Текст книги "Пятая зима магнетизёра"

Автор книги: Пер Улов Энквист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

4

Дневник Клауса Зелингера с 1 по 22 ноября 1793 года

1 ноября

Смятение еще не улеглось. Вчера заходил Штайнер; он оставался очень недолго, сказал, что с дочерью встречаться не хочет. Спросил, правду ли говорят, будто она прозрела.

Я ответил: «Да».

Он молча посмотрел на меня и вышел, не сказав ни слова. Я беспокоюсь за него. Как ни странно, он заметно подавлен. Я полагаю, чудо сокрушило его вселенную.

Глаза Марии пока еще очень чувствительны к свету. Ей пока еще следует оставаться в полутемной комнате. Я безотлучно рядом с ней.

Говорят, по городу ходят самые невероятные слухи. Будто бы через закрытое окно влетел конусообразный пучок света, ударивший в лицо Марии. Она будто бы вскрикнула и без чувств упала на руки Мейснера. А когда потом открыла глаза, увидела не только всех, кто находился в комнате, но обрела способность видеть сквозь стены, видеть все, что творится в городе.

Согласно другой версии, из ее глаз хлынула кровь, которая собралась на теле ободком вокруг сердца. А потом, когда Мейснер прикоснулся к ее руке, кровь исчезла.

Все эти слухи очень трудно опровергнуть. Врачи, свидетели происшедшего, скорее всего, будут немы как могила в надежде, что вся история постепенно забудется. Торговец кожами уехал. Остался только я с моими записями.

Как относится ко всем этим слухам Мейснер, не знаю. Он очень занят своими пациентами.

Так или иначе, весь наш дом ходит ходуном. Сегодня ко мне явились рыдающие служанки, умоляя, чтобы им позволили дотронуться до одежды Марии. По их словам, они уверены, что она святая.

Я рассердился и выпроводил их.

И все же я очень счастлив. Я сижу у дочери, мы вдвоем бережно охраняем наше счастье, и оно длится.

4 ноября

Вчера ненадолго зашел Мейснер. Он рассказал, что когда-то вылечил от слепоты одну девушку, и она очень долго сохраняла повышенную чувствительность к свету. Она была слепой с раннего детства и забыла, как выглядят люди. Когда она вновь обрела зрение, ей было противно смотреть на их лица. Особенно ужасали ее носы. «Мне кажется, они приближаются ко мне с угрозой, – говорила она, – чтобы выколоть мне глаза».

Мы оба сочли этот факт весьма интересным.

Девушка говорила также, что предпочитает смотреть на собак, И еще она говорила, что ей не нравятся высокие прически «à la Матиньон», которые тогда носили женщины. Пока она была слепой, она сама охотно делала себе такую прическу, но теперь ей очень не нравились пропорции между лицом и прической.

Мейснер, однако, полагает, что в нашем случае таких трудностей не будет.

6 ноября

Вчера Мария в первый раз увидела небо. По ее настойчивой просьбе мы вывели ее в сад. Поскольку сейчас осень, многие деревья стоят голые, но высокий вяз у самого фонтана еще не потерял всех своих листьев. Она смотрела на окружающее слегка щурясь. Приглядевшись внимательней, я увидел, что она плачет.

– Ты плачешь, Мария, – сказал я.

– Ветер слишком резкий для моих глаз, – объяснила она.

Но ветер был совсем слабый. Потом она указала на каменный водоем, куда собирается вода из фонтана, и назвала его суповой миской. Я ласково ее поправил.

Мы оставались в саду около получаса. Потом и впрямь поднялся ветер. Но Мария сказала, что хочет еще постоять в саду, почувствовать, как подгоняемая ветром опавшая листва льнет к ее голым щиколоткам, она много раз чувствовала это, но никогда не видела, как это выглядит. Все же я бережно повел ее в дом.

Я должен с большой осторожностью учить ее видеть. Теперь она видит, но то, что она видит, ей незнакомо.

7 ноября

Мария уже несколько недель не подходила к фортепиано, но сегодня в первый раз попробовала играть. К сожалению, ее постигла неудача. Она уверяет, что слишком пристально смотрит на свои руки и, когда видит их, сбивается, теряет уверенность и берет фальшивые ноты.

Дело кончилось тем, что она в слезах пришла ко мне.

Я стал ее утешать. Она должна привыкнуть к тому, что она видит, как когда-то ей пришлось привыкнуть к слепоте. Прежде она привыкла к мраку. Но и свет тоже можно подчинить себе.

Она сейчас очень нервна.

Мария часто спрашивает о Мейснере, но он появляется очень редко. Вчера пришел впервые за много дней. У нас был долгий разговор. Больше я сейчас написать не в силах. Я слишком взбудоражен и утомлен.

Мария чувствует себя хорошо. Вокруг нее все успокоилось, наверняка успокоится и она сама. Ее физическое состояние в порядке. С психическим дело обстоит хуже. Что касается меня, я тоже выбит из колеи.

Меня очень взволновал разговор с Мейснером.

8 ноября

Я должен начать с заявления, которое может показаться хвастливым: я всегда считал себя человеком на редкость честным. Я почти всегда поступал согласно, так сказать, строгим начертаниям честности. Иногда это порождало трудности, а порой – это однажды отметил Штайнер – моя честность порождала бесчестность.

Я отнюдь не считаю себя человеком проницательным. Для того, кто получил образование, я, безусловно, на редкость глуп. Это часто говорит Штайнер. Я привожу его слова с затаенной оговоркой – ведь он может ошибаться. Он человек прямой и, конечно, относится ко мне дружески, но полагаю, в данном случае он говорит именно то, что думает. Свой недостаток проницательности я восполняю честностью и правдивостью.

В присутствии Мейснера я чувствую свою ущербность. Я не убежден в его честности, но чувствую, что он обладает тем, чего мне недостает, и дело тут не во внешней изысканности. Несколько дней назад Мария спросила меня, нравится ли мне Мейснер. Я ответил: «Нравится». Полагаю, это был правдивый ответ.

Пожалуй, мое отношение к нему следует назвать восхищением.

Наш вчерашний долгий разговор он начал с того, что спросил, считаю ли я излечение моей дочери шарлатанством. Я ответил: «Нет». Тогда он спросил, считаю ли я шарлатаном его самого. Я снова ответил: «Нет»; вопросы следовали в таком порядке, что иначе ответить было невозможно. Тогда он спросил меня, как я отношусь к лечению посредством поглаживания.

Тогда я рассказал ему о моем прежнем знакомстве с этим методом – до меня доходили слухи о нем, и в известной мере я видел его на практике. Я рассказал Мейснеру о том, что наблюдал в Берлине, и вынул рукопись небольшого труда, который собирался опубликовать.

Там, в частности, было написано следующее:

«Животный магнетизм являет собой феномен, относительно которого до сих пор существует множество различных мнений. В бытность мою в Берлине у доктора Вольфарта мне не пришлось наблюдать ни одного пациента, которого не мог бы с тем же успехом вылечить обыкновенный врач. Некий господин Гемлин, с которым я беседовал в больнице, сказал, что считает магнетизм «опасным лекарством, которое следует отдать под наблюдение медицинской полиции». И он рассказал мне случай, когда магнетизер школы Вольфарта заявил, что может с помощью поглаживаний добиться разрастания лобной кости девятнадцатилетней девушки. При более тщательном рассмотрении оказалось, что пациентка терла и царапала себе лоб, а потом резко сдвигала брови, отчего там образовалась опухоль. Девушка уверяла, что таким образом избавилась от головной боли, которая мучила ее в течение восьми лет. Посему я считаю, что пока ничто не может обратить меня в эту веру, однако был бы рад убедиться, что это «целительное средство» и впрямь может принести пользу человечеству».

Тогда Мейснер спросил меня, считаю ли я, что прозрение моей дочери можно сравнивать с приведенным примером разрастания кости. Я ответил: «Нет». Тогда он спросил, считаю ли я, что ее исцеление и в самом деле доказывает надежность магнетического метода. Я промолчал. Он повторил свой вопрос. Я ответил уклончиво. Тогда он спросил меня, считаю ли я, что моя дочь и в самом деле была слепа.

Конечно, я сказал: «Да». Тогда он спросил, считаю ли я ее теперь совершенно зрячей. «Да», – ответил я. Тогда он попросил меня обдумать, какие выводы следуют из моего ответа, – после чего возникла короткая пауза.

Конечно, я мог бы уклониться, сославшись на другие авторитеты. Но я предпочел избрать трудный путь – я согласился, что метод оказался действенным. Согласился, что ошибался. Я сделал выводы из происшедшего и капитулировал.

События увлекают меня своим потоком. У меня такое чувство, что моему спокойному существованию пришел конец: поскольку прежде я выказывал неодобрение, теперь, чтобы оставаться последовательным, я должен одобрить ход событий. Я стараюсь также быть честным, ведь я всегда так гордился своей честностью. Я честно признаю: Мейснер прав. Я предаю своих коллег-врачей, если они могут считать себя жертвами предательства оттого, что лечение оказалось успешным.

И тогда этот человек, Мейснер, сидевший напротив меня, приблизил ко мне свое лицо с резкими монгольскими чертами и спросил спокойно и твердо, почему же я не делаю последовательных выводов из моего признания и не помогаю ему в его деятельности. Он попросил меня стать его ассистентом.

Я попросил пять минут на размышление. После чего дал ответ.

Я сообщил о своем решении Штайнеру. Тот сразу же спросил меня, понимаю ли я, к чему приведет шаг, который я собираюсь сделать: поступая на службу к магнетизеру, я подвергаю опасности авторитет всей корпорации врачей. Я ответил, что сознаю, сколь велик риск, но я служу не Мейснеру, а медицинскому искусству.

Он круто повернулся и ушел…

Я расстроен и подавлен. Я понимаю, что Мейснер обратил мою честность против меня самого, что, наверно, ему известно, как упорно я стремлюсь быть последовательным.

Он спросил меня также, каким образом, на мой взгляд, я смогу принести большую пользу – помогая ему или продолжая быть домашним врачом недомогающих городских дам. Так коварно поставил он этот вопрос.

Так или иначе, я дал согласие.

То, что Мейснер предлагает мне, меня соблазняет; с моей стороны было бы нечестно это отрицать. Он человек, наделенный необыкновенными дарованиями, а мне, очевидно, придется наблюдать за его действиями с медицинской точки зрения. Он назначает меня экспертом. Уверен, он может творить великие дела.

Моей апатии как не бывало. Мейснер ее развеял. Он пока остается в нашем городе, и мой долг ему помочь.

Было бы трусостью не сделать практических выводов из этого убеждения.

10 ноября

Вчера жена, сияя, сообщила мне, что весь город буквально кипит от возбуждения. Слухи, конечно, ходят самые невероятные. Жена рассказала также, что Мейснер снял у нотариуса Германа гостиную для своих сеансов. Там уже поставлены «машины»; жена употребила именно это выражение. Она заявила, что гордится мной: все говорят, что я буду помогать Мейснеру лечить больных. Стало быть, это каким-то образом стало известно. Возможно, слухи распространились через слугу Мейснера.

Я не считаю предосудительным пытаться повлиять на общественное мнение, если это влияние в каком-то отношении может послужить на пользу человечеству. Мейснер, несомненно, хорошо знает, что делает.

12 ноября

Теперь я сам видел, был свидетелем того, как Мейснер готовится к своим сеансам.

В его распоряжении четыре комнаты; мне казалось, это слишком много, но Мейснер был в прекрасном настроении и заявил, что все эти комнаты ему понадобятся. Впечатление такое, что он сейчас непобедим.

Самая большая комната предназначена для общего лечения. Посередине ее стоит чан, а вокруг него расставлены стулья. В соседней комнате Мейснер собирается поместить музыкантов, которые будут играть во время сеанса. Я усомнился в том, насколько уместно это музицирование, – Мейснер, резко повернувшись ко мне, сказал, что нельзя пренебрегать никакими средствами, чтобы изгнать болезнь из тела того, кто ею поражен.

В двух других расположенных рядом комнатах он устроил то, что сам называет «salles de crises»[8]8
  Комнаты кризисов (франц.).


[Закрыть]. Он рассказал мне, что во время лечения у многих больных наступает острый кризис и начинаются такие конвульсии, что они могут покалечить себя и других, если не поместить их в отдельную комнату.

– Мне рассказывали о чем-то подобном у Вольфарта, – заметил я.

Тут он резко обернулся ко мне и сказал неожиданно жестким тоном:

– Вольфарт недостоин называться моим учеником. Он потерпел неудачу с больным, судьбу которого я принимал близко к сердцу. Он удачливый неудачник Я не желаю, чтобы здесь произносили его имя.

Я отшатнулся и больше не проронил ни слова.

За последние дни Мейснер сильно переменился. От того молчаливого и замкнутого человека, каким он был вначале, когда появился в нашем городе, не осталось и следа. Зато уверенность и достоинство, с какими он держится, поразительным образом возросли.

Теперь я убежден, что он способен сотворить чудеса с нашими больными.

14 ноября

Отныне моя дочь может проводить долгие часы на солнце. Ее нервозность заметно уменьшилась, но я по-прежнему слышу иногда, как она плачет.

Она по-прежнему спрашивает о Мейснере. Я пытаюсь успокоить ее тем, что он очень занят, но, конечно, снова ее навестит.

Кажется, она удовлетворяется таким ответом.

15 ноября

Вчера Мейснер в первый раз дал мне инструкции; до сих пор я не мог взять в толк, в чем заключаются мои обязанности. Он объяснил мне, что я буду выступать в роли ученого контролера в особенно сложных и трудноопределимых случаях, и полномочия у меня будут очень широкие. Пока же, до того как возникнут подобные случаи, я должен просто каждый вечер представлять его больным и присутствовать при лечении, но не вмешиваться. Моя роль – роль наблюдателя.

Я этим очень доволен. Роль ученого контролера меня радует. Штайнер утверждает, что я предал здравый смысл. Но каким образом контролер может предать здравый смысл?

Сеансы будут происходить всего два раза в неделю, по вторникам и пятницам. На каждый сеанс записалось так много пациентов, что мы совершенно счастливы. Представители всех слоев общества заявили, что желают прибегнуть к услугам Мейснера.

Жена спросила меня, сколько Мейснер берет за каждый сеанс. Я объяснил ей, что это не мое дело. Сам я за свою работу наблюдателя буду получать скромное вознаграждение. С меня этого довольно, сказал я жене.

Я намерен издать дневник опытов, которые будут произведены в нашем городе. Дневник должен соответствовать самым строгим научным требованиям. Первый случай, отчет о котором я собираюсь в нем поместить, – это излечение моей дочери.

Во время дневной прогулки меня несколько раз останавливали на улице те, кто хотел подробнее расспросить о Мейснере и его лечении. Эти люди слышали, что я принял его сторону. Я это подтверждал и говорил, что и в дальнейшем буду присутствовать при его лечебных сеансах в качестве ученого контролера.

Мои собеседники одобряли мое решение и горячо меня поддерживали.

22 ноября

Вчера состоялся первый сеанс. Я еще слишком переполнен впечатлениями, чтобы все записать. Хорошо, что между сеансами будет несколько дней перерыва. Я смогу успокоиться и все обдумать.

Так или иначе, я рассказал тем, кто находился в комнате – их было человек пятнадцать, большей частью женщины, – о чуде, которое произошло с моей дочерью. Я восхвалил Мейснера и заявил, что, по моему мнению, он или обладает целительной силой, которая лежит за пределами обычного человеческого разумения, или же открыл научный метод, который совершит революцию в медицине. Я заявил, что намерен присутствовать на сеансах в качестве наблюдателя, а потом, возможно, издать о них отчет.

После этого начался сеанс.

Пациенты в полной тишине сидели вокруг чана, держась за руки, так что образовалась цепочка. Освещение было очень слабым – только в дальнем углу теплился слабый огонек. Из соседней комнаты, где находились два скрипача, раздавалась приглушенная музыка. Молчание длилось пять минут, потом Мейснер, нарушив его, заговорил.

Я не могу в точности восстановить в памяти его слова. Но, во всяком случае, помню, что в своем коротеньком выступлении он говорил о периодических изменениях в жизни людей, о влиянии на эти изменения небесных тел, уподобляя то, что происходит в организме человека, морским приливам и отливам. Он говорил о волне здоровья, которую сменяет волна болезни, обещая, что своим лечением разобьет эту волну, пресечет смену приливов и отливов, свойственных жизни человека, разорвет связь человека с Землей и даст ему соприкоснуться с законами Вселенной.

Цель этого лечения, заявил он, вырвать человека из цепкого плена Земли, поднять его над ней, повести его выше, не до уровня божества, но туда, где он станет неподвластен злым силам. Подобные взгляды разделяет новый романтизм, который хочет преобразить человека.

Мейснер сказал, что эта месса – к моему удивлению, он употребил именно слово «месса» – служит тому, чтобы вознести человека, освободив его от зла; болезнь – не что иное, как сыпь, проявление этого зла, Земля и болезнь связаны друг с другом. Флюид, на который он намерен воздействовать своим магнетизированием, таким образом, вступит в прямую связь с небесными телами.

В конце своего выступления Мейснер еще больше меня ошарашил: он сказал, что, поскольку эта месса служит тому, чтобы изгнать дурное и реальное из человека, она не подчиняется законам нашего мира, нашим земным законам.

Не думаю, чтобы кто-нибудь из собравшихся понял смысл этих его слов. Он произнес их почти как проповедь, под конец тихо и глухо. Сидевшие вокруг чана хранили мертвое молчание и словно окаменели. Мейснер стал ходить за их спиной, прикасаясь к каждому по очереди своим магнетическим жезлом, и все это время играла музыка. Некоторые уснули, их он выводил в соседнюю комнату. Они шли с закрытыми глазами, пошатываясь, но со странной улыбкой на губах.

Сомнений нет Мейснер – великий человек.

5

К декабрю 1793 года сеансы продолжались уже более двух месяцев.

Мейснер часто жаловался Ткачу на усталость. «Они изнашивают меня, – говорил он. – Они приходят ко мне, я принимаю их, и они высасывают из меня мою силу. С дочерью Зелингера было легче. Она была одна, я должен был обращаться только к ней. И она возвращала мне силу, которую я ей давал. А те, что сидят здесь, ничего не возвращают. Они сидят на своих стульях, чувствуют прикосновение жезла, вбирают в себя частицу моей силы, но ничего не возвращают. Они иссушают меня».

Зелингеру он говорил, что его одолевает усталость. Ничто не утомляет так, как постоянный успех. Передышку дают неудачи.

В городе теперь его знали все. Он больше не совершал дневных прогулок к пристани. Теперь он гулял по другим улицам, и прохожие оборачивались ему вслед. Доходы его были весьма значительны.

И все же в нем закипало нетерпение, когда он думал о том, что успел сделать, – это было слишком ограничено, слишком стиснуто рамками медицины. «Я должен обладать и другой властью, – говорил он Ткачу. – Власть – это свойство, которое не может быть ограничено. Я сам урезываю себя. Моя власть должна являть себя и на другом поприще».

Он все более тщательно отбирал пациентов. Теперь нелегко было получить место в его гостиной. После излечения Марии Зелингер он прекратил индивидуальный прием. Однако когда его прямо об этом спрашивали, отвечал, что это временно.

У него состоялась долгая беседа с правителем герцогства Зеефондского. Ткачу он сказал, что речь шла всего лишь о том, как лечить жену герцога – одно время она страдала болями в спине. То же самое он сказал и Зелингеру, но тот посмотрел на него с удивлением: такая долгая беседа о таких пустяках?

Методы его лечения мало-помалу совершенствовались.

12 декабря женщина по имени Хелена Штессер выразила желание пройти курс лечения у Мейснера. Оговорив условия оплаты, он охотно согласился. И вот однажды вечером она появилась среди пациентов, вся в черном, и, сидя на стуле, не спускала с Мейснера любопытного, оценивающего взгляда.

Мейснер начал представление как обычно; вводная речь, раз от разу менялась, но неизменной оставалась интонация священнодействия. Позади него, чуть в стороне, за пределами круга пациентов, одиноко сидел на стуле официальный контролер Клаус Зелингер, почти растворившийся в потемках. Как всегда, горела только одна свеча. Длинная тень Мейснера трепетала на стене, заполняя почти всю ее поверхность.

Мейснер говорил о своем долге извлечь зло из тела людей. Снова говорил о приливах и отливах, и голос его нарастал и замирал в такт его словам. Он убаюкивал пациентов мощью своего слова, и они повиновались ему.

В этот раз новенькой в кругу пациентов была только женщина по фамилии Штессер.

Замужняя, тридцати двух лет, родилась в Зеефонде. Всю свою юность провела в городе, и немногие сведения, которыми мы располагаем, не дают оснований считать, что она получила хорошее образование. Муж ее был торговцем, чета была бездетной. Мужу перевалило за пятьдесят.

Последние две недели женщина страдала болями в груди и животе. Последнюю неделю она провела в постели. Вызванные врачи назначили ей попеременно холодные и горячие компрессы, однако лучше пациентке не стало.

Тогда она обратилась к Мейснеру. Но на другой день после того, как ей был назначен день лечения, у нее случился сильный приступ болей. Вызвали Зелингера; на его отчете и зиждется первоначальная картина болезни.

Когда Зелингер пришел, женщина была без сознания или, во всяком случае, плохо соображала. Попытки привести ее в чувство оказались бесплодными. Зелингер прописал растирания, клистир, но, судя по всему, это не помогло.

Отворили кровь на обеих руках, но кровь вытекала плохо, можно сказать, вообще не текла. Потом попытались сделать горячую ванну, и наконец, когда прошло уже четыре часа, а она все не приходила в себя, начали щекотать больной горло обмакнутым в масло пером. Выступило немного крови, и тогда, по рассказам присутствующих (в дневнике Зелингера об этом не упоминается – судя по всему, в некоторых деталях он неполон), из вскрытых вен хлынула кровь и та, которую считали впавшей в летаргию, очнулась.

Зелингер в своем отчете упоминает только о «сильных приступах кашля и рвоты, вызванных применением пера».

Поставили диагноз – каталепсия.

Когда Мейснер оказался на расстоянии метра от Хелены Штессер и уже протянул к ней свой стеклянный жезл, женщина резко вздрогнула и посмотрела на него. Он остановился, выжидая. По лицу пациентки промелькнула вдруг улыбка, после чего она отвернулась и стала так же пристально, как прежде, всматриваться в чан. Тогда он продолжил прерванное движение и коснулся ее жезлом.

Улыбка на ее губах погасла. Она закрыла глаза – он увидел, как она побледнела. Тогда он медленно провел жезлом по ее шее, скользнул им вокруг ее уха и по ее лицу. Она стала хватать ртом воздух и упала ничком.

Зелингер помог Мейснеру отнести ее в соседнюю комнату. Остальные пациенты тем временем сидели спокойно; они привыкли, что такие вещи случаются во время сеанса, к тому же играла музыка. Впрочем, кое у кого еще хватило сил с интересом проводить взглядом обмякшее женское тело, которое уносили из комнаты.

Но было уже поздно, и сеанс скоро закончился. Об этом сообщил вернувшийся Зелингер.

– Мейснер говорит, что на сегодня лечение закончено, – шептал он каждому. – Он просит вас разойтись. Эта женщина, Хелена Штессер, требует всех его сил.

Пациенты постояли, озираясь вокруг и глядя друг на друга, а потом потянулись к двери. Зелингер наблюдал, как они исчезали словно тени.

Комната опустела.

Когда Зелингер вошел в смежную комнату, женщина, судя по всему, уже спала глубоким сном. Не обращая на нее внимания, он заговорил с Мейснером. Тот мгновение помедлил, а потом сказал:

– Посидите в соседней комнате. Я хочу остаться с ней наедине. Она очень неустойчива и впечатлительна.

Зелингер вышел и сел в соседней комнате. Выходя, он закрыл за собой дверь.

Поскольку слабый свет из-за двери проникал и сюда, зажигать лампу Мейснер не стал. Комната почти полностью была погружена в сумрак, но он видел лицо женщины. За окном завывал ветер, было холодно, за два дня до этого на крышу лег тонкий слой снега. Свет был очень слабым, но Мейснер знал, как выглядит комната, в которой он находится, и как выглядит соседняя комната – опустевшая, словно, бросив в беспорядке стулья и чан, из нее бежала охваченная внезапной паникой человеческая орда. Он знал, что на одном из стульев, на стуле без подлокотников, сидит Зелингер, и Мейснер догадывался, что он курит. За окном завывал ветер, музыканты больше не играли. Они были одни.

Женщина шевельнулась.

Он наклонился, поднял руку и стал осторожно, но с нажимом поглаживать ее по лицу, вверх и вниз, вверх и вниз. Лицо женщины выделялось в темноте светлым пятном. Оно было бледным и напряженным, голова напряженно откинута назад.

Женщина шевельнулась. Глаза ее были открыты.

– Вы меня слышите? – тихо спросил Мейснер. Он положил руку ей на живот, ощутил ее медленное дыхание.

Она не открывала рта.

– Слышите ли вы мои слова? – повторил он свой вопрос медленней и раздельней. Она повернула к нему голову и улыбнулась.

– Можете начинать лечение, о котором мы договорились, – очень внятно произнесла она.

Он поудобнее устроил ее на диване. Она лежала, расслабившись и глядя в потолок. Он положил левую руку ей на живот и сильно нажал. Правую он держал на ее лице.

– Сейчас я погружу вас в магнетический сон, – сказал он. – Тогда между вами и силой притяжения небесных тел наступит гармония и болезнь исчезнет.

– Знаю, – вдруг произнесла она.

Секунду он с раздражением смотрел на нее, потом начал свои манипуляции. Правую руку он легкими ритмическими движениями приблизил к ее лицу и стал водить по нему, другой рукой мягко массируя ей живот.

Она заснула не сразу. Помолчав, она негромко проговорила:

– Болезнь сидит в животе. В животе слева. Оттуда идут судороги.

– Знаю, – нетерпеливо сказал Мейснер. – Зелингер мне рассказывал.

– Она сидит там, – повторила женщина. – А боль, которую надо убрать, – в середине живота.

Он не прекращал поглаживаний. В комнате было так темно, что он с трудом разглядел, как она подняла руку, опустила ее книзу и задрала платье.

– Там, – сказала она, наконец, закрыв глаза. – Там, в животе, сидит боль.

Она высоко задрала платье, с одной стороны до самой талии. Белья на ней не было, и он видел посреди белизны широкий треугольник ее лона. Он медленно переместил руку к низу ее живота и стал делать круговые движения.

– Да, – глухо выговорил он, – сейчас магнетический сон одолеет болезнь.

Дыхание ее было спокойным и ровным, она улыбалась. Зелингер, подумал он, покосившись на закрытую дверь. Оттуда не доносилось ни звука; он снова перевел взгляд на женщину.

Его рука по-прежнему описывала круговые движения, осторожно поглаживая белую кожу живота. Коснулась черных волос, погладила шершавый треугольник, задержалась на нем. Он пошевелил пальцами, скользнул средним во влагалище, почувствовал, как увлажнились срамные губы, посмотрел на ее лицо. Оно было белым и неподвижным, почти по-детски невинным, а на губах бродила чуть заметная улыбка.

Тогда он снова задвигал рукой, скользнул пальцами внутрь влажных губ, ввел их глубже, стал делать ими круговые движения.

Он увидел, как она незаметно изменила позу, приоткрыла себя, медленно шевельнула ногами. Платье наискосок перерезало низ ее живота, он отодвинул его тыльной стороной руки, глядя на округлость, сходившую на нет к паху, на расслабленные ноги. И продолжал медленно работать внутри ее лона. Она дышала по-прежнему медленно и ровно.

Потом она приподняла левую ногу, отвела ее в сторону. Тогда он надавил сильнее и заметил, что в комнате не так темно, как ему казалось, и посмотрел на дверь, она была по-прежнему закрыта и тот, кто сидел за ней, не появлялся, но все же Мейснер чувствовал: что-то не так и надо остановиться, пока не поздно. Но потом он видел уже только ее лоно, которое теперь медленно вздымалось, и видел собственную руку, двигавшуюся в такт с ним. Было темно, но он видел все. Снаружи завывал ветер, но он слышал только дыхание женщины, теперь участившееся. Он продолжал работать рукой в ее влагалище, наполнившемся слизью, а другой рукой спустил с себя штаны; дальнейшее произошло очень быстро, он вынул свой отвердевший член, она тихонько застонала, подавшись к нему, словно видела все, хотя глаза ее были закрыты. Тогда он отстранил ее, но потянул к себе ее ноги, так что они перевесились через край дивана. Теперь они свисали прямо вниз, и он опустился на колени и рывком вошел в нее, и ни звука не доносилось оттуда, где сидел Зелингер, и дверь была затворена, и он дышал носом, чтобы самому не издать ни звука, и женщина была открыта ему, совершенно открыта.

Потом ее легкие стоны прекратились. Его голова лежала между ее грудями, он видел тени от уличных фонарей, они дрожали и колебались, и он совсем освободился из ее лона, и ветер кричал, и мысли снова хлынули в его голову, словно мозг его был безвоздушным пространством, которое вдруг распахнулось. Опять что-то не так, думал он, я опять допустил ошибку.

Он медленно сполз с нее. Она не шевелилась. Он склонил голову к ее ноге, безвольно и бессильно свисавшей с дивана; нога была влажной, и все было позади.

Вот он, думал он, вот он, наш дар визионерства. И я снова его предал. Снова совершил ошибку.

И дверь не открылась, и никто не появился, и он довел до конца начатый сеанс лечения.