Текст книги "О вечном. Избранная лирика"

Автор книги: Пьер Ронсар

ЭЛЕГИИ

А.-Ж. ЮРО, ГОСПОДИНУ ДЕ ЛЯ ПИТАРДЬЕРУ

 
Веселые, мой друг, настали времена,
Хмельные от любви, шальные от вина,
Спешит помолодеть земля, так отчего же
И нам, подобно ей, не сделаться моложе!
Взгляни на голубей, на ласточек взгляни:
Топорщат перышки, целуются они,
Садятся парами на ветки и на крышу,
Весь день завидное я воркованье слышу.
Взгляни на древний дуб и юную лозу,
Что тянется к ветвям могучим, а внизу,
Скользя среди травы, младенчески зеленой,
По мшистому стволу змеится плющ влюбленный,
Целуя теплую шершавую кору.
Или не слышишь ты, как плачет ввечеру
Эгейский соловей, певец печали вечной,
Как жалуется он на грех бесчеловечный
Терея и всю ночь над зеленью кустов
Погибель Итила оплакивать готов.
Он свищет, щелкает, гремит, рыдает, стонет,
То песню оборвет, то в новых трелях тонет,
Никем не выучен искуснейшей игре,
Тоскует о своей загубленной сестре.
Или не видишь ты, как травы луговые
Меняют свой наряд, пестрят, горят впервые
За этот год, – взгляни: наяды у воды
Сбирают урожай фиалок, а сады
Уже гудят от пчел, и легким хороводом
Кружатся бабочки под тихим небосводом,
И крылья тонкие проворных мотыльков
Срывают аромат весенних лепестков…
Нам в эти месяцы, когда прошли невзгоды,
Грешно не обмануть завистливые годы.
До дряхлой старости осталось полшага,
Ты слышишь, Смерть бредет, проклятая брюзга,
И надо ей назло продлить наш праздник шумный,
Пока цветущий май, повеса неразумный,
Нам душу веселит, и от его речей
В усталом сердце кровь вскипает горячей.
А стукнет семьдесят, совсем иное дело,
Но чтоб уныние тобой не овладело,
Займись пасьянсами, поигрывай в триктрак,
Нас годы приведут в страну, где вечный мрак,
И не покинуть нам загробную пещеру,
Или солгал Катулл? – я принял все на веру.
Я знаю, ты к себе взыскателен и строг,
Какой однажды мне ты преподал урок! —
Твой благородный лоб не бороздят морщины,
И в целом мире нет галантнее мужчины:
При виде барышень или пикантных дам
Спешишь ты выказать презрение к годам.
Ты Аполлону друг, он кровь твою торопит,
И кубок Бахуса еще тобой не допит,
И в этом схожи мы: я прочь гоню хандру
И лицемерную бесчестную игру,
Покорность Бахусу храню и Цитерее,
Но Фебовой стрелы не видывал острее,
И если оступлюсь, не я тому виной:
Ведь так заведено Природой, а не мной.
 

* * *

 
В полубеспамятстве, дышать и то не в силах,
Я жаждал смерти, – кровь остановилась в жилах,
Вконец измученный любовною борьбой,
В изнеможении лежал я пред тобой.
Язык мой высохший как будто слипся с нёбом,
«Прощай, – подумал я, – мы встретимся за гробом», —
В ушах – зловещий звон, перед глазами – мгла,
На грудь твою рука бессильная легла,
Казалось, в пр о клятом исчезну я Эребе,
В краю, где царствовать Плутону выпал жребий,
Куда не попадет вовеки свет дневной,
И вот уже ладья Харона предо мной.
Я умирал, но ты к губам моим припала,
Блаженной смерти ты меня не уступала,
Был долог поцелуй, лишь смех дразнящий твой
На миг прервал его, и я, полуживой,
Воспрянул, ощутив живительные токи,
И змейкою вился твой язычок жестокий,
Вливая в грудь мою сжигающий бальзам:
Он солнце щедрое вернул моим глазам,
И лодка Старика, что перевозит души,
Должна теперь без нас уплыть к счастливой суше,
Оставленной для тех, кто подлинно влюблен,
Так поцелуем был навек я исцелен.
И все ж, любимая, в тот час, когда насквозь я
Пронизан сумраком, когда пылает Песья
Звезда, молю тебя, подобною ценой
Не утоляй мой пыл и мой пафосский зной.
О перемирии взываю я в надежде
От смерти уберечь обоих нас, но прежде,
Не философствуя, сказать тебе позволь:
От наслаждения неотделима боль.
 

ПОЭМЫ

РЕЧЬ ПРОТИВ ФОРТУНЫ

Одэ Колиньи, кардиналу Шатильонскому

 
Вам, дорогой Одэ, пожалуюсь я ныне,
Своей Фортуны лик явив, как на картине;
Вам, бывшему ко мне заботливей отца
В благодеяниях, которым нет конца.
Столь мудрой доброте горячность не пристала,
Не станет отличать она кого попало,
А если отличит, едва ли оттолкнет
На следующий день! – чужд ветрености тот,
В ком сочетаются по склонности природной
Ум попечительный с душою благородной.
Вам, вам я жалуюсь, любезный Меценат,
Как много прихоти Фортуны мне вредят, —
Фортуны лживой, злой, враждебно исступленной,
Тупой, бессовестной, безбожной, беззаконной,
Что бродит по Земле, прельщая и маня,
Но от достойных душ бежит, как от огня,
Дабы, найдя Порок, упасть ему в объятья, —
Недаром в женское она одета платье.
Случится ли кому под власть ее попасть,
Слепая бестия натешится им всласть:
Раздразнит выгодой, разгорячит успехом —
А за спиной предаст его с глумливым смехом,
Возвысить посулит и вознести до звезд,
И точно, вознесет – на площадной помост!
Не столько даже тем Фортуна докучает,
Кто в хрупком корабле удары бурь встречает
И, жаждой золота заморского объят,
Рискует в поисках заветных Эльдорад;
Ни тем, бесчисленным, кто обречен нуждою
Влачиться целый век унылой бороздою
И, не жалея сил для черствого куска,
Стрекалом погонять ленивого быка;
Нет, ополчается она на сильных мира,
Злодейку не смутят ни скипетр, ни порфира,
Она свергает в прах монархов и владык,
Ей любо унижать того, кто был велик,
Прав, почестей, богатств лишать в мгновенье ока.
Как эта фурия коварна и жестока,
Изведал до конца ваш благородный дом,
Лишь добродетели и стойкости щитом
Оборонявшийся от всех ударов лютых,
Но духом не склонясь в гонениях и смутах.
А мне, несчастному, с ней справиться невмочь,
Фортуна злобная не только день и ночь
Глумится надо мной, но, как бретонец дюжий,
Тяжелой лапою, большой и неуклюжей
Подмявший карлика, – меня свалила с ног,
Притиснула к земле и гнет в бараний рог.
Как в дымной кузнице, у раскаленной пещи,
Вулкана-кузнеца чудовищные клещи
Хватаются за край гвоздя или скобы,
Так горло сжала мне тупая длань Судьбы.
Не в силах вырваться, я в муках изнываю
И к вам, бесценный друг, о помощи взываю.
С тех пор как жребий мой, к несчастью иль к добру
(По совести сказать, и сам не разберу),
Меня представил вам, – в раздумье беспристрастном
Я жребий свой зову счастливым и несчастным.
Счастливым, ибо мне он друга подарил,
Который на меня поток щедрот пролил,
Являя тысячи мне знаков доброхотства,
Расположения, любви и благородства,
Наставника, чей ум и утонченный вкус
Влекут к нему толпой жрецов наук и муз, —
Несчастным, ибо сей поток благодеяний
Разбередил во мне тьму суетных желаний.
Дотоле, чужд пустым волненьям и страстям,
Питомец аонид, я мог по целым дням
Гулять в лесах, в полях иль у речной излуки
Бродить, не ведая ни устали, ни скуки.
Замечу ли родник – из пригоршни напьюсь,
Увижу ли утес – на самый верх взберусь,
Пещеру ли найду – облазить не премину,
Соскучусь по цветам – спущусь на луговину.
Золотокудрый Феб мне лиру передал,
Пан, козлоногий бог, под мой напев скакал,
И вслед за ним плясать сбегались на поляны
Насельники лесов – дриады и сильваны.
В те дни мои стихи твердил любой француз;
Ведь те, кого мы чтим за просвещенный вкус —
Парнасские жрецы – должны признать без спора
(Понеже ревность им не застилает взора),
Что никому, как мне, досталась эта честь —
Муз греческой земли во Францию привесть,
Чтоб по-французски петь они учились ныне
Взамен эллинского наречья и латыни.
Скажу без скромности, что я впервые смог
Придать своим стихам античный строй и слог.
Тропой нехоженой, не убоявшись терний,
Под вопли ярые невежественной черни
Я шел; и чем сильней был шум ее и глум,
Тем мужественней мой воспламенялся ум
Желанием скорей проникнуть к тайным грудам
Сокровищ древних книг, скрывавшимся под спудом.
Я верил истине, я знал свои права:
Искал, изобретал и обновлял слова —
Назло завистникам с их непременной данью:
Злоречьем, тупостью, насмешками и бранью.
Так, дорогой Одэ, и жил я без тревог,
Не чая лучшего, вдали придворных склок
И честолюбия, что мучит мукой вечной, —
В покое, в здравии – веселый и беспечный.
Но с той поры, как вам случилось, монсеньор,
На мне остановить свой благосклонный взор,
И ваша доброта (которой равных нету)
Уверенность питать позволила поэту,
С тех пор я возмечтал о высших степенях,
Уж мне мерещились в честолюбивых снах
Чины, епархии, аббатства и приорства.
Я изумлял Камен, смотревших на проворство,
С каким из честного поэта-школяра
Я превратился вдруг в просителя Двора,
В проныру нового. Вот честолюбья плата!
Уже я при Дворе привычный стал ходатай.
И вскоре выучил, насилуя свой нрав,
Заядлого льстеца обычай и устав.
Встает ли мой патрон или ко сну отходит,
Я возле – тут как тут; из дома он выходит,
Я по пятам за ним. Короче говоря,
Преобразился я, как Главк из рыбаря —
В морское чудище, или Астольф былинный —
В дуб, заколдованный волшебницей Альсиной.
Угрюмо на меня косился Аполлон;
Мой ум, интригами всечасно развлечен,
К занятьям не лежал – и, брошено без дела,
Досужее перо тихонько плесневело.
Я, прежде жаждавший творить и познавать,
Отныне лишь мечтал копить и обладать;
Я навык приобрел ловчить и притворяться,
Шнырять, следить, внимать, вакансий дожидаться
По смерти чьей-нибудь… Великий срам и грех
На смерти ближнего свой возводить успех!
И вот, уязвлены моим пренебреженьем
И праведным в душе пылая возмущеньем,
Явились девять Муз к Фортуне и рекли:
«О ты, владычица и моря, и земли!
Ты возжигаешь свет созвездий путеводных,
Ты правишь судьбами созданий земнородных,
Богиня мощная! под этою Луной
Все сущее тебе покорствует одной;
Велишь ты – и цари сражаются с царями,
И корабли плывут, одевшись парусами,
И пахарь дотемна на пашне спину гнет,
Купец торгуется, солдат на смерть идет;
По прихоти твоей ведутся в мире войны,
Мятутся и кипят народы беспокойны;
О ты, во всех краях у всех земных племен
Издревле чтимая под тысячью имен
То щедрой, то скупой, то праведной богини, —
Внемли, заступница, и помоги нам ныне.
Когда-то нами был на воспитанье взят,
Взлелеян меж сестер, взращен, как младший брат,
Безвестный юноша Ронсар, вандомец родом;
Он доступ получил к священным нашим водам,
Он упражняться мог на арфе золотой;
Счастливец! он не раз уверенной стопой
Взбирался на Парнас. Веселий наших зритель,
Он лавровый венок носил, как победитель,
И, влагой чистых струй кастальских упоен,
На травах при луне пускался в пляску он.
И этот наш Ронсар, певец неблагодарный,
Наивно соблазнясь приманкою коварной
Придворных милостей (несчастный дуралей!),
Стал домогаться вдруг чинов и должностей.
А наших ласк бежит, пренебрегает нами,
Ничуть не дорожит парнасскими дарами,
Отрекся от Камен, страшится, как чумы,
Священных тех высот, где обитаем мы.
Кастальского ключа забыл он вкус блаженный,
И арфу разломал рукою дерзновенной.
Внемли, Богиня, нам, и пусть твой грозный бич
Сумеет дерзкого отступника настичь;
Иль безнаказанной останется обида,
Что смертный учинил нам, дочерям Кронида,
Богиням девственным, кому со всех концов
Возносятся хвалы бесчисленных жрецов?!
Припомни, что и ты своею славой громкой
Обязана лишь нам, – иначе для потомка
Не сохранился бы, запечатленный в стих,
Правдивый перечень превратностей твоих;
Никто не верил бы в самодержавный Случай,
Не почитал тебя богинею могучей.
Пообещай же нам, что все его мечты,
Как дым, развеются, бесплодны и пусты,
Что жизнь его пройдет в одних надеждах тщетных,
В тенетах неудач, в заботах беспросветных,
Что просьбами его наскучит Меценат
И в гневе от него отворотит свой взгляд.
Богиня, сделай так; в твоей же это власти —
На грешника навлечь все беды и напасти».
Умолкнул Музы глас; Фортуна внемлет ей
И к просьбе снизойти стремится поскорей.
Уже вокруг нее разнузданно и дико
Теснится и шумит чудовищная клика
Лихих приспешников, готовых – лишь скажи! —
Сорваться и лететь по знаку Госпожи
Без колебания, куда б ни повелела,
На дело доброе иль на худое дело.
Меж ними – страсть, дуэль и ненадежный друг,
И немощь бледная, и гложущий недуг,
И буря грозная, и кораблекрушенье,
И беспощадный бой, сулящий пораженье,
Досада жгучая, что не дает уснуть,
Отчаянье, клинок направившее в грудь,
Измена суженой, имения утрата,
Проклятие отца, потеря друга, брата,
Обида лютая, опала без причин —
И тысячи других напастей и кручин.
Короче говоря, все лихо и все горе,
Что стережет людей на суше и на море,
Толпою окружив своей царицы трон,
Как стража грозная, стоит со всех сторон.
А между этих зол – утехи и забавы,
Приманки роскоши, богатства, власти, славы —
Тех выгод, что всегда на ниточках висят
Под сводом царственных сверкающих палат,
На ниточках простых, двойных или крученых,
Порою шелковых, порою золоченых,
Которые Судьба, слепая госпожа,
Срезает наугад в единый взмах ножа,
И вот, кто был в парче, бредет в лохмотьях грязных…
Так много жребиев вокруг разнообразных
Столпилось, как весной былинок на лугу,
Как желтого песка на Нильском берегу.
И вот, из всей своей неисчислимой дворни
Фортуна выбрала того, что попроворней,
Лакея верного, что промаха не даст
И службу сослужить для Госпожи горазд.
Призвав его, велит: «Злосчастье, собирайся;
Незримым обернись и мигом отправляйся
В Париж; там силою своих коварных чар
Проникни в малого по имени Ронсар.
Явись к нему с утра, когда он спит в постели,
И поселись тайком в его душе и теле,
В глазах, в ушах, в устах, чтоб он нигде не знал
Удачи, чтоб, о чем бедняга ни мечтал,
Чего б ни затевал, все было зря. Лети же
С попутным облаком, чтоб завтра быть в Париже!»
Так молвила Судьба, давая свой наказ
Злосчастью ловкому, пролазе из пролаз.
В тот ранний час, когда встает заря младая,
Пифона старого на ложе покидая,
И утренний певец, под небосвод взлетев,
Над крышею Дора заводит свой напев,
Злосчастье гнусное ко мне в окно влетело,
Легло со мной в постель, в мое проникло тело,
Быстрее молнии пронзив меня насквозь, —
И, словно черный яд, по жилам растеклось.
Я пробудился вдруг, неясную истому
На сердце чувствуя, и, выходя из дому,
Споткнулся о порог – первейший знак, что зло
В то утро по пятам уже за мною шло.
Вдруг, невесть отчего, мороз прошел по коже,
Я книгу выронил от зябкой в пальцах дрожи,
На солнце яркое с надеждою взглянул,
Хотел было чихнуть, – но так и не чихнул.
С того дурного дня я весь погряз в заботах,
В корыстных хлопотах, в завистливых расчетах;
Злосчастье, что ни день, мытарило меня,
Кормя посулами, надеждами дразня.
Вас, дорогой Одэ, я утомил собою,
Наскучил королю вседневною мольбою —
И милостью его давно бы стал богат,
Когда б не спутник мой, незримый супостат.
Но на мою беду, Злосчастье не дремало
И случай ухватить никак мне не давало.
Возникни при Дворе какой-то ложный слух —
Я первый узнаю, чтоб мчаться во весь дух
За мнимой выгодой; а верное известье
Меня конечно же не застает на месте.
Иль участи иной мне сроду не дано;
Иль небесами так, должно быть, суждено,
Чтоб выгода всегда Поэзии бежала,
Чтоб лира, в роскоши дряхлея, не лежала,
Но, бросив шумный Двор, звенела средь полей,
Вдали от почестей, вдали от королей.
Но не одно меня Злосчастье притесняет —
Надежда ложная мне муки причиняет —
Злодейка, что всегда морочит род людской
И за нос водит нас предательской рукой.
Кто произвел на свет обманщицу надежду,
Посеял семя зла, ужаснейшего между
Неисчислимых зол, напастей, мук и бед,
От коих нам, увы, нигде спасенья нет.
Пандора, для чего с запретного сосуда
Ты крышку не сняла подалее отсюда,
Надежду лживую оставя про запас
На небе, в Тартаре – но только не у нас?
Под вечер, перед сном она ко мне заходит,
Лукавая лиса, и разговор заводит;
Опять меня влечет приманкою пустой,
Воспламеняет ум несбыточной мечтой,
Ревнует за меня, жалеет, как о друге,
Толкует про мои достоинства, заслуги
И шепчет вкрадчиво, смущая мой покой:
«Неужто ты забыл, Ронсар, кто ты такой?»
И отвечаю я назойливой Надежде:
«При славном короле, что нами правил прежде,
Надеяться я мог: французский государь
Был милостив и щедр, и Музе на алтарь
Он приносил дары с великою охотой
И тех, кто ей служил, не оставлял заботой.
А ныне – самому выпрашивать даров?
Но я ж не стременной, не псарь в конце концов,
Не прыткий каменщик, стяжавший три аббатства, —
Столь низким способом искать себе богатства!
Ступай же от меня и зря не обольщай:
Ты надоела мне, пришелица. Прощай!»
Порою, монсеньор, мне хочется подальше
Сбежать от злой судьбы, ее вражды и фальши —
В Тоскану или в Рим, за грань альпийских скал,
Где гнусный взор ее меня б не отыскал.
Глупец, что вздумал я? Злосчастье сбить со следу!
Оно всегда со мной. Границу перееду,
Помчусь во весь опор… Глядь, позади меня
Оно пристроилось на крупе у коня.
Порою тянет вдаль, по океанским водам
Уплыть в Антарктику, к далеким антиподам —
Туда, где замышлял Виллеганьон свой рай
(И вашим именем почтил безвестный край).
Но если бы достать и сил, и прыти юной,
Чтоб бороздить моря, – с моею злой фортуной
И там не разойтись; она помчит за мной,
Волной гремящею вскипая за кормой.
Ты заблуждаешься, Виллеганьон ученый,
Мечтая изменить и сделать просвещенной
Жизнь простодушную бразильских дикарей,
Что бродят по лесам Америки своей
Нагие, дикие, не зная, есть на свете ль
Подобные слова: «порок и добродетель,
Сенат и государь, налоги и закон»,
Лишь воле собственной покорны испокон,
Лишь гласу естества послушные душою;
Не отягченные ни страхом, ни виною,
Как мы, живущие под гнетом чуждых воль;
Там каждый сам себе – сенатор и король.
Они из-за земли не ссорятся друг с другом,
Не докучают ей остролемешным плугом,
Мир на «мое-твое» не делят никогда,
Все общее у них, как воздух и вода.
Так предоставь же их той первобытной жизни,
Которую они ведут в своей отчизне;
Молю, не искушай счастливых простаков,
Не нарушай покой их мирных берегов.
Чему научишь ты, каких подаришь истин?
Дикарь усвоит счет – и станет он корыстен,
Обучится письму – и станет он хитер;
Начнутся тяжбы, ложь, недружество, раздор,
И войн безумие, и власти притязанья —
Все беды, что идут от преизбытка знанья.
Оставь же их, прошу, в их веке золотом;
Иначе, изощрясь податливым умом
И злобе выучась, – оравою мятежной
Они придут с огнем и лагерь твой прибрежный
Разрушат и спалят, не пощадив людей,
И проклянут тебя с наукою твоей
И самый день, когда негаданно-нежданно
Узрели парус твой в лазури океана.
Страшись же невзначай содеять это зло,
Чтоб рабское ярмо их шею облегло,
Чтоб их сдавил уздой бессмысленно суровой
Закон неслыханный или властитель новый,
Живи, счастливый род, без горя и тревог,
Живи и радуйся! О, если б я так мог!..
О, если б я так мог, я позабыл бы вскоре
Все происки судьбы, все Илиады горя,
Я бы очистил ум от шелухи пустой
И наслаждался бы свободой золотой!
Увы, меня гнетет и мучит неотвязно
Сознанье, монсеньор, того, как безобразно
Я докучаю вам. Но, благородный муж,
Вам ведом этот зуд незаурядных душ
Признанье обрести, снискать успех и славу
И над тупой толпой возвыситься по праву;
Да, над толпой невежд, в которых чувство спит,
Толпой бессмысленной и хладной, как гранит,
Чья мысль убогая лишь по земле влачится,
Толпою, низменной по духу своему,
Враждебной искони отважному уму.
Но чтобы обрести признанье в наше время,
Потребно честь и стыд отбросить, словно бремя.
Бесстыдство – вот кумир, кому подчинены
Все сверху донизу сословья и чины.
Бесстыдство – вот талант, питающий придворных,
Вояк заносчивых, горластых судей вздорных;
Бесстыдство – вот таран, без коего никак
Нельзя продвинуться нам в свете ни на шаг;
И от прямых заслуг – ни прока, ни почета,
Пока бесстыдство им не распахнет ворота.
Но всех бесстыднее наверняка поэт;
Нет жалче существа и неотвязней нет;
Как мушка к меду льнет, внезапно ставши смелой,
И как ей ни грози, и что ты с ней ни делай,
Кружит над мискою, пытаясь каждый раз
Отведать хоть чуток, юлит у самых глаз
И лезет под руку, жужжа бесцеремонно,
Покуда не набьет брюшко свое, сластена!
Так в точности поэт, когда его влечет
Такое лакомство, как слава и почет,
Упорно, страстно льнет к приманке аппетитной,
Присасываясь к ней пиявкой ненасытной.
И вашей добротой вот так же до сих пор
Я злоупотреблял. Простите, монсеньор;
Сейчас я вам пишу в сердцах – как бы в припадке
Безумья иль в бреду палящей лихорадки:
Порою человек, несчастьем сокрушен,
Не сознает речей, что изрыгает он.
Гнев, честолюбье, стыд и горькие пилюли
Раскаянья – во мне все так перевернули,
Такой сумятицей отозвались в письме,
Что не могу постичь, в своем ли я уме.
Однако, монсеньор, мне кажется, отчасти
Досаду я избыл, кляня свое несчастье.
И оттого, что смог печаль в стихи облечь,
Немного горести свалил с усталых плеч.
 

КРИСТОФЛЮ ДЕ ШУАЗЕЛЮ, МОЕМУ СТАРИННОМУ ДРУГУ

 
Не жаль мне, Шуазель, что пишущая братья
У нас кишмя кишит, но жаль, что без понятья
Бумаги и чернил изводят люди тьму,
Их в жертву принося тщеславью своему.
Толкает перья пыл у алчущих успеха,
Но кто не просвещен – воюет без доспеха.
При Генрихе Втором поэта два иль три
Бывали на виду, и, что ни говори,
Отчетливо звучал в ту пору голос тихий
Избранника богов средь показной шумихи.
То лютня слышалась, то лиры гордый звон.
Торжественная медь им задавала тон.
Они брались играть и на трубе Палланта, —
Так много дерзости в них было и таланта!
А вслед за ними шли кощунственной толпой
Поэты новые, и, в ярости слепой,
Все то, что первые столь превосходно пели,
Вторые портили – и в этом преуспели.
Безмозглые! Для них поэзия – товар,
Что в лавках продают, а не Господний дар!
Слетит она с высот, как легкокрылый гений,
Но выпросить нельзя у Бога вдохновений!
Посланницу небес купить, отнять, украсть
Не пробуйте: над ней бессильна ваша власть.
Земля родит нам хлеб, но целый год недаром
Крестьянин отдыхать позволит ей под паром:
Она истощена. С нее худая дань.
Колючки да былье торчат, куда ни глянь.
Французская земля, готовая к зачатью,
Была осенена Цереры благодатью.
Как почва щедрая, Мать Франция тогда
Нам родила детей, не пожалев труда.
Всем взяли сыновья: умом, происхожденьем,
Ученостью, красой, но милых чад рожденьем
Измученная мать, дабы не стать скупей
И не плодить кругом терновник и репей,
Решила отдохнуть. А доброго посева
Дождавшись, у нее опять набухло чрево.
К тому же видеть ей казалось невтерпеж,
Что поле праздное встопорщилось, как еж.
Нельзя не испустить нам горестного вздоха,
Когда кругом торчат кусты чертополоха!
Поплакала она – и зачала Белло.
И тут, могу сказать, нам сильно повезло.
Собрата своего мы приняли в Бригаду,
И, став седьмой звездой, дополнил он Плеяду.
Собранью Муз, Белло, твой простодушный пыл
Пришелся по нутру, и ты похищен был.
Наивные, – они тебя забрали в руки,
Когда ты изучал их дивные науки.
Твердили девять Муз тебе наперебой:
– Имей свой путь и вкус, и будь самим собой!
Чужому подражать не торопись открытью,
Будь верен своему высокому наитью,
Что постиженья страсть в уме твоем разжечь
Сумело и твою свободной сделать речь.
Кто по чужим следам взойдет, лишен отваги,
На Геликон, стремясь испить священной влаги,
Таким не дорожи! Свою тропу ищи
Туда, где пенятся поэзии ключи!
Но прежде, чем пришлось тебе открыться миру,
Для греков ты сумел настроить нашу лиру.
По милости твоей узнал и твой патрон,
Каким смычком играл старик Анакреон.
Какие находил, в искусстве наторелый,
Слова, чтоб описать нам Афродиты стрелы.
Как мы должны, свою оплакивая страсть,
Надеяться, вздыхать, отчаиваться, клясть.
Как звонкий тетрахорд настроить в одночасье,
И Вакха привести с Кипридою в согласье.
И как любви часы нам надобно ценить,
Покуда Атропа не перережет нить.
Да только не пиши стихом надутым, чванным.
Читателю такой покажется туманным
И отпугнет его обильем небылиц,
Невнятных вымыслов и действующих лиц.
Нет! Восхитительный, ласкающий, певучий
Потребуется слог тебе на этот случай.
Запутанный сюжет не для таких натур,
Как Афродита-мать и сын ее, Амур.
Хоть он и божество, а норовит украдкой
В тебя всадить стрелу, дружа с дурной повадкой.
Хвалу воздай тому, кто прояснить бы мог
Нам Пиндара хаос, брюзгливый, жесткий слог,
Докучный стиль письма, густой поток словесный,
Назойливую суть и смысл тяжеловесный.
Народ их не поймет. Мне мил Анакреон!
А дивная Сафо? Лесбосской лиры звон
Хочу я, чтоб у нас услышали французы,
И разом с ним – живой напев Теосской Музы.
Чем полубогом стать и музыкою сфер
Мне наслаждаться, я готов на свой манер
Счастливым быть: один, в сквозной тени древесной,
Упиться жажду я поэзией чудесной,
Что, грации полна, вздохнуть спешит, как мы,
Из-за интриг и бед любовной кутерьмы,
И горести свои с наигранною грустью
Уносит, как река, стремящаяся к устью.
Живи, античный стих, прекрасною тоской,
Что в сердце мне вложил Амур своей рукой.
Еще бы воскресить Алкмана, Вакхилида,
И к ним Кеосского добавить Симонида,
Дабы не плакал он, а несравненный хор
Дополнили б Алкей и славный Стесихор.
Белло! Читая стих божественный и чудный,
Оставь учителям – торжественный и нудный.
Да громыхает он, воинственно суров,
Затем, чтоб устрашать наивных школяров.
По воле божества, песков сыпучих бремя
На уходящий род обрушивает Время.
Забыты славные деянья, а герой,
Как безымянный гость, лежит в земле сырой.
Жестокостью небес науки и таланты
Загублены, гниют в могилах фолианты.
Но древних строк, до нас дошедших, дивный хмель
Тебе поднес Белло, дружище Шуазель!
Он Греции певцов святые откровенья,
Минувшим вдохновясь, исторг из тьмы забвенья.
Богатство утечет, как полая вода:
Бег времени его уносит навсегда.
А стих переживет и несколько династий.
Над волшебством его у Хроноса нет власти!
Останется в веках, как славы цитадель,
Сей дар, что посвящен тебе, о Шуазель!
Как в памяти людской блистал во время оно,
Так блещет и сейчас в ней стих Анакреона.