Текст книги "Шпана"
Автор книги: Пьер Пазолини
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)
В один прекрасный день эти два лоботряса, встретили в погоне за проституткой не кого-нибудь, а двоюродного брата Кудрявого – Альдуччо. Кудрявый развеселился и прибавил шагу – надо же помочь родственнику! Альдуччо в одних трусах прятался в относительной тени тростника.
– Как дела, братишка? – окликнул его Кудрявый.
– Как всегда, – галантно отозвался Альдуччо. – Чем дальше, тем больше хочется послать все к чертовой матери и уйти в банду.
– Ишь ты! – хмыкнул Кудрявый, стягивая через голову майку.
– Кто не работает, тот не ест, а где ее взять, работу? – Альдуччо с обреченным видом жевал жвачку.
– Ну что ж, – заключил Кудрявый, стараясь попасть в тон, – давай достанем пушки да подадимся в банду.
Альдуччо серьезно посмотрел на него – он ведь не привык зазря языком чесать – и кивнул.
– Заметано!
Плут не мог слушать чей-то разговор больше минуты, чтобы не встрять в него, потому, уцепившись за слово “пушки”, он дурашливо воскликнул:
– Какие там пушки – не пушки, а танки!
Кудрявый и Плут блаженно растянулись на краю источника.
– А что в Тибуртино делается? – поинтересовался Кудрявый.
– Что там может делаться? Говорю же – как всегда.
– Слушай, а ты знаешь Сырка из девятого дома?
– Кто его не знает?
– Ну и как он? – расспрашивал Кудрявый.
Вместо ответа Альдуччо поднес к глазам скрещенные наподобие решетки пальцы – в тюряге, мол, на Порта-Портезе.
– Ты подумай! – пробормотал Кудрявый, про себя посмеиваясь.
– Загребли у Филени, в ландскнехт играл, – пояснил Альдуччо.
– Да знаю. – Он хитровато прищурился. – Я ведь тоже там был.
Альдуччо с любопытством глянул на него и добавил:
– А этот-то, Америго, помер.
Кудрявый рывком сел и впился в него глазами. Уголки его губ подрагивали от сдерживаемого смеха. Вот уж новость, так новость, его так и распирало от любопытства.
– Как ты сказал?
– Помер, говорю, помер, – повторил Альдуччо, довольный тем, что принес такое потрясающее известие. – Вчера, в больнице.
В тот злосчастный вечер, когда Кудрявый слинял из дома Филени, Сырка и других замели. Сопротивления никто не оказал. Америго вывели из дома двое карабинеров, но едва они вышли на галерею, как он шарахнул обоих об стену – и бежать. Но подвернул ногу и стал ползком пробираться вдоль дома. Карабинеры открыли стрельбу, пуля угодила ему в плечо, а он все бежал, бежал и добрался до Аньене. Спасаясь от преследования, истекая кровью, еле – еле дополз до берега и бросился в воду, надеясь переплыть на другой берег и огородами пробраться к Понте-Маммоло или Тор-Сапьенца. Однако на середине реки потерял сознание. Карабинеры выловили его, привели в комиссариат, окровавленного, грязного, а потом под конвоем отправили в больницу. Через неделю он очухался и хотел перерезать себе вены осколком разбитого стакана, но и на этот его раз спасли. А десять дней назад он выпрыгнул из окна второго этажа. Неделю без сознания провалялся и все же отдал концы.
– Завтра похороны, – сообщил Альдуччо.
– Язви его! – потрясенно выдохнул Кудрявый.
А Плут, показывая, что ему все до фени, что нет такого события, какое могло бы его удивить, запел:
Каблучки-подковочки… – и, закинув руки за голову, вольготно растянулся на траве.
Кудрявый немного подумал и решил, что необходимо исполнить последний долг – пойти на похороны Америго. Хоть они и были едва знакомы, но все-таки Америго друг Сырка, да и вообще интересно.
– Завтра в Пьетралате, – условился он с Альдуччо. – Только уговор – никому! Не дай Бог, отец пронюхает.
Америго лежал, как полагается, со скрещенными на груди руками, в белой рубашке, черных ботинках и новом синем двубортном костюме, – знатный костюм: брюки-дудочки и короткий пиджак с подложенными плечами, – бывало, Америго в нем так гордо выступал по воскресеньям на зависть всей Пьетралате. Деньги на этот шикарный прикид он раздобыл, ограбив кого – то на виа Прати-Фискали – разул какого-то дурака на тридцать тысяч, а для острастки еще и кровь ему пустил. Потом справил себе обновки, стал в них разгуливать и совсем заважничал. Друзья, лебезившие перед ним, старались его не раздражать, а те, кто не были с ним знакомы, после первой встречи где-нибудь в бильярдной или в клубе компартии, возвращались домой с фонарем под глазом или распухшей скулой, и хорошо еще, если при нем не было ножа. Но все меняется: теперь вот и он стал жертвой, позволил скрестить себе руки на двубортном пиджаке, застегнуть на все пуговицы воротничок белоснежной рубашки, прилизать волосы, чтоб ни один не выбился. Таким франтом покойник не был даже при жизни. Но всем почему-то казалось, что Америго просто уснул, во всяком случае, даже мертвый он наводил страх. Вот-вот проснется и устроит веселую жизнь всем, кто осмелился его положить на слишком короткую кровать и подсунуть сероватую подушку под обильно смазанные брильянтином волосы.
Кудрявый вошел в комнатенку на первом этаже дома в компании своих друзей из Тибуртино. Перед парадным без двери поднимались справа и слева две лесенки и стояла группка людей, одетых в черное. Все Луккетти явились исполнить свой родственный долг и считали себя героями дня. Ребятишки же и молодежь траура не соблюдали – оделись ярко, нарядно, будто на танцульки, а не на похороны. Соседи по дому, ютившиеся по десять-двенадцать человек в каждой комнате, держались в сторонке, а из-за их спин робко выглядывали друзья Америго: Ардуино, которому еще в детстве ручной гранатой оторвало нос и вырвало один глаз, один туберкулезник из двенадцатого дома, Сволочуга, Патлатый, сын синьоры Аниты, что все пел под гитару, особенно по ночам, когда шпана возвращалась после удачного дельца и до утра, ссорясь, делила барыш среди освещенных луной бараков. В отличие от старших, мелюзга облепила стены дома и тихонько переговаривалась или с завистью следила за совсем голопузыми, игравшими в мяч на ближней лужайке.
Едва Кудрявый проник в обитель смерти, ему тотчас же захотелось наружу: в комнате было темно и сыро, как зимой, к тому же ее заполонили тетки и сестры Америго, все как на подбор коровы, так что не протолкнешься. Они с приятелями поглядели на усопшего и смущенно (ибо не делали этого со дня первого причастия) осенили себя крестным знамением. Потом вышли на улицу послушать разговоры соседей. В центре толпы с отрешенным видом стоял Альфио Луккетти, самый молодой из дядьев, чернущий, как и сам Америго, с такими же мощными челюстями. Этот Альфио три года назад пырнул в живот хозяина бара у автобусной остановки, а теперь говорили, что одна шлюха из Тестаччо, которую он содержит, обирает его до нитки. В беседе со своими сородичами он был немногословен, явно не желая делать свою жизнь достоянием гласности, загадочно покачивал головой и смотрел поверх голов, засунув руки в карманы серых в полоску брюк. Черный пиджак сидел на нем в облипочку, желваки на скулах ходили ходуном, точь-в-точь как у Америго. Ростом он тоже не подкачал – если вытянет руку, достанет провода на столбах.
Альфио изображал из себя хранителя великой тайны, которой – все соседи это чувствовали – была окутана смерть Америго. Грозный свет этой тайны отражался на всех лицах, и прежде всего на сером щетинистом лице Альфио в обрамлении волос, спускавшихся спереди на лоб, а сзади на перелицованный воротник рубахи. Лица прочих дядьев и двоюродных братьев тоже были замкнуты, объединенные сознанием долга, молчаливым укором, многозначительной бесстрастностью. О причине смерти все, как по уговору, молчали, решив сохранить свои соображения по этому поводу в семье, а на людях ограничиться полунамеками. В круг этих замкнутых лиц входили и Ардуино с черной заплаткой, прикрывавшей отсутствующий глаз, но не останки носа, и сын синьоры Аниты, и Сволочуга, и Патлатый, но в глазах у них, невзирая на приличествующую случаю серьезность, проглядывало какое-то хищное довольство, как у солдат в бане. Альдуччо на лету ловил слова, которыми обменивались Альфио и другие мужчины, то и дело кивал, вжимал голову в плечи, растягивал губы и бормотал:
– Знаю, знаю, язви его, все знаю…
– Чего знаешь? – спросил Кудрявый; пожалуй, он единственный из всех не ведал ни о чем ни сном, ни духом.
Альдуччо не отвечал.
– Про что знаешь, Альду? – приставал Кудрявый.
– Про то, что говорят, – смилостивился Альдуччо.
Кудрявый вдруг вспомнил о девятом доме с его казино и забыл дышать. На Альфио Луккетти он взирал в благоговейном восхищении. А тот тем временем отделился от толпы и стал в сторонке, еще глубже засунув руки в карманы.
Из дома слышался надрывный женский плач, мужчины, напротив, не проявляли никаких признаков скорби, а уж тем более – сопливая детвора или старичье. Всех происходящее действо только развлекало. В Пьетралате живых-то никто не жалеет, что уж говорить о мертвых!
Торопливо, ни на кого не глядя, прошел священник. За ним семенили две сухонькие фигурки, точно котята, каких полно в каждом доме Пьетралаты, а особенно на помойках. Они семенили за падре, махая кадилами на людей, стоящих под знойным солнцем, или расхаживающих взад-вперед, или играющих, или что-то выкрикивающих. Оборванная детвора, как стая ос, все гомонила поодаль, играя в мяч; в баре на остановке, как всегда в этот час, собралась толпа бастующих. Лица злые, насмешливые; кто прислонился к дверному косяку, кто к высохшему стволу дерева; кулаки, заложенные в карманы, оттягивают брюки без ремней, оттого ширинка свисает ниже, чем надо. Другие толпятся во дворах под грязными окнами и возле бывшей уборной, распроданной во время войны по кирпичику. Все заняты созерцанием похорон. Священник вошел в дом, совершил обряд, потом вышел в сопровождении служек, женщины тоже высыпали наружу, а мужчины вынесли на руках гроб, погрузили его на черный катафалк, и вся процессия медленно двинулась вдоль по виа Пьетралата. Прошли мимо бара, перегородив дорогу стоявшему на остановке автобусу, потом миновали пустырь с двумя детскими качалками, унылое, как тюрьма, здание амбулатории, выжженные лужайки, лачуги в розовой штукатурке, фабрики, словно бы только что пережившие бомбежку, и вышли наконец к подножию холма Пекораро, изрытого полуобвалившимися пещерами.
– Чего теперь? – тихо спросил Кудрявый у Альдуччо, шагая в толпе людей, обступившей катафалк и священника.
– А я знаю? – отозвался тот, засунув руки в карманы и топорща полы выправленной рубахи.
Беспорядочная процессия все замедляла ход. А Кудрявый с Альдуччо шли еще тише, подавшись вперед и подогнув колени, будто ревматики, – то и дело приходилось догонять остальных.
– А я и не знал, что на похоронах такая скучища, ужас просто! – грустно вымолвил Кудрявый.
– Да уж! – подтвердил, покосившись на него, Альдуччо.
Они увидели в глазах друг друга глубокую печаль, вдруг осознали всю эту скорбную тишину, и обоих начал разбирать смех. Они дико вращали глазами и напрягали шею, чтоб не оскандалиться. Но, как на грех, в маслянистом теплом, воздухе все контуры становились четче, прозрачнее, а легкий ветерок, – ну прямо тебе апрель! – создавал атмосферу праздника и в то же время навевал сонливость. Ни дать, ни взять, первое воскресенье лета, сразу после Пасхи, когда начинается пляжный сезон, и все спешат в Остию. Даже суетное движение Тибуртины как-то притихло, будто накрыли его стеклянным колпаком, подсвеченным и разогретым солнечными лучами. И тут в Форте весело зазвучала труба берсальеров, возвещая время обеда.
Перед баром, на углу Тибуртины, после короткой заминки, толпа рассеялась. Катафалк набрал скорость и в сопровождении такси с членами семейства Луккетти на всех парах помчался к кладбищу Верано.
5. Теплые ночи
Плут поджидал Кудрявого и Альдуччо, сидя под забором. Нынче он принарядился: надел вельветовые штаны и черно-красную куртку, в которой, по его представлениям, мог затмить всех в Маранелле. Но, погоняв мяч с ребятами, взмок от пота и плюхнулся прямо в пыль. А тем хоть бы хны – играют без устали на замусоренной лужайке между Аква-Булликанте и Пиньето. Над забором, на жестяной крыше своего сарая, возлежала Элина: позолоченные серьги в ушах, под мышкой жалобно скулит младенец. Но Плут, поглощенный мыслями о Кудрявом, ее даже не замечал. Запаздывает что-то Кудрявый. Вечно его ждешь, все настроение испортит! Плут что – то напевал себе под нос, прислонясь головой к поломанному забору и раскачивая ею в такт песне, отчего уже повыдрал себе немало волос. Глаза прикрыты, голос звучит еле слышно – то ли молитву читает, то ли распевается, как оперный певец, берегущий связки. Слов не разобрать даже в двух шагах, только рот открывается и закрывается, а жилы на шее натягиваются, как от удавки.
То и дело Плут прерывал свои тихие рулады и что-то кричал гоняющим мяч. Один игрок, лет тринадцати, бегал по полю с окурком во рту, другой растянулся на земле и от души поливал бранью приятелей, носившихся вокруг него.
– И как вам не надоест? – прокричал в очередной раз Плут, не слишком, впрочем, надрываясь.
– Даже тебя ноги не держат, а нам каково? – отозвался вратарь. Он, хоть и напялил найденные на помойке трусы и перчатки и принял на всякий случай боевую стойку, но давно уже стоял без дела под перекладиной.
Вдруг распростертый на земле парень ожил, вскочил на ноги и ринулся в гущу игроков. На бегу подтянул штаны, выдернув из них грязную майку и бросился наперерез коротышке, что носился за мячом резво, как стриж, несмотря на зажатую под мышкой бутылку молока, и едва не сшиб его с ног. Оба они очутились совсем рядом с Плутом, прямо под крышей Элины, чей силуэт вырисовывался на фоне безоблачного неба, словно статуя мадонны во время религиозного шествия.
– Чтоб вы сдохли! – в который раз выругал Плут Кудрявого и Альдуччо, однако не утратил беззаботного расположения духа.
Ему вдруг стало жаль стрижа, у которого верзила отобрал мяч, захотелось как-то его подбодрить. Плут вскочил и грозно надвинулся на обидчика. Тот сразу поутих. Вместе с малышом они разыграли мяч и в мгновение ока послали его в ворота. Плут издал торжествующий клич. А малыш поставил на землю бутылку и начал восторженно приплясывать вокруг нее. Потом уселся на пятки, широко расставив колени, и выдал победный залп.
– Верно, сопляк, наша победа, – покровительственно кивнул ему Плут.
Второй игрок сердито насупился.
– А ты, – весело окликнул его Плут, – и думать не смей на моего птенца тянуть!
Мимо них, направляясь к многоэтажкам и трущобам Аква-Булликанте, с визгом пронесся черный катафалк.
– Прощай, красавица моя! – напутствовал Плут машину и тут же вспомнил про Кудрявого: ведь он вроде тоже на похороны собирался.
С утра Плут сбежал из дому из страха перед старшим братом, причем страх был небезоснователен, ведь он такую свинью ему подложил, что на его месте и сам кому угодно наплевал бы в рожу. Хотя, если взглянуть в плане морали… Да-да, именно морали!.. Ну вот еще, им с братом только и дела до морали! И что ему (Плуту, то есть) стукнуло в башку в тот вечер?.. А то и стукнуло, что навешали ему тумаков, сперва в предвариловке, а после в камере. Причем не в Порта-Портезе, а в Реджина-Чели, потому что не гляди, что он с виду сопляк, а восемнадцать уже стукнуло.
Почесав в затылке, Плут задумчиво изрек:
– Только нам и дела до морали!
И был прав, потому что первые слова, которые он услыхал в камере из уст одного хмыря, похожего на воскресшего из мертвых Лазаря, были:
– Скажи, пожалуйста, знатная жопа!
На его счастье, старший брат, Плут номер один, считался в Реджина-Чели самым авторитетным вором римских предместий, и доля уважения к брату перепала и Плуту номер два, несмотря на “знатную жопу”. Через неделю-другую его выпустили условно, и он вернулся на Торпиньятгару. Мать встретила его словами:
– Знаешь, милый мой, кто не работает, тот не ест!
– Дай же передохнуть хоть чуток! – взмолился он. – Я ведь прямо из тюряги!
И в тот же вечер пошел кутить с друзьями в бар “На зеленом ковре”, потом в “Булатный нож”, где собирались все подонки Маранеллы и недоростки, которые только начали посещать бильярдные и прочие злачные места. Плут над ними посмеивался и важничал: еще бы, ведь он уже побывал в Реджина-Чели, это вам не шутка. Они нахлестались вина и, вдрызг пьяные, разошлись по домам.
Плут со старшим братом спали в каморке без окон – один на старой скрипучей кровати, другой на кушетке. Около полуночи Плут, который во хмелю никак не мог заснуть, сбросил старые штопаные простыни и начал распевать что было мочи. Брат спал как убитый, разинув рот и заткнув простыню между ног, но вдруг перевернулся на живот и простыни под себя сграбастал. А Плут все драл глотку.
– А?! Ты чего?! – встрепенулся старший.
– Да пошел ты! – бесшабашно отозвался Плут.
Брат наконец расчухал, в чем дело, встал и дал ему такого пинка, что он к стенке отлетел. После чего опять завалился на боковую.
Наутро Плут, выйдя на улицу, первым делом увидал брата: тот поджидал его, сидя на мопеде.
– Садись.
Плут без звука повиновался, и брат, ловко лавируя среди утренней толчеи в Маранелле, пробрался переулками, примыкавшими к Торпиньятгаре (прямо по ней в этот час не проедешь – рынок работает); на семидесяти в час рванул к Мандрионе и быстро достиг Аква-Санты. Не слезая и не сбавляя скорости, свернул в четвертый закоулок, и, когда они очутились среди пустырей и трущоб, вырубил мотор, спрыгнул и велел Плуту:
– Защищайся!
Полчаса они мутузили друг друга, в конце концов Плут, обессилев, запросил пощады.
Кудрявый и Альдуччо тащились пешком от самой Пьетралаты и уже ног под собой не чуяли – ползли на полусогнутых, как нищие, но фасон, однако, держали. Наверно, они прошагали уже километра четыре от виа Боккалеоне, мимо Пренестины, до Аква-Булликанте, через загаженный пустырь и квартал полуразвалившихся лачуг, мимо громадной фабрики с проржавевшими трубами. Но это еще что! Им предстояло пройти всю Казилину. Плут, свежий, как роза, после того как сделал внушение опоздавшим, за что был обозван сволочью и сучонком, выступал впереди бодрым шагом, а приятели ковыляли следом, едва не подыхая от усталости.
Выбранный Плутом маршрут на виа Амба – Арадам был им не знаком. То еще местечко! Улица, поднимаясь уступами, пересекает бульвар Сан-Джованни и тянется дальше, меж чахлых деревьев и пришедших в упадок вилл. На одном уступе громоздились низкие строения, крытые ржавым, посверкивающим в последних отблесках солнца железом. Было тихо, но из открытых окон то и дело доносились голоса рабочих. Трое ребят гуськом прошествовали мимо них, – один для отвода глаз напевал, другой насвистывал, – и лишь отойдя подальше и укрывшись среди развалин, шепотом обменялись впечатлениями.
– Чтоб я сдох! – восхитился Кудрявый. – Добра-то сколько!
– А я тебе что говорил? – торжествовал Плут.
– Но уж больно светло, – скептически заметил Кудрявый, чтобы сбить с приятеля спесь. – И потом, без тележки тут не управиться.
– Да где ее взять, тележку?
– Может, сгоняем в Маранеллу, займем у ремо-старьевщика? – предложил Альдуччо и сразу скис, поняв свою оплошность.
Плут, презрительно скривил губы, поглядел на него и даже ответом не удостоил. Но, помолчав немного, все-таки не утерпел – взорвался:
– Придурок! А может, на луну слетаем? Второй раз тащиться до Маранеллы и обратно – ты в уме?
– Сам придурок! Я тебе предлагал пешком тащиться? – огрызнулся Альдуччо.
– А на чем? – заинтересовался Плут.
Кудрявый тоже навострил уши.
– Деньжат надо где-нибудь раздобыть, – продолжил свою мысль Альдуччо.
– Ну, голова! – разочарованно протянул Плут.
– Айда! – Альдуччо решительно двинулся к Сан-Джованни и даже не обернулся ни разу.
– Куда этот псих поперся? – недоуменно произнес Плут, но тем не менее последовал за ним вместе с Кудрявым. – Не иначе, сбрендил совсем.
– Не скажи, – качнул головой Кудрявый.
Он уже догадался о намерениях Альдуччо – большого ума тут не надо. Но на пьяцца Сан – Джованни их ожидало разочарование: площадь была почти пуста. Правда, на скамейках возле ограды сидело несколько человек, да все не та публика. К примеру, толстуха, чьи телеса так и выпирают из белого шелкового платья; губы и грудь у нее обсыпаны крошками от съеденной сладкой булки, а глаза – точь-в-точь как у пареной рыбы. Рядом примостился изрядно подвыпивший чернявый недомерок, муж, наверное; у него глаза тоже как у рыбы, только жареной. Остальные все больше сопляки да горничные. В душный предвечерний час панорама с площади открывалась поистине марсианская, оттого что солнце докрасна раскалило окна и крыши почти слепленных друг с другом небесно – голубых домишек Тусколаны. По другую сторону площади, куда Альдуччо и повел друзей, открывалось не менее унылое зрелище: сады Сан-Джованни с их деревцами и клумбами в последних лучах солнца, покрывшего позолотой галереи, статуи собора и красный гранит обелиска.
Трое приятелей остановились у каменной ограды. Плут забрался на нее, развалился брюхом кверху, подложив руки под пропыленный затылок, и по обыкновению начал распевать. Кудрявый примостился на краешке, свесив ноги. Оба пытались скрыть свое разочарование за небрежностью поз и кривыми ухмылками. Альдуччо же остался стоять – лишь облокотился на стену и выжидательно скрестил ноги. Он единственный из троих не поддался унынию и с надеждой ожидал развития событий. Одну руку он засунул в карман, имитируя жест помощника шерифа, верхнюю губу, окаймленную черным пушком, выпятил и настороженно поводил вокруг томными глазами, сильно смахивающими на мидии, приправленные лимонным соком.
И его терпение было вознаграждено. Кудрявый и Плут отлучились попить к фонтанчику, а когда, не торопясь, даже оттягивая время, вернулись к ограде, то обнаружили, что Альдуччо уже собрался уходить и вид у него очень довольный.
– Всё, айда, – объявил он и, засунув руку в карман, показал друзьям три смятые сотенные.
– Проходил тут один и дал за просто так, по доброте душевной. Или, может, прицениться хотел? – добавил он с ухмылкой.
Друзья не стали искать иных объяснений: чего в жизни не бывает, – и, горланя что есть мочи, так чтобы слышала вся площадь, двинулись к трамвайной остановке Сан-Джованни. Через полчаса они уже были на Маранелле.
Со старьевщиком Ремо поначалу вышел облом. Дома и в лавке его не оказалось и пришлось друзьям, порасспросив его домашних, топать в остерию, где он сидел за колченогим столиком – раздувшийся и красный, как рак, будто в жилы ему накачали газ вместо крови – и теребил двумя пальцами бороду цвета соли с перцем. Его соседом по столу был сухонький, точно вяленая треска, старичок с деревенским выговором, сохранившимся несмотря на то, что он прожил в Риме всю жизнь. А с ними сидел еще третий – этого обрисовать трудно, поскольку он спал, уткнувшись носом в столешницу, и казался просто ворохом тряпья. Наметанным глазом Плут с порога обвел помещение и тут же заприметил Ремо.
– Слышь, Ремо, – начал он заговорщицки, – на два слова.
Старьевщик прервал умную беседу со старым хрычом.
– Просим прощенья, господин учитель. Послушаем-ка, чего этот сопляк нам скажет.
Старик изобразил на лице скучающую мину и, двигая кадыком, хлебнул вина. За дверью остерии, на тротуаре, тянущемся вдоль трамвайных путей, дожидались Альдуччо и Кудрявый.
– Позволь тебе представить моих друзей, – церемонно произнес Плут и окликнул их.
Кудрявый и Альдуччо вошли и обменялись со старьевщиком сердечным рукопожатием.
– Вот что, Ремо, – перешел Плут к сути дела, – сделай нам одолжение.
– Чем могу? – отозвался тот с насмешливой любезностью.
– Одолжи нам ненадолго свою тележку, а? Ремо не ответил ни “да”, ни “нет”, но, видно, сразу же смекнул, откуда ветер дует, и быстро произвел в уме необходимые подсчеты: к кому приплывет краденое барахло, как не к нему, и кто будет назначать цену, как не он? С улыбкой он вытащил обрывок газеты, поплевал на него, размазал и принялся сворачивать самокрутку, очень аккуратно и неторопливо, чтобы рука не дрожала от тряски, ведь на Маpaнелле, у перекрестка Аква-Булликанте и Казилины, движение похлеще, чем на виа Венето…
Было одиннадцать – полдвенадцатого, когда Кудрявый и остальные (по очереди один крутил педали тележки, другой развалился в ней кверху брюхом и раскинув ноги по бортам, а третий семенил сзади, положив руку на борт), вконец обессиленные, прибыли на место.
Низко над крышами коттеджей, напоминающих семейные склепы, и над летними “пагодами ”, что выстроили себе богачи еще во времена Муссолини (правда, Кудрявый о том не ведал и тогда, когда его еще на свете не было, и теперь), повисла огромная, словно медный таз, луна. Альдуччо с тележкой остался снаружи, а Кудрявый и Плут сквозь дыру в проволочном заграждении проникли во двор мастерских, где росли три полузасохших дерева и портулак, тоже весь сухой и общипанный, и, выпрямившись, позволили себе осмотреться. Плут не обошелся без всегдашнего своего красноречия:
– Металлический рай!
На лицах двух доморощенных гангстеров было написано удовлетворение, смешанное со страхом, как ни хотелось им выказывать лишь легкую профессиональную озабоченность, особенно Плуту, который чувствовал себя главарем.
– Приступим, – деловым тоном объявил он.
И поскольку его сообщник проявлял нерешительность, принюхивался, как пес, прислушивался, нет ли какого необычного шума, Плут на него прикрикнул:
– Ну, чего рот раззявил, давай!
Он подошел к самой многообещающей куче, оглядел ее со всех сторон, взял в руки какую-то железяку, выбросил в круг лунного света и начал, точно призрак, кружить возле других куч. Кудрявый бесшумно следовал за ним, разглядывая открывающиеся ему сокровища. Оставив без внимания кучи брезента, покрышек и прочих малоинтересных вещей, они набрели в глубине двора на клетушку с ценным добром и начали ею растаскивать – сперва по одному предмету, складывая награбленное у дырки в заборе, потом Кудрявый пролез в дыру, а Плут начал передавать ему драгоценности. Вытащив все, что можно, Плут вылез, и оба что есть духу помчались к пригорку, где оставили тележку. У обоих от натуги вздулись на шее жилы. Альдуччо глазам своим не поверил, увидев такое количество аккумуляторов, бронзовых цепей, железных труб, полуосей и даже свинцовых чушек килограммов по пятьдесят. Он помогал грузить, укладывал все на дно тележки, а Плут и Кудрявый тем временем бегали туда-сюда, подтакивая добычу.
– Сюда еще малость войдет, – прикинул Альдуччо, когда те вернулись с последней ходки.
– Вот это положь, – небрежно бросил Плут, но вдруг насторожился и стал напряженно вглядываться в темноту.
Остальные двое помалкивали и суетились вокруг тележки. К ним шел какой-то тип в белой куртке; при ближайшем рассмотрении он оказался подростком с гладким и пухлым, точно у кошки-копилки, лицом и глазами-щелочками. Увидав перед собой школьника, маменькина сынка, Плут мигом осмелел и начал сверлить пришельца глазами.
– Чего выпялился?
– Да ничего, – отозвался тот и прошагал мимо, словно эти реплики в такой час и в такой обстановке были обыкновенным обменом любезностями!
Но Плут уже вошел в раж и выкрикнул толстяку в неестественно прямую спину:
– Ах, ничего? А может, на звезды хочешь посмотреть, жиртрест? Так это я тебе враз устрою!
Тот промолчал. Но когда удалился на порядочное расстояние, вдруг круто обернулся и взвизгнул:
– Ворюги проклятые!
– Донесет! – всполошился Альдуччо.
Плут чуть сдвинул брови.
– Езжай, Альду, жди нас у больницы.
И ринулся в погоню за толстяком. Альдуччо покатил в другую сторону, а Кудрявый только головой крутил, не зная, за кем ему бежать. Толстяк, ясное дело, догадался, что Плут преследует его не затем, чтобы принести свои извинения, и потому как безумный припустил вдоль ограды Порта-Метрония. Тогда Плут отказался от своей затеи и вернулся к все еще стоявшему в растерянности Кудрявому. Вдвоем они устремились за Альдуччо, который так налегал на педали, что даже взмок от напряжения. Опять сменяя друг друга у руля тележки, они добрались до Новой Аппиевой дороги.
– Ох, сил моих нет! – выдохнул Плут и улегся прямо посреди трамвайных путей, широко раскинув ноги и сложив руки на груди, как покойник. – Еще пять шагов – и каюк!
Двое других бросили тележку и тоже повалились на придорожные камни под деревьями.
– Эй, Плут, ты часом не обделался? – кричал Кудрявый, просунув голову меж колес тележки.
Дорога в этот поздний час была пустынна – разве что проедет на мопеде парень, везущий девчонку в Аква-Санту.
При виде проезжающих парочек шпана вопила им вслед:
– Живей наяривай!
Или же:
– Эй, красотка, не верь ему – наплачешься!
Солдат, который проезжал со шлюшкой, уцепившейся ему сзади за штаны, не стерпел и выкрикнул с отчетливым неаполитанским акцентом:
– Хватит духариться!
Трое подскочили, как подхлестнутые, взметнув тучи придорожной пыли.
– Ну ты, мужлан неотесанный, пора бы уж подучиться немного, все-таки в Риме живешь! – крикнул Альдуччо.
– Во-во! – подхватил Кудрявый, сложив руки рупором возле рта. – В Сан-Джованни наведайся, там для таких неучей школа есть!
– У вас в деревне, небось еще под тамтам пляшут! – подлил масла в огонь Плут.
– Ладно, погнали, – сказал, отсмеявшись, Альдуччо. – Всю ночь, что ли, здесь торчать?
Плут встал, раскурил бычок.
– Дай затянуться, – попросил Альдуччо.
Плут неохотно отдал ему окурок. Альдуччо докурил, взгромоздился на тележку и едва крутанул разок-другой педали, как колеса с диким скрежетом сплющились, угодив меж трамвайных рельсов.
Ну и шут с ним, подумаешь! Благо, до Маранеллы уже рукой подать. К тому же у Кудрявого с Плутом после долгих дневных переходов открылось второе дыхание. Альдуччо же, скрепя сердце, остался возле тележки стеречь добро, которое они вывалили на обочину Новой Аппиевой дороги. Бодрым шагом друзья дошли до Маранеллы и направились прямиком к старьевщику. Но лавка опять оказалась заперта.
– Чтоб он сдох, бездельник этакий! – послал Плут проклятие по адресу неизвестно куда запропастившегося старьевщика.
– Ишь, чего удумал – так рано закрывать! – поддакнул Кудрявый. – Вот почистим его, тогда узнает!
Время, по правде сказать, уже перевалило за полночь, но друзьям было на это наплевать: они влезли во двор и нахватали там всякой всячины еще на полтележки.
– Прости-прощай, друг Ремо! – притворно вздохнул Плут, нисколько не чувствуя угрызений совести.
На Аппиевой дороге, где осталась тележка, не было не только Альдуччо, но и вообще ни одной собаки. Но не успели они дойти до угла виа Камилла, как навстречу им выдвинулась тень. Силуэт все приближался, и наконец перед ними возник тощий старикан из остерии. Он был в обтрепанной шапке и обеими руками сжимал полуось. Завидев ребят, он попытался спрятать ее за спину.
