Текст книги "Из царства мертвых"

Автор книги: Пьер Буало-Нарсежак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Глава 5

Вернувшись, Рене застала Флавьера в постели.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.

– Получше. Собираюсь вставать.

– Почему ты так на меня смотришь?

– Кто, я?

Он попытался улыбнуться и отбросил одеяло.

– У тебя какой-то чудной вид, – настаивала она.

– Да нет же. Тебе кажется.

Он причесался, надел пиджак. Комната была такой тесной, что при малейшем перемещении они то и дело натыкались друг на друга. Флавьер не решался ни заговорить, ни продолжать молчать. Ему хотелось остаться в одиночестве, закрыть руками лицо, заткнуть уши – один на один со своей страшной тайной.

– У меня есть еще дела, – сказала Рене. – Я зашла на минутку, узнать, как ты себя чувствуешь.

– Дела?.. Какие дела?

– Ну, мне надо сходить в парикмахерскую. Хочу помыть голову. И еще купить чулки…

Мытье головы, покупка чулок – все это реальные вещи. В этом было что-то успокаивающее. К тому же сейчас у нее было ясное, открытое лицо – не верилось, что она способна солгать.

– Можно? – спросила ома.

Ему хотелось погладить ее, но рука дрогнула, как у слепого.

– Ты ведь не в тюрьме, – прошептал он. – Сама знаешь, что это я… у тебя в плену.

Теперь они оба молчали. Она пудрилась перед зеркалом. Флавьер наблюдал за ней, стоя у нее за спиной.

– Милый, отойди, ты мне мешаешь, – сказала она.

Волосы у нее вились возле ушей, a на виске тоненькая голубая жилка билась под напором алой крови. Жизнь притаилась в этом теле, ее выдавал тонкий неповторимый запах, и, будь глаза у него поострее, он мог бы ее увидеть – в виде сияния вокруг головы или блуждающего огонька. Он осторожно коснулся пальцем плеча молодой женщины. Оно было гладким и теплым, и он резко отдернул руку.

– Да что с тобой такое? – повторила она, наклонив лицо, чтобы подкрасить губы.

Он вздохнул. Мадлен… Рене… Стоит ли снова приставать к ней с расспросами?

– Ступай же! – сказал он. – И поскорее возвращайся!

Он попытался улыбнуться, чувствуя себя глубоко несчастным. Все его существо кричало о поражении. Он сознавал, что сейчас внушает ей жалость и поэтому она не решается уйти: так бывает совестно оставлять без присмотра безнадежного больного. Она любит его. В ее лице читалось что-то жестокое и одновременно нежное. Она подошла к нему, встала на цыпочки и поцеловала в губы. Что это было: «до свидания» или «прощай»? Он застенчиво погладил ее по щеке.

– Прости… Маленькая Эвридика!

Даже под слоем косметики было заметно, как она побледнела. Ресницы судорожно заморгали.

– Будь умницей, милый. Отдохни… Постарайся ни о чем не думать…

Она открыла дверь, в последний раз взглянула на Флавьера и помахала ему рукой. Дверь закрылась. Ручка больше не двигалась. Стоя посреди комнаты, Флавьер не отрывал от нее глаз. Наверное, она вернется. Вот только когда? Он готов был выбежать за ней в коридор, крикнуть во весь голос: «Мадлен!» Но он сказал правду. Это он был ее пленником. На что он надеялся? Запереть ее в этом номере? Следить за ней днем и ночью? Но сколько бы он ее ни сторожил, это не позволит ему проникнуть в тайники ее памяти. Истинная Мадлен свободна, но она не здесь. У Флавьера лишь ее пустая оболочка, оставленная ему из милости. Но придет день, когда разлука станет неизбежной. Их любовь чудовищна. Она обречена на гибель… На гибель!

Флавьер ударил ногой по стулу, стоявшему перед туалетным столиком. А как же гостиница, в которой она сняла себе номер? Покупки, которые она делала тайком от него? Разве не ясно, что она собирается сбежать? В этом-то нет ничего таинственного. После Жевиня у нее был Альмарьян. После Флавьера будет кто-нибудь еще… «Да я ревную! Ревную Мадлен!» – усмехнулся он. Разве это не абсурд? Он прикурил от золотой зажигалки и спустился в бар. Есть не хотелось. Не хотелось даже выпить. Он заказал коньяк, чтобы можно было посидеть в кресле. Лишь одна лампочка освещала разноцветные бутылки. Бармен читал газету. С рюмкой в руках Флавьер откинул голову на спинку и смог наконец закрыть глаза. Перед ним возник образ Жевиня. Он подло обошелся с Жевинем, а вот теперь и сам оказался в таком же положении. В каком-то смысле он сам был Жевинем. Он тоже жил с чуждой ему женщиной, которая была его любовницей – все равно что женой. Будь у него знакомый, он бы, вероятно, попросил у него совета. Будь у него друг – умолял бы его последить за Мадлен. Вот до чего он дошел… Он вновь видел Жевиня в своей конторе, слышал его голос: «Она чудная… Она тревожит меня…»

– Бармен! Еще коньяку!

Слава богу, Жевинь так никогда и не узнал всей правды. А если бы знал? Как бы он тогда поступил? Тоже стал бы пить? А может, пустил бы себе пулю в висок? Ведь истина может оказаться столь ужасна, что ум не в силах будет ее осознать, не пережив глубокого душевного потрясения, куда более опасного, чем физическое недомогание, которое вызывал у Флавьера вид бездны. И надо же было такому случиться, что именно ему, единственному из всех, выпало хранить эту тайну. Безрадостную тайну, лишь усугублявшую его страх перед жизнью. Нет, он был совершенно спокоен, ум его приобрел необычайную ясность. Он мог без содрогания заглянуть в свое прошлое. Он сам видел ее под стенами колокольни, видел кровь на камнях, изуродованное, разбитое тело. Потом Жевинь рыдал над трупом жены. Консьержка помогла ему обрядить ее бренные останки. Полицейские подвергли тело Мадлен скрупулезному осмотру. В этом отношении у него не было сомнений. Так же как их не могло быть у римских солдат, некогда игравших в кости у подножия креста. Головокружение охватывало его, когда он думал о Полине Лажерлак, покончившей с собой, когда с горячечной дрожью вспоминал слова Мадлен: «Это не больно», и особенно когда вызывал в памяти сцену в церкви и спокойную решимость Мадлен… Жизнь была ей в тягость… и она рассталась с ней. Но разве Рене жилось легче? Нет. И что же?.. От этих мыслей голова у Флавьера шла кругом, он испытывал невыносимое уныние, какую-то опустошенность, как бывает, когда пытаешься осмыслить бесконечность, то есть нечто такое, что будет продолжаться всегда – бесконечно, беспрерывно, безгранично!

– Бармен!

Теперь Флавьер уже мучился от жажды. С отчаянием он смотрел на окружавшие его темные стены, на ряды бутылок за стойкой бара. А сам-то он еще жив? Да. На лбу у него выступила испарина, руки на подлокотниках кресла пылали. Он в самом деле жив, и ум его приобрел в этот миг проницательность, пугавшую его самого. С болезненной остротой он ощущал невозможность, нелепость такого положения вещей. Он не только больше не сможет держать Рене в своих объятиях, он не решится даже заговорить с ней. Слишком велико различиемежду ними. Она была не такой, как он. С тех пор как он узнал о номере в той гостинице, между ними встало что-то такое, что разрушало их привязанность. Она неизбежно оставит его ради другого мужчины, который будет ее любить, не подозревая о ее тайне. Жевинь чуть было не разгадал ее; тогда она покончила с собой. А теперь…

Недопитая рюмка выпала из рук Флавьера; коньяк пролился ему на колени. Он вытер брюки платком, стыдливо подобрал скользкие осколки, покосился на бармена, все еще читавшего газету. Как он ненавидел себя за то, что не додумался до этого раньше! Теперь она, наверное, уже сбежала! Должно быть, заранее собрала свои вещи в той гостинице… Может, сейчас она покупает себе билет в Африку… в Америку… И это еще хуже, чем смерть.

Он встал, но вдруг, покачнувшись, ухватился за кресло.

– В чем дело? Мсье плохо?

Ему помогли подняться и осторожно довели до бара.

– Нет, оставьте меня!

Уцепившись за никелированную стойку, он тупо уставился на белую куртку и манишку склонившегося над ним официанта.

– Ну вот… мне уже лучше, спасибо.

– Капельку подкрепляющего? – предложил бармен.

– Да… да, виски!

Он жадно поднес рюмку ко рту. Он стыдился своей слабости, но желтоватый напиток придаст ему сил. И тогда он что-нибудь придумает, чтобы помешать Мадлен уехать. Ведь во всем виноват он сам со своими вечными допросами и намеками. Возможно, когда он ее нашел, она уже позабыла о своих превращениях. И он сам понемногу воссоздавал Мадлен, даже не подозревая, что так он потеряет ее навсегда. Как теперь усыпить ее подозрения? Каким образом заставить поверить, что они могли бы жить как раньше? Слишком поздно.

Он отыскал глазами настенные часы. Полпятого!

– Запишите на мой счет!

Он оторвался от стойки и сделал несколько неуверенных шагов. Затем ноги немного окрепли. Он прошел через холл, подозвал посыльного:

– Где здесь поблизости дамская парикмахерская? Шикарная, разумеется?

– «У Маризы», – ответил посыльный. – Это самый модный салон.

– Это далеко?

– Да нет, от силы десять минут ходьбы. Пойдете по бульвару, третий поворот налево. Салон между цветочным магазином и кафе. Вы его легко найдете.

– Спасибо.

Флавьер вышел на улицу. На воздухе у него закружилась голова. Напрасно он не позавтракал. От яркого блеска трамвайных рельсов резало глаза. Жизнь текла, как разлившаяся река. Флавьер пробирался в тени домов, стараясь уклониться от встречного потока людей, держась в стороне от уличного шума. То и дело ему приходилось прислоняться к нагревшимся на солнце каменным стенам. Без труда он нашел парикмахерскую и вплотную подошел к витрине, будто нищий за подаянием. Он увидел ее. Она сушила голову под каким-то сложным приспособлением. Значит, она здесь! В этот момент ему показалось, что им обоим отсрочили исполнение смертного приговора. Спасибо! Спасибо! Он зашел в кафе рядом с парикмахерской.

– Сэндвич и кружку пива.

Отныне он будет очень осторожен. Будет следить за своим здоровьем, попытается набраться сил, чтобы не позволить ей… Но прежде всего, как ему вернуть ее доверие? Воздерживаться от любых вопросов? Не пытаться добиться признания, кто она?

Он вздохнул, оставил недоеденным сэндвич. От пива его тошнило, от табака пересохло во рту. Он попытался сесть поудобнее. Отсюда был виден кусок тротуара перед входом в парикмахерскую. Он ее не пропустит. Вероятно, она вернется в гостиницу. Как вынести долгий вечер, который они проведут вдвоем? Попросить прощения? Умолять ее забыть их ссоры? Флавьер не сводил глаз с клочка тротуара за стеклом. Ему казалось, что он пытается сдать трудный экзамен и «плавает» у доски… Он знал себя: всегда он будет стремиться узнать правду. Он любил ее не за то, что она Мадлен, а за то, что она жива. За тот избыток жизни, которым она не желала поделиться с ним. Она была слишком богата, а он слишком беден. Никогда ему не примириться с тем, что его не допустили к тайне.

Время текло медленно. Издали хозяин бара наблюдал за странным посетителем, который разговаривал сам с собой и не спускал глаз с улицы. Флавьера осаждали печальные мысли. Выхода нет, Мадлен неизбежно покинет его. Он не может держать ее взаперти. При первом же удобном случае она исчезнет. Он не может больше позволить себе страдать от головной боли, оставаться в постели… Может быть, даже сейчас уже поздно. Может быть, она прямо отсюда отправится на вокзал или на какое-нибудь судно, готовое к отплытию. Тогда ему останется только умереть…

Вдруг из парикмахерской появилась Мадлен. Казалось, она возникла прямо из тротуара, будто призрак. Она была без шляпки, волосы уложены узлом на затылке и слегка подкрашены хной…

Флавьер устремился следом за ней. Не спеша она шла впереди, держа под мышкой черную сумку. На ней был серый костюм, который он сам ей купил. Она была такой, какой он всегда видел ее во сне. Он подошел поближе, как когда-то на набережной Сены, и ощутил аромат ее духов, запах влажной осенней земли, раздавленных листьев и увядающих цветов. Прижав руку к груди, с приоткрытым ртом, Флавьер двигался, как сомнамбула. Это уж слишком. Он вот-вот потеряет сознание. Он натыкался на людей, которые оборачивались ему вслед и провожали его беспокойными взглядами. Может быть, на углу улицы он упадет или разрыдается?.. Прогуливаясь, она спустилась к развалинам старого квартала. Он правильно сделал, что пошел за ней! Видно, она не собиралась возвращаться в гостиницу. Она шла мимо лавок, не глядя по сторонам. Заходящее солнце светило ей прямо в лицо, а длинная тень ложилась к самым ногам Флавьера. Гуляла она или у нее была назначена встреча? А может быть, наслаждалась нежданной свободой, прежде чем вернуться к их тягостному уединению? Возможно, в мыслях она была уже далеко отсюда, чужестранкой в незнакомом городе?.. Из-за разрушенных стен доносился рев бульдозеров. На почерневших стенах висели плакаты. Среди развалин играли дети. Своей чуть раскачивающейся походкой Мадлен дошла до набережной Бельгийцев. На миг остановившись, оглянулась назад, на искореженные опоры моста. В серой воде отражались одинаковые корпуса покачивающихся на волнах парусников. Мальчуган, широко расставив ноги, веслом правил лодку к берегу. Там и сям виднелись шлюпки, причаленные к береговым камням. Это был Марсель и в то же время Курбевуа. Чудесным образом прошлое проступало сквозь необъяснимое настоящее. Флавьер чувствовал себя вне времени. Возможно, легкие волны, на которых плавали доски и гнилые фрукты, и даже сам силуэт Мадлен не обладали никакой реальностью; но ведь существовал терпкий аромат духов, который не могли перебить даже запахи порта. Мадлен пошла вдоль набережной по направлению к докам. Собиралась ли она подняться на борт или просто пришла полюбоваться пассажирскими судами, мечтая о странах, куда уплывет когда-нибудь? Какие-то люди неопределенной национальности в американских куртках и брюках с гетрами и множеством карманов расхаживали с безучастным видом среди бараков и сараев. Казалось, Мадлен никого не замечала. Она смотрела на воду в пятнах от мазута и на черную стену форта Сен-Жан за корабельными мачтами. Кое-где часовые с винтовками охраняли доки. Флавьер устал, но даже не думал об отдыхе. Он готовился к неизбежному, и неизбежное произошло на набережной Жольетт. Мадлен уселась за единственный столик крохотного кафе. Флавьер поискал, где бы спрятаться, и, как когда-то, заметил рядом с собой бочки – огромные винные бочки с надписью белой краской: Сальг, Алжир.Сальг был одним из его клиентов, но в каком прежнем существовании это было?..

Мадлен писала свое письмо за столиком кафе. Тем временем повсюду – на кораблях и вдоль морского вокзала – стали загораться огни. Ветер приподнимал край листка. Ее рука быстро бежала по бумаге. Сейчас она обращалась к нему. Она говорила с ним очень тихо, как раньше говорила с Жевинем. От страха и горя он почувствовал себя больным. Вот она сложила письмо, заклеила конверт, оставила на столике деньги.

Флавьер обогнул бочки. У него возникло страшное подозрение. Уж не собирается ли она… Пока что она была довольно далеко от берега, шла, пробираясь между рельсами. Возможно, ей не нравилось обилие кораблей и она искала местечко поспокойнее. Так друг за другом прошли они мимо большегрузных судов, чьи темные клюзы, [14]14
  Клюзы (морск.) – отверстия в борту судна для пропуска якорной цепи или троса.


[Закрыть]казалось, пристально смотрели на них, будто огромные глаза. Иногда сверху на них сыпались искры от сигареты, которую курил какой-нибудь моряк, перегнувшись через борт. Вокруг сплетались гигантские тросы, соединявшие с набережной корабли дальнего плавания, похожие на темные безмолвные горы. От фонарей струился желтоватый свет, в котором вились насекомые. Мадлен торопливо шла вперед, придерживая рукой юбку, которую раздувал ветер. Она нагнулась, чтобы пройти под причальным канатом, и осторожно приблизилась к краю набережной. Вокруг ни души. Внизу две лодки со скрипом ударялись одна о другую. Флавьер приблизился на цыпочках, как вор, подстерегающий свою жертву. Он обхватил Мадлен за плечи и оттащил ее назад. Она закричала, вырываясь.

– Это я, – сказал он. – Давай-ка сюда письмо.

Сумка Мадлен раскрылась в пылу борьбы. Из нее выпало письмо и закружилось на настиле, будто осенний лист. Флавьер хотел было придержать его ногой, но не успел. Сильный порыв ветра унес письмо, оно перелетело через край пристани и исчезло в темноте. Вскоре Флавьер увидел его в пене бьющихся о берег волн. Он по-прежнему крепко прижимал к себе Мадлен.

– Смотри, что ты наделала!

– Отпусти меня.

Он сунул сумочку в карман и увлек женщину за собой.

– Я следил за тобой от самой парикмахерской. Зачем ты пришла сюда?.. Отвечай! О чем ты писала в этом письме? Прощалась со мной?

– Да.

Он встряхнул ее.

– Ну а потом?.. Что ты собиралась делать?

– Уехать… Может быть, завтра… Да не все ли равно! Я больше так не могу.

– А как же я?

Он чувствовал себя опустошенным и словно окаменевшим. Невероятная усталость навалилась на него.

– Пойдем-ка отсюда…

Они шли по узким улочкам, где мелькали подозрительные тени; но Флавьер не боялся бродяг, он о них даже не думал. Его пальцы крепко держали женщину за локоть. Он подталкивал ее перед собой, и ему казалось, что на этот раз они возвращаются издалека, из самого царства смерти.

– Но теперь-то я имею право знать, – вновь заговорил он. – Ты Мадлен! Ну, скажи. Кто ты? Мадлен?

– Нет.

– Тогда кто же?

– Рене Суранж.

– Ведь это неправда.

– Правда.

Он поднял голову и взглянул на узкую полоску неба, видневшуюся между высокими глухими стенами домов. Ему хотелось ее ударить, избить до смерти.

– Ты Мадлен, – повторил он со злостью. – Иначе почему ты назвалась Полиной Лажерлак хозяину той гостиницы?

– Чтобы сбить тебя со следа, если ты вздумаешь меня искать.

– Сбить со следа?

– Ну да… Раз уж ты непременно хочешь, чтобы я была этой Полиной… Я так и знала, что ты станешь выяснять… И неизбежно выйдешь на эту гостиницу… Мне хотелось, чтобы у тебя осталось воспоминание только о той женщине… чтобы ты забыл Рене Суранж.

– А как же тогда твоя прическа, хна?

– Я же тебе сказала: это чтобы ты забыл Рене Суранж. Чтобы вспоминал только о той… о Мадлен.

– Нет! Мне нужна ты.

Он отчаянно сжимал ее руку. Даже в полумраке он безошибочно угадывал ее по походке, по запаху, по тысяче признаков, в которых любовь не может ошибиться. Откуда-то из-за стен доносились приглушенные звуки аккордеона, мандолины. Иногда попадался на пути тусклый уличный фонарь. Издалека послышался воющий звук сирены.

– Но почему ты хотела уехать? – спросил Флавьер. – Разве тебе со мной плохо?

– Да, плохо.

– Потому что я извожу тебя расспросами?

– Из-за этого… И из-за другого тоже.

– А если я пообещаю не выспрашивать тебя больше… Никогда?

– Бедный ты мой… Да разве ты сможешь?

– Послушай… Тебе ведь нетрудно сделать то, что я прошу. Признайся только, что ты Мадлен, и больше не будем об этом говорить… Уедем отсюда… Станем путешествовать. Увидишь, как нам будет хорошо!

– Я не Мадлен.

Что за немыслимое упрямство!

– Ты настолько Мадлен, что у тебя даже появилась ее привычка сидеть, глядя в пустоту, будто ты блуждаешь в каком-то невидимом мире.

– У меня полно своих забот. Кому о них думать, если не мне?

Он почувствовал, что она плачет. Прижавшись друг к другу, они шли к освещенному бульвару. Сейчас они снова вступят в мир живых. Флавьер вытащил носовой платок. Очень нежно он вытер ей щеки. Потом поцеловал в глаза, взял за руку.

– Ну идем же! Не бойся!

И они свернули на бульвар, смешавшись с толпой. Из кафе слышалась музыка. Мимо проносились джипы, в которых сидели люди в белых касках. На улице торговали вразнос газетами, земляными орешками, бродяги просили прикурить, предлагали пачки «Кэмел» или «Лаки страйк». Мадлен отворачивалась, когда Флавьер смотрел на нее. Она все еще злилась. Губы у нее обиженно кривились. Но Флавьеру самому было слишком худо, чтобы испытывать к ней жалость.

– Пусти меня, – сказала она. – Мне надо купить аспирин, ужасно болит голова.

– Прежде признайся, что ты Мадлен.

Она только пожала плечами, и они пошли дальше, прижимаясь друг к другу, словно влюбленные; но он вцепился в нее как полицейский, который боится упустить свою жертву.

Вернувшись в гостиницу, они сразу прошли в ресторан. Флавьер не мог оторвать глаз от Мадлен. При свете люстры, с волосами, уложенными на затылке, она показалась ему совсем такой же, какой он увидел ее впервые в театре «Мариньи». Он протянул руку и сжал ей пальцы.

– Ты все молчишь, – сказал он.

Мадлен опустила голову. Она казалась бледной как смерть. К ним подошел метрдотель.

– Что будете пить?

– «Мулен-а-ван». [15]15
  «Мулен-а-ван» – красное вино, известное своей легкостью, тонким вкусом и букетом.


[Закрыть]

Он чувствовал себя так, как будто его душу вырвали из тела, как будто присутствие Мадлен лишало и его осязаемости, силы тяжести, подлинности – самой жизни. Возможно, один из них был лишним. Он смотрел на нее и думал: «Этого не может быть!» или «Я, кажется, сплю». Мадлен едва прикасалась к пище. Несколько раз она чуть было не погрузилась в ту задумчивость, приступы которой он наблюдал у нее так часто. Он спокойно, почти механически допил бутылку. Враждебность Мадлен разделяла их, как ледяная стена.

– Ну же, – сказал он, – я вижу, что ты больше не выдержишь… Говори, Мадлен.

Она резко поднялась из-за стола.

– Я тебя догоню, – бросил он.

И пока она снимала ключ с доски, он выпил в баре рюмку виски и поспешил к лифту. Лифтер раздвинул перед ними решетку. Лифт медленно пополз вверх. Флавьер обнял Мадлен за плечи. Он склонился к ее уху, как будто хотел ее поцеловать.

– Признайся же, родная.

Она медленно оперлась о стенку кабины из красного дерева.

– Да, – сказала она. – Я Мадлен.