Текст книги "Неприкасаемые (другой перевод)"

Автор книги: Пьер Буало-Нарсежак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Они доехали на такси до Таборского парка и теперь идут потихоньку по солнечной аллее.

– О чем ты думаешь? – спрашивает она.

– Ни о чем.

Он не лжет. Он смотрит на цветы, на воробьев, что прыгают вокруг, на свежую, набирающую соки зелень. И тело его тоже как бы набирает силу. Пока еще он нетвердо стоит на ногах, внутри все дрожит от слабости, но он полон постыдного счастья. А ведь это Катрин должна была бы идти сейчас рядом с ним. И это он украл у нее солнце. Украл послеполуденный покой, насыщенный ароматами, шумом крыльев, жужжанием насекомых. А сам – тут, шагает об руку с этой одетой в траур старухой, совсем как человек, который чудом избежал смерти, однако проклинает себя за то, что уцелел, и предпочитает ни о чем не вспоминать, стать дроздом, листом, плывущим по поверхности пруда, тенью облака, скользнувшей по лужайке.

– Ты не устал?

– Нет.

– Немножко все-таки есть?

– Я ведь сказал – нет.

– Вон там скамейка. Мы сейчас премило устроимся.

Бессмысленно спорить. Согласившись выйти, он заранее согласился на все уступки. Поехали на такси. Нужно старательно избегать всяких встреч, пересудов: ведь у общественного мнения долгая память. Табор выбран потому, что в первой половине дня тут немного народу. А мадам де Гер, родившаяся в Ле Корр-дю-Плуай, не потерпит, чтобы за ее спиной шли перешептывания.

Она усаживает сына в полутени на скамью и достает вязанье. Спицы начинают заигрывать с солнечными лучами. Ронан погружается в дрему. Он тоже вывязывает узор из мимолетных проблесков сознания. Почему Табор? Есть другая причина… Конечно же – церковь… Вот она тут, в двух шагах, окруженная деревьями… На обратном пути, вроде бы случайно, они пройдут мимо нее. Эта достойная женщина умеет использовать заранее продуманную случайность. За видимой причиной всегда таится тайная – точно краб, зарывшийся в гальке. Мать скажет, что короткая передышка им совсем не повредит. Как откажешься? Вот и придется ему идти с ней, садиться рядом, перед алтарем. Он уже слышит, как она вздыхает, сложив ладони, и словно кролик шевелит губами. Несколько раз она прогоняет «Ave Maria»[15]15
  Дева, радуйся… (латин.) – молитва богородице.


[Закрыть] – во спасение своего мальчика, который был раньше таким набожным, а теперь смеется надо всем. А тот, другой, мерзавец Кере, остался он набожным? Но ты же ничего не теряешь, выжидая, милый мой!

Ронан приоткрывает глаза – свет точно голубой пылью припорашивает глубину аллеи. Сафари началось. Кере никуда не скрыться. Надо только подманить его поближе. Это продлится долго… долго… Голова Ронана тяжелее наваливается на спинку скамьи. Он спит. Мадам де Гер тихонько накрывает ему ноги своим пальто.

Дорогой мой друг!

Извините за неразборчивый почерк. Рука не слушается. Волнение душит. Со мной произошло нечто ужасное. Вот в нескольких словах: позавчера директор вызвал меня и дал мне прочесть письмо, пришедшее с первой почтой. Я все сразу понял. Третье письмо, черт бы его побрал! На этот раз – ни единого бранного слова.

«Это верно?» – спросил меня директор.

«Верно».

Не стану же я оправдываться!

«А почему вы сразу мне не сказали?»

Но почему, собственно, я должен был говорить ему, когда до сих пор молчал? Ничего не поделаешь. Есть вещи, которые касаются только меня.

«Вы же знаете, что вы у нас не единственный кандидат!» – снова заговорил директор.

Он долго раздумывал, играя дужками очков. Я знал уже, что за этим последует.

«Все это весьма неприятно, – вздохнул он. – Но вы уже успели понять, что собой представляют наши ученики, верно? Вы могли заметить, что держать их в руках нелегко… Но куда страшнее родители. Особенно матери – они врываются сюда из-за любой спорной отметки, из-за самого ничтожного наказания. Так что в вашем случае… Если бы еще вы доверились мне с самого начала, рассказали бы все без утайки… Другое было бы дело. И то, наверное, я слишком много беру на себя. А люди так глупы!.. Представьте на минуточку, что это письмо размножено в десяти-пятнадцати экземплярах и начинает ходить по рукам – все возможно! Какое это может произвести действие? Вы потеряете всякий авторитет, а я потеряю немало учеников».

Я не мог с ним спорить. Он был совершенно прав, и я даже не помышлял о том, чтобы возразить ему.

«У каждого свои взгляды, – продолжал он. – Но в школах, подобных нашей, лучше держаться нейтральной позиции. Так что… поставьте себя на мое место».

Я ждал этих слов. Они извечны. Я убежден, что Понтий Пилат именно так и сказал, глядя на избитого, рыдающего еврейского царя.

Пауза. Директор никак не мог решиться поставить точку над i – ведь у подлости тоже есть пределы.

«Давайте расстанемся по-дружески, – наконец проговорил он. – Я выдам вам приличную компенсацию, и мы скажем, что вы заболели. Разумеется, вы вольны отказаться. Закон на вашей стороне. Но положение ваше скоро станет невыносимым. Поймите меня, дорогой мой коллега. Анонимное письмо все вам испортило. Что до меня, я бы с радостью вас оставил. Но у вас есть враг, который, по-видимому, не успокоится, пока не добьется своего, а я должен думать о репутации нашего заведения».

Он наблюдал за мной и, видя, что я не собираюсь с возмущением отстаивать свои права, мало-помалу стал обретать обычную уверенность в себе. Я почти его не слушал. «Человек с вашими достоинствами всегда найдет себе работу…» «В крайнем случае, можно давать частные уроки…» В общем, какая-то мешанина слов, на которые я перестал обращать внимание. Я был уже далеко отсюда! Я уже ушел… Не мог я допустить того, чтобы меня выгнали. Я всегда предпочитаю опережать события. Ну, вот. Я принял чек. О, не на чрезмерно крупную сумму! И снова оказался на улице – только на сей раз в состоянии человека, отброшенного и оглушенного взрывной волной.

Когда пойду я все оформлять, что скажу в свое оправдание? Не стану же я говорить им об анонимных письмах. Мне расхохочутся в лицо. Подумают просто, что я нигде не могу ужиться. И это бы еще ничего. Но Элен! Я не сказал ей ни слова, потому что не знаю, как взяться за дело. Предположим, я все ей рассказываю с самого начала. Но анонимные письма наведут ее на мысль, что я еще что-то скрываю. Мне придется беспрестанно перед ней оправдываться, и семя подозрения взойдет и расцветет пышным цветом. Ужасно. Даже еще хуже, чем Вы думаете, ибо если я и найду новую работу, кто может поручиться, что меня снова не отыщут, не вынудят все бросить. Есть кто-то, кто выслеживает меня, ни на секунду не выпускает из поля зрения, так что теперь ко всем моим мукам прибавляется еще и смутный, парализующий страх. Я и самому себе кажусь уже злодеем, каждый шаг которого улавливают невидимые индикаторы. Разумеется, все это патология. И я постоянно стараюсь об этом помнить. Вероятно, так начинается невроз. У меня пропал аппетит, я плохо сплю, ни с того ни с сего мне вдруг хочется плакать. Особенно неотступно преследует меня мысль о смерти. Рядом со мной спит Элен; я слышу легкий треск будильника; за окнами темно. Я думаю: «Ну как сказать ей, что я больше не пойду в лицей Шарля Пеги? Когда? Какими словами?»

И вот, собрав последние крупицы разума, я начинаю размышлять. Конечно, всем было бы лучше, если бы я исчез. Так уж по-идиотски сложилась у меня жизнь! Но тут меня пронзает мысль: «В эту самую минуту, в этот миг, равный удару сердца, где-то на земле пытают партизана, убивают прохожего, насилуют женщину, где-то умирает от голода ребенок… Кто-то тонет, кто-то погибает в пламени, кто-то умирает под бомбами, кто-то кончает с собой. И я вижу, как земля летит во вселенной, а за нею тянется непереносимый трупный смрад. Для чего проносится у меня в мозгу весь этот калейдоскоп мыслей и образов? Да для того только, чтобы отвлечь меня от главного! Помочь мне забыть, что вот-вот народится новый день, а я так еще и не нашел выхода. Помочь отсрочить минуту, когда придется сказать: Элен… Мне нужно поговорить с тобой».

Дорогой мой друг, я очень несчастлив. И все время думаю о Вас.

Жан-Мари

Дорогой мой друг!

Я не стану хныкать. Достаточно рассказать Вам о продолжении моих перипетий. Директор лицея снова вызвал меня к себе. В предыдущем разговоре он держался как бы по-отечески, даже слащаво. Теперь же он был по-настоящему взбешен.

«Кончится когда-нибудь эта комедия или нет?.. Предупреждаю вас: еще одно подобное письмо, и я подаю на вас жалобу».

Он швырнул мне письмо – я тотчас же узнал бумагу. Прочел: «Будьте осторожны, мсье. Кере – доносчик. Он может причинить Вам много неприятностей». Меня словно оглушили. Чтобы я был доносчиком?

«Уверяю вас, господин директор, я ничего не понимаю».

«Возможно, – отозвался он. – Ваша прежняя деятельность нисколько меня не интересует».

«Что значит моя прежняя деятельность? Прошу вас взять эти слова обратно».

«Я не собираюсь ничего брать обратно. И советую вам предпринять необходимые шаги, чтобы подобный инцидент не повторился».

«Что же вы предлагаете мне делать?»

«А что хотите, только я запрещаю вашему корреспонденту приносить свое дерьмо к моему порогу».

«Но я не знаю, откуда это исходит».

«Да будет вам. За кого вы меня принимаете?»

Вышел я от него совершенно подавленным. Чтобы я был доносчиком? Целую неделю я жевал и пережевывал это обвинение. Вы же знаете меня. Да если б даже в свое время мне пришла такая мысль в голову, я бы никогда в жизни не стал никого выдавать. Нет. Я просто ничего не понимаю. Наверняка во всем этом кроется какая-то чудовищная ошибка. Ошибка, которая так осложняет мое положение. С кем мне объясняться? Кто стремится меня обесчестить? На прошлой неделе я совсем уже решился было поговорить с Элен. А теперь не могу. Жду чего-то. Почему тому (или той), кто преследует меня, не обратиться бы прямо к ней? Я молчу. Каждое утро я сую в портфель несколько книг, словно иду в лицей Шарля Пеги. Элен меня целует.

«Удачи тебе. И не переутомляйся чересчур».

А я отправляюсь гулять по набережным Сены. Тяну груз своих бед мимо лотков букинистов. Возвращаюсь к обеду, в изнеможении от долгих скитаний. Элен встречает меня с улыбкой.

«Ну, как твои детишки, не очень тебя сегодня изводили? Да уж конечно… Было дело… Сразу по тебе вижу».

Мы наскоро едим. Я слушаю ее болтовню.

«В отпуск можно будет поехать отдохнуть в Нормандию, – весело говорит она. – Жозиана подсказала мне одно симпатичное местечко, к югу от Гранвиля».

«Еще успеем!»

«Да что ты! Снимать надо очень задолго».

Бедняжка Элен! Отпуск – это восхитительная изнанка работы. А вот когда работы нет, бездействие становится непристойной пародией на отпуск. Так что отдыхом пусть Элен наслаждается одна. И я снова ухожу с распухшим от ненужных книг портфелем. Чтобы немного сменить обстановку, сажусь в метро и еду в Булонский лес.

Брожу под деревьями, размышляя о прошлом. В Ренне я часто ходил в Табор. Любил его глухие аллеи. В те времена, по сути дела, я был счастлив. Я не жил в пелене лжи. Не должен был давать отчет в своих мыслях. На память мне пришла фраза из «Конфитеора»: «Я грешил в мыслях, на словах, в деле и в безделье». Долгое время я не придавал большого значения греху безделья. Увы! Этот грех – самый страшный. Ибо в нем заложено презрение к ближнему. Недаром – хоть я и не отдаю себе в том отчета – я смотрю на Элен немного свысока. Иначе я могу выплеснуть перед нею все – и сомнения свои, и слабости, признаться в своем отречении, – словом, вывернуть душу наизнанку; вообще говоря, ничего предосудительного тут нет, но после столь долгого умалчивания это уже становится предательством.

Захожу в какой-то бар; пью неизвестно что, вперив глаза в пустоту; чувствую себя непоправимо лишним. Выхожу. Теперь уж я непременно с ней поговорю. И если мы расстанемся, ну и пусть. Все, что угодно, лишь бы выбраться из этой вязкой тины, от которой тошнит.

Возвращаюсь домой. В почтовом ящике – пустота. И тотчас от этой предоставленной мне отсрочки колеблется моя решимость. Быть может, завтра я буду сильнее. В конце концов, мне ведь вовсе не обязательно рассказывать Элен свою жизнь. Достаточно просто признаться, что я снова уволился. Да, я человек, который то и дело увольняется! Индивидуум, которому только доверят какую-нибудь должность, он тут же ее бросает. Вам не кажется, что это довольно точно определяет меня? Трудно поверить, насколько искусно я теперь умею придавать себе усталый вид – точно до смерти вымотался на работе. Чем больше Элен станет беспокоиться о моем здоровье, тем меньше она сможет меня упрекать. Тут осечки не бывает.

«Слишком уж близко к сердцу ты принимаешь свою работу. За такие-то гроши!»

Может быть, сейчас? Но вполне ли она созрела для того, чтобы принять мою исповедь? Пожалуй, не вполне.

«Верно, – говорю я. – Изнурительное занятие. Я все думаю, выдержу ли».

«Хорошо хоть, что у вас большой отпуск», – замечает она.

Поздно! Я упустил случай. Лицо у меня мрачнеет. Это тоже неплохой трюк. Элен тотчас настораживается.

«Если ты плохо себя чувствуешь, возьми отпуск на денек-другой. Не съест же тебя твой директор».

Однако, дорогой мой друг, хоть я и тряпка, но не подлец. Я беру руку Элен и прижимаю к своей щеке.

«Элен! – говорю я ей. – Меня нужно любить, очень любить. Я не знаю, что готовит нам будущее. Но пока ты со мной, я верю, что…»

«Ты видишь все в черном свете, миленький, – прерывает меня она. – Возьми еще кусочек жаркого».

Да, вот она, повседневная жизнь – обмен сигналами, код к которым утерян. И все нужно начинать сначала. Завтра, может быть…

Перечитываю письмо. Как Вы способны сохранять ко мне уважение? Теперь мне уже Вам хочется сказать: «Но пока Вы со мной…»

Прощаюсь ненадолго. С дружескими чувствами

Жан-Мари

Дорогой мой друг!

Я подвел черту. Вернее, она сама собой подвелась. Я по глупости выкинул в мусорное ведро кипу непроверенных тетрадей, и Элен их нашла.

«Что это ты выбрасываешь их домашние задания?»

Она, такая во всем аккуратная, пришла в негодование. Отступать было некуда.

«Я больше туда не вернусь, – сказал я. – Лучше уж буду дробить камни. Тебе не понять. Слишком я стар для этой детворы. Жизни никакой от них нет. Так что вот… Я плюнул».

То, что за этим последовало, было ужасно. Я увидел, что она сейчас заплачет: подбородок у нее задрожал, рот скривился, от щек отхлынула кровь, глаза словно бы расширились, наполняясь слезами, и слезы хлынули потоком, который уже не могли сдержать ресницы. «Какая же я скотина», – стучало у меня в голове. Элен медленно опустилась на стул.

«Что я теперь скажу в салоне?» – произнесла она, и эти ее слова тронули меня больше, чем слезы.

Она ведь часто рассказывала другим парикмахершам о своем муже-преподавателе. И маникюрша нашептывала кассирше: «О-о, он человек с положением, мсье Кере! Вот уж Элен повезло!» Я был готов к упрекам. А она молча плакала, как плачут в темноте, среди ночи, когда вокруг никого нет. Я не решался ее обнять. У меня было тяжело на сердце, и в то же время я чувствовал огромное облегчение. Я потянулся к руке Элен. Она поспешно ее отдернула.

«С тобой просто невозможно!» – произнесла она неузнаваемым голосом.

В одно мгновение мы стали друг другу чужими. Я совсем потерял самообладание. Такого я не ожидал. Я предпочел бы, чтобы произошло пусть тягостное, но объяснение. Элен вытерла глаза.

«Давай есть, – сказала она. – Так будет лучше».

И пролегла тишина. Точно объявлен бойкот. Элен вроде и не сердится. Я тоже. Просто со вчерашнего вечера она меня не видит. Смотрит сквозь меня, как сквозь прозрачную стену. Теперь Вы все знаете. Довольно. Если в Вашем требнике отыщется молитва о призраках, прочтите ее, думая обо мне.

Ваш друг

Жан-Мари

Последняя перепалка – уже на пороге, у выхода из дома.

– Так ты не хочешь, чтобы я с тобой шла?

– Нет. Я прекрасно себя чувствую.

– Но я же буду волноваться. Ты все думаешь, что совсем уже окреп, а на самом деле…

– Если я через час не вернусь, заяви в розыск, в полицию, – говорит Ронан. – Они будут счастливы снова меня заграбастать.

И вот он на улице. Наконец-то один! Ноги еще не очень слушаются. Болезнь отступает медленно, настойчиво цепляясь за свои позиции. Однако доплестись до здания «Западной Франции» он сумеет – не так уж это безрассудно. Идти туда меньше километра. И потом, это первый миг свободы. Больше десяти лет жил он под наблюдением, постоянно чувствуя между лопатками взгляд охранника, – куда бы он ни шел. А после тюрьмы – дом, мать, служанка.

Теперь же он невидимка. Никто его не узнает. И он всецело принадлежит себе. Хочет – остановится, потом пойдет дальше. Хочет – просто побродит туда-сюда. Время перестало быть для него томительной чередой одинаковых мгновений, вызывающих головокружение своей неизменностью. Оно превратилось в сверкающий парад минут, которые подхватывают тебя и несут куда угодно, по твоему желанию. Витрины восхитительны; на тебя вдруг нападает такая безудержная жажда приобретения, какая может сравниться разве что с жаждой обладания женщиной.

Ронан разглядывает выставленные товары. Он видит свое отражение в стеклах и ищет рядом с собой силуэт Катрин. Они часто гуляли здесь. «Посмотри вон то кресло, – говорила Катрин. – Здорово было бы поставить такое в нашей спальне!» Они брели медленно-медленно. И, смеясь, расставляли мебель в своей квартире. Это было… Это было время горения. А теперь остался лишь подспудный зуд ненависти. Ронан медленно переходит от одной лавки к другой, от одного магазина к другому. Солнечный луч лежит у него на плече, точно рука друга. Не зажимайся, раскройся навстречу жизни, хотя бы на этот миг. И повторяй себе, что ты хозяин положения, а потому тебе некуда спешить.

Ронан растягивает прогулку, останавливается у книжных лавок, у оружейного магазина Перрена. Рядом появилась лавка торговца удочками. Раньше ее здесь не было! Город изменился. Стал более шумным. Менее бретонским. Раньше еще можно было увидеть чепчики, маленькие морбиханские чепчики, похожие на островерхие крыши; попадались и уборы из финистерского кружева. «В музей пора сдавать мою страну, – думает Ронан. – Засунуть ее в холодильник – и все тут!» Он замечает перед собой новое, современное, построенное строго функционально – ничего лишнего – здание газеты. Никто на него не обращает внимания. Ему надо перелистать подшивки.

Второй этаж, направо, вглубь по коридору. Навстречу то и дело попадаются куда-то бегущие секретарши. Слышится треск пишущих машинок. Кто теперь помнит, что он, Ронан, был героем определенного события и что другие секретарши бегали из-за него и трещали другие машинки. И кто сейчас заподозрит, что через несколько недель его лицо снова появится в газете на первой полосе. Крупными буквами: «УБИЙЦА КОМИССАРА БАРБЬЕ СНОВА СОВЕРШАЕТ ПРЕСТУПЛЕНИЕ», И фотография его будет соседствовать с фотографией Кере…

Ронан входит в просторную комнату. Навстречу ему поднимается со стула служащий в серой блузе и глядит на него поверх очков.

– Первый квартал тысяча девятьсот шестьдесят девятого года?.. Садитесь, мсье… Верно, собираете материал для диссертации? К нам приходит много студентов.

Служащий выносит толстенную папку. Ронан начинает листать газеты, пожелтевшие, пахнущие типографской краской и старой бумагой. Он вроде бы точно помнит, что международный слет бойскаутов проходил в Кемпере во время пасхальных каникул… Так что, если сам дьявол не… Вот… Конец марта. Множество статей. Конгресс бойскаутов-католиков в Кемпере. Шуму вокруг него было много. И вдруг Ронан натыкается на то, что ищет. Кере – среди группы французских скаутов. Узнает его сразу.

Ронан достает из кармана маникюрные ножницы. Служащий стоит к нему спиной. Мгновенно вырезав фотографию, Ронан захлопывает подшивку. Никто и не заметит, что одна страница с изъяном. Ронан прячет фотографию в бумажник. Какую-то минуту было страшновато, зато теперь он вознагражден. На сей раз Кере у него в руках. Ронан вытягивает ноги, расслабляется. Порядок! План у него гениальный, и все происходит в точности так, как Ронан намечал. Кере лишился работы. Он лишится жены, а потом и жизни. Око за око, старичок! Ты искал меня, так вот он я.

Если бы Ронан захотел, он мог бы перечитать всю историю своего преступления. Ему бы стоило только попросить газеты за второй квартал того же года. И он бы снова увидел силуэт Барбье, очерченный мелом на тротуаре. А чуть позже снова увидел бы ослепленное вспышками свое лицо. Заголовки: «Ронан де Гер признался…», «Выходка экстремиста…», и несколькими днями позже: «Невеста убийцы покончила с собой». Но все и так живо в его памяти. Нет нужды перерывать подшивки. Он сидит в забытьи, положив руки ладонями вниз, на стол.

– Вы закончили, мсье? – спрашивает, подойдя к нему, служащий.

Ронан вздрагивает.

– Да… Да… Конечно. Можете забирать.

Ронан выходит из комнаты. Волнение болью отзывается у него в животе. Может быть, стоит выпить чашку кофе. Он пересекает улицу. Его немного шатает – он идет, как гангстер из фильма, которого только что ранили выстрелом в упор. В двух шагах тут есть бар. Ронан опускается на диванчик.

– Одно эспрессо.

Это запрещено. Это опасно. Но Ронан уже так давно живет среди запретов и опасностей! Ему нужно что-нибудь покрепче, чтобы вырваться из тисков воспоминаний. Кофе восхитителен. Прошлое отступает.

«Господи, – думает Ронан. – Даруй мне покой!»

Дорогой мой друг!

От всей души благодарю Вас за добрые советы. Вне всякого сомнения Вы правы. И совершенно справедливо считаете, что все происходящее со мной отражает мою сущность и что я сам разматываю свою судьбу, словно паук нить паутины. Вы говорите, что «во мне самом кроется причина того, что меня гнетет, но свобода моя остается даром божиим». Увы! Я утратил способность к философствованию. А теперь к тому же еще и заболел. Я словно раздвоился. Одна моя половина валяется в постели, вся во власти необъяснимых страхов, не слушает, что говорит Элен, отказывается от пищи; другая же витает где-то, с наслаждением погрузившись в некую уютную нирвану. Какая же половина на самом деле я? Не могу понять. Доктор высказался поистине великолепно: «Ему нужен отдых». Будто я и так уже не объелся отдыхом!

Но последний раз я прервался на полуслове. Разрешите мне продолжить повесть о некоем непостижимом персонаже – Жан-Мари Кере. Если память мне не изменяет, ему был объявлен бойкот. Но вот бойкоту пришел конец. В один прекрасный день с неба спустился молодой человек по имени Эрве, с цветами – роскошным букетом роз, от которого в гостиной сразу стало светлее, а к Элен вернулся утраченный дар речи.

«Ты только посмотри, что нам принес мсье Ле Дэнф!» – обратилась она ко мне впервые за… по-моему, за очень долгое время. Я был в пижаме. Подойдя к двери спальни, я поблагодарил Эрве и тотчас вернулся в постель. Розы… Эрве… уф-ф! Говорили они обо мне, и это было так забавно, точно я присутствовал на театральном представлении.

Элен: Он уже неделю такой. С ним говоришь, а он не отвечает (Вранье. Она же первая перестала со мной говорить.)

Эрве: А врач что считает?

Элен: Да ничего особенного. Говорит, что у него вроде бы легкая депрессия. Но вы ведь понимаете, как одно нанизывается на другое. То ли он из-за депрессии бросил работу, то ли работа его утомила и вызвала депрессию? Я прямо совсем помешалась. А каким он был, когда вы его знали?

Эрве: О! Это был человек замечательный! (Спасибо, Эрве. Я-то думаю, что не такой уж замечательный.) Энергичный, работяга. Всегда таскал под мышкой книги. Правда, у него и тогда бывали перепады настроения. И всегда его тянуло к крайностям. (Тут я чуть было не накинулся на него с бранью. Куда он сует свой нос?)

Элен: Что же, по-вашему, мне теперь делать?

Эрве: Надо вытаскивать его из этого маразма. Ему необходимо найти какое-нибудь занятие. Вы имеете на него влияние?

Элен: Да, какое-то, наверное, имею.

Эрве: Тогда заставьте его согласиться на что угодно. (Ха-ха! Нашелся добряк! Почему бы мне не стать садовым сторожем, пока он тут разглагольствует?!) Мне, во всяком случае, кажется, хоть я и не врач, что его надо чем-то занять. Потом подыщем для него что-нибудь получше, более приемлемое. Но сначала нужно, чтобы он начал выходить из дому и жить нормальной жизнью. Но так или иначе, вы не одна. Я рядом.

Да-а, он всегда наготове! Этакий симпатичный маленький скаут! Совсем как раньше. Несколько реплик я прослушал, потому что они оба вышли в переднюю. Потом Элен вернулась и, наклонившись, поцеловала меня.

«Мы больше не сердимся, – сказала она. – Эрве твой все правильно советует! Он считает, что ты должен согласиться на любую работу, а потом уж найдешь себе место по душе».

Я не решился сказать ей: «И придет очередная анонимка, после которой я оттуда вылечу». Лучше промолчать. Я был глубоко тронут ее заботой и вернувшейся нежностью. Наша ссора меня убивала. Итак, мы снова принимаемся за поиски. Читаем объявления. Ходим в Агентство по найму. Кстати говоря, мне нужно пойти отметиться, так как мы обязаны отмечаться, точно подследственные. Из лицея Шарля Пеги ни звука. Ворон перестал каркать, лишь только узнал (но каким образом?), что я ретировался.

Элен молится. Вы тоже молитесь. Что ж, поживем – увидим. Я не говорю, что снова обрел надежду. Я говорю только, что ожидание уже не так для меня тягостно.

Прощаюсь ненадолго. Всегда Ваш

Жан-Мари

– Твоей матери нет дома?

– Нет. Она пошла на чьи-то похороны. У нас повсюду тьма-тьмущая разных кузенов – ты же знаешь, что такое родовитые семьи.

– Как ты-то?

– Да не блестяще. Я выдал что-то вроде рецидива. Копыта, можно сказать, совсем отказали. Но, говорят, должно пройти.

Ронан тащит Эрве в гостиную.

– А ты? Что-то ты давно не показывался.

Эрве кладет на низкий столик пачку сигарет и зажигалку.

– Работа, старичок, работа. Я хочу уже этим летом открыть бюро туристских путешествий. Сам понимаешь, приходится поворачиваться. Так что я на бегу.

– Но все-таки минута у тебя найдется! Прости, мне нечем тебя угостить. У нас в изобилии только минеральная вода. Правда, если хочешь утолить жажду «Эвианом»… Нет?.. Точно?.. Я стрельну у тебя сигаретку. Ничего, проветрю, когда уйдешь. Она, правда, мигом унюхает, будь уверен. А я скажу, что это нагнало с улицы. Она хоть и подозрительна, но смекалкой не блещет. Ну, так что с нашими Кере? Последний раз ты говорил, что он поступил в какой-то частный лицей… Нет, погоди, его уже оттуда уволили или что-то вроде того.

– Угу, а то ты не знал, – усмехается Эрве. – А то ты не следишь за каждым их шагом! Естественно, его уволили. Я же звонил тебе по этому поводу.

– Невероятно! – говорит Ронан, в шутку разыгрывая удивление.

– Хотя не так, – поправляется Эрве. – Он сам ушел по доброй воле, если это можно назвать доброй волей. Ты же помнишь, что сыграл в этом известную роль.

Ронан жестом его успокаивает.

– Ну, ладно, ладно. Если угодно, да. Но ты же знаешь, что я лишь чуточку насторожил его начальство. Должен же все-таки директор лицея знать о своем сотруднике. А если Кере решил потом сняться с якоря, это его личное дело. Не вздумай, главное, устраивать припадок угрызений совести. Я ведь больше не прошу тебя служить почтальоном.

– Я бы, наверное, отказался, – говорит Эрве.

– Я так и подумал. К тому же я решил, что лучше отправлять письма отсюда. Непосредственно от производителя – потребителю.

– Письма? – воскликнул Эрве. – Ты что, отправил их уже несколько?

– Два. Я сам отнес их на почту.

– Чтобы не сомневаться, что они дойдут по назначению?

– Вот именно. Как на охоте. Бах! Бах! Ну и что? Он снова сидит без работы. Должен вроде бы уже и привыкнуть, верно? Не так ведь это и страшно – сидеть без работы. Такая же болезнь, как и всякая другая. Вот если бы он загремел, как я, на десять лет в тюрягу, он еще мог бы жаловаться. Да и потом, я ведь тоже сижу без работы. Тебе смешно?

– У тебя – другое дело, – возражает Эрве.

– A-а! Ты так думаешь! Может, ты мне скажешь, куда я могу сунуться с моими бумагами?

– Все знают, что у вас есть состояние.

Ронан поворачивается к портрету отца, где он изображен в расшитой золотом фуражке, победоносный, с орденами на груди, и отдает честь.

– Верно, – соглашается вдруг Ронан, – деньжата у этого старого кретина водились. Но он слишком нежно любил республику и так поместил капитал, что оставил нас без гроша. Лучше бы уж взял на содержание шлюху.

– Не заводись, – тихо произносит Эрве.

– А я и не завожусь. Я просто считаю, что Кере не на что особенно жаловаться.

– Если бы ты видел его, ты бы так не говорил. Он совсем высох. Одежда на нем болтается, как на вешалке. Даже на новом месте ему не прийти в себя.

Ронан хватает Эрве за руку, как он делает всегда, когда приходит в возбуждение.

– Каком еще новом месте? Дай-ка мне еще сигарету. Тебя сегодня убить мало. Каждое слово клещами надо выдирать. Какое еще новое место?

– Элен ему…

– Ах, ты уже называешь ее Элен! – прерывает его Ронан.

– Так короче. Словом, в салоне, где она работает, все только и занимаются болтовней; там она и узнала, что один из служащих похоронной конторы уходит на пенсию.

– Ну и что с того?

– Это как раз и есть новое место Кере! Там нужен распорядитель.

– Что! Типчик в черном костюме, который рассаживает родственников и который… Ты шутишь?

– Ничего подобного. Кере согласился.

От приступа безумного смеха Ронан сгибается в три погибели. Он бьет себя кулаками по ляжкам. У него перехватывает дыхание.

– Ну, умора! Да ты, наверное, заливаешь.

– Слово даю.

Ронан выпрямляется, вытирает глаза тыльной стороной ладони.

– Вообще-то говоря, Кере создан для этого, – обычным уже голосом говорит он. – И будет чувствовать себя вполне в своей тарелке. Ты видел, как у него получается?

– Смеяться тут не над чем, – раздраженно парирует Эрве. – Сначала он полез на дыбы. И наотрез отказался. Честное слово, я его понимаю.

Ронан делает возмущенное лицо.

– Нет дурацких профессий, – проникновенно говорит он. – Ты вдруг стал законченным снобом. Я, скажем, был бы счастлив заниматься организацией похорон. – От нового приступа смеха у него начинают трястись плечи. – Не сердись, – продолжает он. – Уж очень смешно. Так и вижу глубокие поклоны, шарканья ножкой… Пожалуйте сюда, мадам… мсье… Не угодно ли вам следовать за мной… Да наш малый будет там как рыба в воде.

– У тебя что, сердца совсем нет? – говорит Эрве.

Лицо Ронана точно замыкается на замок.

– Не говори таких слов, – шепчет он. – Ты про это ничего не знаешь.

Он встает и обходит гостиную, словно больной у зубного врача, пытающийся утишить боль, потом снова садится.

– Прошло, – говорит он. – Рассказывай. Я слушаю.

– Да мне нечего рассказывать. Просто я думаю, что он не выдержит, вот и все.

– Но в конце-то концов, не такое уж это насилие над собой – бить поклоны перед покойничком или лебезить перед родственниками.