Текст книги "Шпана"

Автор книги: Пьер Пазолини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Сверчок исхитрился раз-другой смазать ему по скуле голым пузом, а после упал в пыль, катаясь со смеху.

– А ну его! – сплюнул Задира. – Мы с тобой, Таракашка, лучше по-немецки поболтаем, верно?

– Он что, немец? – спросил Кудрявый.

– А хрен его душу знает, – пожал плечами Задира. – Поди у матери его спроси, кто он – немец, англичанин или арап.

Таракан заливался слезами, они катились на шею, за ворот, а он и не думал их вытирать.

– Ну так надо проверить, говорит он по-немецки или нет, – заинтересовался Сопляк. – Ну-ка, Таракан, скажи чего-нибудь.

– И вправду скажи, – подхватил Задира. – Чтоб ты сдох вместе со своей вонючей бабкой.

– А не скажешь, – добавил Сверчок, – мы тебе таких навешаем, помяни мое слово!

– Чтоб неповадно было, – поддакнул Огрызок.

– Да будет языками чесать, – оборвал всех Задира и обнял Таракана за плечи. – Короче, не скажешь нам чего-нибудь по-немецки, мы твою рвань в речку побросаем – голым в Пьетралату побежишь.

Таракан продолжал плакать.

– Где он манатки свои оставил, кто знает? – задал обществу вопрос Задира.

– Да вот там, в грязи валяются! – крикнул Сопляк и побежал за вещами.

– Сей же час по волнам поплывут! И кепчонка, между прочим, за ними. – Задира сорвал кепку с головы Таракана, обнажив бритый, весь в струпьях череп.

Скомкав Тараканову одежду и подняв ее на вытянутой руке, он бросился в реку и поплыл на тот берег. Оттуда, от ручейка с отбеливателем, он закричал Таракану:

– Не поговоришь с нами по-немецки – будешь отсюда свои сраные тряпки вызволять!

– Чтоб ты сдох, паразит! – крикнул Сопляк и шарахнул Таракану кулаком по спине.

Искаженное лицо Таракана стало еще противнее, но он все же решился выговорить:

– Ach rich grau riche fram ghelenen fil ach ach. [5]5
  Набор слов с немецким звучанием.


[Закрыть]

– Не слышу ничего! Погромче! – кричал с другого берега Задира.

– Ur zum ach gramen bur ach minen fil ach zuni cramen firen? – немного погромче произнес Таракан и снова залился слезами.

– А теперь давай клич индейцев, – распорядился Задира.

На сей раз Таракан подчинился, не мешкая. С непросохшими на щеках слезами он принялся прыгать, размахивать руками и вопить:

– И-ху-ху! И-ху-ху!

Задира бросил его одежду в кусты и поплыл назад.

– Что я, нанимался всякое барахло назад тащить?

Солнце скатилось поближе к Риму, и в воздухе ощущалась гарь.

– Пора, – сказал братьям Бывалый.

Он знаком потребовал у Мариуччо одежду, натянул штаны, порванные овчаркой, и процедил, разглядывая прореху:

– Чтоб она сдохла, чертова псина!

– Мамке-то чего скажешь? – полюбопытствовал Мариуччо.

Бывалый вместо ответа достал из кармана второй окурок и, когда они поднялись по тропе, ведущей к Тибуртино, закурил.

– Обождите меня! – крикнул им вслед Кудрявый.

Трое обернулись и потоптались на месте – то ли ждать, то ли нет.

– Обождем, – решил Бывалый и, даже не взглянув на братьев, плюхнулся с сигаретой в пыль.

Кудрявый не спеша оделся, перебрасываясь шутками с нырявшими с трамплина – то ласточкой, то солдатиком. Из-за этого он напялил задом наперед майку и наизнанку штаны – пришлось переодеваться. Наконец присоединился к поджидавшей его троице с Понте-Маммоло и небрежно кивнул.

– Пошли.

Гуськом они двинулись по тропе вдоль Аньене, взобрались по крутому откосу и почти что у Тибуртино поднялись на мост. Кудрявый шагал впереди; загорелые шея и руки поблескивали после купания, а походка была, как всегда, расхлябанной. Он весело напевал, вертя в воздухе мокрыми плавками. Трое братьев старательно за ним поспевали. У Бывалого кожа была черная, как лакрица, и глаза, точно уголья; он шагал чинно и понуро, а двое других бежали вприпрыжку, как щенята, по обе стороны от Кудрявого. От Тибуртины они свернули на виа Казаль-дей-Пацци, что тянулась меж обработанных полей, небольших меловых карьеров, строек и развалин. Вокруг было безлюдно, и под солнцем, прокалившим асфальт, слышался только голос Кудрявого.

На виа Казаль-дей-Пацци, правда, обнаружилось несколько рабочих, которые должны были рыть сточные канавы в преддверии выборов, но вместо этого дрыхли пузом кверху в тени у забора.

– Ой, мама родная! – защебетал Мариуччо, заглядывая в вырытую канаву, куда свисал ворот лебедки.

Оборванец тоже подбежал и поразился глубине ямы. Бывалый смерил их презрительным взглядом.

– Ну вот, – проворчал Кудрявый, видя, что троица увлеклась разглядыванием канав, прорытых по всей длине улицы, – нашли время! Погодите, отец ваш нагрянет!

– Да насрать нам на него, – откликнулся Бывалый.

– Погляжу я, как ты ему это скажешь! – поддразнивал Кудрявый, намекая на тумаки и колотушки, которыми всякий день угощал братьев их отец, пьяница и забулдыга. А Кудрявый с весны работал у него подручным на Понте – Маммоло, так что нрав мастера был ему хорошо известен.

Братья, вняв голосу разума, оставили в покое огороженные канавы и свернули на виа Сельми.

– Он вам фонарей-то наставит, помяните мое слово! – продолжал забавляться Кудрявый.

– Ну и ладно! – огрызнулся Бывалый, вовсе не расположенный выслушивать грозные пророчества Кудрявого, но возразить было нечего.

– Бельма к вечеру нальет, – разглагольствовал Кудрявый, – возьмет здоровенную дубину и отходит вас по всем местам!

– Хватит тебе! – поежился Мариуччо; как ни хотелось ему послать шутника куда подальше, но он сознавал, что еще не дорос до этого и невольно глядел на Кудрявого снизу вверх.

– Да мне что! – не унимался Кудрявый. – Вам на орехи достанется – не мне.

– Хватит, – уныло повторил Мариуччо, не зная, что еще сказать.

– Честное слово, не хотел бы я быть на вашем месте! – Он поджал губы и втянул голову в плечи, словно готовясь принять град ударов.

– Хватит, – твердил, как попугай, обиженный Мариуччо.

Бывалый помолчал, высасывая последний дым из догоравшего окурка и поддавая мыском камешки на мостовой виа Сельми, пролегавшей меж чахлых палисадников, недостроенных домишек и развешанного во дворах белья.

– Ну вот и пришли! – с издевкой объявил Кудрявый, когда они добрались до конца улицы.

Перед ними вырос одноэтажный, еще не оштукатуренный дом Апулийца. Должно быть, хозяин все-таки намеревался его достроить и уже поставил леса; на утрамбованной площадке палисадника растеклась лужица негашеной извести, а вокруг нее громоздились кучи песка темно-лилового цвета. Но рабочих не видать. Кудрявый подошел к хозяину первый. Апулиец только что ублажил жену и теперь сидел на крылечке с налитым кровью лицом и блестящими, бегающими, как у пса, глазами. Трое ребят, издали заметив отца, на всякий случай держались подальше, у покосившегося забора, чтобы в случае чего мгновенно задать стрекача. Кудрявый же вразвалочку прошел в калитку, вытащил обломок расчески из заднего кармана штанов, смочил его в фонтанчике и стал тщательно причесываться – невозмутимо прекрасный, точно Клеопатра, царица Египетская.

– Овчарки! Глянь, овчарки! – кричал Огрызок, выныривая из-под откоса. За ним неслась остальная шпана.

Возчик Свистун с прической под Руди и Фитиль с двумя взрослыми овчарками, кобелем и сукой, неторопливо шли по дороге от Тибуртино. Дойдя до речной излучины с псами, обнюхивающими по дороге стебли сжатых колосьев, они разделись, вытащили из карманов по куску мыла и, переговариваясь, вошли по колено в воду.

И малышня, и ребята постарше вылупили глаза на эту парочку. Свистун с грубой, как булыжник, физией и Фитиль с черной щетиной, покрывавшей упитанные и уже несколько обрюзгшие щеки, вскрикивали от холода стекавшей по спинам воды и не обращали внимания на оголтело носившихся по берегу собак. Пес Армандино оскалился и зарычал, но подойти боялся; лишь поджал хвост и вертелся вьюном у ног хозяина.

Все ребятишки столпились вокруг Армандино, даже робкий Таракан подошел.

– Ага, струсил, хрен собачий! – усмехнулся Огрызок.

– Да он щенок еще, – встал на защиту пса Сопляк.

– Какой, к черту, щенок, дубина ты! – возмутился Огрызок. – Он раньше меня родился!

Армандино прищелкнул языком и удивленно поднял брови.

– Спятил? Ему еще года нет.

– Ну и что? – возразил Огрызок. – Значит, он должен других собак бояться?

– Чего это он боится? – нахохлился Армандино. – Знаешь, ты меня не зли! – Он подошел к своему псу и, схватив за ошейник, потащил его к овчаркам, которые теперь копошились на стерне. – Давай, Волк, ну давай, фас! – шептал он, низко склонившись над ним и в ярости брызгая слюной.

От этих едва слышных понуканий Волк выкатил грудь и весь задрожал, завибрировал, как заведенный мотор. Армандино еще пошептал ему что-то и внезапно отпустил.

Шпана притихла в предвкушении захватывающего действа. Из двух собак Фитиля кобель был поменьше, пощуплей; увидев, как парень науськивает на них Волка, он поджал хвост и припустил во всю прыть по полю, время от времени оборачиваясь, чтобы взлаять или грозно зарычать.

А сучка оказалась та еще бестия. Черная, поджарая, с острой мордой и облезлым хвостом, она точно окаменела при виде наступавшего врага и лишь поводила глазами туда-сюда. Волк, приблизившись, тоже стал как вкопанный и бешено ее облаял.

Она немного послушала заливистый лай и гомон ребят, потом повернулась задом и с достоинством удалилась, как бы говоря: “Оставьте меня в покое, иначе бед не оберетесь!”

Но удаляясь, все время сворачивала назад морду, и в темных немигающих глазах мелькали кровавые сполохи.

– Давай, Волк, ату их, фас! – шептал Армандино.

Остальные тоже принялись подзадоривать пса и подняли гам, словно бесноватые мартышки: наверно, даже в Тибуртино было слышно. Наивный Волк бросился в погоню за сукой, захлебываясь лаем, на который та даже не соизволила ответить.

“Не больно-то надрывайся, – говорила она всем своим видом. – Ты моего характера не знаешь”. Но вдруг какое-то время спустя потеряла терпение и откликнулась диким воем: “Да чтоб ты сдох!” От ее свирепого рыка Волк вмиг остановился и прижал уши, а бегущим за ними сорванцам стало как-то не по себе. Сука стремительно рванулась назад, подлетела и мрачно уставилась на этого дурошлепа Волка, который в одночасье растерял весь пыл.

– Ну, Сопляк, что я тебе говорил? – усмехнулся Огрызок.

Армандино вновь кинулся к псу.

– Давай, Волк, давай! – подзуживал он; от азарта его теперь тоже пробирала дрожь.

Волк немного набрался храбрости и вновь залаял, еще громче. “Ишь, какой голосистый!" – подумала сука. “Сука, паскуда, нечего на меня так смотреть! Никто тебя тут не боится!" – слышалось в лае Волка. Она отмалчивалась. “Погоди, подлюка, – грозил пес, – я тебе башку-то враз отхвачу!”

“Уж больно ты разошелся!” – вступил в собачью беседу подоспевший кобель Фитиля.

“А это еще что за недоразумение? – обернулся к нему Волк. – Ты чего тут позабыл, урод?”

Сука испустила глухой рык.

“Нечего рычать, на своего кобеля рычи!” – ярился Волк.

“Ну довольно! – взорвалась сука. – Надоел ты мне! Пусть я на тридцать лет загремлю в Реджина-Чели, но не откажу себе в удовольствии в клочья тебя порвать!”

– Да они загрызут друг друга! – начал было Сопляк, но договорить не успел.

Две овчарки в мгновение ока сцепились: задними лапами уперлись в землю, передними сплелись в объятии, разинули пасти, до десен обнажили клыки. И начали грызть друг друга за ушами, а между укусами рычали так, что многоголосый ор ребятни стал не слышен. Волк катался по земле, вздымая пыль; сука, оказавшись сверху, ловко вцепилась ему в горло. Но Волку удалось вывернуться; отскочив назад, он снова бросился в атаку на задних лапах, размахивая передними, как утопающий. Подхлестнутые бешенством, овчарки взревели и сцепились опять. Но тут из воды выскочил Фитиль и оглушительно свистнул. Сука вильнула хвостом и послушно потрусила к нему, будто и не была только что под гипнозом бешенства, а за ней, как ни в чем не бывало, последовал кобель. Затем Фитиль послал куда надо столпившуюся шпану и, когда всласть выговорился, вместе с собаками снова полез в воду, чтобы продолжить мытье.

Волку, однако, крепко досталось.

– Гля, как покусала! – сказал, еще не оправившись от удивления Сверчок. – Вот это покусала!

Все склонились над Волком. Шея у него была почти голая, лишь кое-где торчали клочья черной, слипшейся от крови шерсти.

– Черт возьми! – выдохнул Сопляк, ошарашенный не менее чем Сверчок.

– Пошли бросим его в воду, – предложил Огрызок, и все устремились вниз, волоча Волка по откосу.

Тем временем Сырок выбрался на берег, где взрослые парни уселись играть в карты. Все то и дело поворачивали головы к стенам фабрики – не появилась ли в окошке дочка сторожа, перед которой каждый, как мог, выхвалялся своей наготой.

– Где мои шмотки? – спросил Сырок и, оглядевшись, дурашливо позвал: – Шмотки! Где вы?

– Уже уходишь? – спросил Альдуччо.

– А чего тут делать? – отозвался Сырок, шаря в кустарнике и камышах.

– Выкупаемся еще разок.

– Не, не хочу.

– Да брось его, пусть идет, – толкнул приятеля в бок Задира.

Сырок наконец отыскал свою одежду и стал сосредоточенно ее разглядывать.

– Кто-то ее трогал, – сказал он вроде бы сам себе. – Кто б это мог быть? Признавайтесь, гады, кто в мои карманы лазил? – громко обратился он к присутствующим.

– Да ну! – усмехнулся Сопляк. – Кому больно надо!

– Поймаю – глаза выцарапаю!

– Сперва поймай! – поддразнивал его Задира.

Сырок стал натягивать носки и ботинки, напевая себе под нос:

Эх, каблучки-подковочки…

Задира мотнул головой в его сторону.

– Видали – Клаудио Вилла!

– А то! – с гордым видом согласился Сырок и продолжал петь.

– Хватит горло-то драть, – посоветовал Альдуччо.

– Чего это – хватит? – возмутился Сырок. – Тебя не спросили! Хочу пою хочу нет! «Эх, каблучки-подковочки…» Давай и ты одевайся, прошвырнемся, а потом завалимся в кино.

Он обулся и стал развязывать ремень, которым была перетянута одежда.

– Ты-то завалишься, а нет, чтоб друзей пригласить! – упрекнул его Задира.

– Рехнулся? У меня на все – про все полторы сотни.

– На “нет” и суда нет! – вздохнул Задира.

Сырок снова было затянул свои “каблучки-подковочки”, но вдруг резко оборвал песню. С минуту молчал, потом шагнул вперед с одеждой в руке, белый как смерть.

– Кто деньги спёр?

– Ты на кого тянешь? – взвился Задира. – На, обыщи!

– Кто деньги спёр? – повторил Сырок, еще больше побледнев.

– Так они тебе и скажут, держи карман! – покачал головой Фитиль, удаляясь вместе с овчарками.

– А ну, выворачивай карманы! – заголосил Сырок.

Задиру аж передернуло.

– Ну на, на, проверяй, ублюдок! – Он схватил свою одежду и швырнул ее прямо в морду Сырку.

Тот взял и тщательно обыскал карманы; заглянул даже в носки и ботинки Задиры.

– Ну, нашел? – с издевкой спросил Задира.

– Ага, теперь хрен найдешь! – уныло пробасил Сырок.

– Вот и ступай со своим хреном! – не растерялся Задира.

Сырок принялся методично обыскивать вещички Альдуччо, потом всех остальных по порядку, но так ничего и не нашел. С яростью он побросал одежду в пыль, избегая глядеть другим в глаза. Сколько времени ему не перепадало таких денег, давно он не был так счастлив, как сегодня. И вот, нате вам! Сырок медленно оделся и ушел в глубокой меланхолии. Солнце изрядно припекало, над Римом повисла пелена черных паров, а в Тибуртину уже тянулся по мосту нескончаемый поток машин. Поднимались друг за другом жалюзи “Сильвер-Чине” отовсюду слышались голоса и грохот: предместья пробуждались от послеполуденной спячки. Альдуччо и Задира еще раз окунулись и тоже пошли своим путем. Только мелюзга еще долго не уходила с берега.

Но и эти начали потихоньку разбредаться. Кто-то отправился домой по виа Боккалеоне, кто-то медленно двинулся вдоль реки до Тибуртино, кто-то задержался на полчасика у “Сильвер-Чине” поглазеть на афиши и побузить. Сквозь заросли олеандров один за другим ребята выбирались к автобусной остановке у подножия Монте-Пекораро, служившей негласным пунктом сбора шпаны всех возрастов.

На эту площадку захаживали и девчонки; по ней, мимо зубчатой вершины горы проезжали на велосипедах домой рабочие – кто катил прямо, до Понте-Маммоло или Сеттекамини, кто поворачивал перед этим пятачком к Тибуртино или Богоматери Заступнице. Многие ребята успели забежать домой и принарядиться для прогулки с приятелями до ближайшего бара или кинотеатра; вечером у них было принято расхаживать, фасонисто выпустив из штанов майки и рубашки.

Последняя группа оборванцев поднималась с берега Аньене темно-бурой тропинкой, вьющейся по краю туфового карьера, среди кустов ежевики, покрывавших Монте-Пекораро.

За ними увязались девчонки; все вместе дошли до середины склона, до площадки, откуда уже не видно дороги, зато здесь много заброшенных пещер. Со стороны Сан-Пьетро надвигалась гроза, и чудилось, что уже наступил вечер. На закатное солнце наползали тучи, их то и дело расчерчивали молнии, но небо еще багровело, как раскаленная наковальня. Склоны Монте-Пекораро облизывал удушливый африканский ветер, вобравший в себя шумы всей округи. Таракан ковылял позади ребячьей ватаги, добродушно хмыкал на остроты Сопляка и Огрызка из-под своей гигантской кепки, однако предусмотрительно держался в стороне: вроде и в компании, и сам по себе. Должно быть, благодаря присутствию девчонок остальные перестали его донимать. Дойдя до столба, компания остановилась. Было решено поиграть во что-нибудь. Сопляк и Сверчок долго кидали на пальцах, выбирая подходящую игру, спорили до хрипоты, стоя на четвереньках под фонарем и приминая без того чахлую травку.

Армандино выбрал себе тенистый уголок и улегся там, поглядывая на небо и на пляшущие молнии. Пока совсем не стемнело, ребята принялись скакать, как дикари, и хватать девчонок за грудь. Схватят – и тут же в сторону: им еще мешала робость, и они держались кучкой, чтобы чувствовать себя увереннее. К тому же у девчонок язычки острые, как бритва, – так обрежут, что не обрадуешься.

– Нашли себе забаву! – презрительно сплюнул Армандино. – Чихали они на вас! – И вызывающе затянул песню.

Но все продолжали играть в индейцев и цепляться к девочкам. Огрызок, не найдя другого способа обратить на себя внимание, взял и заехал одной кулаком по голове та аж присела. Девчонки надулись и отошли стайкой на другой конец площадки, откуда открывался вид на Пьетралату; ребята, конечно, потянулись за ними; чем сдержанней вели себя девочки, тем больше расходились мальчишки. У подножия Монте-Пекораро, среди старых домов, выстроенных из туфа, примостилась фабрика Фьорентини; от ее станков вибрировал воздух; из огромных щелястых окон вырывались искры автогенной сварки. Пьетралата была подальше: сперва ряды пропыленных розовых домиков, где ютились выселенные, за ними шеренга огромных желтых домов на выжженном пустыре.

Девочки, не отвечая больше на заигрывания сорванцов, удалились в глубь рощицы, угнездившейся меж двух больших оврагов, и лишь изредка перебрасывались словцом друг с дружкой. Но ребята не желали сдаваться: сгрудились кучкой чуть выше по склону и горячо обсуждали, чем бы еще уязвить девчонок, чье поведение их бесило, хоть они и старались не подавать виду. Шум нарастал с каждой минутой. Раз уж в острословии им девчонок не перещеголять, так они хотя бы вдосталь подергают этих задавак за платьица – и без того ветхие, штопаные, – или за волосы, все сальные и в перхоти, но причесанные, как у взрослых.

Девчонкам ничего не оставалось, как переместиться еще дальше по склону, хотя прежде они высказали мальчишкам все, чего те заслуживали.

– К сестрам своим цепляйтесь, а нас не трогайте, дураки! – кричали они.

От раздражения голоса их звучали визгливо и протяжно. Мальчишки тут же уловили это и принялись передразнивать их, подражая старшим братьям, которые любили поизмываться над голубыми на виа Венето.

– Педрилы! – голосил обычно самый дерзкий, и все, как по команде, начинали вихлять задом и приглаживать волосы на затылке.

Армандино продолжал драть глотку под кустом, Сопляк и Огрызок все кидали на пальцах – никак не могли договориться, кому водить.

– Чтоб вы сдохли! – кричали им остальные.

– Будем мы наконец играть или нет?

Двое стали бороться под фонарем, упали и покатились по траве, зверски рыча. Кто-то достал бычок и закурил; брошенная на землю спичка запалила траву, та сморщилась, зашипела под капризным ветерком, обдувавшим склоны.

Тучи сгущались, их все чаще прорезали молнии, подсвечивая красным; от молний да белых искр сварки в наступившей темноте было хоть что-то видно. Моторы фабрики заглушали гомон бедняцкой жизни в Пьетралате и Тибуртино.

Таракан сидел на земле, скрестив ноги, и растягивал в улыбке толстые, отвислые губы: кепку он сдвинул на затылок, спрятав под ней растопыренные уши.

– Эй, Таракашка! – закричали ему ребята, валяясь в засохшей грязи. – Иди, угостим!

Но Таракан даже не шелохнулся, зная, что это подначка; он был рад, что дерущимся теперь не до него.

Сопляк растянулся на земле кверху пузом. Огрызок пригвоздил к земле его запястья – крепко, не вырвешься.

– Лежать! – кричал Огрызок, покраснев от натуги.

У Сопляка уже занемели конечности, но он все равно извивался, как уж, и голосил:

– Чтоб ты сдох!

– Не шевелись, Сопля, хуже будет! – угрожал ему Огрызок.

– Убери с меня свой хрен! – чуть надтреснутым голосом ответил Сопляк, всерьез начиная злиться.

Но опьяненный победой Огрызок бешено прыгал на теле поверженного врага.

– Слезь, Огрызок, тут сторожа ходят! – предупредил его Сопляк.

Тогда Огрызок резко соскочил, оставив Сопляка отдуваться и пыхтеть на земле.

– Поиграем в индейцев? – предложил он.

– Да пошел ты!

– Хоть повеселимся малость, – настаивал Огрызок. – Делать-то нечего!

– Тоже мне, веселье! – усмехнулся Армандино.

– Иху-ийюху-иху! – завопил Огрызок, подражая кличу индейцев. – Подтягивай, Таракан!

Таракан поднялся и тоже начал кричать, подпрыгивая то на одной, то на другой ноге:

– Иху-ийюху-иху!

Огрызок положил ему руки на плечи, они стали кружиться и вопить хором, как бесноватые:

– Иху! Иху!

Девочки вернулись поглядеть, нет ли тут чего новенького, но, увидев все ту же шайку, фыркнули:

– Ну и психи!

А мальчишки еще пуще раззадорились.

– Пляска смерти! – надрывался Огрызок. – Станцуем пляску смерти!

Остальные заразились его возбуждением и заголосили “иху”. В три прыжка то один, то другой подскакивал к девочкам, пытаясь дать им пинка или кулаком по макушке. Но те ожидали провокации и ловко увертывались.

– Хватит вам, невежи! – надменно цедили они. – Распсиховались тут!

Однако не уходили: видно, им пришла охота поглядеть на индейские пляски, оттого мальчишки, которым игра уже порядком надоела, ради них лезли вон из кожи.

– Позорный столб! – крикнул Огрызок.

– Это уж точно! – с притворным равнодушием отозвались девчонки. – Тебя бы к нему пригвоздить.

Огрызок еле ноги волочил от усталости и охрип кричать “иху”, но тем не менее вдруг набросился на Таракана, расплясавшегося вместе со всеми, и заорал:

– К позорному столбу!

Другие с восторгом поддержали его и скопом потащили беднягу к фонарю.

– Вяжи его! – крикнул Сопляк.

Таракан сперва слабо отбивался, потом обмяк и позволил волочить себя по земле, как мертвеца.

– Стой на ногах, чтоб ты сдох, вошь поганая! – скомандовал Огрызок, поддерживая его под мышки.

Но Таракан не желал стоять и валился мешком на землю под возмущенные крики остальных.

– Ну хватит, осточертело мне! – заявил Огрызок и дал Таракану пинка в живот.

Таракан заплакал так громко, что даже перекрыл визг девчонок.

– Ты глянь, он еще сопли распустил, засранец! укоризненно покачал головой Армандино.

– А ну, заткнись! – Огрызок, сжав кулаки, вплотную подступилк Таракану.

А тот, горько плача, продолжал валяться в пыли.

– Вдесятером с одним не могут сладить! – язвили девчонки.

Тогда Огрызок схватил Таракана за ворот и рывком поднял с земли.

– Пусти, сволочь! – кричал тот сквозь слезы.

– На, съешь! – Огрызок плюнул ему прямо в глаз, а затем с помощью Сопляка и Сверчка пинками подтолкнул к фонарю.

Связав несчастному руки веревкой, они подвесили его к крюку, торчавшему из бетонного столба.

Но даже связанный, Таракан продолжал дергаться и кричать. Шпана затеяла вокруг него безумный хоровод с криками “иху”, однако держались подальше, чтобы Таракан ненароком не зацепил их болтавшимися в воздухе ногами.

– Уф! Уф! – отдувался Огрызок. – Веревки больше ни у кого нет?

– Откуда? – развел руками Сверчок.

– Таракан, а, Таракан, – крикнул Сопляк, – ты штаны чем подвязываешь?

Все набросились на жалобно стонавшего Таракана.

– Нет, вы поглядите на этих безмозглых! – проговорила одна из девчонок.

Но племя индейцев уже вошло в раж и, вытащив веревку, заменявшую Таракану ремень, туго-натуго перетянула ему лодыжки.

– Теперь запалим позорный столб! – высказал предложение Армандино и чиркнул спичкой.

Но ветер тут же загасил ее.

– Иху! Иху! Иху! – голосили остальные.

– Зажигалку давай! – крикнул Сверчку Сопляк.

Сверчок, порывшись в карманах, достал зажигалку, а ребята тем временем нагребли к фонарю сушняка и, не прекращая кричать и приплясывать, запалили костер.

Вдруг как по заказу подул сильный ветер; на Монте-Пекораро совсем стемнело; в воздухе запахло сыростью и уже слышались отдаленные раскаты.

Сушняк занялся мгновенно: кровавые язычки побежали по травинкам, и вокруг осатанело орущего Таракана заклубился дым.

Развязанные штаны соскользнули вниз, заголив живот и собравшись гармошкой у ног. С высохших стеблей и веток, которые шпана все подгребала к столбу, огонь, легко и весело потрескивая, перекинулся на ткань.