О вечном. Избранная лирика
Текст книги "О вечном. Избранная лирика"
Автор книги: Пьер Ронсар
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
К ГИЙОМУ ДЕЗОТЕЛЮ
О Дезотель, кого Риторика и Право
И Муза сыном мнят единственным по праву,
Я в ужасе гляжу, как медлит наша знать,
Когда Европу всю грозит лавина смять,
Сплотить в союз людей, державе на защиту,
Как ты, готовых встать, и ей служить открыто,
И делом, до небес вновь поднятым тобой,
Возвысить Скиптр, что чернь смогла попрать пятой.
Способны в наши дни и короли и принцы,
Оружие забыв, хранить покой провинций —
Не нужно им солдат, чтоб чернь держать в узде;
Но книга и закон князьям нужны везде —
Орудья, коими легко толпе строптивой
Умерить пыл и нрав привить миролюбивый;
Надежно впредь дома свои мы защитим
Не сталью острою – лишь разумом живым;
И будет бить врага любой, кто братьям верен,
Той палкой, коей враг побить нас вознамерен,
Наш недруг книгами искусно совратил
Народ, и тот, пленясь, на ложный путь вступил —
Что ж, книгами и мы с врагом затеем драку,
Мы – книгами в ответ и книгами в атаку,
Скрывая, что у нас слабеет сил напор:
Атака тем сильней, чем яростней отпор.
Но нет, не вижу я, чтоб кто-нибудь вступился
За дело правое и от врага отбился,
Наш стан теснящего, чтоб кто-то, взяв перо,
Наш защищал закон как высшее добро;
Народы зрят оплот лишь в милости Господней,
Лишь воля неба, мнят, спасет от преисподней;
Растерянность поднять нам не дает руки —
Победным шествием идут бунтовщики.
В Троянскую войну, когда гнала Эллада
Троянских юношей к стенам родного града,
Когда герой Ахилл, закрыв ручьям пути,
К Фетиде им мешал дань водную нести,
И те, кто в граде жил, ступить вовне не смея,
И те, кто жил вовне, за стенами Сигея, —
Провинны были все; мой Дезотель, вот так
Оплошны ныне мы и наш провинен враг.
Провинны те, дерзнув державу опрокинуть
И Принцев силою с дороги отодвинуть,
И возомнив, что нет для наглости препон,
И новой сказкою топча седой закон,
Провинны те, сойдя с дорог, отцами данных,
Чтоб следовать путем учений чужестранных,
Провинны, наплодив ту пасквильную дрянь,
Угрозы грязные сановнейшим придворным,
Чтоб только пищу дать скандалам самым черным,
Провинны, мня, что здесь ослепли все подряд,
Что зрячи лишь они и лишь у них есть лад,
Что будто мы идем, заблудшие, стезею
Не Богом данною, но ложною, земною,
Провинны, мня, что Бог лишь Лютеру не зря
Явился во плоти и, шире говоря,
Что Церковь, впавши в блуд, век, верно, уж десятый
Вино притворства пьет и праздного разврата,
А все, что Кухорн смог вложить в слова свои,
Иль Цвингли, иль Кальвин, мятежники сии,
Важней, чем Церкви всей согласье иль законы,
Что учредил Собор, где был весь мир ученый.
Зачем же нам и впредь на Бога уповать,
Коль, зная обо всем, дозволил он блуждать
Столь долго Церкви всей? Он промах сам замыслил?
В чем выгоду себе Всеведущий расчислил?
Кой прок, какая честь так прятаться во тьму,
Чтоб Лютеру являть свой облик одному?
Но мы провинны тож: наместника земного
С времен Григория не знали мы такого,
Чье слово жгло б сердца; провинен в том наш брат,
Что Церковь благ своих лишает бедных чад:
Неудивительно, что в пору грозных схваток
Благого пастыря Петра челнок столь шаток,
Ведь неуч, коему пятнадцать лет навряд,
Бог знает что за хлыщ, бог знает что за фат,
У Церкви блага все берет и бенефиций
За деньги продавать нимало не боится.
А Павел что б сказал, коль появился б тут,
О клириках младых, что в мысли не берут
Опеку бедных чад, хоть шерсть стригут охотно,
Не прочь и кожу драть; порхают беззаботно,
Молитву позабыв и проповедь, они,
Надушены, в шелках, средь нег и болтовни,
В охоте и пирах, средь ветрениц распутных
Бегут от Божьих благ ради забав минутных.
Что б он сказал, узрев, как церковь днесь живет,
Основанная им как скромности оплот,
Оплот терпения, щедрот, любвеобилья,
Вне торга, вне угроз, вне выгод, вне насилья,
Нагою, нищею, изгнанницей, в рубцах
От палок и хлыстов, в тревогах и слезах,
Узрев, что днесь она пышна, жирна и чванна,
К поместьям и деньгам любовью обуянна,
Что чванны пастыри, а папы свысока
Глядят, одетые в парчу, в меха, в шелка?
Он, верно б, пожалел, что вынес все впустую —
И бичевания, и казнь свою страстн у ю,
И все скитания; такой распад узрев,
Себе на голову призвал бы Божий гнев.
Исправить ныне след сто тысяч нарушений,
Что клир успел свершить, ища обогащений;
Ведь страшно, как бы гнев Верховного Творца
За прегрешенья нас не стер земли с лица.
Какой же страх еще таится за спиною?
Хоть дело лютеран неправое, дурное,
Но за него стоят, а мы – к чему скрывать? —
За дело правое не можем постоять.
О, коль счастл и вы те, кому всегда могила
В теченье девяти веков покой дарила!
Счастл и вы старики благих былых веков,
Кто в вере отческой земной покинул кров, —
Пока на Церковь груз не лег тяжелой хвори,
Не смел бы Хаусшейн явиться нам на горе,
Ни Цвингли, ни Кухорн, ни Лютер, ни Кальвин,
И предки мудрые, доживши до седин
Без обновления церковного обряда,
Сходили в гроб, где их ждала небес отрада.
Бедняжка Франция! Как непомерный груз,
Раздор во мненьях лег на первый твой союз.
Твои сыны тебя не холят, но терзают,
За шерсть козлиную друг друга истязают,
И, будто прокляты злой волею, в бою
Металл заостренный вонзают в грудь твою.
Мы не довольно ли платили в виде дани
Пьемонту, Фландрии, Неаполю, Испаньи
Кровь наших жил, чтоб днесь свои ножи воткнуть
В тебя, о наша мать, в твою родную грудь?
Мы повод подаем шальным турецким ордам
Взирать на наш раздор с насмешничеством гордым —
Для войн с неверными тяжелы на подъем,
Мы друг на друга здесь свирепо в бой идем;
Судьба иль Божий гнев хотят, чтобы от сына
К тебе, о Франция, пришла твоя кончина.
Ужель Судьба велит, чтоб наш французский трон,
Пред коим немец, англ, испанец был склонен,
Повергся вдруг во прах по манию вассала,
Чья спесь покорности от братьев возжелала?
Трон, пред которым встарь весь Божий мир дрожал,
Который подданных за море посылал,
Чтоб Палестину взять, Сидон, Антиохию,
Всю Идумею, Тир и те места святые,
Где Иисус на крест взошел за смертных всех,
Бесценной кровью смыл нас отягчавший грех.
Трон, пред которым встарь Восток лежал во прахе —
Перс, турок, мамелюк, татарин – в лютом страхе.
Короче, миром всем столь устрашен и чтим,
Он жертвой должен стать ужель сынам своим?
Ты, Франция, в беде сама виновна частью,
Я тыщу раз в стихах взывал к тебе со страстью:
Своим ты мачеха, а чужестранцам мать,
Хоть в трудный час от них подмоги не видать;
И без хлопот берет всяк иноземец бравый
Те блага, что лишь нам принадлежат по праву.
Хотя б один пример – вот Дезотель, мудрец,
Кто книгами хвалу сыскал благих сердец,
Кто долго при дворе на должности невзрачной
Служил, бедняк, пока в день, для него удачный,
Медлительности враг добрейший кардинал
Вновь по миру его, потешась, не послал.
Ты ценишь слуг своих столь непомерно мало,
Что, право, от стыда тебе краснеть пристало.
И столь же ты глуха к Пророкам, что Господь
Избрал меж чад своих и коим кровь и плоть
Дал в сем краю, чтоб здесь твою беду пророчить
Грядущую, но ты спешишь их опорочить.
Да, может быть, смогла миров Господних высь
Чрез Нострадамуса с пророчеством срастись,
Иль мужем Демон злой иль добрый дух владеет,
Иль от природы он душой взмывать, умеет,
Засим среди небес сей смертный муж парит,
Пророчества свои нам сверху говорит,
Иль мрачный ум его, томясь глухой тоскою,
От жидкостей густых стал сочинять такое;
Но он таков, как есть: что ни тверди мы, все ж
Неясные слова, что в нас вселяют дрожь,
Как встарь у эллинов оракул, многократно
Предсказывали нам весь ход судьбы превратной.
И я б не верил им, коль Неба, что дает
Нам зло или добро, я в них не видел плод.
Да, Небеса скорбят, что ныне обесславлен
Могущественный трон и знак недобрый явлен:
Не прекращался дождь год целый ни на час,
Комета яркая над головой у нас
Горела, сея страх, и вот, к боязни вящей,
С небес разверзнутых обрушен столп горящий.
Наш Принц скончался вдруг среди благих услад,
А сын его младой заботой был объят
О подданных своих, и вот покой дворцовый
Надежность потерял для принца молодого.
Ни предков праведных и славных чудеса,
Ни храмов множество, взнесенных в небеса,
Ни беспорочный трон, ни край благой и сильный,
К войне приверженный и книгами обильный,
Ни доброта души, ни мыслей простота,
Ни явная во всем величия черта,
Ни веры глубина, ни пыл благочестивый
Смиренной матери или жены стыдливой
О малой милости не упросили Рок,
Чтоб обошла беда его благой порог,
Чтобы заразный дух отравленной Саксоньи
Сюда, во Францию, не нес свое зловонье.
Коль Гизов доблестных неукротимый пыл
В беде б согражданам защитой не служил,
Коль в час опасности б их дух утратил смелость
И пламя страха в нем и лени разгорелось,
То пошатнулся б трон, и лютеранский яд
В религию отцов сумел внести распад.
Но Франсуа один оружье в бой направил,
Бесстрашно грудь свою под дуло бед подставил,
А Карл молитвою и проповедью смог
От Духа отвести злой ереси клинок.
Ученье строгое, предвиденье последствий
Народу помогли спастись от тяжких бедствий.
Да, Гизы зависти и Року вопреки
И вере, что несут с собой бунтовщики,
Кощунственную рать громили очередно,
Вернув религии ее оплот исходный.
О Господи, молю, в награду за труды,
Что взяли на себя два Принца в час беды,
А также в знак того, что зов мой и тревога
Доверия в тебе рождают хоть немного,
Пускай два Гиза, что, собрав из черепков,
К нам веру древнюю хотят вернуть под кров,
Блистают, взысканы щедротой властелина,
И пусть от черни их убережет судьбина.
Даруй, чтоб дети их и дети их детей
Такими ж честными прослыли меж людей,
Чтоб славу обрели, чтоб в мире, без разбоя
Смогли прожить весь век в отеческом покое;
Иль если бедствие иль случай роковой
Обоим им грозит из зависти глухой,
Ты на бунтовщиков направи жала терний
Или на неуча, главу глумливой черни, —
Сей недостоин червь к светилу взором льнуть
И воздух тот вдыхать, что нам наполнил грудь.
СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ
* * *
Едва Камена мне источник свой открыла
И рвеньем сладостным на подвиг окрылила,
Веселье гордое мою согрело кровь
И благородную зажгло во мне любовь.
Плененный в двадцать лет красавицей беспечной,
Задумал я в стихах излить свой жар сердечный,
Но, с чувствами язык французский согласив,
Увидел, как он груб, неясен, некрасив.
Тогда для Франции, для языка родного,
Трудиться начал я отважно и сурово
И множил, воскрешал, изобретал слова,
И сотворенное прославила молва.
Я, древних изучив, открыл свою дорогу,
Порядок фразам дал, разнообразье слогу,
Я строй поэзии нашел – и волей муз,
Как Римлянин и Грек, великим стал Француз.
ЭКЛОГА [2]2
Ронсар описывает подготовку к музыкально-поэтическому поединку, по которому все выставленное в залог достается победителю. Под именами пастухов выступают исторические личности: Orleantin – герцог Орлеанский, Angelot – герцог Анжуйский, Navarrin – король Наваррский, Guisin – Андре де Гиз, Margot – Маргарита, герцогиня Савойская. – Прим. сост.
[Закрыть]
ОРЛЭАНТЭН
Коль время года, день, и место, и стремленье,
Любовью зажжено, велит начать нам пенье,
Петь будем, пастухи, и наши голоса
На тысячу ладов повторят пусть леса.
Эмалью красок сто здесь луг покрыли разом,
Здесь нежная лоза сплела побеги с вязом;
Здесь – тень прохладная колеблемых листов,
Дрожащих тут и там под веяньем ветров;
Заботливые здесь и пчелы на лужочке
Целуют и сосут душистые цветочки,
И с хриплым ропотом лесного ручейка
Здесь птичьих голосов сливается тоска.
Зефиры в соснах тут согласно присмирели, —
Лишь наши в лености повиснули свирели
С бездействующих шей, и этот день младой
Зимой нам кажется; другим же всем – весной.
Тсс!.. Под пещерный кров теперь взойдем в прохладу
И песню пропоем. Залогом я в награду
Тому, кто победит, оленя ставлю вам
Ручного, – ходит он за мною по пятам.
В долине молодым он был похищен мною
У пестрой матери с спиною расписною.
Я выкормил его, частенько щекоча,
И гладя, и чеша, и к ласкам приуча,
То возле зелени, то у воды проворной, —
И дикий нрав его смог обратить в покорный.
Я для Туанон берег оленя моего,
И именем моим зовет она его.
Она всегда его целует иль душистый
Венок на лоб кладет или на рог ветвистый,
То цепь из раковин морских на рамена
Роскошные ему накинет вдруг она;
Кабаний с цепи клык повис серпообразный,
Как месяц, что блестит, круглясь дугой алмазной;
Задумчив он бредет, куда нога ведет;
Тенистыми сейчас лугами он идет,
То в мшистый водоем посмотрится с откоса,
То в углубленье спит горбатого утеса
И, резвый ввечеру вернувшийся домой,
Из рук иль со стола хлеб поедает свой;
Вкруг резвится меня и псу грозится рогом,
Что с лаем на него несется за порогом,
Звенит бубенчиком, потом ложится спать
На чердаке Туанон, – та любит с ним играть;
И терпит он, ее наложенный руками,
Ошейник с кисточкой, богатый бубенцами.
Мхом, папортником набитого седла
Нести он может груз; беспечна и смела
И не боясь упасть, одной она рукою
Придерживается за рог, меж тем другою
Убор из веточек слагает над хребтом;
На водопой его отводит вечерком,
Одна, из белых рук его пить воду учит…
Итак, кто победит сегодня, тот получит
Оленя этого и будет рад душой,
Что милой поднесет подарок столь большой.
АНЖЕЛО
Поставлю я козла. Пригорком и долиной
Идет, как капитан, он с армией козлиной.
И смел он, и силен, и в теле, и могуч,
Скор, резов, оживлен, и быстр, и попрыгуч.
Он чешет, заднюю подняв высоко ногу,
Браду, а между тем косится на дорогу.
Размерен глаз его, он гладким строг челом,
Уверен шаг его; он смотрит гордецом.
Он смел с волками, как ни будь они опасны,
И с псами, что одним ошейником ужасны.
Нет, над тенистою скалою водружен,
Едва завидит их, всегда глумится он.
Четыре рога он несет над головою, —
И прямы нижних два, как столб, что над межою
Поставил селянин почтенный в знак того,
Что поле спорное теперь уже его.
А два, которые соседствуют с ушами,
Завились десятью, пятнадцатью кругами,
Все в мелких складочках, чтобы пропасть потом
В шерсти, которая спадает надо лбом.
Поутру сей козел, проснувшись за оградой,
Не ждет, когда пастух свое закличет стадо,
Но, громким шорохом тревожа спящий хлев,
Сам отворяет дверь, задвижку рогом сдев,
И коз своих ведет, надменно выступая
И их на целое копье опережая;
И мерно вечерком домой приводит в срок,
Дробя копытами слежавшийся песок.
Он никогда, дерясь, не проиграл сраженья;
Всегда, куда б ни шел, он проявлял уменье
Стать победителем, вот почему козлов
Всех приучил он чтить удар своих рогов.
Я ставлю все ж его, и коль рассудишь строго,
Олень твой Туанон пред ним не стоит много.
НАВАРРЭН
В суме охотничьей, из буковых корней
Есть чаша у меня; из дерева над ней
Две ручки, мастерством отменные, круглятся,
И разные на ней изображенья зрятся.
Поближе к горлышку художник поместил
Сатира страшного. Руками он схватил
Посередине стан пастушки белоснежной
И хочет уронить на папоротник нежный.
Убор ее упал, и ветерок шальной
Играется волос роскошною волной.
И нимфа гневная, рассерженная, строго
Назад откинула лицо свое от бога,
Стараясь вырваться, и правою рукой
Рвет волосы с брады и с груди завитой,
И нос ему приплюснула рукою левой:
Напрасно – все ж сатир господствует над девой!
Три малых мальчика, полуобнаженны,
Как настоящие, и пухлы, и полны,
По кругу явлены. Один решился тайно
Сатира разлучить с добычею случайной,
Ручонкой дерзкою стараясь как-нибудь
У козлоногого ладони разомкнуть.
Другой, рассерженный, в волнении сугубом
В бедро власатое вцепился острым зубом
И, за икру схватясь, так сильно укусил,
Что кровью ногу всю косматый оросил;
А пальцем манит он уж мальчика второго,
Чтоб на зубах повис он у бедра другого, —
Но тот, согнувшийся в подобие дуги,
Старается извлечь занозу из ноги,
Присевши на лужок, где мурава густая,
И зова мальчика совсем не примечая.
Телушка над пятой глядит, как из нее
Меж тем язвящее он тащит острие
Занозы, впившейся в его живое тело,
И это так ее захватывает дело,
Что позабыла пить и есть совсем она, —
Так сильно пастушком-младенцем пленена,
Который, скрежеща, занозу исторгает
И навзничь тотчас же от боли упадает.
ГИЗЭН
В ответ на кубок твой поставлю посох я.
Недавно я сидел на берегу ручья,
Чтоб дудку починить; в ее отверстье дую.
Смотрю, – к воде простер вяз ветку молодую
Без складок и узлов; тогда, сейчас же встав
И в руку радостно садовый ножик взяв,
У корня срезал сук, корою покровенный,
Стал ударять его я с силою отменной,
Во всю длину его над ближним был лужком,
И начетверо ствол перерубил потом.
Зеленый сук сушил на солнце нестерпимом
И, чтобы тверже стал, держал его над дымом.
Снес к Жану наконец, который сделал мне
Тот посох из сука, и в нашей стороне
Не сыщешь пастуха, кто не был бы согласен
Дать за него быка, – так вид его прекрасен.
Искусным образом миллион узлов на нем, —
Чтоб не скользить руке, – отмечены гвоздем.
Чтоб он не портился, с землей соприкасаясь,
Внизу сверкает он, весь медью облекаясь.
Железным острием закончен посошок,
Опорой для всего, так, может пастушок
Стать левою ногой, на верх же упирая
Рукой, когда играть не хочет он, мечтая.
Вся ручка – медь, весь верх – сверкающая жесть,
Слегка скривленная; травы коль нужно снесть
Для стада, – не одна повиснет тут копенка,
Так все железо здесь изрезано и тонко.
И нимфа – чудный труд! – написана на нем,
Что сушит волосы под солнечным лучом,
Они же там и здесь на шею ей свисают
И струйкой тоненькой по посоху стекают.
Одной она рукой их хочет приподнять,
На левой стороне их к уху подобрать
В тугие завитки, другой же натянула
Их с правой стороны и нити обернула,
Что губкой холены, меж пальцев, и течет
Из выжатых волос на посох пена вод.
Близ нимфы, возле коз, есть мальчик; он срывает
Тростинки тонкие и меж собой сплетает,
Сам на колено встал, согбенный, и с трудом
Он давит пальцем их, чтобы связать узлом;
Их в равномерную располагает сетку,
Для кузнецов себе устраивая клетку.
Далеко за его покоится спиной
Корзинка полная. Лиса к корзинке той
Протягивает нос и с хитростью искусной
Нежданно у него съедает завтрак вкусный.
Он видит воровство, но этим не смущен,
Работой начатой всецело поглощен.
Сей посох я готов отдать для той же цели,
Меж тем ценю его не менее свирели.
МАРГО
Я победителю в награду принесу
Дрозда. Его на клей поймала я в лесу;
И расскажу, как стал рабом моей он клетки
И как родимые запамятовал ветки.
Я слушала его, забравшись в наш лесок;
Мне нравился полет его и голосок,
И платье черное над горделивым станом,
И клюв его, как будто бы пропитанный шафраном.
Узнала место я, откуда он певал,
Где перышки в жару дневную омывал.
Брег ветками устлав с изрядным слоем клея,
Где воду верхнюю тревожит ветер, вея,
В траву я спряталась у ближнего куста
И стала ждать, чтоб пить явилась птичка та,
И только зной дневной палить стал землю сильно,
И роща пышная, ветвями изобильна,
Бессильна стала скрыть жар солнечных лучей,
И жаждою томить он стал сердца зверей,
Как дрозд, открывши рот, с отвисшими крылами,
Томимый жаждою, спустился над ветвями
На клейкий бережок и протянул – глядишь, —
Головку, чтобы пить (бедняжка думал лишь
Об удовольствии), как вдруг крылом и шейкой
Он неожиданно прилип к той смазке клейкой.
Вот перья все в клею; не то, что улетать,
Прыжками мелкими он только мог скакать.
Я тотчас же бегу и быстро похищаю
Свободу сладкую, под платье забираю,
Из прутьев лабиринт плету ему сама, —
И куст родной ветлы уже ему – тюрьма.
Он – в клетке; и с тех пор, уйдет ли солнце в воды
Иль кажет золото косы очам природы,
И в самую жару, когда ложится скот
И жвачку медленно под ивами жует,
Я так блюла его и так шептала в ухо,
Что чрез пятнадцать дней он стал уж чудом слуха;
Он песню сельскую забыл в немного дней,
Меж тем запоминал уроки посложней,
Любовью полные. Одно произведенье
Храню я в памяти, хотя изобретенья
Обычного, но все ж скажу его ясна
Чтобы для всех была того дрозда цена:
«Ксандрэн, ты розан мой, гвоздичка, друг мой сладкий,
Тебе принадлежу и весь мой скот!
И солнце, что ни ночь, идет на отдых краткий,
Но от любви к тебе Марго не устает!»
И знает тысячи он песенок прелестных;
Он от пастушек их запомнил местных,
Затем что выучит он все, что ни споешь.
И хоть он дорог мне, его я ставлю все ж.
СОЛОВЕЙ
Мой друг залетный, соловей!
Ты вновь на родине своей,
На той же яблоневой ветке
Близ темнолиственной беседки,
И, громкой трелью ночь и день
Родную наполняя сень,
Спор воскрешаешь устарелый —
Борьбу Терея с Филомелой.
Молю (хоть всю весну потом
Люби и пой, храня свой дом!),
Скажи обидчице прелестной,
Когда померкнет свод небесный
И выйдет в сад гулять она,
Что юность лишь на миг дана,
Скажи, что стыдно ей, надменной,
Гордиться красотой мгновенной,
Что в январе, в урочный срок,
Умрет прекраснейший цветок,
Что май опять нам улыбнется
И красота цветку вернется,
Но что девичья красота
Однажды вянет навсегда,
Едва подходит срок жестокий,
Что перережут лоб высокий,
Когда-то гордый белизной,
Морщины в палец глубиной,
И станет высохшая кожа
На скошенный цветок похожа,
Серпом задетый. А когда
Избороздят лицо года,
Увянут краски молодые,
Поблекнут кудри золотые,
Скажи, чтоб слезы не лила
О том, что молодость прошла,
Не взяв от жизни и природы
Того, что в старческие годы,
Когда любовь нам не в любовь,
У жизни мы не просим вновь.
О соловей, ужель со мною
Она не встретится весною
В леске густом иль средь полей,
Чтоб у возлюбленной моей,
Пока ты славишь радость мая,
Ушко зарделось, мне внимая.
АМАДИСУ ЖАМЕНУ
Три времени, Жамен, даны нам от рожденья:
Мы в прошлом, в нынешнем и в будущем живем.
День будущий – увы! – что знаешь ты о нем?
В догадках не блуждай, оставь предрассужденья.
Дней прошлых не зови – ушли, как сновиденья,
И мы умчавшихся вовеки не вернем.
Ты можешь обладать лишь настоящим днем,
Ты слабый властелин лишь одного мгновенья.
Итак, Жамен, лови, лови наставший день!
Он быстро промелькнет, неуловим, как тень,
Зови друзей на пир, чтоб кубки зазвучали!
Один лишь раз, мой друг, сегодня нам дано,
Так будем петь любовь, веселье и вино,
Чтоб отогнать войну, и время, и печали.