Текст книги "Шпана"

8. Клюкастая карга

Клюкастая карга от виа Джулия

Уже по лестнице к тебе ползет.

Дж. Дж. Белли

Воскресное утро было на исходе. Из автобуса, идущего без остановок от Тибуртино до самого Понте-Маммоло, открывалась великолепная панорама деревьев, полей, мостиков, огородов, фабрик и домов, – от подножия Сан-Базилио, словно выложенного сверкающей мозаикой и облитого небесной синевой, до подернутых легкой дымкой холмов Тиволи.

Автобус, грохоча стеклом и железом, шел на шестидесяти, и виа Тибуртина мелькала в окнах какими-то расплывчатыми, шумливыми обрывками: то фасонистые парни промчатся на велосипедах, то вынырнет стайка нарядно одетых девчонок. После ночного дождя все казалось свежевыкрашенным, даже Аньене с ее извилистыми берегами, зарослями камыша и смолокурнями на отрезке от Прати-Фискали до Монте-Сакро.

Этой панорамой любовались из окна почти пустого автобуса двое черномазых, взмокших от пота чочарцев или салернцев в летних формах карабинеров. Оба сжимали в руках фуражки и глядели угрюмо: сколько хлопот из-за нескольких ожогов на теле какого-то недоростка! Когда автобус вихрем пролетел мост через Аньене, совсем рядом с фабрикой отбеливателей, и остановился перед старой остерией, блюстители порядка сошли, не спеша отерли пот платками и приготовились топать пешком по виа Казальдей-Пацци, которая начиналась от остерии и уходила к самому горизонту, разогретая утренним солнцем. В глубине ее маячил Понте-Маммоло, точно какой-нибудь арабский городок, рассыпавший бусы белых домов по волнистым перекатам полей.

По размякшему от жары асфальту карабинеры потихоньку притопали к развилке, свернули на виа Сельми, пропахали и ее из конца в конец. Однако тех, кого они искали, не оказалось в последнем доме по виа Сельми, еще недостроенном, с занавесками вместо оконных переплетов; об их отсутствии поведали карабинерам женщины, что переругивались возле крана с водой. Знали бы двое черномазых, что придется зазря отмахать такой путь! Вот ведь какая злосчастная судьба: в то время, как они проезжали по мосту через Аньене, стоило им напрячь глаза, они непременно заметили бы толпу ребятни возле речной излучины и, возможно, даже усмотрели бы в ней искомых лиц.

Да, те были именно у излучины, а точнее сказать, в так называемых джунглях ивняка и кустарника, камыша и крапивы, что протянулись от огородов к заостренному откосу по-над Аньене. Сопляк Мариуччо – даже в школу еще не ходит, – усевшись на колючки, преспокойно накалывал на прутик муравьев. Оборванец наблюдал за младшим братом, а Бывалый сгорбился в сторонке и покуривал. Рядом с ними примостился их щенок Верный: сел на задницу, передние лапы выпрямил, упершись ими в землю, а задней непрестанно почесывал себе брюшко. Вел он себя как самый благовоспитанный из представителей собачьего племени – то посмотрит по сторонам, то уставится вдаль на дома Тибуртино, а то покосится на хозяев, которые, как и он, были совсем еще малолетки, способные натворить разных глупостей.

Немного погодя щенок вскочил и стал обнюхивать пятки Мариуччо.

– Верный, ко мне! – без тени улыбки позвал Бывалый.

Пес тут же подбежал к нему, и Бывалый стал его гладить, зажав меж колен. Верный блаженно заскулил и прикрыл глаза, готовый сполна насладиться лаской, подаренной ему самым любимым из хозяев. Ласка Бывалого перепадала ему редко, поскольку Бывалый сердце имел доброе, но много вытерпел от людей, оттого приучился скрывать свои чувства и понапрасну не распускать слюни. Братья души в нем не чаяли и повиновались ему беспрекословно – но не из страха, а из одной любви; иногда они даже позволяли себе добродушно подтрунивать над старшим. Щенок вскоре задремал у него на коленях; в это утро всех четверых почему-то одолела сонливость, и они блаженно растянулись на сухой траве и примятом тростнике, в зарослях которого им нередко приходилось проводить ночи, точно диким кроликам. Но братья вовсе не раскаивались в том, что наконец решили вернуться домой, – младшие были этим даже довольны, не отстал от них и Бывалый, хотя и помалкивал. В то время, как Мариуччо и Оборванец возились с муравьями, он о чем-то напряженно размышлял и вдруг сказал, поднимаясь.

– А ну, пошли.

Не спрашивая, куда и зачем, братья с готовностью вскочили. Щенок, довольный, увивался вокруг них, бегал взад-вперед и заливисто лаял, разинув пасть. Цель, которую наметил Бывалый, находилась не так уж далеко. Сперва, перескакивая с кочки на кочку, продираясь сквозь камышовые чащобы, они прошли вдоль дикого берега Аньене до рыбачьей остерии и землечерпалки, потом, перейдя старый каменный мост, вернулись назад по другому берегу, заросшему одними лишь безлистыми кустами, и очутились прямо против излучины, только на другом берегу. У моста, как инакануне, сидел в полном одиночестве старый пьяница и во всю глотку распевал:

Эх выйду я на волю, погуляю вволю!

Видно, облюбовал он там себе местечко. На огромном, почернелом от недавнего пожара поле сторчащими кое-где бесколосыми стеблями,не видно было ни души. Нопотом раздались чьи-то голоса,и подоткосом, у самой кромки воды, там же, где и вчера братья заметили нескольких ныряльщиков, которые, должно быть, появились на берегу в тотмомент, когда четверка, включая Верного, огибала землечерпалку. Вновь прибывшие раздевались неторопливо и переговаривались нехотя: воздух, пока еще свежий, обещал вскоре налиться жаром и вонью; раздевшись, ребята вытянулись в пыли, широко раскинули ноги, и словно бы прислушивались к звукам собственных голосов, которые звучали чересчур громко, потому что машин от Тибуртино в этот час шло мало, а фабрика отбеливателей не работала. Братья, не долго думая, вернулись на тот берег – поближе к обществу.

Среди ватаги братья заметили Сырка.

– Ну та, – гундосил он, не замечая Бывалого, подходившего вместе с Оборванцем и Мариуччо. – Та, которую в прошлом году все пели, не знаешь, что ли?

Не иначе, Фитиль остался недоволен субботним купанием и опять явился на берег, но на сей раз без собак. Сейчас он намыливал за кустом свое голое, сухощавое, точно килька, тело и голосил во всю мочь легких:

– Мать не дождется из тюряги…

– Кто это ее в прошлом году пел? – спросил Альдуччо; от недосыпу глаза у него были как две кровавые раны.

– Да все! Я, к примеру, когда в Порта-Портезе сидел, только ее и пел.

– Ну ясное дело! – ухмыльнулся Альдуччо.

– Да, в тюряге эту песню петь – самое оно, – ударился в воспоминания Сырок. – Вот те крест, я спать без нее не ложился!

Он с большим чувством начал подпевать Фитилю, но хора не получилось: каждый распевал сам по себе и старался перекричать другого – Сырок по эту сторону общипанного куста, Фитиль по другую.

– Тебе небось досталось там в тюряге на орехи, – заметил Задира.

– А ты думал! – на секунду прервавшись, откликнулся Сырок.

– Чтоб вы сдохли! – тихонько, как бы про себя пробормотал Бывалый и подполз на четвереньках к обрывистому краю откоса.

Мариуччо и Оборванец вытаращили глаза на брата. Впервые они услыхали из его уст такое ругательство.

– Слыхала б тебя мамка, – выдохнул Мариуччо, – то-то бы уши надрала!

Бывалый бросил на него ничего не выражающий взгляд и вернулся к созерцанию шпаны из Тибуртино.

Мать Бывалого, Оборванца и Мариуччо была родом из Марке, но во время войны ее угораздило выйти замуж за каменщика из Андрии. Он ее колотил каждый день, и жизнь у бедняжки была истинно собачья, но в моменты затишья она говорила соседкам, что как бы там ни было, сыновей своих она в люди выведет. Однако сейчас, несмотря на свои благие намерения, она сидела на пороге и лила слезы – во-первых, потому, что сыновья со своим паршивым псом куда-то запропастились, а во-вторых, потому что в их отсутствие за ними явились карабинеры.

Но у сыновей теперь были другие заботы, чтобы предаваться мыслям о матери.

– Эй, Оборванец, – крикнул снизу Задира, – а ну-ка, спой ты эту песню.

– Не знаю я ее, – насупился смуглолицый Оборванец.

– Врет, врет! – закричал Мариуччо. – Он знает!

Задира поднялся по откосу, подошел вплотную к Оборванцу и грозно сверкнул азиатскими глазами.

– Слышь, ты меня не зли! Пой – не то хуже будет!

Оборванец поворчал немного, свесил голову на грудь и запел тюремную песню.

Альдуччо огляделся по сторонам – не смотрит ли кто – отошел в сторонку, будто бы вздремнуть, и растянулся ничком на омытой вчерашним дождем траве, свесив голову на сложенные руки.

Пока Оборванец пел, Бывалый, ни говоря ни слова, спустился к воде, а Мариуччо и Верный ползком последовали за ним. Бывалый остановился на минутку, задумчиво окинул взглядом струящуюся перед ним реку и другой берег, изрезанный белыми бороздками фабричных отходов. Потом, не торопясь, на глазах у Мариуччо и Верного, что с подобострастием глядели на него, начал раздеваться. Не спеша снял пропотевшие и пропыленные штаны, рубаху, розовую майку, башмаки и носки; наконец, тощий, с выпирающими ребрами, остался не совсем голый, а почти, потому что не был таким бесстыжим, как его сверстники из Тибуртино; широкие трусы как следует все прикрывали – и спереди, и сзади.

– Подержи. – Он подал Мариуччо аккуратно свернутую и перевязанную ремнем одежду. Нет, постой-ка. – Бывалый вновь распустил ремень и, порывшись в кармане штанов, вытащил окурок и обломок расчески.

Закурив, он начал тщательно причесываться и все спрашивал у Мариуччо, прямой ли пробор. Потом взбил на лбу черный, блестящий кокон – волосок к волоску. Наконец, снова вручив брату узел с одеждой, бесстрастным тоном, как будто дело вовсе его не касалось, объявил:

– Ща переплыву.

Мариуччо смерил его взглядом, сообразив, что момент не совсем обычный, и вдруг завопил тонким щенячьим голосом:

– Оборванец! Эй Оборванец!

Оборванец по-быстрому допел последний куплет, скомкав концовку песни, и перегнулся через край обрыва.

– Оборванец! – пищал Мариуччо. – Бывалый речку грозится переплыть.

Оборванец еще немного помолчал и тоже соскользнул вниз на заднице.

– Переплывешь? – на полном серьезе спросил он у Бывалого.

Тот в ответ криво улыбнулся, но в усмешке проглядывало волнение.

– Угу.

– Сейчас?

– Нет, после. Отдохну малость и переплыву.

Три брата опустились на грязный песок, а пес, видя, что о нем забыли за более важными делами, хотя эта важность была выше его понимания, ни секунды не сидел смирно – прыгал и прыгал от одного к другому, ласкаясь. Бывалый долго молчал, делая глубокие затяжки, и наконец выдал братьям новую мысль:

– Подрастем чуток и отца прикончим.

– И я, и я! – с готовностью откликнулся Мариуччо.

– Все вместе, – подтвердил старший, – все втроем его прикончим! А после с мамкой в другой город жить переедем. – Он выплюнул окурок в реку; взгляд у него был по-прежнему угрюмый, но глаза влажно поблескивали. – Небось опять ее отдубасил. – Бывалый помолчат еще, борясь с желанием высказаться, и все же повторил глухим, невыразительным голосом: – Погоди, подрастем немного – мы тебе покажем, ох уж, покажем!.. Ну, пойду.

– Переплывешь? – трепетно спросил младший.

– Не то что переплыву – попробую, – ответил Бывалый.

– До середины доплывешь? – предположил Мариуччо.

– Ага. – Бывалый встал и полез вверх по откосу.

– Ты куда? – удивился Мариуччо.

– Туда.

Братья вслед за ним спустились с другой стороны откоса, где Фитиль уже заканчивал намыливаться, а тем временем на смену ему пришел другой горемыка – лысый, но с длинной бородой, прикрывавшей воспаленное лицо. Это был Альфио Луккетти, дядюшка того самого Америго из Пьетралаты, который руки на себя наложил.

– Чего таким франтом? – добродушно ухмыльнулся Фитиль.

Альфио пришел на берег в темных полосатых брюках и теперь, окинув их взглядом, насмешливо покачал головой. Под мышкой у него было зажато свернутое в рулон полотенце. От улыбки заросшие жесткой бородой щеки раздулись, а усы стали торчком, едва не задевая за уши. Волосы Альфио были аккуратно прилизаны, как у юноши, хотя в них уже поблескивала седина. Тем временем Бывалый, ни на кого не глядя, зашел по щиколотку в реку. Сперва он только мутил воду ногами, потом зашел по пояс, поднял руки и, наконец нырнув, быстро-быстро поплыл по-собачьи.

– Тренируется, чтоб реку переплыть! – похвастался перед взрослыми Мариуччо, глядя на них снизу вверх, как смотрят на высоченные горы.

Но те занялись разговором и даже не слышали его. Бывалый доплыл до середины реки, где течение закручивалось барашками, все время наращивая скорость и собирая в широченных трусах всю речную грязь: черные полосы нефти и какую-то желтую пену, будто образованную тысячами плевков. Чуть-чуть не доплыв до быстрины, Бывалый повернул назад, покачался на волнах у берега и стал плавать взад – вперед там, где свисали с откоса, едва не касаясь воды, длинные колючие заросли.

Оборванец и Мариуччо бежали следом по берегу, не разбирая дороги, то и дело оскальзываясь на откосе, падая в грязь и тут же поднимаясь; за ними несся щенок и надрывно лаял – то ли от радости, то ли от страха.

– Бывалый, а, Бывалый! – кричали ему братья, как будто он был от них за десять километров.

– Почему не переплыл, а? – запыхавшись, осведомился Мариуччо.

– Отстаньте от меня! – Бывалый, сердито огляделся кругом и добавил, избегая смотреть им в глаза: – Я ведь сказал – только попробую.

С сознанием выполненного долга он сели началприкидывать, какие трудности сулитему будущий рекорд. За быстринойоставалось всего метров десять до противоположногоберега. где проходила белая борозда, проделанная фабричным сливом. Верный тоже уставился в ту сторону, присев на задние лапы; он тяжело дышал открытой пастью, то и дело закрывая ее, чтобы сглотнуть слюну или облизнуться. Щенок притих, видно, решив впредь брать пример с хозяина, и вид у него сделался слегка пришибленный, казалось, какой-то сукин сын засветил ему в глаз, – правый глаз у Верного был почти белый, вокруг левого расползлось иссиня-черное пятно, и ухо с этой стороны забавно свисало, а другое стояло торчком, улавливая окрестные шумы.

Тем временем другие подростки, развалившиеся в луже, как свиньи, начали подавать признаки жизни. Сверчок подошел и застыл, как статуя, на краю трамплина, затем сладко потянулся и опустил голову, брезгливо поцокав языком.

– Так он будет нырять или нет? – бросил Сырок, поглядывая на приятеля через плечо – поворачиваться всем телом ему было лень.

– Не видишь – устал я! – Сверчок лениво похлопал осоловевшими от сна глазами.

Задира ни с того ни с сего так раскашлялся, что, казалось, вот-вот выплюнет кусок легких.

– Ну, начинается! – сморщился Сверчок, и вдруг с воодушевлением крикнул: – А ну, кто со мной?

– Пошел ты в задницу! – окрысился Задира, улучив секунду между надрывными приступа.

Сверчок томно поднял руки и нырнул ласточкой, правда, ноги растопырил, как гусь.

– Нырять не умеет, дубина! – презрительно сплюнул Сырок, когда тот еще был под водой.

Но слова его заглушил страшный грохот и гул, словно со стороны Тибуртино надвигалось землетрясение, постепенно распространяясь по всему берегу. Гул был равномерный, монотонный, но время от времени в нем прорывался какой-то яростный скрежет. Это было похоже на гигантский компрессор или сокрушительную ковровую бомбежку. А навстречу ей с берега Аньене взметнулись крики стаи диких обезьян, выгнанных из джунглей лесным пожаром. Но то были не обезьяны, а войско ребятишек, охваченных то ли ужасом, то ли непонятным азартом. Они мчались, как безумные, размахивая рубахами и майками, которые срывали с себя на бегу. Поскольку кричали все в один голос, слов разобрать было нельзя, и лишь когда лавина рассыпались на группки, стали слышны отдельные выкрики.

– Берсальеры! Берсальеры!

Собственно говоря, на берсальеров им было наплевать, но чем не предлог побузить немного? Во главе толпы, словно кони с вьющимися по ветру гривами, неслись Огрызок, Сопляк и Армандино. Таким образом огромная масса недоростков пыталась самоутвердиться перед взрослой шпаной. Вздымая тяжелую рыжую пыль на кромке голой земли и крича “берсальеры” с нарастающей громкостью, но с убывающим интересом, армия лилипутов повернула к виа Тибуртина, по которой уже проезжала колонна броневиков и танков, чьи гусеницы рыхлили асфальт, как масло, вперемежку с грузовиками и в сопровождении эстафеты берсальеров на мотоциклах; в кузова грузовиков тоже набились берсальеры в маскировочных костюмах, с автоматами, зажатыми меж колен. Первые малолетние бандиты уже карабкались по откосу дороги, тогда как последние – шайка сорванцов, лет по пять, по шесть, – выстроились в рядок и начали дружно маршировать, печатая шаг и распевая марш берсальеров: “паппа-раппа, паппа-пара, паппа-раппа, паппа-пара”.

Впечатлительный Сырок тут же припустил за ними. Сверчок тоже греб к берегу, вынырнув из месива нефти и плевков. Оборванец и Мариуччо что было мочи кричали старшему брату:

– Пошли, а, Бывалый? Там танки!

Но, увидев, что Бывалый и не думает подниматься, побежали одни, а за ними трусил окончательно сбитый с толку Верный.

У трамплина остались ко всему равнодушный и хмурый Альфио Луккетти (Фитиль уже удалился), Альдуччо, дремавший в пыли, которая успела как следует накалиться, отшельник Бывалый и Задира. Последний не переставал кашлять – так трубно, будто звуки доносились из пустого бидона; золотушная кожа налилась кровью, даже прыщи стали не видны. Он вытащил из кармана штанов платок, весь в красных пятнах. Никто на него не обращал внимания, и он кашлял и одиночестве, ругаясь и призывая всех сдохнуть. Наконец приступ прошел. Задира спрятал платок в карман и отбросил под куст шмотки, точно ком грязи. От затяжного кашля кружилась голова и мутило – наверняка всему виной слабость, ведь прошлой ночью он почти не спал. Поразмыслив, он решил, что купание ему поможет и кряхтя поднял с земли свои мощи. Прежде чем идти в воду, он хорошенько обвязал голову мотком шпагата, чтобы не намочить выгоревшие на солнце патлы, спускавшиеся на шею, и стал потихоньку, пока никто не видит, пробовать ногой воду. Ему хотелось просто окунуться или помочить ноги, как делают старики или стоящий рядом Альфио, который давно распрощался с юношескими привычками и рекою пользовался как купальней. Задира зашел в воду по щиколотку и попеременно вытаскивал ноги, переступая, как курица. Он не ожидал, что вода такая холодная, и теперь проскрипел сквозь зубы:

– А, чтоб вас всех!

Потом немного пообвыкся и решил зайти поглубже, до сосков, которые разгорелись двумя сургучными нашлепками на костлявом теле. И наконец окунулся, неторопливыми саженками доплыл до середины реки, но почувствовал себя только хуже: голова кружилась, будто череп, насаженный на пику, а в желудке ни дать ни взять кошка сдохла. Ему стало не по себе. Он испугался и что есть мочи поплыл к берегу, а едва ступил на землю, не удержался на ногах, упал на колени, и его тут же наизнанку вывернуло. Накануне Задира почти ничего не ел и утром решил наверстать упущенное – смолотил полкаравая хлеба со шкварками; видимо, возникло несварение, и он чуть всю душу не выблевал.

В таком состоянии застали его ребята, которые любовались кортежем берсальеров, пока последний танк не свернул к Понте-Маммоло.

– Задира окочурился! – объявил Сырок, первым заметив, что тот лежит, уткнувшись лицом в грязь.

К нему подбежали, перевернули на спину и увидели, что он глядит полуприкрытыми глазами в пустоту. Сырок и Сверчок принялись трясти его за плечи.

– Очнись Задира, очнись! – умоляли они его, а ему хоть бы что – лежит, вся рожа в блевотине, и даже не смотрит на ребятишек, которых вокруг него столпилось человек тридцать.

Тут подоспел Альдуччо и начал на всех орать:

– А ну, расступитесь, дубье, дайте продыхнуть человеку!

Протиснувшись в центр круга, который тут же за ним сомкнулся, он тоже стал тормошить пострадавшего. Задира что-то пробормотал, состроив жалобную гримасу.

– Чего он сказал? – переспросил Сырок.

– Хрен его знает! – ответил Сверчок.

Ну-ка, подымай его! – скомандовал Альдуччо, а сам, сложив руки ковшиком, зачерпнул воды из реки и выплеснул ее в лицо Задире, который на миг встряхнулся, помогал головой, точно пьяный, и тут же вновь провалился в забытье.

Двое ребят принялись помогать Альдуччо: несколькими пригоршнями воды быстро смыли грязь с лица Задиры.

– Не, ничего у вас не выйдет, – заключил Сырок. – Домой нести надо.

– Что верно, то верно, – понимающе закивал Сверчок.

На том и порешили. Отволокли Задиру чуть выше по берегу, опять положили на землю, а сами начали одеваться. Потом, на глазах у разинувшей рот мелюзги одели и Задиру, который почти не шевелился, если не считать частых рвотных позывов. Наконец Сырок схватил его под мышки, Сверчок за ноги – так и понесли в Тибуртино, останавливаясь каждые пять-шесть метров передохнуть. За ними семенили все оборванцы, обгоняя и расталкивая друг друга – каждому хотелось быть как можно ближе к основным персонажам действа. Альдуччо немного проводил их по тропинке, время от времени подменяя то одного, то другого несущего. Потом, хотел было повернуть назад, но увидал вдали Кудрявого. В крайне благодушном настроении и в знатном прикиде тот шел им навстречу, ступая очень осторожно, чтоб не запылить белые сандалеты. В руке он держал новые плавки; голубая тенниска развевалась на ветру.

Альдуччо бросился к нему, но вездесущая малышня опередила его и уже поведала Кудрявому о происшедшем. Тот выслушал их, сразу посерьезнев. Сырок и Сверчок вновь опустили Задиру на землю, переводя дух; тот сначала лежал, точно Христос, снятый со креста, но вдруг зашевелился и потихоньку, поддерживаемый приятелями под мышки, поднялся на ноги. Кудрявый поглядел на него, сокрушенно помотал головой и, сочтя на этом свою миссию оконченной, повернулся к Альдуччо.

– Ну что, брательник, оплошал ты прошлой ночью, а?

– Пошел ты! – вскинулся Альдуччо. – Не суй свое поганое рыло куда не просят!

С искаженным злобой лицом и комом слез в горле он круто повернулся и зашагал обратно к трамплину. А Кудрявый пружинистой походкой следовал за ним и говорил вкрадчивым, отеческим тоном:

– Да-а, незадача вышла, братишка!

– Отцепись, тебе говорят!

– То-то и оно, – покачал головой Кудрявый, – как бы тебе вслед за Плутом не угодить… Вот именно что – вслед за Плутом!

Плут уже давно исчез с горизонта: год назад его замели в какую-то тюрьму под Римом – не то в Вольгерре, не то в Искье, – и дали ни много – ни мало тридцать лет… А вышло все вот как: однажды – по пьянке, или другая какая дурь в башку ударила – взял он такси, приехал в пустынное место, где-то возле Красного Грота, и там из пистолета, украденного у Башки, пришил таксиста и забрал у него из кармана пять или шесть тысяч лир.

Кудрявый немного помолчал, глядя на двоюродного, шагавшего впереди с опущенной головой, и сказал себе: хватит над пацаном измываться.

– Ладно, братик, не переживай попусту. Ступай домой, там вроде всё…

Альдуччо оглянулся, подозрительно прищурился.

– Что – всё? Что – всё?

– Да вроде всё обошлось, – подмигнул Кудрявый. – Это я так, пошутил с тобой. Мать на тебя не заявила. Сказала, что сама порезалась, нечаянно.

Альдуччо долго молчал, вышагивая рядом. Они уже подошли к месту для купания, как вдруг он повернулся и, не слова не сказав Кудрявому, почти бегом припустил к Тибуртино – догонять компанию, окружавшую Задиру, который теперь ковылял сам, только руки положил на плечи Сырка и Сверчка.

– Пока, братан! – бросил ему вслед Кудрявый и двинулся своей дорогой, ни разу не оглянувшись.

Он шел к излучине, что прямо напротив фабрики отбеливателей. Завел по привычке песню, а когда допел, очутился как раз под трамплином. Там с одной стороны играли трое ребятишек с Понте-Маммоло (их, правда, не было видно, но он узнал голоса), а с другой Альфио Луккетти натягивал после купания брюки в полоску.

"Это еще что за хрен? – подумал Кудрявый, подходя поближе, а потом пригляделся и сам же себе ответил: – Ага, ясно!" Потом малость понаблюдал за тем, как одевается этот угрюмый, с торчащими вперед ребрами и густой порослью на груди “хрен”. “Ага!” – еще раз отметил про себя Кудрявый, припоминая похороны Америго и все предшествующие события. Но эти мысли быстро выветрились у него из головы, и, не обращая больше внимания на Альфио, Кудрявый начал раздеваться; лишь еще раз, когда тот удалялся, поглядел ему в спину и подумал: неприкаянный какой-то мужик!

Высоко задирая ноги, чтоб не извозить в пыли брюки. Кудрявый снял их и аккуратно сложил. При этом все время посвистывал, довольный, либо ворчал себе под нос насчет расшатанных трамвайных подножек, либо мысленно поздравлял себя с обновкой – вон, какую ладную майку себе справил!

– Законная майчонка! – приговаривал он, – тщательно сворачивая и ее. А оставшись в одних трусах, добавил: – Ну все, хватит на этого хрена горбатиться! Стребуешь денежки после обеда – и привет! Ты понял. Кудрявый?

Выработав таким образом жизненную программу, он взобрался по откосу, подошел к краю вышки, встал фертом и обнаружил слева и кустах троих мальцов, сыновей своего мастера, Верный, радостно лая, бросился ему навстречу, стал подпрыгивать, норовя достать лапами до груди. Кудрявый рассеянно потрепал его по загривку: не до тебя, мол. Уж очень он обрадовался, заметив тех троих: как хорошо, что не придется плавать в одиночестве и тишине, которая с приближением полудня стала гробовой, но главная радость, осветившая жуликоватую физиономию под короткими кудрями, заключалась в другом. Кудрявый пристально и неотрывно смотрел на братьев. Те тоже его заметили, но пока что помалкивали, выжидали. Наконец Бывалый повернулся к нему спиной, братья последовали его примеру – лишь изредка то один, то другой кидал настороженный взгляд через плечо. Кудрявый наконец нарушил молчание негромким окриком, и все трое разом обернулись к нему, а он поднял руку и угрожающе повел ею вверх-вниз. Ребятишки сердито передернули плечами, не сводя с него глаз.

– Вот вы где, шалуны!

– Чего надо? – выпалил Бывалый и умолк, ощетинясь, как ёж.

Кудрявый развлекался от души: подбоченился, прищурил один глаз, неодобрительно покачал головой.

– Хороши, нечего сказать!

– А чего? – с наивностью, свойственной его молодому возрасту, полюбопытствовал Мариуччо.

– Как это – чего? – Кудрявый дико завращал глазами. – И он еще спрашивает!

– Ага, чего? – нимало не смутившись, повторил свой вопрос Мариуччо.

– Да чтоб вы сдохли! – воскликнул Кудрявый и грозно сдвинул брови. – Может, и отпираться станете?

Бывалый тоже заинтересовался: почесывая ступню щеточкой и поворачивая ее так и сяк, он спросил вслед за братом: