Текст книги "Неприкасаемые (другой перевод)"
Автор книги: Пьер Буало-Нарсежак
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
– Только что вернулся. И сразу к тебе.
– Письмо, надеюсь, отправил?
– Это первое, что я сделал, сойдя с поезда.
Эрве снимает мокрый плащ. Дождь льет третий день не переставая. Чайки, гонимые юго-западным ветром, укрылись в городе.
– Погода собачья, – говорит Эрве. – А как ты-то?
– Хреново. Еле держусь на ногах. Ну а ты?
Эрве придвигает стул вплотную к кровати, наклоняется поближе к больному.
– Догадайся, кого я видел?
– Кере?
– Да, Кере. Я не хотел вообще-то заниматься им сам, но потом решил попробовать. Наш разговор прямо из головы у меня не выходил. И вот в среду у меня отменилась одна встреча, я оказался свободен, и любопытство взяло верх. Я ведь говорил тебе, что Кере работает как бы в мини-самообслуге…
– Ни звука. Первый раз слышу.
– Как?.. Ах, ну да, я же тебя больше не видел… Так вот, наш информатор продолжил сбор информации, и я все через него узнал. Кере пристроен. И докатился он до продовольственного магазина.
Ронан хохочет.
– Невероятно! Врешь ты все.
– Ничего подобного. Видел бы ты его! Он носит халат с застежкой на плече – ни дать ни взять студент-медик. Это зрелище стоило поездки!
– Откуда ты все это узнал?
– Ну, я решил все сделать на совесть. Адрес шарашки, где он служит, у меня был, это на площади Жюля Жоффрена… Я воспользовался свободной минутой и отправился на разведку. И увидел Кере собственной персоной. Здорово, надо сказать, он постарел.
– Тем лучше.
– Помнишь, он ведь был совсем недурен собой. Даже и незаметно было, что маленького роста. А теперь совсем стал хиляк. Ходит, заложив руки за спину. Типичный надзиратель.
– Ты зашел в магазин?
– Нет. Я разглядел его через входную дверь.
– Он обслуживает клиентов?
– Не-ет. Это же магазин самообслуживания. Не знаю, чем уж он там занимается. Если тебе интересно, я вот тут записал все сведения: адрес его шарашки, адрес парикмахерской, где работает его жена, – словом, все!
Эрве достает из бумажника конверт и ставит его, прислонив к пузырьку с лекарством, на ночной столик.
– Но это еще не все, – продолжает он. – В воскресенье, поскольку я был совершенно свободен, я зашел пропустить стаканчик на улицу Верней, совсем рядом с ними… Симпатичная такая забегаловка, откуда виден их дом. И вот в половине первого они, голубчики, и появились.
– Как она?
– Недурна, даже слишком хороша для него! Молодая, элегантная… Дамой ее, пожалуй, не назовешь, но она из тех, кто умеет одеваться… Красивые ноги… Хорошая фигура… Красивая грудь… Я, конечно, не видел, но догадаться можно.
– Ах ты, мерзкий тип! Слышала бы тебя Иветта!..
– Подумаешь! Это ничему не мешает. К тому же Иветта…
– Что, поссорились?
– Нет. Пока еще. Но она мне уже проходу не дает.
– Неужто мадам Кере произвела на тебя впечатление?
– Болван!
– Послушать тебя, так…
Ронан потянулся и бросил проницательный взгляд на Эрве.
– Предположим, – говорит он, – что между ними не все гладко… Предположим, что эта сволочь Кере теряет работу… Предположим…
– Ты же знаешь, – шутит Эрве, – что я не слишком силен в предположениях.
Ронан погружается в раздумье, и от тика у него начинает дергаться губа.
– Почему бы, – шепчет он, – тебе не попасться им на пути? Вот была бы потеха, разве нет? Посмотреть, как они живут, понять, что у них за отношения. Когда я совсем недавно предлагал тебе это, ты тут же стал в позу. А как теперь?
Эрве пожимает плечами и вдруг вскакивает.
– Мы еще вернемся к этому разговору, – говорит он.
– Когда?
– Может быть, на следующей неделе. Я сейчас открываю отделение в Нанте, и мне совсем не до четы Кере.
Рукопожатие. Эрве собирается уходить.
– Ты больше мне нравился с круглой бородкой, – говорит Ронан. – А так, бритый, ты смахиваешь на кюре.
И они обмениваются заговорщической улыбкой, точно Ронан сказал какую-то шутку, понятную только им одним. Эрве прикрывает за собой дверь, и Ронан слышит, как он разговаривает с мадам де Гер. Голоса их мало-помалу удаляются. Ронан зарывается глубже под одеяло. Он знает, куда ему направить свой второй удар, – теперь уж он не станет стрелять наудачу. А Эрве будет держать его в курсе дела.
Жан-Мари, как обычно, снял пиджак, аккуратно повесил его на плечики, взял халат и вошел в кабинет. Мадам Седийо, должно быть, уже разобрала и разложила почту. Вообще говоря, в ее прямые обязанности это не входило, но что на самом деле входило в ее прямые обязанности? Жан-Мари на сей счет не пытался ее расспрашивать. Ему достаточно было того, что она точна, энергична и снимает с него самую неприятную часть работы. Жан-Мари надел очки и обнаружил голубой конверт: «Господину управляющему магазином самообслуживания, площадь Жюля Жоффрена, 75018, Париж». Конверт был вскрыт.
Жан-Мари вынул оттуда сложенный вчетверо листок, содержавший всего три фразы: «Подлый гад! И ты еще имеешь наглость высовываться! Второе предупреждение».
Оглушенный, Жан-Мари сел. У него все же хватило сил взглянуть на штемпель. «Улица Литтре». «Кто-то охотится за моей шкурой, – подумал он. – Но что я сделал? Почему я не должен высовываться? И эта ведьма прочла письмо! Что она теперь обо мне думает?»
Жан-Мари выпрямился, взял картонный стаканчик и, шатаясь, пошел в уборную налить воды из-под крана. Прислонившись плечом к стене, он медленно пил и потихоньку приходил в себя, точно нокаутированный боксер. Затем закурил, чтобы спокойно все обдумать. Если бы письмо написала сама мадам Седийо, она не стала бы вскрывать конверт. Ее ввела в заблуждение надпись «Господину управляющему». Но она, естественно, уж никак не ожидала обнаружить в конверте анонимное письмо. Могла бы, конечно, извиниться и сказать: «Первым моим побуждением было его разорвать. Но я все же предпочла ввести вас в курс дела. Хотя на такие вещи не стоит обращать ни малейшего внимания». Или что-нибудь в этом роде… какие-то слова сочувствия, какое-то проявление симпатии. Но нет. Она не дожидалась его прихода. Остальная почта была аккуратно разложена. На виду лежал только голубой конверт, оставленный, вне всякого сомнения, чтобы поиздеваться над ним.
Ну и повеселилась, должно быть, дрянь! И все прочие тоже. И конечно, они уж постараются довести это до сведения мсье Дидисхайма. А по углам, верно, шушукаются: «Попробуйте догадаться, что из себя представляет этот тип!.. Писать анонимные письма, конечно, не очень красиво, но ведь дыма без огня не бывает… Да и потом, неизвестно, откуда он взялся, правда?.. Вид у него вполне приличный, но я все время чувствовала в нем какую-то гниль. А вы нет?..»
Внезапно Жан-Мари принял решение. Он вошел в торговый зал, миновал несколько проходов и увидел мадам Седийо, которая с помощью служащего расставляла банки с куриным рагу. Запускать музыку было еще рано. Несколько покупательниц ходили взад и вперед – сдержанные, сосредоточенные, точно в музее. Жан-Мари подошел к мадам Седийо.
– Вы не уделили бы мне минутку? – тихо сказал он.
– Что-нибудь безотлагательное? – ехидно осведомилась она.
– Прошу вас.
– Продолжайте, – бросила она служащему. – Я сейчас вернусь.
Она нагнала Жан-Мари, который отошел к хозяйственному отделу.
– Я вас слушаю!
– Вы читали это? – И Жан-Мари показал ей голубой конверт.
Она с ног до головы смерила его злобным взглядом.
– Ваши дела меня не интересуют.
– Но ведь…
– Обратитесь в полицию, мсье Кере. А нам нужно работать.
– Вы решили, что…
– Не настаивайте, мсье Кере. Для вас же будет лучше. Но если уж давать вам совет, то я бы на вашем месте сказала друзьям, чтобы впредь они писали вам на домашний адрес.
– Что? Каким друзьям?
Она повернулась к нему спиной. Служащий ухмыльнулся, и Жан-Мари услышал, как он прошептал: «Бывают же некоторые».
«Какие друзья?» – повторил про себя Жан-Мари и, вдруг поняв, почувствовал, как покрываются потом ладони. Ну, конечно! Конечно же! Они принимают его за…
Жаловаться? Но на кого? Удар нанесен не сослуживцами. Теперь он был в этом уверен. Некто неизвестный стремился его сломить, и после сегодняшнего письма последуют другие письма – еще и еще, до тех пор, пока ему не опротивеет и он отсюда не уйдет. Пойти и рассказать все мсье Дидисхайму? «Я всюду тащу за собой грязь и скандалы, – подумал Жан-Мари. – А учитывая, что он обо мне уже наслышан, он посоветует мне уйти!»
Ему захотелось бросить все и бежать, чтобы никогда больше не слышать ни о дядюшке Бене[9]9
Реклама риса.
[Закрыть], ни о мсье Пропр[10]10
Жидкость для чистки ванн! кафеля и т. д.
[Закрыть], ни о профессоре Подсолнухе, ни о Петрушке, ни об «Омо»[11]11
Порошок для стирки белья.
[Закрыть]… «Омо» – гомо… Игра слов породила приступ какого-то мрачного веселья. «Да, докатился, – сказал он себе. – На мне они упражняются в остроумии. У хозяйского ставленника оказались дружки, которые забавы ради заставляют его поплясать. Вот потеха так потеха! А еще пытается напустить на себя важный вид! Чем не образцовый работник! Надеюсь, он все же недолго будет нам глаза мозолить».
«Ну, хорошо, – отрезал Жан-Мари. – Я перестану им глаза мозолить, причем немедленно!»
Он не спеша, стараясь сохранять видимость спокойствия, направился в кабинет, взял рекламный блокнот «Чинзано» и, вырвав оттуда листок, написал: «До завтра меня не будет». Кумушки потеряются в догадках, но к черту кумушек. Ноги его больше в этом магазине не будет; С торговлей кончено! Если уж на то пошло, безработицу легче переносить.
Вышел он через служебную дверь, но идти прямо домой не решился и завернул в бистро.
– Добрый день, мсье Кере. Что-то давненько вас не было видно. Ничего не случилось? Может, запал пропал? Значит, рюмочку кальва?
– Да, и еще, пожалуйста, листок бумаги.
– Ну, в добрый час! Подкинуть в топку дровишек – и оно ого-го как закипит!
А Жан-Мари уже обдумывал текст. Одним махом он написал:
«Господин генеральный президент-директор!
К моему величайшему сожалению, я вынужден просить у Вас отставки. Я не должен был принимать пост, который Вы соблаговолили мне доверить по рекомендации нашего общего друга. У меня нет ни сил, ни достаточных знаний для того, чтобы достойно справляться с моими обязанностями. Здоровье мое оставляет желать лучшего, да к тому же я прекрасно вижу, что торговля не моя стихия.
Прошу Вас, господин генеральный президент-директор, принять вместе с извинениями мои заверения в самых высоких чувствах.
Жан-Мари Кере».
«Неужели же я настолько труслив и бесцветен, – подумал Жан-Мари, перечитывая написанное. – Однако, если я не отправлю письмо немедленно, я, возможно, не отправлю его никогда. Элен скажет, что это безрассудство. Что ж, тем хуже!»
Он сделал глоток кальвадоса и попытался представить себе неизвестного, которому удалось выиграть первый тур. «Он считает себя очень хитрым, – подумал Жан-Мари, – но ведь покоя-то лишится он сам! А я охотно снова погружусь в трясину безработицы, и уж там я в полной безопасности. Чем можно испортить жизнь безработному? То be or not to be?[12]12
«Быть или не быть?» (англ.). – Знаменитая строка из «Гамлета» Шекспира.
[Закрыть] Я выбираю not to be[13]13
Не быть (англ.).
[Закрыть]». – Он рассмеялся и закашлялся.
– Ну как, теперь получше? – осведомился овернец. – А то, когда вы вошли, вид у вас был будто с похорон.
К счастью, на конвертах, лежавших в бюваре, не было клейма заведения. Жан-Мари тщательно надписал адрес, приклеил марку. Письмо лежало перед ним на столе, как мог бы лежать револьвер. «Раз уж я приступил к самоуничтожению, – подумал Жан-Мари, – чем же теперь все кончится? Моей смертью? Верно, этого-то он и хочет».
Он взял еще один лист бумаги.
«Дорогой мой друг!»
Но продолжать он не мог. Исповедоваться сейчас было ему не по силам. Он вышел из бистро и в нерешительности остановился на тротуаре. Снова бездействие, ощущение тщетности любой попытки, непосильный груз собственного тела… Видимо, неизвестному врагу знакома эта пытка, раз он подвергает ей другого. Жан-Мари бросает письмо в ящик. С этой минуты он уже не служащий, он – служащий в отставке. Он потерял статус администратора, и дирекция может заставить его отработать положенный после подачи заявления месяц. Жан-Мари был почти уверен, что его не заставят, но на всякий случай лучше запастись больничным листом. А там опять начнется битва за рабочее место.
Легко сказать в порыве ярости «not to be», но ведь существует еще Элен! Ради нее он должен работать, но как только он найдет новое место, ворон снова набросится на него. Да, такова ситуация. Машинально Жан-Мари купил все необходимое – хлеб, мясо, картошку, как и каждый день. По дороге заглянул, нет ли почты. Есть. Письмо. Курсы имени Блеза Паскаля. Зажав письмо в зубах, он свободной рукой принялся искать ключи. От волнения, от забрезжившей надежды у него затряслись руки. Выложив покупки на кухонный стол, он вскрыл конверт.
«Мсье!
Мы с интересом ознакомились с Вашим письмом. Но, к сожалению, вынуждены сообщить Вам, что в данный момент у нас нет ни одного свободного места. Тем не менее мы вносим Ваше имя в список кандидатов и при случае будем рады прибегнуть к Вашим услугам.
Примите наши…»
Жан-Мари скомкал письмо. «Банда лицемеров… Нет чтобы прямо сказать: „Идите Вы в задницу“, а то все ходят вокруг да около».
Жан-Мари швырнул письмо в мусорное ведро. От ярости его затрясло, как от болезни Паркинсона. В полдень, накрывая на стол, он продолжал громко говорить сам с собой: «Попадись он мне только!.. Попадись он мне только!..» Жан-Мари не услышал, как вошла Элен и, ничего не понимая, замерла на пороге кухни.
– Почему ты дома?.. Ты что, заболел?
– Не знаю… Нет… Вернее…
И Жан-Мари вытащил из бумажника оба анонимных письма.
– Вот… Сейчас все поймешь.
– Ну и что? – сказала она, в секунду пробежав глазами письма. – Это прежде всего глупо.
– Неужели ты не понимаешь? – взорвался Жан-Мари. – Первое письмо пришло сюда, правда? Это еще куда ни шло. Но второе-то адресовано на магазин, и вскрыла его мамаша Седийо, черт бы ее побрал! Весь персонал в курсе. Читай… Читай: «Подлый гад» – разве это не яснее ясного? Ты только представь себе, что все они теперь думают.
– Не кричи так, – сказала Элен. – Соседям знать необязательно… Да, конечно, приятного тут мало.
– Приятного так мало, что я подал в отставку. И уже отослал ее патрону.
– Ты с ума сошел!
Элен принялась стягивать перчатки, не переставая с беспокойством смотреть на него. Расстегнула блузку.
– Ты хоть объяснил все Дидисхайму? – спросила она.
– Нет. Представляю себе, какое впечатление это бы на него произвело! Я только написал ему, что болен и не могу больше работать.
– Ловко!
Элен зажгла газ, поставила греться еду.
– Надо побыстрее, – сказала она. – А то я должна быть обратно в половину. Мог бы все-таки сначала посоветоваться со мной. Хорошее ведь было место.
Котлеты шипели на сковородке. Элен приготовила салат, вытирая глаза рукой.
– Ты что, плачешь? – спросил Жан-Мари.
Она пожала плечами. Он подошел к ней, обнял за плечи.
– Элен, – прошептал он. – Я не мог дольше терпеть.
Она резко высвободилась.
– А в чем, собственно дело? Разве ты не такой, как назвали тебя в письме?
Потрясенный, он отшатнулся, нащупывая рукою стул.
– Да что ты, Элен…
– Разве ты не такой?
– Но как ты можешь этому верить?
– А тогда плевать надо на то, что думают о тебе другие! Твой друг на нос встал, чтобы тебе помочь. Он подносит тебе место на тарелочке, а ты из-за идиота, который шутки ради пишет тебе дурацкие письма, подаешь в отставку! Это же глупее глупого. Ладно, будем кушать!
Элен поставила салатницу на середину стола и разложила котлеты по тарелкам. Руки ее действовали сами собой – пусть они с Жаном-Мари поссорились, пусть надулись, пусть наговорили друг другу колкостей. Он сел напротив нее.
– Мне эти письма не кажутся, – сказал он, – такими уж дурацкими.
– Послушай, – сказала Элен, глядя ему в глаза, – либо все это яйца выеденного не стоит, либо ты знаешь за собой какую-то вину. Дай-ка я еще раз взгляну на письмо.
Жан-Мари через стол протянул ей листок. Элен медленно, вполголоса его перечитала.
– Меня беспокоит это «второе предупреждение», – сказал он.
– А меня ничуточки, – отозвалась она. – Меня – скорее: «И ты еще имеешь наглость высовываться». Я не большой специалист по части анонимок, но эти слова заставляют пошевелить мозгами. И ведь тебя тоже, правда?.. Иначе ты бы все не бросил.
– Уверяю тебя, Элен…
– Слушай, Жан-Мари, давай поговорим начистоту. – Она взглянула на ручные часики. – Чувствую, я сейчас опоздаю.
– Клянусь тебе, я не… – начал было он.
– Ну конечно, я тебе верю, – оборвала его Элен. – Хотя жизнь частенько приберегает для нас подарочки.
– Ты бы все-таки уже что-то заметила.
Грустно улыбнувшись, она отодвинула тарелку.
– Я могла бы спросить тебя, почему ты со мной такой скрытный. Знаешь, мужей вроде тебя поискать надо. Можешь ты, к примеру, объяснить, почему ты так боишься, как бы у нас не было ребенка?
– Не вижу никакой связи, – запротестовал он. – Но я бы всегда корил себя за то, что дал жизнь преступнику или безработной.
– Ты не имеешь права говорить так.
Жан-Мари, в свою очередь, отодвинул тарелку.
– Да, веселый у нас обед получился, – прошептал он.
Элен накрыла ладонью его лежавшую на скатерти руку.
– Извини, – сказала она. – Если тот, кто тебе пишет, хочет причинить нам зло, он своего добился. Но ты же сам частенько мне рассказывал, что Френез…
– Ланглуа, – поправил ее Жан-Мари.
– Да-да, Ланглуа… иной раз общался со странными типами.
– Верно.
– Так, может, копать-то надо в той стороне… Может, ты когда-никогда с кем поцапался и он теперь старается тебе отомстить?
– Да нет. Это смешно. Запомни хорошенько, что я как личность тогда просто не существовал. Ланглуа отбрасывал слишком густую тень.
Они замолчали, и Элен начала убирать со стола.
– Вечером покушаем получше, – сказала она.
Жан-Мари закурил, пока она второпях мыла посуду.
– Если у тебя на душе есть какой груз, – снова заговорила Элен, – я ведь тут. И могу тебе помочь. Ты уверен, что тебе нечего скрывать?
Ему стало не по себе – он отвернулся и выпустил в сторону струю дыма.
– Нечего, – сказал он.
– А если покопаться, что было до Ланглуа… что было у тебя раньше?.. Я ведь ничего не знаю… Когда ты еще работал у твоего отца?
Он наморщил брови, пытаясь понять. Потом вспомнил, что так замаскировал свое прошлое, сказав ей, будто служил третьим клерком в обучении у метра Кере.
– А, да хватит об этом! – сказал Жан-Мари. – Согласен, зря я, наверное, написал Дидисхайму. Но теперь уже слишком поздно. Вообще говоря, оно к лучшему. Эта работа не по мне.
Элен подкрашивалась в ванной.
– Жан-Мари… – услышал он ее голос, донесшийся как бы издалека. – Не сердись… Но ты не думаешь, что настало время для…
Долгая пауза.
– Для чего? – теряя терпение, буркнул Жан-Мари.
– Знаешь, исповедь все снимает, – отозвалась она. – И если ты чего не хочешь мне сказать, Он может тебя выслушать.
Жан-Мари раздавил сигарету в пепельнице. Он постарался взять себя в руки и лишь яростно передернул плечами. Элен вышла из ванной обновленная, свежая и подставила ему щеку для поцелуя, словно между ними не было и тени раздора.
– До вечера, милый. Я непременно зайду в церковь. Нам необходимо заручиться поддержкой. А ты?
Жан-Мари не решился признаться ей, что будет глупейшим образом тратить время, бессмысленно повторяя про себя: «И ты еще имеешь наглость высовываться!» Нет, никогда он не осмелится сказать правду. Тем более Элен!
– Начну снова искать, – сказал он. – Не занимайся ужином. Я сам приготовлю. Это хотя бы я еще делать умею.
Ронан скучает. Давление у него низкое. Если он слишком долго остается на ногах – сорок пять минут, час, он весь покрывается испариной, кружится голова, дрожат ноги. И он вынужден снова лечь. Читать ему не хочется. Газеты, журналы, толстые ежемесячники скапливаются в ногах кровати, соскальзывают на пол – пока мать не подберет.
– Ты совсем уже превратил меня в няньку!
Напрасно ждет она протестующего возгласа, ласковой улыбки. Ронан отгородился стеной молчания. Он вспоминает. Он растворяется в волнах туманных видений. Он представляет себе, будто ловит рыбу. Вот он забросил два анонимных письма так, как забросил бы две удочки, и теперь ждет клева. Быть может, он никогда не узнает, схватила ли рыба насадку, попалась ли на крючок. Быть может, придется закинуть еще раз. А вдруг Кере бросает его письма в корзину? Вдруг он готов пойти на скандал? Нет. Он побоится. Не нужно забывать, что он на цыпочках, тайком смылся из города… Эта картина на мгновение забавляет Ронана… Кере, прижимаясь к стенам домов, пробирается на вокзал, точно драпанул из тюряги.
Да, за эти десять лет он наверняка стал жестче. К тому же он женат. А это доказывает, что он создал себе новую жизнь и у него есть что защищать. А тут вдруг анонимные письма!.. Возьмем последнее… А если это письмо, скажем, попало в руки его близких! Вот посмотреть бы на его рожу! Кисло, должно быть, у него на душе!.. «Второе предупреждение!» Значит, будет еще и третье… И в конце концов правда всплывет на поверхность.
Улыбка сбежала с лица Ронана, он помрачнел. Ну, зачем упиваться всякими глупостями? Так ли уж важно то, что происходит с Кере, когда всюду процветает насилие, когда люди, отупевшие от потока информации, только и мечтают, как бы спрятаться от жизни в мире игр! Не все ли им равно, плохой Кере или хороший? Десять лет назад это еще имело значение, тем более в таком городке, как Ренн. Но теперь… Дешевые маски – вот что такое его письма. Попытка сделать вид, что ты еще что-то можешь. Кере вне досягаемости. Для того чтобы добраться до него, нужно сесть в машину или в поезд, то есть держаться на своих двоих. А потом выследить его, подстеречь, подойти к нему. Нет! Больному не до разъездов. Рыбак ведь не бегает за рыбой. Рыба сама приплывет к нему в сеть. Но как заставишь Кере выехать из Парижа и вернуться в город, который он вычеркнул из сердца? Если бы еще письма напугали его так, чтобы он снялся с места. Пора бы Эрве навести справки. А он что-то совсем пропал. Вот уж на кого нельзя положиться.
Ронан устало прикрывает глаза. Поражение! Но к концу дня, когда обычно поднимается температура, в нем вдруг начинает крепнуть уверенность. Нет, он верно маневрирует. А фраза: «И ты еще имеешь наглость высовываться» – просто великолепна. Люди посторонние могут вообразить все, что угодно. Кере же она напоминает как раз о том, что он стремится скрыть: для него она означает, что за ним следят. «Глаз зрит и в могиле». Ронан смеется.
– Что это тебя так развеселило? – спрашивает Мать. – Вот уж совершенно без повода.
– Да так просто! – отвечает Ронан. – Вспомнил одно стихотворение Виктора Гюго.
– Ты опять нагонишь себе температуру, – стонет она.
Скоро, совсем скоро вечер; ночник горит на столике у кровати, дом затих. Вот Ронан и преодолел с трудом, ведомый местью, эту нескончаемую вереницу часов. И теперь он на гребне дня. Он не спит, И уверен, что Кере не спит тоже. Сейчас, как и каждый вечер, у Ронана свидание с Катрин. Сначала он восстанавливает в памяти могилу, на которую возложил цветы Эрве. Ронан так часто рассматривал эту фотографию, что запомнил ее до мельчайших деталей. С помощью лупы он всю ее разглядел. Он уже знает, например, что предмет, который он принял было за пучок травы – это птица, сидящая на дорожке. Может быть, дрозд. Катрин любила все летящее – будь то пена прибоя или чайки. Она была дочерью крепкого морского ветра. Ронан гуляет вместе с ней. Иногда Катрин говорит с ним. Иногда они ссорятся. Иногда они сжимают друг друга в объятиях, и жар страсти неистово бьется у него в висках. Ронан стонет. Он чувствует тело Катрин. Последний раз, когда…
Он помнит каждое мгновение той последней ночи. Но теперь он уже слишком изношен, чтобы получать наслаждение. Еще бывает, что он вдруг начинает задаваться странными вопросами. Скажем, если бы они поженились, было ли бы между ними полное согласие? Катрин ведь не одобряла его так называемой «политической деятельности». И напрасно он говорил ей: «Я прекрасно понимаю, что Бретань не может самостоятельно существовать, но мы не должны ложиться в одну постель с завоевателями, не должны продавать себя». А Катрин очень серьезно отвечала: «Ты похож на ребенка, который играет в бунт». И насколько же она в конце концов оказалась права! «Не правильнее ли было называть меня инфантильным стариком? – спрашивает себя Ронан. – Почему я считаю, что меня несправедливо посадили в тюрьму? Я ведь убил. И должен был за это заплатить. Разве не логично? Зависит от того, как посмотрит правосудие. Но только не Кере быть судьей. Уж во всяком случае – не ему! Правда, ненавижу я его по-стариковски. Мусолю и мусолю мою ненависть. Почему бы честно в этом не признаться? Моя ненависть! Это все, что оставила мне Катрин. Она – наш погибший ребенок!»
Слезы обжигают ему глаза, не принося облегчения. Ронан принимает двойную дозу снотворного, но сон приходит не сразу. И Ронан еще успевает подумать: «А ведь когда-то я был таким набожным. Молился по вечерам. Я вел своего рода священную войну и имел право молиться, даже когда готовил казнь Барбье. Но Кере вмешался, и я потерял одновременно и веру в правду, и свободу. Он как бы дважды меня уничтожил. Теперь я ни во что не верю, и все же, господи, дай мне силы прикончить Кере».
На него наползает оцепенение. Сжатые в кулаки пальцы расслабляются. Свет лампы мягко освещает его умиротворенное лицо.
Дорогой мой друг!
Ваше длинное письмо, полученное мною вчера, меня немного успокоило. Не стану возвращаться к обстоятельствам, вынудившим меня подать в отставку. Вы все знаете – и об ужасном анонимном письме, и о моем смятении. И о моей трусости – именно это слово тут подходит – перед общественным мнением. Я действительно не выношу, когда на меня показывают пальцем. Но Ваше понимание и Ваша доброта являются для меня драгоценнейшей поддержкой. Что бы я без Вас делал? Теперь буря уже позади. Но она сильно потрясла меня. Я был у врача (меня вынудила к тому необходимость оправдаться перед администрацией). Все сложно – и найти работу, и уволиться; когда-нибудь я Вам объясню, что такое асседик! Так вот, врач нашел, что я в плохом состоянии: усталость, пониженное давление – одним словом, все симптомы, как он выразился, «стресса от безработицы» (по-видимому, у большинства людей в моем положении наблюдаются одинаковые психосоматические расстройства). Безработица приводит к особой нервной болезни сродни депрессии, и, к несчастью, против нее нет сколько-нибудь действенных средств. Врач прописал мне успокоительное, напоил сиропом из добрых слов, любезно проводил до двери и… следующий!..
Будь я жертвой «увольнения из-за реорганизации экономики», как они говорят, я мог бы получать компенсацию. Но я посмел добровольно (!) бросить работу, и это вина неискупаемая. Вас тут же зачисляют в категорию людей ненадежных, непрофессиональных, несерьезных, готовых влачить самое жалкое существование, лишь бы ничего не делать. И уж глядеть за вами будут в оба! Я же подозрителен вдвойне – ведь у меня жена работает и надо мной, что называется, не каплет.
Однако же сидеть дома – небольшая радость. Элен вполне прилично зарабатывает. Будь она одна, ей в общем-то не о чем было бы беспокоиться. Но нас двое. Одна квартира чего стоит. Да и налоги совсем задавили. А я еще вынужден просить у Элен на карманные расходы. Вернее, она, желая избавить меня от дополнительных унижений, сама дает мне деньги. Однако женщине трудно представить себе, сколько мужчине нужно на мелкие расходы. Она дает либо слишком много, либо недостаточно. Например, курево для меня всегда является проблемой. Я выкуриваю двадцать сигарет в день. (Это вредно для здоровья? Я бы не сказал, но не в том дело.) Теперь я перешел на шестнадцать. На четыре меньше! И дело доходит до настоящего ребячества. Эти четыре сигареты я пытаюсь сэкономить в течение дня. Не знаю даже точно, в какие моменты я обхожусь без них. Потому что, как только, скажем, я начинаю поиски работы, мне тотчас хочется курить. Выяснение отношений с Элен портит мне настроение. И в наказание себе и успокоения ради я выкуриваю две-три сигареты. В такие минуты я искренне убежден, что я – подлец, не достойный ни жалости, ни дружбы, ни нежности; возможно, в этом и заключается то, что они называют «стрессом».
Как же такой человек, как я – не глупее всякого другого, но, увы, вероятно, ранимее других, – доходит вдруг до психического расстройства? Пусть ничтожного, но все же. Кто может определить, с чего начинается распад личности? Все и начинается как раз с малого. Какие-то причуды, которых раньше не бывало и которые теперь я неожиданно для себя с отвращением обнаруживаю, точно неизвестно откуда взявшуюся вошь.
Конечно, всегда была и есть рюмочка кальвадоса. Но ведь есть еще и время, когда я бреюсь, вглядываюсь в свое лицо, обнаруживаю на нем едва заметные морщинки – меты, по которым узнается человек с вынужденным досугом, каторжанин безделья. Зато мне теперь только выбирай – это мне-то, который раньше так тщательно избегал любых контактов, любых разговоров с людьми, находящимися в моем положении, всегда делал вид, что безработица для меня лишь досадная случайность, так вот теперь я, стоя в очереди, засыпаю вопросами соседей. Здание Агентства по найму напоминает лепрозорий, где каждый выставляет напоказ свое уродство, подробно его описывает, пережевывает свое отчаяние и отчаяние других. «Долго так продолжаться не может», – говорит один. «Добром это не кончится», – говорит другой. Притом они не злобствуют – они со всем уже смирились. Они и не протестуют. Они только ставят диагноз. Все в конце концов через это пройдут. Так уж лучше быть среди тех, у кого есть опыт, кто научился регулировать свою жизнь, как струйку газа, которую можно до минимума прикрутить под стоящей на конфорке кастрюлей. Единственное богатство, какое у нас осталось, – это нечеловеческое терпение, застылое, тупое ожидание, когда душа будто погружена в зимнюю спячку.
Да, я скольжу по склону. До службы в магазине я держался лучше. Теперь я скатился на порядок ниже. И раз уж я вроде бы исповедуюсь Вам – понятие, вызывающее у меня улыбку, – мне остается лишь признаться в самом тягостном, иными словами, в самом глупом: время от времени я разношу покупки, чтобы заработать на билет в кино. Хожу смотреть любую дрянь. Главное, удобно расположиться и выбросить из головы все мучительные мысли – пусть на экране думают и действуют вместо меня. Я же предаюсь самообману. Погружаюсь в него с головой, расслабляюсь, превращаюсь в эхо и отражение происходящего на экране. Растворяюсь в изображаемом. А в это время Элен работает не покладая рук. Я помню об этом, и мне мучительно стыдно – правда, не во время сеанса, а потом, когда я оказываюсь вдруг среди реальной толпы, в реальном городе. Там, где получают настоящие удары.
Я с грустью перебираю только что поведанные мне с экрана истории. Сплошная ложь! Ложь про героев, которые борются чаще всего за обладание властью, будь то власть денег или власть любви, словно такое бывает! Помню, в пятнадцать лет меня завораживали картины сюрреалистов – скажем, отрезанная нога, лежащая на песке пустынного пляжа; следы, уходящие за горизонт; или вдруг яйцо, а в нем верхняя половина пронзенной кинжалом женщины… Вот она – реальность. И мне хочется написать, рискуя доставить Вам огорчение: «Сначала было Отрицание». Именно такая антифилософия и помогает мне идти, глядя прямо перед собой. Когда сегодня вечером Элен спросит меня: «Что ты делал?», я отвечу: «Ничего!» И в этом «ничего» будет выражена и моя гордость, и моя несостоятельность.
Как я Вам уже писал, я ищу место в частных школах. Немного французского, немного латыни, несколько в меру несносных мальчуганов – и я был бы почти удовлетворен. Поэксплуатируют меня, конечно, в хвост и в гриву, но зато избавят от самозабвенного погружения в трясину, от самообнажения, от цинизма, отчаяния и вызова всему свету – от того, в чем я лишь временно, поверьте, нахожу удовольствие. Как только будут новости, тотчас Вам их сообщу.
Прощаюсь ненадолго. Всегда ВашЖан-Мари
Дорогой мой друг!
Нет, новостей – никаких, по крайней мере тех, которых вы ждете. А пишу я потому, что привык с Вами болтать, и потому, что произошло одно малоприметное событие – по правде говоря, совсем неприметное, но порадовавшее меня, а это уже стоит того, чтобы Вам написать. Я тут встретил совершенно случайно – хотя одна половина населения в конце концов должна непременно встретиться в метро с другой – молодого человека, которого когда-то хорошо знал, некоего Эрве Ле Дэнфа. Мы зашли с ним выпить рюмочку, и он пообещал найти мне место. Потому я и пишу Вам о нем.
Теперь Эрве лет тридцать, он возглавляет транспортное агентство, которое, кажется, процветает вовсю. Встреча с ним пробудила во мне воспоминания о значительном отрезке моего прошлого, о времени, которое я считал навсегда вычеркнутым из моей жизни, но которое, как ни странно, не затушевалось за давностью лет. Вы наверняка помните, что в Ренне я когда-то создал кружок по изучению бретонских обрядов – от античности до наших дней. Мы собирались у меня раз в неделю. Небольшая группа – человек семь или восемь. Сколько воды с тех пор утекло!.. Им было тогда лет по восемнадцать. И занимало их все на свете, как бывает в юности. Но в то время как я изучал прошлое с точки зрения историка (правда, историка, поколебленного уже в своей вере, о чем я тогда не догадывался), мальчишки эти всецело оказались под влиянием одного парня, фамилии которого я не помню (могу только с уверенностью сказать, что звали его Ронан. Семья его, если не ошибаюсь, принадлежала к небогатому, но старинному дворянскому роду… Ронан де какой-то… Впрочем, это не имеет значения!). Короче говоря, мальчишек этих интересовало будущее Бретани, которое они представляли себе совершенно утопически. Я их предостерегал. Они меня очень любили и полностью доверяли мне. Особенно Эрве. Он был мягким, податливым, поэтому между Ронаном и мной шла подспудная борьба за влияние над ним. Я старался помешать Эрве делать глупости. Но сломить ослиное упрямство Ронана было попросту невозможно.
И насколько же оправдались мои опасения! Ронан убил полицейского комиссара – темная история, которая в свое время разожгла страсти в среде и правых и левых. Подробности я опущу. Знайте только, что несчастный получил суровейший приговор пятнадцать лет заключения. Эрве, как человек тактичный, позволил себе лишь весьма туманно напомнить мне об этом. Он-де, мол, слышал, что друг его освобожден, чему я был очень рад, поскольку всегда питал к Ронану большое уважение.
Итак, мне приятно было увидеть, что Эрве стал солидным, уравновешенным, что он хорошо устроен в жизни и готов к тому же помочь ближнему, – а это теперь большая редкость. Разумеется, он знал, почему я оставил свою должность в Ренне. Но как человек воспитанный, не стал меня об этом расспрашивать. Да и времена так изменились! По сути дела, Эрве проявил ко мне такую же снисходительность, какую проявили Вы. Я сказал ему, что женился. Он меня поздравил. Я сказал ему, что сижу без работы. Он попросил обрисовать мое положение поподробнее, и я рассказал о моей службе у Ланглуа и о недавней неудаче в магазине. Об анонимных письмах, естественно, я предпочел умолчать. Я только дал ему понять, что меня не так-то легко пристроить. Эрве подумал, задал мне кое-какие вопросы (сколько мне лет – он не помнил; какие у меня звания – этого он попросту не знал и т. д.). Он записал что-то в блокнот, а я, который был в известном смысле его учителем, чувствовал себя перед ним оробевшим мальчишкой. Он заверил меня, что «все должно устроиться», и его слова вдохнули в меня жизнь – совсем как в Лазаря, когда он услышал: «Встань и иди».
«Раз уж случай нас свел, – сказал Эрве, – будем держать контакт. Если мне попадется что-нибудь для вас подходящее, я дам вам знать. Как вас найти?» Мне было неприятно признаваться, что у меня нет телефона. И я дал номер бистро, подумав, не улетучатся ли все эти благие намерения, стоит нам перешагнуть порог кафе. Но нет! По тому, как он, прощаясь со мной, сказал: «Можете на меня рассчитывать», я понял, что мой прежний маленький Эрве не бросит меня. И впервые за долгое время я почувствовал себя, словно кариатида, которой дали передохнуть. Уф-ф-ф! Кажется, я снова начинаю во что-то верить. Может быть, мне стоило рассказать Эрве об анонимных письмах? При следующей встрече я их покажу ему – он ведь богатый, молодой, сильный. Он мне что-нибудь посоветует. Я говорю не то. Вы, конечно, тоже даете мне массу нужных советов. Я только хочу сказать, что одно его присутствие рядом со мной произведет должное впечатление на врага, который меня выслеживает. Ничего! Не все еще потеряно!
Сегодня я прощаюсь с Вами на оптимистической ноте, дорогой мой друг.
Скоро напишу еще. Всегда ВашЖан-Мари
– Да, уж ко мне ты не поторопишься! – набросился на него Ронан. – Что это вы обсуждали с моей матушкой, пока я тут тебя ждал?
