Текст книги "Из царства мертвых"

Автор книги: Пьер Буало-Нарсежак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Глава 2

«Вид у меня, должно быть, дурацкий», – думал Флавьер. Стараясь выглядеть значительным и пресыщенным, он рассеянно вертел в руках перламутровый театральный бинокль, все не решаясь поднести его к глазам, чтобы разглядеть Мадлен. Многие зрители были в военной форме. У женщин, сопровождавших офицеров, было одинаковое выражение горделивого самодовольства. Флавьер их всех ненавидел. И армия, и война, и этот шикарный театр, в котором повсюду слышались воинственные и фривольные разговоры, – все вызывало у него не меньшее отвращение.

Повернув голову, он мог видеть Жевиня, его скрещенные руки на краю ложи. Чуть поодаль, грациозно наклонившись вперед, сидела Мадлен. Темноволосая, изящная – но лица он почти не различал. Она показалась ему красивой и немного хрупкой – возможно, из-за слишком тяжелой копны волос на затылке. Как удалось жирному Жевиню добиться любви такой элегантной женщины? Почему она не отвергла его ухаживаний? Поднялся занавес, но спектакль не интересовал Флавьера. Он закрыл глаза, припоминая то время, когда они с Жевинем ради экономии делили на двоих одну комнату. Оба были застенчивы; студентки над ними потешались и нарочно заигрывали. В отличие от них некоторые студенты умели подцепить любую женщину. Особенно один, Марко. Он не блистал ни умом, ни красотой. Как-то раз Флавьер попытался выведать его тайну. Марко улыбнулся.

– Разговаривай с ними так, – посоветовал он, – будто вы уже переспали. Самый верный способ!

Но Флавьер так и не решился последовать его совету. Ему всегда не хватало наглости. Он даже не умел говорить людям «ты». В бытность его молодым инспектором коллеги подсмеивались над ним и считали его скрытным. Когда же расхрабрился Жевинь? И с какой женщиной? Может, именно с Мадлен. Для Флавьера она уже была просто Мадлен, как будто они объединились против общего врага – Жевиня. Он попытался представить себе обеденный зал в «Континентале». Вот он впервые обедает там с Мадлен… знаком подзывает метрдотеля, выбирает вина… Да куда ему! Метрдотель смерил бы его таким взглядом… А потом… пройти через весь зал… и после в спальне… вот Мадлен раздевается… в конце концов, она ведь его жена!..

Открыв глаза, Флавьер заерзал в кресле, испытывая желание уйти отсюда. Но он сидел в самой середине ряда. Не всякому хватит дерзости потревожить столько народу! Вокруг послышался смех; вспышка аплодисментов быстро охватила весь зал, чтобы стихнуть минуту спустя. Кажется, актеры говорили о любви. Быть актером! Флавьера передернуло от отвращения. Краешком глаза он украдкой взглянул на Мадлен. На фоне золотистого полумрака она выделялась подобно портрету. Драгоценности мерцали у нее в ушах и на шее. Глаза тоже, казалось, излучали свет. Она слушала, склонив головку, неподвижная, как те незнакомки, которыми любуешься, проходя по музейным залам: «Джоконда», «Прекрасная Фероньерка»… [2]2
  Фероньерка – так называли одну из любовниц Франциска I. Об их романе мало что достоверно известно. Буквально это слово означает «торговка скобяными изделиями».


[Закрыть]Волосы, по которым пробегали медные блики, искусно скручены на затылке. Мадам Жевинь…

Флавьер чуть было не направил на нее бинокль, но сосед недовольно зашевелился. Пригнувшись, он осторожно опустил бинокль в карман. Он уйдет во время антракта. Теперь он был уверен, что смог бы узнать ее где угодно. При мысли, что придется следить за ней, вмешиваться в чужую жизнь, ему стало не по себе. В том, о чем попросил его Жевинь, было что-то двусмысленное. Если вдруг Мадлен узнает… Что с того, если у нее и есть любовник! Но он уже знал, что, убедившись в ее неверности, будет и сам жестоко страдать. Снова раздались аплодисменты, по залу прокатился одобрительный шепоток. Он покосился на ложу: Мадлен сидела в той же позе. Брильянты у нее в ушах сверкали тем же застывшим блеском, в уголках глаз вспыхивали искорки живого света. На темном бархате покоилась белоснежная рука с удлиненными пальцами. Она сидела в ложе, будто в раме бледного золота. Не хватало лишь подписи в углу картины, и Флавьеру на миг почудилось, что он различает мелкие красные буковки: «Р. Ф.»… Роже Флавьер… Господи, что за чушь! Не станет же он принимать всерьез рассказы Жевиня… не позволит воображению увлечь себя… Он помедлил минуту. С той толпой образов, которые теснятся у него в мозгу, выпуклых, полных жизненного драматизма, ему бы только романы писать… Например, та крыша… Блестящая поверхность, идущая под уклон; блекло-красные трубы; струи дыма, стелющиеся в одном направлении, и глухой рокот улицы, словно рев зажатого в узком ущелье потока. Флавьер стиснул руки тем же жестом, что и Жевинь. Он стал адвокатом, чтобы проникать в тайны, мешающие людям жить. Вот и для Жевиня, со всеми его заводами, богатством и связями, жизнь превратилась в муку. Все те, кто, подобно Марко, притворяются, будто не знают сложностей, просто лгут. Да и сам Марко сейчас, возможно, нуждается в советчике. Актер на сцене целовал женщину. Одно притворство! Жевинь ведь тоже целовал Мадлен, но он совсем ее не знал. А правда в том, что все они, подобно ему, Флавьеру, чудом держатся на крутом уклоне, под которым – пропасть. Они смеются, занимаются любовью – но всех их терзает страх. Что бы сталось с ними без священников, врачей и юристов!

Занавес опустился, поднялся снова. В резком свете люстры лица приобрели сероватый оттенок. Зрители встали, чтобы вволю похлопать. Мадлен обмахивалась программкой, а муж что-то нашептывал ей на ухо. Вот и еще один знакомый образ: женщина с веером… а возможно, и образ Полины Лажерлак. Все-таки лучше ему уйти. Флавьер вышел следом за толпой, хлынувшей в коридоры и затем разлившейся по фойе. На минуту его задержали зрители, столпившиеся возле гардероба. Когда же ему удалось протиснуться, он чуть не столкнулся с Жевинем и его женой. На ходу он задел Мадлен, увидел ее совсем близко от себя, но понял, что это она, лишь пройдя мимо. Хотел было обернуться, но какие-то молодые офицеры устремились к бару, подтолкнув его вперед. Он спустился на несколько ступеней и вдруг передумал. Тем лучше. Ему необходимо побыть одному.

Ему нравились ночи военной поры, этот длинный пустынный проспект и теплый ветерок, доносивший из парка запах магнолий. Он двигался бесшумно, будто пленник в бегах. Без труда он представил себе лицо Мадлен, ее темные волосы, слегка подкрашенные хной; мысленно заглянул в голубые глаза, такие светлые, что они казались лишенными жизни, неспособными выразить сильное чувство. Под высокими скулами, на чуть впалых щеках прятались тени, не лишенные томности… Тонкие губы, едва тронутые помадой, губы мечтательной девочки. Мадлен… Да, это имя будто создано для нее. Что до фамилии Жевинь… Ей бы так подошла фамилия с дворянской частичкой – что-нибудь звучное и легкое. Да ведь она просто несчастна! Жевинь сочинил целый роман и не подозревал, что жена погибает от скуки рядом с ним. Она слишком утонченная, изысканная, чтобы удовлетвориться подобным существованием, полным крикливой роскоши. Недаром она уже потеряла вкус к занятиям живописью. Нет, не следить он будет за ней, а защищать, даже помогать.

«Совсем с ума схожу, – подумал Флавьер. – Еще немного, и я буду влюблен в нее по уши. Госпоже Жевинь надо попринимать что-нибудь от нервов – вот и все!»

Флавьер ускорил шаг, ощущая недовольство и смутную обиду. Вернувшись домой, он был полон решимости сказать Жевиню, что должен срочно уехать в провинцию по неотложному делу. Стоит ли менять свою устоявшуюся жизнь ради человека, которому, в сущности, на него наплевать? В конце концов, Жевинь мог бы объявиться и раньше. Ну ее к дьяволу, эту парочку!

Он приготовил себе настой ромашки. «Что бы она подумала, если бы видела меня сейчас? Старый холостяк, закосневший в своих привычках и в своем одиночестве». Спалось ему плохо. Пробудившись, он вспомнил, что должен следить за Мадлен, и устыдился своей радости; но она не исчезла, смиренная и неотвязная, как бродячая собака, которую не смеешь прогнать.

Флавьер включил радио. Снова артиллерийские обстрелы и стычки патрулей! Ну и пусть. А он все-таки счастлив! Насвистывая, он быстро покончил с делами и отправился пообедать в ресторанчик, где был завсегдатаем. Он даже больше не стеснялся выходить в штатском, ловя на себе подозрительные, а то и враждебные взгляды. Он же не виноват, что его не призвали в армию. Не дождавшись двух часов, заспешил на авеню Клебер. Денек выдался чудесный, хотя до этого всю неделю было пасмурно. Прохожих почти не видно. Флавьер сразу приметил большой черный автомобиль марки «тальбо» перед шикарным на вид зданием и медленно, будто прогуливаясь, прошел мимо. Это здесь. Здесь живет Мадлен… Вытащив из кармана газету, он побрел вдоль нагревшихся на солнце фасадов, время от времени пробегая глазами заметки… Над Эльзасом сбит разведывательный самолет… В Нарвик послано подкрепление… Что поделаешь! Зато у него каникулы и свидание с Мадлен; этот миг принадлежит ему одному. Он вернулся обратно и обнаружил маленькое кафе: на тротуар были выставлены три столика, по бокам росли два кустика бересклета.

– Чашку кофе.

Отсюда весь дом был виден как на ладони: высокие окна в стиле начала века, балкон, украшенный цветочными горшками. Еще выше были только мансарды и ржаво-голубое небо. Он взглянул на тротуар перед домом: «тальбо» поехал в сторону площади Звезды. Это Жевинь. Значит, вот-вот должна появиться Мадлен.

Обжигаясь, он проглотил горячий кофе и улыбнулся своей поспешности. С чего он взял, что она вообще выйдет? Должна выйти! Ведь светит солнце, деревья тихо шелестят праздничной листвой, а ветер разносит пушистые семена… Она выйдет потому, что он ее ждет.

И вдруг она показалась на тротуаре. Бросив газету, Флавьер пересек улицу. На ней был серый костюм, плотно облегающий талию, под мышкой она держала черную сумку. Мадлен оглянулась вокруг, натягивая перчатку. Пена кружев трепетала в вырезе костюма; глаза и лоб прикрыты изящной вуалеткой. «Женщина в полумаске», – пришло ему в голову. Как бы он хотел нарисовать этот тонкий силуэт, который солнце очертило блестящей линией на блеклом фоне домов в стиле рококо! Ведь и он в свое время баловался кистью. Впрочем, без особого успеха. Он и на пианино играл – достаточно хорошо, чтобы завидовать истинным виртуозам. Он был из тех, кто не терпит посредственности, хотя сам не способен возвыситься до таланта. Много мелких дарований… и много горьких сожалений! Да и бог с ними, раз здесь Мадлен…

Она пошла вверх по улице до площади Трокадеро и ступила на ослепительно белую эспланаду. Никогда еще Париж не был так похож на парк. Сине-рыжая Эйфелева башня высилась над лужайками, как символ города, с детства привычный глазу. Сады стекали к Сене вместе с лестницами, похожими на застывшие водопады с цветами по краям. Под мостовыми аркадами затихал хриплый зов буксира. Казалось, будто время замерло между войной и миром, вызывая щемящее чувство легкости и душевной боли. Не потому ли в походке Мадлен теперь ощущалась усталость? Она как будто колебалась, размышляла; остановилась было перед входом в музей и тут же пошла дальше, увлекаемая невидимым потоком. Пересекла площадь, вышла на проспект Анри-Мартен, немного побродила среди гуляющих и, наконец решившись, вступила на кладбище в Пасси.

Не спеша она пробиралась между могилами, и Флавьер было подумал, что она все еще прогуливается. Она сразу же сошла с центральной аллеи, вдоль которой торжественно высились кресты, мраморные и бронзовые надгробия. Выбирая самые укромные тропинки, она рассеянно поглядывала по сторонам, на плиты с почерневшими надписями, на изъеденные ржавчиной решетки и разбросанные кое-где яркие пятна букетов. Под ногами у нее прыгали воробьи. Городской шум доносился сюда издалека, словно ты вдруг оказался в зачарованном краю, на границе бытия, в каком-то ином измерении. Вокруг ни души, но каждый крест выдавал чье-то незримое присутствие; за каждой эпитафией чудилось чье-то лицо. Мадлен медленно пробиралась сквозь эту окаменевшую толпу; ее тень тянулась по земле, сливаясь с тенями от надгробий, преломляясь, ложилась на ступени часовен, под сенью которых бодрствовали каменные херувимы. То она вдруг застывала на миг, чтобы разобрать полустертое имя: «Альфонсу Меркадье… от родных… Достойному отцу и супругу…» Кое-где покосившиеся камни ушли в землю, как затонувшие корабли. По ним скользили ящерицы и, раздувая шеи, тянули к солнцу змеиные головки. Казалось, Мадлен нравилось бродить по этим забытым уголкам, куда больше не заглядывали даже родственники. Так она шла, пока вновь не оказалась в центре кладбища. Нагнувшись, подобрала красный тюльпан, выпавший из какой-то вазы, все так же не торопясь подошла к одной из могил и остановилась перед ней. Укрывшись за часовней, Флавьер мог наблюдать за ней, не опасаясь быть замеченным. Мадлен не казалась ни растерянной, ни взволнованной. Скорее наоборот, она выглядела отдохнувшей, умиротворенной и довольной. О чем она задумалась? Руки были опущены, пальцы по-прежнему сжимали тюльпан. Снова она напомнила Флавьеру портрет, одну из тех женщин, которых гений художника сделал бессмертными. Погрузившись в собственные ощущения, она застыла, созерцая что-то внутри себя. Флавьеру пришло в голову слово «экстаз». Было ли это похоже на те припадки, о которых говорил Жевинь? Может быть, у Мадлен мистический бред? Но у этого заболевания есть характерные симптомы, которые ни с чем не спутаешь. Скорее всего, она просто молилась за недавно умершего близкого человека. Однако могила казалась старой и заброшенной…

Флавьер взглянул на часы. Мадлен простояла перед могилой двенадцать минут. Теперь она вернулась на центральную аллею, рассматривая надгробия с таким пресыщенным видом, будто в области погребальной архитектуры она уже не могла узнать ничего нового. На ходу Флавьер прочел надпись, на которую только что смотрела Мадлен:

ПОЛИНА ЛАЖЕРЛАК

1840–1865

Флавьер ожидал увидеть на камне именно это имя и все же был глубоко взволнован. Он вновь поспешил за женщиной. Жевинь оказался прав: в поведении Мадлен было что-то непостижимое. Он вспомнил, в какой позе она стояла перед могилой: не сложив молитвенно руки, не преклонив головы. Нет, она стояла неподвижно, как будто оказалась в таком месте, где живут воспоминания, например перед домом, где прошло детство. Он отбросил эту дикую мысль и ускорил шаг, нагоняя Мадлен. Она так и не выпустила из рук тюльпан. Усталой походкой, чуть сутулясь, она спускалась к Сене.

Так они дошли до набережной. Мадлен немного побродила, любуясь рекой, усеянной светящимися точками. Мимо прошел мужчина, зажав в руке шляпу и вытирая вспотевший лоб: стояла жара. Вода у каменных берегов отливала густой синевой. Бродяги дремали над рекой, над мостами сновали первые весенние стрижи. В своем строгом сером костюме, на высоких каблуках, Мадлен казалась посторонней на этом празднике жизни, будто пассажирка, ожидающая поезда. Время от времени она вертела в пальцах тюльпан. Перейдя через Сену, она облокотилась о парапет, поднеся цветок к щеке. Поджидала ли она здесь кого-то или просто решила отдохнуть? Или, может, пыталась отвлечься от скуки, следя как зачарованная за лодками, рассекающими течение реки, за игрой света на волнах? Вот она склонилась над водой. Должно быть, увидела, как отражается далеко-далеко внизу она сама, бескрайнее небо и длинная изогнутая линия моста. Сам не зная зачем, Флавьер подошел поближе. Мадлен не шевелилась. Вдруг она уронила в воду тюльпан. Крошечное красное пятнышко медленно поплыло по воде, крутясь и покачиваясь на волнах. Проплыло вдоль баржи, направляясь к середине реки. Так и Флавьера уносила его судьба. Цветок уже превратился в ярко-красную точку на воде. Не было сил оторвать от него взгляд. Он плыл все быстрее, постепенно теряясь в речном просторе, и наконец исчез. По-видимому, пошел ко дну. Мадлен, опустив руки, будто тяжелые виноградные кисти, все еще вглядывалась в блестящую речную гладь. Флавьеру чудилась улыбка у нее на устах. Наконец она выпрямилась. По другому мосту вернулась на правый берег. Теперь она шла домой все с тем же безразличным видом, равнодушно глядя на уличную суету. В половине пятого она исчезла за порогом своего дома, и Флавьер вдруг ощутил растерянность, собственную ненужность и отвращение к жизни. Чем занять вечер? Слежка за Мадлен оставила у него неприятный осадок, сделав еще более невыносимым его одиночество. Он зашел в маленькое кафе и позвонил Жевиню:

– Алло, Поль, это ты? Говорит Роже. Можно заскочить к тебе на минутку? Да нет, ничего не стряслось… Просто хотел кое-что обсудить… Ладно, сейчас буду.

Жевинь отвечал по телефону с интонациями большого начальника. И в самом деле, его контора занимала целый этаж.

– Будьте любезны немного обождать, мсье. Господин директор сейчас на совещании…

Машинистка провела Флавьера в приемную, обставленную массивными скамьями для посетителей.

«Он что, мне пыль в глаза пускает?» – пришло в голову Флавьеру. Но нет, вот появился Жевинь: он и впрямь провожал клиентов.

Просторный кабинет был оборудован на американский лад: стол и шкафчики картотеки из металла, кресла из стальных трубок, пепельницы на никелированных подставках На стене – большая карта Европы. К ней булавками приколота красная нить, отмечающая линию огня.

– Ну? Видел ее?

Флавьер присел, закурил сигарету.

– Да…

– Что она делала?

– Была на кладбище в Пасси.

– Ага! На могиле этой…

– Да.

– Ну, что я говорил! – вздохнул Жевинь. – Сам теперь видишь…

На краю письменного стола, рядом с телефоном, стояла фотография Мадлен. Флавьер не мог оторвать от нее глаз.

– На могиле только одно имя, – сказал он. – Но ведь родители твоей жены тоже, вероятно…

– Ничего подобного! Они похоронены в Арденнах. А наш семейный склеп – в Сент-Уане… В Пасси похоронена только Полина Лажерлак. Это-то меня и пугает! Можешь ты мне объяснить, к чему эти посещения, это паломничество?.. И поверь мне, она не в первый раз там была.

– Точно, она не справлялась у сторожа. Знала, где находится могила.

– Черт! Я и говорю, она будто околдована этой Полиной!

Жевинь расхаживал вдоль письменного стола, засунув руки в карманы. На шее, стянутой тесным воротничком, образовалась жирная складка. Зазвонил телефон. Резким движением он снял трубку и проговорил, прикрыв ее ладонью:

– Ей кажется, что она и есть Полина. Сам подумай, как я могу не беспокоиться!

Из-под руки у него доносился приглушенный голос. Жевинь поднес трубку к уху и повелительно произнес:

– Алло, слушаю… Ах, это вы, дружище!

Флавьер смотрел на портрет Мадлен. Лицо как у статуи; только глаза чуть-чуть оживляли его. Жевинь, грозно сдвинув брови, отдавал приказания, затем бросил трубку на рычаг. Флавьер уже жалел, что пришел. Он чувствовал, что тайна Мадлен была частью самого ее существа. Вмешательство Жевиня могло быть только пагубным… Дикая мысль вновь пришла Флавьеру в голову: а что, если душа Полины…

– Как они мне осточертели, – сказал Жевинь. – Сейчас всюду такая неразбериха, старина! Ты и представить себе не можешь. Да и не стоит! Просто руки опускаются…

– Девичья фамилия твоей жены – Лажерлак? – спросил Флавьер.

– Нет-нет, Живор… Мадлен Живор. Родители умерли три года назад. У ее отца была бумажная фабрика под Мезьером. Крупное дело! Основал его дед, уроженец тех мест.

– Но ведь Полина Лажерлак, видимо, жила в Париже?

– Погоди-ка! – Жевинь постукивал по бювару похожими на сосиски пальцами. – Никак не припомню… Хотя и впрямь теща мне как-то показывала дом Полины, своей бабки… Старое здание на улице Сен-Пер, если не ошибаюсь… Кажется, внизу была лавка, по-моему, антикварный магазинчик… Теперь, когда ты видел Мадлен, что ты о ней скажешь?

Флавьер пожал плечами.

– Да пока ничего…

– Но ты ведь тоже думаешь, что с ней что-то не так?

– Да… Пожалуй… Скажи, она совсем забросила живопись?

– Да! Совсем… Она переделала мастерскую, которую я для нее оборудовал, в гостиную…

– Но почему?

– Кто знает! Такая уж она непостоянная! Да и вообще… люди меняются…

Флавьер поднялся и протянул Жевиню руку:

– Не буду мешать тебе работать, старик. Вижу, ты занят…

– Оставь, – отрезал Жевинь. – Это все не в счет… Меня волнует только Мадлен… Скажи откровенно… По-твоему, она сумасшедшая?

– Только не сумасшедшая, – успокоил его Флавьер. – Слушай, а она много читает? Водятся за ней какие-нибудь причуды?

– Да нет. Читает понемножку, как все: модные романы, иллюстрированные журналы… Причуд я не замечал…

– Что ж, я продолжу наблюдение, – сказал Флавьер.

– Похоже, ты не веришь, что из этого будет толк.

– Боюсь, мы только зря теряем время.

Не мог же он признаться Жевиню, что готов был следить за Мадлен неделями, месяцами, что он ни за что не успокоится, пока не проникнет в ее тайну!

– Ну пожалуйста, – взмолился Жевинь, – ты сам видишь, какая у меня жизнь: контора, поездки, ни минуты свободной… Займись ею. Так мне будет куда спокойней.

Он проводил Флавьера до лифта.

– Позвони, если будет что-то новенькое…

– Договорились.

Как и всегда в шесть часов вечера, на улице оказалось полно народу. Флавьер купил вечернюю газету. На границе с Люксембургом сбиты два самолета… Если верить передовице, немцы проигрывают войну. Они зажаты в тиски, лишены возможности маневрировать и уже задыхаются. Высшее командование все предусмотрело и ожидает только какой-нибудь отчаянной вылазки, чтобы покончить с врагом.

Флавьер зевнул и спрятал газету в карман. Война его больше не трогала. Его интересовала только Мадлен… Он уселся на террасе кафе, заказал себе содовую. Мадлен, задумчиво стоявшая перед могилой Полины… тоскующая по могильной тьме… Нет, это невозможно… Но кто же знает, что возможно?

Когда Флавьер вернулся домой, у него ломило виски. Посмотрел энциклопедию на букву «Л». Разумеется, ничего не нашел. Он и так знал, что фамилия «Лажерлак» не значится в энциклопедии, но не смог бы заснуть, если бы не проверил. Так, на всякий случай… Он подозревал, что совершит еще немало нелепых поступков – опять же на всякий случай… При мысли о Мадлен он терял всякое самообладание. Женщина с тюльпаном… Попытался набросать ее силуэт, склонившийся над рекой… Потом сжег листок и проглотил сразу две таблетки снотворного.