Текст книги "Шпана"
Автор книги: Пьер Пазолини
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
На дело отправились вчетвером: Кудрявый, Плут, Альдуччо и еще один – Лелло, завсегдатай бара “Кинжал”. Ну и, само собой, тележку прихватили.
Как только пришли на место, вдруг задул ветер и под аккомпанемент железнодорожных проводов, на которых наигрывал, как на гитарных струнах, осыпал разбойников клубами белесой пыли и мусора. В мгновение ока все стало белым, кроме неба, – оно, наоборот, стало черным. На этом адово-черном фоне бело-розовые фасады Казилины казались конфетными обертками. Потом свет померк, все окуталось промозглой мглою, а ветер, будто мало ему было этой тьмы, продолжал набивать глаза удушливой пылью.
Четверка укрылась под портиком как раз вовремя, чтобы ее не окатил ливень. Раскаты грома были такие, будто в огромный бидон сложили все купола Святого Петра и трясут этот бидон где-то между небом и землей; эхо разносится на несколько километров окрест, до самого Куадраро или Сан-Лоренцо, а то и дальше – быть может, до тех мест, где еще голубеет небо и чирикают воробьи.
Через полчаса дождь кончился, и продрогшая до костей четверка добралась наконец до Порта-Метрония. Небо все еще было затянуто темной завесой, будто скрывающей что-то страшное; то и дело ее взрезали красные зарницы. Вечер наступил часа за два до срока, с деревьев капало. В такую погоду хозяин собаку из дома не выгонит. Друзья распределили обязанности: Кудрявому досталось стоять на атасе с тележкой. Остальные прошмыгнули внутрь и, забравшись в склад, еще раз кинули на пальцах, кому первому идти с мешком. Жребий пал на Лелло. Дрожа как осиновый лист, он вошел и доверху набил мешок полуосями, сверлами и прочим ломом. А потом тихонько окликнул Альдуччо и Плута, чтобы помогли ташить мешок – благо, самая опасная часть работы уже сделана. Но те не отозвались. Лелло выглянул, а их и след простыл. Тогда он побежал к Кудрявому спросить, куда те подевались. Кудрявый только плечами пожал. Тогда Лелло вернулся на склад, прихватив тележку: раз так, он и сам справится. Кудрявый видел, как он появился вновь с нагруженной тележкой, но тут – откуда ни возьмись – сторож.
Тем временем Плут и Альдуччо наведались в другое складское помещение, что за свалкой, – с улицы его не видно, – и теперь тоже выходили с богатой добычей. Что в их мешке – Кудрявый не разобрал, но по форме железяки напоминали головки сыра. Очутившись во дворе склада, они издали увидели, что Лелло изо всех сил отбивается от сторожа, но безрезультатно. Спеша ему на выручку, они забыли про “сырный” мешок и набросились на сторожа. А тот стал звать на помощь. Не сговариваясь, злоумышленники приняли разумное решение сделать ноги, но им не повезло: нарвались на хозяина плавильни и его подручных. Только Альдуччо сумел улизнуть, но выходить на улицу, где невозмутимо выхаживал Кудрявый, побоялся: перед воротами уже начал собираться народ. Альдуччо побежал дальше вдоль ограды, к маленьким воротам, вскарабкался на них, но тут нога соскользнула по влажной перекладине и застряла меж прутьев. С грехом пополам, когда Кудрявый подоспел ему на помощь, он изловчился перелезть на другую сторону. Трое преследователей, увидав, что он поранился, отстали: кому охота в крови пачкаться? Кудрявый подхватил Альдуччо под руку, и они поплелись по Археологическому проходу. Выбрав местечко потемнее, перевязали рану обрывком майки. Потом двинулись дальше, сели на подножку кольцевого трамвая и доехали до Понте-Ротто. Здесь, у входа в больницу Фатебенефрателли, Кудрявый оставил Альдуччо.
Опять зарядил дождь, на небе громыхало. Кудрявый брел по мокрым, темным улицам и думал то об Альдуччо в больнице, то о двоих в камере. Рассуждая здраво, если их станут угощать оплеухами или мутузить мешками с песком, они как пить дать расколются, поэтому Кудрявый приготовился бродить всю ночь.
Светало. Над крышами домов клубились гонимые ветром облака; там, наверху, он, должно быть, гулял вольно, как в начале мира, а внизу мог разве что поиграть обрывком афиши на стене да пошуршать о тротуар или о трамвайные рельсы брошенной бумажкой.
Когда перед тобой расступаются дома на площадях и перекрестках или когда выйдешь на пустырь, где должно начаться строительство, но пока ничего еще нет, кроме сваленной в кучу арматуры да чахлых пучков травы, – в этих просветах можно увидеть все небо, испещренное тысячами облачков, маленьких, как пустулы. Облачка самых разных цветов и конфигураций: черные ракушки, желтоватые гребешки, синие бородки, красные плевочки, – спускаются вниз с невидимых остроконечных вершин многоэтажек на горизонте; не иначе, от лазурной и прозрачной полярной земли, посылает их огромная, холодная, белая туча, вся в завитках, похожая на чистилище.
Бледный, изможденный, едва-едва передвигая ноги, тащился Кудрявый на виа Таранто, где по утрам разворачивается небольшой рынок. Он проголодался, как собака, его пошатывало, и он уже не отдавал себе отчета, куда и зачем идет. Виа Таранто совсем рядом, но что ему там делать?.. Но когда наконец вышел на виа Таранто, она была пуста, как минное поле: жалюзи закрыты, темные фасады, вздымаются к небу, расчерченному многоцветьем фейерверка. Утренний ветерок выбеливает щеки, подсинивает носы, так что они становятся похожи на фенхель, время от времени встряхивает чахлые Деревья, погруженные в дрему на обочине улицы и вместе с фасадами тянущиеся к студеному небу. Но там, где прежде был рынок, на перекрестке с виа Монца, ни одного лотка-прилавка не осталось. Ни обрывка бумаги на земле, ни кочерыжки, ни скорлупки, ни раздавленного чесночного зубчика, – будто никогда и не было тут рынка, будто и не должно было быть.
– Ну и хрен с вами! – процедил Кудрявый и еще глубже засунул руки в карманы, так что ширинка свисала до колен. – Чтоб вы сдохли все!.. – добавил он сквозь стиснутые зубы, боясь от ярости сорваться на крик, и воровато огляделся. – Да и кто меня тут услышит?.. А хоть бы и услыхали, мне начхать!
От холода он дрожал, как заячий хвост. Фонари еще не погасли, но как-то разом потускнели; лившийся с неба свет стал блеклым и лепился ближе к стенам. Все – от привратников до служащих, от горничных до больших начальников – преспокойно спят за разноцветными жалюзи. Но вдруг в глубине улицы взвизгнули тормоза, да так резко, что их, наверно, было слышно у Сан-Джованни; а потом послышались звуки ударов, эхом огласивших весь рассветный квартал. Кудрявый неторопливо двинулся в ту сторону и вышел на пьяцца Ре-ди-Рома. Именно оттуда и доносился весь этот грохот. За деревцами, на мокрых черных клумбах, возле пустых скамеек остановился мусоровоз, и перед ним на тротуаре выстроился десяток бидонов, вокруг которых, закатав рукава и грязно ругаясь, толпились дворники. Вылез вихрастый водитель, прислонился к бамперу и – руки в брюки – слушал, о чем они толкуют. Губы его дрогнули в усмешке; в общем и целом ему было наплевать на эту дискуссию, но приятно передохнуть немного и послушать, что в мире делается.
– Чего ж ты его не позвал, выблядка этого? – вдруг сказал он свое веское слово, обернувшись к какому-то пареньку.
Тот порозовел, но ответил невозмутимо:
– Как не позвал – я его сто раз звал!
– Ну тогда, дети мои, что я могу вам сказать?.. – Водитель развел руками и повернулся к другим дворникам. – Сами думайте. – С этими словами он снова залез в кабину, развалился на сиденье и высунул ноги в окошко.
Дворники думали недолго: ну и ладно, не подали бак – вывалят мусор прямо в грузовик. Особенно ликовал один, чумазый как цыган, с приплюснутой мордой. Мало ли в Боргата-Гордиани и в Куадраро полуголодной шпаны, черт бы ее побрал, которая будет счастлива порыться в мусоре? Только свистни – в три часа утра встанут и за дворников всю работу сделают. Ведь им, беднягам, тоже поди несладко приходится – о том же свидетельствовали разгоревшиеся глаза Кудрявого, он уже и руки из карманов вытащил.
Беззубый дворник с черной как смоль бородой на фоне побелевшего от стужи лица и глазами Иисусика, в которых, несмотря на столь ранний час, уже появился пьяный блеск, ухмыльнувшись, сказал ему:
– Давай, парень, шуруй, от нас не убудет. Пользуйся, пока мы добрые, тут есть чем поживиться.
Кудрявый не заставил себя упрашивать, схватил шест и с еще одним подоспевшим оборванцем начал вкатывать бидоны в грузовик и опорожнять их.
Тем временем мрак неба стал серым, будто чернила водой разбавили, сперва обесцветился, потом быстро вобрал в себя гарь и копоть. Белое со стальными проблесками облако рассеивалось, – обрывки его таяли, как снег в грязи. Поутру ветер еще больше разгулялся, напоминая о том, что лету конец.
Три часа Кудрявый с парнем из Боргата – Гордиани выгружал бидоны с мусором, рискуя заработать чахотку от обступавших его миазмов. Уже высыпали на улицу первые служанки с пустыми кошелками, уже слышался визг и скрежет трамваев на поворотах; из богатого квартала вырулил грузовик, направляясь в сторону Казилины и обдавая свежей вонью бедняцкие бараки. Вот он уже танцует самбу на ухабистых улицах с тротуарами, больше похожими на сточные канавы, меж огромных старых виадуков, оград, лесов, строек, лачуг, прет наперерез трамваям, с чьих подножек гроздьями свисают рабочие, и по Страда-Бьянка, между Казилиной и Пренестиной, добирается до первых домов Боргата-Гордиани. Вид у него неприступный, как у концлагеря, что вырос среди голой степи, исхлестанной солнцем и ветрами.
Не доезжая предместья, грузовик остановился на дороге, по обе стороны которой тянулись поля, усеянные вместо зерна отбросами, заросшие сорняками. Чуть впереди раскинулся сад со старыми деревьями – их небось лет двадцать не подрезали – и кособокой сторожкой. Придорожные канавы были полны грязной воды, а по траве и по голой земле уныло бродили грязные гуси. За сторожкой поля, уже не имевшие права именоваться пшеничными, переходили в общипанные овраги; их склоны тоже когда-то были полями, а теперь там все траву подъели стада овец, которых частенько перегоняли этой дорогой из Сабины или Абруцц. Дорога кончилась, дальше пошел сплошной песок, и грузовик остановился.
– Слезай, приехали! – приказал водитель, развернув машину у самого края обрыва.
Кудрявый с напарником откинули задний борт, и куча мусора посыпалась по скату. Ловко орудуя лопатами, парни подгребли остатки гнилых слив и помидоров, после чего водитель завел мотор и умчался.
Новоиспеченные мусорщики остались одни среди вонищи. Внизу чернел окруженный со всех сторон полями овраг. Кудрявый встал у подножия кучи, его напарник вскарабкался наверх, и оба принялись рыться в отбросах.
Второй парень был поопытней: согнулся в три погибели, прищурился, как будто выполнял тонкую работу. А Кудрявый старался ему подражать, но ему было противно шарить голыми руками в этом дерьме. Он отломил ветку росшей неподалеку старой смоковницы и начал раскидывать ею грязные бумажки, огрызки, коробочки из-под лекарств, объедки и прочую гниль. Медленно тянулось время, небо над Боргата-Гордиани как будто прояснилось, и к девяти утра солнце уже вовсю било по согбенным спинам наших трудяг. Кудрявый взмок от пота, в глазах муть и какие-то странные красно-зеленые полосы – должно быть, от голода.
– Да провались оно все к едрене матери! – выругался он и с яростью сплюнул; потом поднялся на ноги и, дав прощальный залп газов, гордо удалился. Напарник даже головы не поднял.
Пошатываясь от усталости, Кудрявый вышел на Страда-Бьянка, поглядел на небо, которое опять начало затягиваться тучами, едва сдерживая бешенство, добрел до Казилины. Там дождался трамвая, вскочил на подножку и после получаса езды снова очутился на виа Таранто. Рынок уже работал. Как бродячая собака, кружил Кудрявый между рядами, принюхиваясь к смешению тысячи аппетитных, подогретых солнцем запахов, глядел на лотки с фруктами, даже исхитрился стянуть несколько персиков и яблок и забежал в переулок их съесть. Но это лишь взбудоражило аппетит. Теперь его магнитом тянуло к белым сырным прилавкам, которые разместились в начале переулка, на грязной площадке с фонтанчиком в центре. До чего же вкусно пахнут все эти моццареллы и проволони, [3]3
Сорта итальянских сыров.
[Закрыть]изящно нарезанные эмменталь и пармезан, не говоря уж об овечьем сыре! Среди больших головок угнездились кусочки граммов по сто пятьдесят и даже меньше. У Кудрявого перехватило дыхание. Как безумец, он впился глазами в ломоть желтоватой грувьеры, затем подошел с напускным равнодушием и, улучив момент, когда торговец увлекся беседой с толстой, как епископ, домохозяйкой, которая с брезгливым видом разглядывала выставленные сыры, молниеносным движением ухватил облюбованный кусок и сунул в карман. Но хозяин заметил и взял с прилавка зубчатый нож.
– Одну минутку, синьора. – Он вышел из-за прилавка и сграбастал Кудрявого за шиворот.
Кудрявый поглядел на него с недоумением: чего, мол, прицепился? От этакой наглости оскорбленный в лучших чувствах торговец взбеленился и вкатил ему такую затрещину, что у Кудрявого шум в голове пошел. Чуть отдышавшись, он сложился пополам и боднул торговца головой в брюхо. Тот слегка пошатнулся и вовсе рассвирепел. А поскольку был он вдвое здоровее Кудрявого, то неизвестно, чем бы дело кончилось! Не подоспей другие торговцы и не растащи дерущихся, скорей всего, пришлось бы парню отлеживаться в больнице. Торговец сыром, на чьей стороне был перевес и в силе, и в правоте, взял себя в руки и спокойно сказал:
– Пустите меня, ребята, пустите, ничего я ему не сделаю. Что я, душегуб какой?
Кудрявый харкая кровью, озверело рвался из удерживающих его рук.
– Отдай сыр и покончим с этим, – примирительно обратился к нему торговец.
– Ну, живо! – скомандовал торговец рыбой, подскочивший одним из первых.
Глотая слезы вместе с кровью из разбитых десен и с мечтами о мщении, Кудрявый вытащил из кармана ломоть грувьеры и протянул своему обидчику. Толпа мигом рассосалась – случай-то пустяковый, – и Кудрявый как ни в чем не бывало затесался в сутолоке среди прилавков с помидорами и баклажанами, над которыми голосили, надрывая утробу, жизнерадостные торговцы. Он двинулся по виа Таранто, добрел до дома, где теперь обретался, не без труда одолел четыреста ступенек до чердака. От слабости его не держали ноги. Он увидел, что обычно закрытая дверь пустой квартиры, открыта и хлопает на сквозняке, но не придал этому значения. Пошатываясь на ватных ногах, передвигая их словно под водой, он выудил из кармана бечевку, пропустил через ручку двери и подвязал ее покрепче. Потом вытянулся на полу и уже через секунду спал. Не прошло и получаса (за это время привратница успела позвонить, и нужные лица прибыли), как его разбудили пинками. Кудрявый разлепил глаза и увидел над собой двоих полицейских. Оказывается, ночью соседнюю квартиру обчистили – вот почему дверь была открыта. Беднягу оторвали от приятных сновидений (то ли в ресторане обедал, то ли на всамделишной кровати спал), подняли и потащили к лестнице. “Чего это я им занадобился? – спрашивал он себя, еще не до конца очухавшись. – Вот ведь!”
Его приволокли в Порта-Портезе и навесили без малого три года. Ему предстояло сидеть за решеткой до весны пятидесятого!
6. Купание в Аньене
– Есть хочу до усрачки! – громогласно заявил Задира.
Потом сорвал с себя майку, вытянулся во весь рост на фоне крутого, поросшего грязной травой и почернелыми кустами берега Аньене и расстегнул штаны.
– Ты что – прямо тут ссать?! – удивился Сырок, сидевший чуть ниже по склону.
– А где мне ссать – на виа Аренула?
Сырок ухмыльнулся (за прошедшие три года он возмужал и раздобрел).
– Искупаемся – и в кино.
– А деньги где возьмешь? – поинтересовался Альдуччо.
– Не твоя печаль, – ответил Сырок.
– Окурков, что ль, вчера насобирал? – предположил Альдуччо, уже стоя по щиколотку в воде.
– А пошел бы ты! – бросил ему Сырок, туго перетягивая ремнем одежду.
Он запрятал узелок среди пыльных кустов и на цыпочках побежал по откосу в поле, где недавно убрали хлеб, а теперь паслись лошади. Здесь большой компанией устроились на земле в чем мать родила недомерки.
– Привет беспорточникам! – окликнул их Сырок.
– Привет мудозвону! – не растерялся Сопляк.
– Ах ты, сукин сын! – рассвирепел Сырок и протянул руку, чтобы схватить парня за вихры.
Но тот ловко увернулся и отскочил в сторону. Сказать по чести, тут не только малышня, но и парни постарше, скажем, Задира и Сверчок, щеголяли без штанов. А Сырок чувствовал свое превосходство, потому что нынче утром стянул у племянника трусы и подогнал их на себя, пришив по бокам тесемки.
– Ишь, вырядился! – со смехом проорал Задира и, не дожидаясь ответа, нырнул в темные воды реки, что катилась под солнцем меж берегов, поросших камышом и кустарником.
Другая шайка, поныряв около землечерпалки, возвращалась обратно на тростниковых плотах.
– Айда на тот берег! – крикнул Альдуччо и скрылся под водой.
Все кинулись за ним, даже молокососы перестали кувыркаться на поле и высыпали на берег.
– А ты чего не ныряешь? – спросили у Сырка. Боишься?
– Бояться не боюсь, – с достоинством ответил он. – А все же страх берет.
Делая стремительные, размашистые гребки, многие уже достигли середины и тут столкнулись с парнями на плотах. Все вместе решили плыть к противоположному берегу, не менее грязному, но более отлогому. Его делил пополам, точно известковая жила, белый пенистый ручеек, прокладывающий себе путь меж засохших кустов и окаменелой грязи вокруг фабрики отбеливателей с ее зелеными баками и табачного цвета стенами. Задира пошел к этому ручейку помыться.
– Во-во, этого тебе, черномазому, как раз и не хватало! – напутствовал его Сырок.
Задира сложил руки рупором и бойко откликнулся:
– Мне бы еще на пару твою черномазую сестрицу!
– Засранец! – обругал его Сырок.
– И на тебя насру! – не оплошал Задира.
Вернувшиеся от землечерпалки остановились У трамплина поваляться в черной грязи.
На Понте-Маммоло теперь осталось только трое сорванцов, но и те, помешкав немного, Устремились к излучине реки, правда, пока не решаясь раздеться. Они внимательно следили за теми, кто плескался на мелководье и валялся в грязи, а также за теми, кто отмывал себя фабричным отбеливателем на другом берегу. Двое совсем сопливых от души веселились; парень постарше молча, с серьезным видом наблюдал. Потом начал неторопливо раздеваться. Остальные двое последовали его примеру, собрали всю одежду в одну кучу, и самый маленький зажал этот куль под мышкой. Двое других не стали его ждать и спустились по откосу. Малыш надул губы.
– Эй, Бывалый! Я тоже купаться хочу!
– Потом, – не оборачиваясь, хриплым басом ответил тот, кого он назвал Бывалым.
От излучины набежали другие ребятишки, разложили костерки на сухой стерне, и те разгорелись чуть заметными язычками пламени. Подходили по двое, по трое, с криками, вприпрыжку по бесхозным лугам, в глубине которых виднелась белая ограда Сильвер-Чине и горбился Монте-Пекораро.
Эти были в подвязанных бечевкой трусах, в изодранных майках, развевающихся на ветру. Штаны снимали загодя и в поле выходили уже в купальных костюмах.
– Я лучше плаваю! – доказывал семенившему сзади приятелю Армандино; он крепко держал за ошейник овчарку и все время сплевывал на ходу.
– Хрен тебе! – отвечал приятель, стаскивая серую от пыли майку.
С поросшего камышом, топкого пригорка Армандино бросил в воду прутик, и пес, взметая пыль, помчался за ним. Почуяв воду, кинулся вплавь. Ребята столпились понаблюдать за ним. Тот нашел прутик, зажал его оскаленными зубами, выбрался на берег и обрызгал всех грязью. Армандино любовно потрепал его за ушами и забросил прутик еще дальше, заставив собаку повторить свой трюк. Отфыркиваясь, пес вновь появился из воды, бросил прутик и принялся прыгать вокруг ребятишек. Одним становился лапами на грудь, других нахлестывал грязным хвостом и от избытка чувств подвывал. Ребята, смеясь, отпихивали его и приговаривали ласково:
– Вот чертов сын!
Пес прыгнул на Сопляка, едва не повалил его на землю и все хотел обнять лапами, скаля зубы.
– Глянь-ка, влюбился! – заметил Сверчок.
– Кобель паршивый! – Сопляк на всякий случай отошел от овчарки подальше.
– А давай его с Тараканом случим, – предложил Огрызок.
– Давай! Давай! – оживились остальные, повернувшись туда, где одиноко шарил в речном иле Таракан. – Эй, Таракан! Беги скорей сюда и становись раком!
Парень не ответил, лишь еще ниже наклонил голову, так что острый подбородок мышиной мордочки уперся в худые, выпирающие ключицы. На голове у него, прикрывая струпья, красовалась огромная кепка, а бритый затылок казался от этого совсем маленьким, шишковатым. Лицо у него было желтое, глаза навыкате, а губы отвислые, как у обезьяны. Сопляк и Огрызок спустились к нему и стали тянуть за руки. Он тихонько заплакал, и мордочка до самой шеи вмиг стала мокрая от слез.
– Пошли, устроим тебе случку с кобельком, – покрикивали те двое. – А то видишь, неймется псине!
Таракан хватался за сухие стебли и, ни слова и не говоря, плакал. Тем временем пес разошелся вовсю: мало того, что прыгал на всех и обдавал грязью, так еще начал хватать зубами одежду и разбрасывать где попало.
– Ах ты, сволочь такая! – заорали сорванцы и принялись гоняться за псом – не ровен час, сбросит в воду вещички.
Сопляк и Огрызок со смехом выпустили Таракана, который тут же спрятался в кустах, и устремились за остальными вверх по склону спасать свои лохмотья.
Прижимая к груди одежку, свою и братьев, Мариуччо на всякий случай отошел в сторонку – а то как бы пес и за ним не погнался. Но тот его не замечал, хотя уже не раз на бегу вытерся об него грязной, мокрой шерстью. Но наконец все-таки удостоил вниманием, набросился играючи и вцепился зубами в одежонку.
– Бывалый, а, Бывалый! – звал на помощь испуганный Мариуччо.
Пес ухватил штаны старшего брата и тянул их на себя. Ребята помирали со смеху.
– Вот паразит! – восхищались они овчаркой.
Бывалый с братом взбежал по склону, весь мокрый, и палкой отогнал пса. Затем взял одежду у Мариуччо и, ни слова не говоря, аккуратно ее свернул.
Все вдруг затихли, слышался только голос пьяницы, который распевал песни в грязи под мостом. Но тишина длилась недолго: переплывшие на другой берег уже возвращались и орали во всю глотку, борясь с течением. Сырок так до сих пор и не рискнул войти в воду, но тоже разорялся:
– Задира, эй, Задира, вода теплая?
– Теплая, теплая! – насмешливо ответил ему Сопляк.
– Сам, что ль, не чуешь? – крикнул другой недоросток.
– Всякий говнюк меня еще учить будет! – помрачнев, бросил Сырок.
– Слабо на тот берег переплыть? – подзадорил его Армандино, который уже разделся до трусов – неизвестно, где он их выкопал такие замызганные.
Из-под моста доносилось пьяное пение:
Эх, выйду я на волю, погуляю вволю!
– Ну давай, Сырок, не тушуйся! – понукали его с откоса Альдуччо и Задира.
– Ща он вам покажет класс! – ухмылялся Армандино.
Огрызок метнул с берега в Сырка шматок грязи. Сырок вскипел.
– Кто кинул? – завопил он придвигаясь к краю площадки и глядя вниз.
Ребята загоготали.
– Погоди, дознаюсь, – пригрозил Сырок, – всю рожу разобью!
– Ты хоть плавать-то умеешь? – поинтересовался Армандино.
– Умею, не боись, но на тот берег все ж таки страшновато, – признался Сырок.
Бывалый выудил из трусов окурок и закурил, озирая происходящее. Он с братьями обычно держался особняком, но тут его сразу окружило человек десять. Со всех сторон послышались голоса:
– Дай затянуться.
– Дай покурить, не жлобись!
– Где живешь-то? – спросил его Сопляк в надежде завязать дружбу.
– На Понте-Маммоло, – ответил Бывалый.
– Мы там дом себе строим, – объявил Мариуччо.
Бывалый еще несколько раз затянулся и молча передал окурок Сопляку. Теперь все глаза устремились на него.
– Сперва искупаемся, – твердил, как попугай, Сырок, – а после в кино.
Что в Тибуртино показывают?
– “Амальфийского льва”, – самодовольно объявил Сырок и улегся на пыльной, сухой траве.
Нынче у него в кармане было полторы сотни, и это поднимало настроение. Через Тибуртино то и дело проходили автобусы из Казале – ди-Сан-Базилио и Сеттекамини; дымное солнце туманило раскаленные вершины Тиволи. С фабрики отбеливателей, которая своими стенами и баками напоминала паука, полз по откосу Аньене, по выжженной стерне, до самого асфальта шоссе, липкий, как масляное пятно, запах гнилых яблок.
Со стороны моста, запыхавшись от быстрой ходьбы, так что грудь вздымалась под белой майкой, появился Кудрявый.
– Эй, Оборванец! – Он покровительственно вскинул руку и помахал среднему брату Бывалого.
– Глянь-ка, кто идет! – крикнул, заметив его, какой-то парень из Тибуртино.
– Оборванец, ты что, оглох?! – снова насмешливо окликнул его Кудрявый, но паренек и ухом не повел – развалился на грязной земле, повернул бровастое лицо к воде и думал о чем – то своем.
Не меняя насмешливого выражения, Кудрявый стал раздеваться. Неторопливо сложил одежду кучкой у ног, затем надел огненно-красные плавки, достал из кармана “отечественную” и закурил. Потом присел на корточки в раскаленной пыли и еще раз глянул вниз на скопище шумливой шпаны. Мариуччо тут же подскочил к нему, зажав под мышкой одежду братьев.
– Оборванец! – в третий раз крикнул Кудрявый.
– Он у нас Певец, а не Оборванец, – с довольной ухмылкой пояснил младший.
– Да ну? – откликнулся Кудрявый и заржал во все горло. – Тогда спой нам песенку, Оборванец!
Тот не шелохнулся; смуглое, лоснящееся лицо сохраняло все то же выражение.
– Неужто он петь умеет? – с притворным изумлением спросил Сопляк.
– Сам удивляюсь! – в тон ему отозвался Кудрявый.
Оборванец по-прежнему молчал, Бывалый тоже, как будто разговор нисколько их не касался. Мариуччо, младшенький, ответил за всех:
– Не станет он вам петь.
– Как так не станет? – возмутился Кудрявый. – Или у него в горле пересохло?
– А что ему за это? – вдруг нарушил молчание Бывалый.
– Закурить дам, – серьезно отозвался Кудрявый.
– Пой! – приказал Бывалый брату.
– И вправду, а? – попросил Мариуччо.
Оборванец чуть приподнял худенькие загорелые плечи и уткнулся птичьим носом в подбородок.
– Ну давай, пой! – нетерпеливо повторил Бывалый.
– А чего петь-то? – спросил средний надтреснутым голосом.
– “Красную луну”! – сделал выбор Кудрявый.
Оборванец неохотно уселся, подпер коленями грудь и запел по-неаполитански. Голос у него был, как у тридцатилетнего – в десять раз сильнее его самого, глубокий, страстный. Остальные ребята, которых что-то давно не было слышно (они возились в грязи за гребнем холма), сразу сбежались послушать.
– Ах ты, стерва, как поет! – восхитился Огрызок.
На реке вновь наступила тишина, как бы подчеркивающая красоту песни.
И в этой тишине в затылок Сырку, который так и не решился опробовать воду, вмазался новый шлепок грязи.
– Кто кинул? – вновь раздался угрожающий окрик. – А ну, покажь, чего у тебя там! – подступил он к Армандино, заметив, что тот одной рукой держит за ошейник овчарку, а другую прячет за спиной.
Армандино глянул на него с насмешливым вызовом; на мгновение в глазах промелькнул испуг, но злоумышленник тут же взял себя в руки и разыграл полнейшее непонимание. Он уселся поудобнее, затем резко выбросил вперед руку и предъявил Сырку раскрытую пустую ладонь. Не удовлетворившись этим, Сырок подскочил к нему сзади, ухватил под мышки и оторвал от земли.
Такого Армандино не ожидал. Он растерянно тряхнул головой, отбрасывая со лба чуб, и поднял глаза на Сырка.
– Чего тебе, убогий?
– Ты что там прятал? – Сырок подобрал с земли ком грязи.
– Да отцепись ты!
– Ты кинул, гад?
– А сам не видишь? – Армандино нагло поднес перемазанную ладонь прямо к носу приятеля и тут же отскочил на безопасное расстояние. – Нашел, о чем спрашивать, дурачок!
Сырок молчал, не в силах справиться с бешенством, – лишь грозно надвигался на обидчика. Но у Армандино за спиной был весь белый свет, все поле, весь широкий берег Аньене до самой землечерпалки, до остерии “У рыбака”, до Тибуртино, – и тем не менее он застыл как вкопанный, чуть сгорбился, готовый ко всему, что уготовила ему судьба. Когда Сырок подошел совсем близко, Армандино вдруг проворно подхватил с земли кусок засохшего дерьма и запустил прямо тому в морду. Но удрать ему не удалось: в два прыжка Сырок настиг его и ухватил за край трусов. Армандино вырвался, но убегать пришлось, показывая всем голую задницу и путаясь в спустившихся до колен трусах. Он отбежал подальше и уселся на берегу, у излучины, а Сырок под общий смех удовлетворенно плюхнулся на землю и тоже стянул трусы. Остальные, сгрудившись на вершине откоса, продолжали хихикать.
– Ты смотри, и Таракан смеется! – удивленно заметил Задира (он уже успел сплавать на тот берег и вернуться).
Услыхав эти слова, Таракан вмиг оборвал смех и хотел было уйти от греха. Но твердая рука Задиры остановила его. Трудно передать, какая пропасть была между Задирой и Тараканом. Косоглазый, кривобокий и вшивый Задира мог считаться самым отпетым прохвостом всей шайки, да не только мог, но и считался, – недаром, даже не глядя, с таким уверенным видом держал он за шиворот Таракана, недаром шлялся по ночам между Саларио и Вилла-Боргезе, якшался с педиками и со всяким отребьем, щипал в трамваях. Таракан же все утро вместе с бабкой рылся в мусорной куче на пустыре, на том самом месте, где вливается в Аньене сточная канава городской больницы. Вот почему, когда рука Задиры насильно усадила его на землю, он съежился, как помертвевший от страха зверек, под своей огромной кепкой, которой только торчащие уши мешали сползти на нос.
– И он смеется, вонючка этот, – повторил Задира, как будто по-приятельски нахлестывая Таракана по тощей спине.
Таракан, обескураженный таким дружелюбием, поднял на него глаза.
– Гляди – хребет переломишь! – проронил Кудрявый.
– Шутишь! – кривлялся Задира. – Поди-ка переломи его, силача этакого! – И врезал Таракану еще разок по спине.
Таракан коротко хохотнул, скривив рот.
– А знаешь, чего он смеялся? – решил расставить акценты Сопляк. – Знаешь, чего?.. Жопу Армандино увидал – вот чего.
– Ну-у? – протянул Задира. – Этот сучонок? Я и не знал, что его стороной обходить надо. Задницы любишь, да? И кто ж тебя этому научил? Поди отец твой черномазый?
Таракан свесил голову, но то и дело исподлобья косился на гоготавшую компанию.
– Да какие там задницы! Какие там задницы! – вмешался Сверчок и, подскочив к Таракану, принялся двигать животом взад-вперед у него перед носом. – Вот чего он любит, козел вонючий!
– Сестре своей покажи! – прошептал Таракан; из глаз у него вовсю катились слезы.
