не шарлатан.

– В это я верю, – говорит она.

– Тогда ты должна сделать выбор: должна решиться смотреть на меня как на спасителя, – спокойно говорит он. – Проникнись этим. И храни в себе.

– Не знаю, смогу ли я, – говорит она.

– Сможешь, – говорит он. – Сможешь. И хочешь.

– Думаю, у меня получится, – говорит он позднее Зелингеру. – Думаю, что да.

Но в протоколе Зелингера именно в этом месте появляется нотка недоверия. Он пишет, что его одолевают сомнения. Он не ожидал, что лечение так затянется, ведь результата все еще нет.

«Я не могу показаться на улице, – пишет он. – Все на меня оглядываются. Похоже, всем все известно».

Лечение каждый раз продолжается час. Побочных явлений в виде болей, появляющихся при магнетизации у других пациентов, в этом случае не наблюдается. На каждом сеансе Мария спокойно засыпает и так же спокойно просыпается. Повязки с нее теперь не снимают никогда – белая полоска в сумраке.

Наверно, он рассказывал ей об окружающем мире.

– Ты думаешь, он все такой же, – говорит он. – И ошибаешься. Изменилось все. Ты укрылась в своей тьме, спряталась в своей музыке, но снаружи все изменилось. Скоро тебе надо будет решиться выйти наружу. Мужество обрести труднее всего, но тебе скоро придется быть очень мужественной. Ты прекрасно играешь на своем фортепиано, но мир еще прекраснее. И ты должна решиться увидеть, как он прекрасен.

– Дело не в страхе, – говорит она тогда. – Я была довольна своей жизнью. Мне было хорошо с отцом.

– Ты знаешь, что лжешь. Ты думала, что тебе хорошо. Ты спряталась за самоё себя. Ты играла свои менуэты, регулярно исповедовалась и считала, что довольна жизнью, но ты не должна быть довольной. Ты должна сотворить фантастический образ, совершить неслыханный подвиг, ощутить восторг.

– Я не понимаю, что вы хотите мне дать, – шепчет она.

– Мгновение, секунду, миг, когда ты вырвешься из самой себя. Вот что я хочу тебе дать. Фантастическое зрелище освобождения. Оно уже доступно тебе. Ты уже можешь его достичь.

– Я доверяю вам, – говорит она.

– Это хорошо, – жестко говорит он, – но и этого недостаточно. Доверие помогает только на малом отрезке пути. Потом ты должна черпать из собственного восторга. Я исчезну, но ты останешься. Я даю тебе освобождение и экстаз, но потом ты должна встать на собственные ноги. Ты увидишь грязь на улицах, кричащих детей и все окружающее убожество, и, однако, всего этого видеть не будешь. Этому я тебя научу.

– У меня, наверно, не хватит сил, – говорит она. – Вы переоценили мои силы.

– Нет, не переоценил. Ты уже готова, скоро будешь готова. И ты сама это знаешь.

– А лечение? Неужели оно и вправду вернет мне глаза?

Она была очень взволнована. Пальцы задвигались, переплетаясь друг с другом, и, вероятно, стали влажными.

– Сейчас я приступлю к лечению, и ты, как обычно, заснешь. В этом сне придет исцеление. Я начинаю свои поглаживания, и твой флюид приходит в равновесие. Заболевание твоих глаз зависит от этого флюида. Таким образом, твои глаза излечатся. Когда я тебя разбужу, ты прозреешь. Ты переживешь это прозрение как триумф, триумф, противоречащий рассудку, и восторг твой будет безграничен. Ты прозреешь.

Она долго медлила, прежде чем задать следующий вопрос. К тому времени ее возбуждение утихло, и она опять лежала спокойно. Казалось, она совершенно расслабилась.

– Вы упоминали о паутине, – наконец проговорила она, – о паутине, которая скрывает. Я не совсем понимаю, как одно связано с другим.

– Паутина – это я, – говорит он тогда; он очень устал, час уже поздний. – И я – дыра в паутине, которая дает увидеть, что лежит за ней, и я – сверкающие водяные капли. Я все. И ты должна использовать меня.

– Да, – говорит она. – Вы можете использовать меня. Я готова.

В комнату пригласили свидетелей: двух городских врачей и торговца из Ростока, проездом оказавшегося в Зеефонде. Тут же находился Зелингер, а также Мейснер. Девушка лежала на кровати совершенно спокойно, силы ее почти иссякли.

– Сейчас я буду магнетизировать ее в последний раз, – сказал Мейснер.

Он подошел и склонился над нею. Свидетели, которых было четверо, включая Зелингера, стояли метрах в трех позади него; только торговец чуть ближе. Они видели, как шевелятся губы Мейснера, и смогли уловить отдельные слова, но не все.

Впоследствии девушка пересказала их.

– Сегодня последний сеанс, – говорил ей Мейснер. – Твои глаза вылечены, и сегодняшний сеанс должен устранить последнюю пленку, которая еще затуманивает твой взгляд. Когда я сниму повязку, ты прозреешь. И первое, что ты увидишь, будет мое лицо. Когда ты его увидишь, ты должна сделать знак, указав на меня. Потом ты увидишь остальных. Ты покажешь, какая ты мужественная, – ты увидишь все. Когда я разбужу тебя, ты познаешь все то, что до сих пор было скрыто. И избавишься от своей слепоты. Понимаешь?

– Да, – ответила она.

А свидетелям он сказал:

– Когда она меня увидит, она укажет на меня рукой. Это будет знак того, что лечение прошло успешно.

После этого Мейснер положил правую руку на живот девушки. А левой несколько раз провел по ее лицу снизу вверх. Он проделал это очень медленно.

Постепенно ее лицо разгладилось. Дыхание стало ровнее.

– Она спит, – сказал Мейснер. Они сели на стулья вокруг ее кровати. Было около шести часов вечера, но еще совсем светло. И все же в комнате горела лампа. Никто не произнес ни слова. Так должно было продолжаться около часа.

Девушка спала спокойным, глубоким сном. Она ни разу не шевельнулась, словно была без сознания.

Потом Мейснер разбудил ее обычным способом. Не прикасаясь к ее телу, он сделал несколько движений рукой на расстоянии пяти-шести сантиметров от ее лица. Девушка беспокойно зашевелилась и выказала признаки пробуждения. Тогда Мейснер просунул руку ей под голову и, развязав завязанную узлом повязку, снял ее. От тугой повязки на висках девушки остались красные полоски.

Девушка лежала с закрытыми глазами.

Мейснер сделал еще несколько движений руками, потом отступил назад. Через минуту-другую Мария медленно моргнула. Потом открыла глаза, глядя в пространство. Мейснер стоял под углом сорок пять градусов к вертикальной оси кровати. Зелингер невольно посмотрел на него. На лице магнетизера было сосредоточенное, напряженное выражение.

Девушка медленно приподнялась. Теперь они видели ее, все, кто там находился: врачи, торговец кожей, отец, сам Мейснер. Она смотрела прямо перед собой, она увидела Мейснера, почти неприметно повернулась в его сторону, подняла руку и указала на него, и сказать им было нечего.