Текст книги "Шпана"

Автор книги: Пьер Пазолини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

– Ну ты, образина! – вскипел Кудрявый.

А выбившийся из сил Марчелло плюхнулся на дно и растянулся в теплой воде, на два пальца заполнившей суденышко. Ребята смеялись, наблюдая бесплодные усилия Херувима. Кудрявый тем временем пристроился порыбачить со ступенек моста.

– Эй, остолоп, – поддразнивал он приятеля, – расскажи-ка нам, кто тебя грести научил!

– Кто научил? Да вот этот хрен! – огрызнулся Херувим. – При этаком учителе какой с меня спрос?

– Хрен? – притворно удивился Кудрявый. – Ну и засунь его себе в рот!

– Сам засунь! – набычился Херувим.

– Говнюк! – хором крикнули Марчелло и Кудрявый.

– Сучьи засранцы! – не оплошал Херувим. Он изо всех сил работал веслами, но безуспешно: лодка ни на сантиметр не сдвинулась. Под левой опорой моста разлеглась на камнях другая компания загорелых дочерна и пропыленных “сучьих засранцев”, которые задремали было на солнышке, но крики троицы из лодки разбудили их. Продрав глаза, они сгрудились под опорой.

– Эй, висельники, обождите нас!

– А этим какого надо? – сдвинул брови Кудрявый. Потом единым духом вскарабкался до середины опоры, с гиком нырнул вниз и поплыл саженками на середину реки.

– Чего вам? – крикнул Марчелло.

– Греби сюда! Греби, тебе говорят, а то хуже будет!

Ребята были поздоровее их, с такими не поспоришь. Они быстро попрыгали в лодку; один потеснил плечом Херувима и сам сел на весла.

– За мост поплывем.

И в упор глянул на Херувима, как бы спрашивая: “Не возражаешь?”

– Давай, – покорно согласился Херувим.

Парень стал энергично грести, но под опорой были воронки, да и лодка перегружена: за четверть часа они продвинулись всего на несколько метров.

Взгромоздившись в лодку, четверо крепких ребят запели:

 
Старый город,
серые крыши под серым небом…
К тебе спешу я…
 

Наверное, их было слышно и на Понте-Систо, и на набережных. Переполненная лодка осела в воду чуть не до краев и все же ползла вперед.

Кудрявый, не глядя на незваных гостей, развалился на дне, голову свесил через борт, так что она почти касалась воды, и вообразил, будто он в открытом море.

– Пираты на горизонте! – Он скривил жуликоватую физиономию сорванца из Затиберья и вспрыгнул на корму.

Новая компания продолжала распевать, как ни в чем не бывало. Покричав и помахав руками, Кудрявый снова улегся, оперся на локоть и стал внимательно разглядывать что-то возле берега, под самой аркадой Понте-Систо. Но вода в том месте бурлила и расходилась кругами – словно кто белье полощет. Наконец Кудрявый, напрягая глаза, усмотрел посреди водоворота черный лоскут.

– Чегой-то там? – спросил он, вновь поднимаясь на ноги.

Все уставились под последний пролет моста, куда он указывал.

– Подумаешь, ласточка! – равнодушно бросил Марчелло.

Сотни ласточек летали низко над парапетом и над рекой, почти касаясь воды крыльями. Течением лодку отнесло чуть назад, и все ясно увидели, что одна ласточка тонет. Она барахталась и отчаянно била крыльями. Кудрявый опустился на колени, всем телом подался вперед.

– Ну ты, скотина, лодку перевернешь! – крикнул ему Херувим.

– Не видишь – она тонет!

Правивший парень поднял весла над водой, и лодку понесло прямо к птице. Но ему это вскоре надоело, и он опять приналег на весла.

– Стой! – взвился Кудрявый, хватая его за руку. – Кто тебе велел грести?

– У тебя не спросил! – отозвался тот и показал ему язык.

Кудрявый, не отрываясь, смотрел на ласточку, которая билась все медленнее: должно быть, намокли крылья. Потом, не сказав ни слова, кинулся в воду и поплыл. Остальные стали кричать что-то ему вслед и смеяться, а парень на веслах продолжал грести против течения. Кудрявый, как метеор, приближался к тонущей ласточке. Вскоре он совсем скрылся из вида.

– Кудря-а-авый! – заорал Марчелло во всю глотку. – Хватай ее скорей!

Кудрявый услышал и откликнулся издали:

– Клюется!

– Да чтоб она сдохла! – рассмеялся Марчелло.

Кудрявый все пытался схватить птицу, но та не давалась и хлопала крыльями, выбиваясь из сил. Понемногу обоих сносило к опоре.

– Кудрявый! – закричали приятели, испугавшись, как бы его не затянуло в воронку. – Брось ее, Кудрявый!

Ну Кудрявый наконец сумел сграбастать ласточку и одной рукой погреб к берегу.

– Давай назад, – приказал Марчелло парню на веслах.

Тот без звука развернулся. Кудрявый поджидал их, сидя на грязной траве у бережка с ласточкой в руках.

– Чего она тебе занадобилась? – удивился Марчелло. – Поглядели бы, как утопнет.

Кудрявый ответил не сразу.

– Промокла вся, – проговорил он наконец.

– Обождем, пока обсохнет.

Птица обсохла быстро. Спустя пять минут она уже летела над Тибром, и Кудрявый не отличил бы ее от остальных.

2. Кудрявый

Лето 1946-го. На углу виа Цокколетте Кудрявый увидал под дождем группу людей и не спеша направился к ней. Среди тринадцати или четырнадцати зонтиков выделялся один, гораздо больше остальных, с пришпиленными сверху тремя картами – бубновым тузом, тузом червей и шестеркой. Мешал карты Неаполитанец, народ ставил по пятьсот лир, по тысяче, а то и по две. Кудрявый постоял с полчасика, следя за игрой. Один чересчур азартный синьор все время проигрывал, а прочие – тоже неаполитанцы – то проигрывали, то выигрывали. Когда толпа наконец рассеялась, уже начинало темнеть. Кудрявый подошел к Неаполитанцу, мешавшему карты, и спросил:

– Можно словцо сказать?

Тот вскинул подбородок.

– Ну?

– Из Неаполя, что ль?

– Ну?

– Это у вас в Неаполе так играют?

– Ага.

– И как это?

– Н-ну… враз не объяснишь, но научиться можно.

– А меня научишь?

– Могу, – сказал Неаполитанец, – только…

Он хитровато улыбнулся, словно замышляя какую-то каверзу или намекая: ты мне – я тебе. Потом утер мокрое от дождя губастое лицо, молодое, но уже изборожденное морщинами, и заглянул Кудрявому в глаза.

– Научу, отчего не научить. – И, поскольку тот помалкивал, добавил: – Баш на баш!

– Идет, – серьезно ответил Кудрявый.

Тем временем вокруг зонтика опять начали собираться люди; среди них были те же неаполитанцы, что и в первый раз.

– Обожди пока, – бросил Кудрявому его новый приятель, снова раскладывая карты на зонтике.

Кудрявый отошел в сторонку и стал следить за игрой. Прошло часа два. Дождь стихал; почти совсем стемнело. Неаполитанец наконец собрался уходить: сложил зонт, спрятал карты в мешочек и оглядел товарищей по игре. Их осталось двое: один белобрысый, щербатый, другой низенький, в клетчатых штанах по колено, как у иудея. Они приветливо раскланялись с Неаполитанцем, который сослался на дела, и даже Кудрявому кивнули на прощанье.

– Пошли, – бросил Неаполитанец.

Кудрявый поплелся за ним. Они сели в трамвай, слезли у Понте-Бьянко и вскоре очутились на виа Донна Олимпия. Мать Кудрявого сидела посреди единственной их комнаты с четырьмя кроватями по стенам, которые были даже не стенами, а перегородками. Она поглядела на вошедших и осведомилась:

– А это кто?

– Приятель, – небрежно и властно бросил Кудрявый.

Но мать разбубнилась, а уж если мать начнет нудеть, ее никакими силами не остановишь, поэтому Кудрявый заглянул в соседнюю комнату, где проживало семейство Херувима, – есть ли там кто из взрослых. Там оказалось только трое малолеток, хныкавших и утиравших сопли. Они с Неаполитанцем зашли и уселись на кровать Херувима и его младших братьев, что спали без задних ног, устроившись на одеяле в подпалинах – не иначе, вытащили из-под утюга.

Неаполитанец начал урок:

– Играем впятером: один сдает, остальные толпятся вокруг и делают вид, будто они прохожие и остановились поглядеть. Допустим, я сдающий и начинаю игру, а кореша вокруг зонтика делают толпу. Подходит народ, и тут один кореш вроде бы вспоминает про дела и уступает место кому-нибудь из подошедших… Сперва тот не знает – играть ему или нет. А кореша играют: ставят деньги – кто тыщу, кто две. И когда новенький наконец раскошеливается, сдающий, допустим, я, кидает ему карту. Корешу – то я всегда хорошую карту сдам, а плохую в середину сбрасываю. А тот лопух игры не знает и не видел, что я подменил карту, потому тоже ставит. Тут я говорю: “Только если проиграете, я не виноват”. Мой кореш обижается: “Чего это мы проиграем, с какой стати? А вот и выиграем!” – “Ладно, открывайте карты”. Кореш выигрывает, а тот проигрывает. Когда лопух спустил уже порядком, кореш снова начинает кон и ставит, скажем, тыщу…

Неаполитанец еще долго объяснял правила, а Кудрявый слушал, слушал, как он языком чешет, и ничегошеньки не понимал. Когда тот наконец умолк, он заявил:

– Слышь, чумазый, а ведь я ни хрена не понял. Может, снова объяснишь, а?

Но тут пришла мать Херувима.

– Извините, синьора Челесте, – сказал Кудрявый, направляясь к двери и таща за собой Неаполитанца, – надо было с приятелем словом перемолвиться.

Синьора Челесте, черная, волосатая, словно куст портулака, ничего не сказала, и парни выскользнули наружу, усевшись на ступеньках школы. Неаполитанец вновь пустился в объяснения, вошел в азарт, раскраснелся, словно спагетти в томатном соусе, навис над Кудрявым, заглядывая ему в глаза, и говорил, говорил без умолку, а тот всё кивал. Иногда замолкал на секунду, чтобы подчеркнуть сказанное, расставлял ноги пошире, приседал, выпячивал живот, разводил руками, ловя невидимый мяч, и вопросительно смотрел на собеседника.

Наконец шлепнул губищами и выдохнул:

– Уф!

Казалось, некая просветляющая мысль вдруг пронзила его мозг и непременно должна была осенить Кудрявого. Весь этот цирк он устроил в надежде заработать полтыщи. Но Кудрявый и на сей раз ничего не понял. Стемнело. Вереницами зажигались окна и балконы Гратгачели. Повсюду орали на всю мощь радиоприемники; из кухонь раздавался звон тарелок и женский визг или пение. Перед сидящими в темноте проходили люди – каждый по своим делам. Кто горбился под мешком натыренного добра, кто, освободившись от домашнего гнета, отправлялся погулять с друзьями.

– Пошли пропустим стаканчик, – расщедрился Кудрявый, словно тридцатилетний отец семейства, справедливо полагая, что у нового знакомого пересохло в горле.

При упоминании о стаканчике у Неаполитанца загорелись глаза, но, храня достоинство, он лишь процедил:

– Пойдем. – И, не умолкая ни на минуту, зашагал бок о бок с Кудрявым к Монтеверде – Нуово.

Кудрявый в который раз слушал, как надо обжуливать лопухов на зонтике и как кореш должен делать ставки, то выигрывая, то проигрывая, и как добиться, чтобы лопух – полный кретин, однако человек зажиточный и потому достойный уважения среди прочего сброда – увлекся игрой и широким жестом ставил тысячу, а то и две… Неаполитанец, который на самом деле был родом из Салерно, мастерски изображал жесты и мины лопуха.

Они двинулись к Монтеверде-Нуово, поскольку виа Донна Олимпия Кудрявому страсть как надоела вместе со всеми ее обитателями.

– Там хоть есть на кого посмотреть, – заметил Кудрявый в оправдание столь дальнего пути – сперва по вздыбленному асфальту грязной улицы, потом по тропке меж замусоренных пустырей, за которыми начинались бараки беженцев.

И в бараках, и в Монтеверде-Нуово субботними вечерами царит шум, суета, веселье. Двое ребят направились в остерию на рыночной площади, где трамвайный круг. Остерия обнесена плетнем, а внутри совсем темно. Они сели на обшарпанную скамью, заказали пол-литра “Фраскати”. Их развезло едва ли не с первого глотка. Неаполитанец в четвертый раз пустился в объяснения, но Кудрявый уже не слушал – осточертело. Да и сам Неаполитанец устал который раз повторять одно и то же. Кудрявый глядел на него со смиренной и чуть насмешливой улыбкой, и тот, заметив ее, тут же умолк. К обоюдному удовольствию, они заговорили о другом. Им было что порассказать о жизни в Риме и Неаполе, об итальянцах и американцах, и делали они это с полным уважением друг к другу – однако нет-нет да и подколет один другого, поскольку в глубине души считает его дубиной, а кроме того, так хочется поговорить самому, а чужих не слушать.

Неаполитанец с каждым граммом выпитого вел себя все более странно: после двух стаканов лицо стало такое, словно по нему прошлись наждаком и стерли все выпуклости, – не рожа, а ростбиф; глаза полузакрыты, будто их слепят несуществующие прожектора, а губищи склеились и свисают чуть не до пупа. Голос у него стал какой-то хнычущий, взгляд остекленел – и то, и другое не под стать многозначительным словам, которыми он сыпал, полностью перейдя на диалект. Весь потный, он скрючился на табурете, улыбался и не сводил с Кудрявого взгляда, полного братской любви.

– Слышь-ка, – говорит он. – Я ща те такое скажу, ей-бо!

– Чего скажешь? – спрашивает Кудрявый, у которого тоже язык заплетается.

Но Неаполитанец лишь грустно всхлипывает, трясет головой и молчит.

– Это, знаешь, такая вещь, – наконец решается он. – Одному тебе скажу, ведь ты мне друг!

Оба до глубины души растроганы этим заявлением. Неаполитанец вновь умолкает, а Кудрявый заговорщицки подмигивает.

– Ну, скажи… Если хочешь, конечно. А не хочешь – не надо.

– Скажу. Токо ты мне обещай!

– Чего?

– Никому! – тихо и торжественно провозглашает Неаполитанец.

Кудрявый строит серьезную мину, выпячивает грудь и прижимает к ней ладонь.

– Слово чести!

После такой клятвы Неаполитанец словно вдруг обрел второе дыхание – глаза-щелочки оживились, забегали – и начал кошмарное повествование о том, как железной лопатой прикончил на виа Кьяйя одну старуху и двух ее дочерей, старых дев, а потом поджег трупы. Полчаса нес он эту ахинею, повторяя одно и то же по два-три раза и все время сбиваясь. Кудрявый хранил невозмутимость: он сразу просек, что это пьяный бред, но слушал внимательно, притворялся, будто верит каждому слову, чтобы заслужить право на свои байки. У него тоже найдется что вспомнить: с тех пор, как в Рим вошли американцы, тут много всякого было.

За два года он стал полным прохвостом. Но ему все равно далеко до того парня, что недавно одернул его на одном сборище:

– Беги домой, сопляк, мамка заругает!

– А твоя?

– Моя гробанулась, – ответил тот с ухмылкой.

– Чего? – переспросил Кудрявый.

– Померла, говорю, – объяснил тот, забавляясь потрясением Кудрявого.

Так вот, если он пока и не стал таким, то скоро станет. В свои годы Кудрявый уже повидал людей всех сортов и понял, что, в сущности, между ними нет большой разницы. Наверно, теперь и он мог бы, как другой его знакомый, который живет у Ротонды, пришить на пару с дружком одного фраерка за какую-нибудь тысячу лир. А когда тот дружок ему сказал: “Кажись, мы его прикончили!” – он, даже не взглянув, передернул плечами: “Подумаешь, делов-то”.

Слушая Неаполитанца, Кудрявый предавался воспоминаниям и, едва тот умолк, перевел разговор на любимую свою американскую тему. В отличие от собеседника, он собирался рассказать чистую правду.

– Ну так вот, – бесстрастно, как на светском рауте, начал Кудрявый.

И поведал две-три истории, одна другой смачнее, из времен, когда в Риме стоял американский корпус. В тех историях, он, естественно, фигурировал в качестве главного действующего лица.

Неаполитанец глядел на него и кивал задумчиво и устало. Потом вдруг набычился и, не меняя выражения лица, выпалил:

– Ну а теперь я!

И опять понес на полчаса про свое преступление. Кудрявый дал ему выговориться, как положено, хотя его уже смех разбирал. И, как только тот в очередной раз выдохся, завел опять про свое:

– Американцы вообще-то добрые… Меня они, правда, бесили, но при них нам хорошо жилось. А поляки, ити их мать, вот уж сволочи, так сволочи! Помню, намылились мы что-то стырить из их лагеря. Идем, значит, и вдруг слышим крики. Подошли – а там в пещере две шмары с поляками базарят, денег требуют. Один вышел – мы, ясное дело, в кусты, – а другой остался с теми шмарами. Они, дуры, небось подумали, что первый за денежками пошел. А он вернулся с канистрой, у входа пробку отвинтил, позвал своего кореша, и как начали они поливать тех шмар бензином. Потом один чиркнул спичкой да и поджег их. Мы услыхали вопли, прибегаем, а они уж заполыхали.

Неаполитанец хотел было вновь взять слово, но уже не смог разлепить налитые свинцом веки, только и выдавил из себя:

– Может, еще по стаканчику?

Кудрявый лишь усмехнулся в ответ и пропустил эту реплику мимо ушей.

– У тебя, видать, дела идут что надо, – отпустил Неаполитанец комплимент новому дружку.

Обоим порядком надоело сидеть в остерии и чесать языками. Кудрявый наконец поднялся и заявил:

– Слышь-ка, не пора ль по домам?

Неаполитанец кивнул, не открывая глаз, потом встал и, шатаясь, широченными шагами двинулся к выходу. Снаружи стояла темень. Народ уже поужинал, многие вышли подышать свежим воздухом. Какие-то парни носились на мотоциклах по площади, обгоняя полупустой трамвай. Пока Кудрявый расплачивался. Неаполитанец совершенно осознанно совершил целый ряд сложнейших операций: пустил газы, высморкался при помощи пальцев, помочился, затем оба направились под навес ждать трамвая, так как Неаполитанцу еще надо было добраться до Рима.

– Ты где живешь? – поинтересовался Кудрявый.

Неаполитанец хитро улыбнулся, но промолчал.

– Не хочешь, не говори! – надулся Кудрявый.

Неаполитанец сжал его руку в горячих, пухлых ладонях.

– Ты мне друг, – начал он с прежней торжественностью и еще несколько минут клялся и божился в вечной дружбе.

Кудрявому эта дружба нужна была как рыбке зонтик: он так устал, что ноги не держали, да и поесть бы чего-нибудь не грех. Положение Неаполитанца в двух словах было таково: он всего несколько дней, как прибыл с компанией таких же бродяг в Рим на поиски счастья, потому, собственно, и согласился учить Кудрявого за полтыщи. Кабы не нужда, стал бы он его просвещать! На карточной игре они миллионы смогут зашибать, да-да, миллионы! А покуда приходится ночевать в пещере на берегу Тибра. Кудрявый тотчас смекнул, что к чему, почуял, так сказать, перспективу и навострил уши.

– Так вам, стало быть, помощник требуется? Чтобы места показать?

Неаполитанец порывисто обнял Кудрявого и тут же приложил палец к губам: дескать, молчок, мы друг друга поняли. Этот жест он повторил трижды – так он ему понравился, – а после схватил Кудрявого за руку и вновь заверил его в своих дружеских чувствах, причем дошел до таких философских обобщений, что Кудрявый, у которого в голове уже созрел вполне конкретный план, с трудом поспевал за его мыслью.

– Ну да, ну да, – твердил он, как попугай.

Прошел один трамвай, другой, третий. В конце концов Неаполитанец с пятисотенной в кармане простился с Кудрявым, условясь на другой день встретиться (место встречи он повторил трижды) у Понте-Субличио.

Наконец-то Кудрявый нашел себе занятие – не то что Марчелло, который подрядился посуду мыть, или Херувим, малярничавший с братом. Он поставил себе целью подняться выше, сравнявшись, к примеру, с Альваро или Рокко, которые после удачного сбыта крышек от канализационных люков решили воровать по-крупному. Кудрявый и рад был попасть в их компанию, но приходилось учитывать разницу в возрасте: им по четырнадцать стукнуло, не могут же они якшаться с таким сопляком! Правда, Рокко и Альваро тоже по большей части сидели с фигой в кармане, но ведь это совсем другой коленкор! Вот именно, совсем другой: Кудрявый лишний раз в этом удостоверился, съездив с ними в Остию.

Честно говоря, с картами поначалу дело не клеилось. Кудрявый и шайка неаполитанцев облюбовали себе несколько милых уголков – на Кампо-дей-Фьори, у Понте-Витторио, в Прати. Порой добирались даже до плошади Испании или устраивались на другом, не менее бойком месте. Там, как правило, вокруг них собиралась целая толпа хорошо одетых, зажиточных людей. С виду Кудрявый был лишь на посылках у банкомета, но на деле его миссия была гораздо сложнее, тоньше и приносила чистоганом по тысяче в день. Но как-то вечером в субботу на виа Петтинари их засек полицейский патруль, направлявшийся к Понте-Систо. Кудрявый первым его заприметил и без лишних слов бросился наутек по виа Цокколетте. Полицейский крикнул ему вслед:

– Стой, стрелять буду!

Кудрявый оглянулся, увидел, что у того и правда в руке пистолет, но подумал: не убьет же он меня, в самом-то деле! – и продолжил путь по виа Аренула, а потом затерялся в переулках, выходящих на пьяцца Джулия. А неаполитанцам не повезло. Их привели в комиссариат и на следующий день волчий билет в зубы и до свиданья – отправили в родную деревню. В тот же вечер Кудрявый, не будь дурак, пробрался в пещеру у Понте-Субличио, (это была даже не пещера, а подвал полуразрушенного палаццо), отшвырнул ногой лохмотья и прочие пожитки троих несчастных и сдвинул с места камень, под которым они припрятали свои сбережения за неделю работы – целых пятьдесят тысяч.

Оттого-то в первое июньское воскресенье Кудрявый был так весел и богат.

Утро выдалось на славу: солнце заливало золотистым светом чистые, заново побеленные фасады многоэтажек, устремившихся в необъятную синеву. Золотистые лучи всюду – на Монте-ди-Сплендоре, на Казадио, на тротуарах, во внутренних двориках. И точно так же сверкают нарядно одетые люди на виа Донна Олимпия – прогуливаются, сидят перед домом, толпятся у газетного киоска.

Кудрявый тоже принарядился и вышел на улицу. Один носок подозрительно раздулся и оттопыривает штанину: туда Кудрявый спрятал свои сокровища. Среди шумной ватаги он тотчас углядел Рокко и Альваро. Немытые, нечесаные, в пыльных штанах, широченных у бедер и сужающихся к лодыжкам, наподобие тех галифе, какие бывают у военных на старых фотографиях, а из штанин, как цветы из горшка, торчат чумазые ноги; да рожи в придачу – точь – в-точь из уголовной картотеки.

Отбросив смущение (издержки возраста), Кудрявый подошел и понял, отчего вокруг поднялся такой шум. Оказывается, они пасовали друг другу мяч, отобранный у сопляка, который утирал в сторонке слезы. Альваро повернул к Кудрявому физиономию, ставшую от ухмылки еще более приплюснутой, и небрежно спросил:

– Никак судьба улыбнулась?

– А то!

Все его существо лучилось таким самодовольством, что Альваро взглянул на него с интересом.

– Какие планы на сегодня? – в свою очередь спросил его Кудрявый.

– Н-ну… – скучающим и одновременно загадочным тоном протянул Альваро.

– Может, в Остию прокатимся? Я нынче при деньгах.

– Да ну? – На плоском лице вздулись желваки. – Сотни две небось у матери выцыганил?

Теперь и Рокко стал заинтересованно прислушиваться к разговору.

– Ага, сотни две! – внутренне ликуя, выкрикнул Кудрявый, затем, чуть понизив голос и поднеся палец к губам, добавил: – А пятьдесят кусков не хочешь?.. Пятьдесят, – многозначительным шепотом повторил он.

Альваро, а за ним и Рокко ошалело плюхнулись на ступеньку, еще немного – и попадали бы прямо в пыль. Кудрявый выждал, когда они чуть придут в себя, двумя пальцами взял Альваро за ворот рубахи и шепнул:

– Айда за мной!

Они свернули за угол, подальше от любопытных глаз, и Кудрявый показал им пятьдесят купюр.

– Да он не брешет! – удивился Альваро.

– Во везуха! – прибавил Рокко.

– Ну так что, едем в Остию?

– Спрашиваешь! – сказал Рокко.

– Сперва надо помыться, переодеться, – забубнил Альваро.

– Ну ступайте, жду вас тут, – благодушно разрешил Кудрявый.

Парни переглянулись.

– Слышь, Кудрявый, – замялся Альваро, – а ты заплатишь за нас в Ости?

– Какой разговор! – проявил великодушие Кудрявый. – Ведь вы мне вернете потом?

– Вернем, не сомневайся! – заверил Рокко.

– Значит, через полчаса на этом самом месте, – подытожил Альваро.

Они юркнули во двор, но вместо того, чтоб идти домой или стрельнуть у кого-нибудь пятьсот лир на билет в кабинку, свернули направо в маленькую арку, выходившую на виа Одзанам, и вошли в табачную лавку с телефоном на самом видном месте. Альваро небрежно снял трубку, набрал номер, а Рокко бросил в щель монетку в пятнадцать лир и стал следить за разговором, боясь пропустить слово.

– Алло! – прогнусавил Альваро. – Попросите Надю, пожалуйста… Да, Надю, это ее знакомый.

На том конце, видно, пошли звать Надю. Альваро тем временем, переглянувшись с Рокко, прислонился к стене с облупившейся штукатуркой.

– Алло! – вежливо произнес он минуту спустя. – Надя, это ты? Послушай, есть дельце… Ты свободна сегодня?.. В Остию не хочешь смотаться?.. Ну да, в Остию… Что?.. Ну конечно, что я, трепач?.. Жди нас в Марекьяро, поняла?.. Да, в Марекьяро… Ну там, на дорожке… Да-да, где в прошлый раз. В три… нет, в три пятнадцать… Ага, пока!

Довольный собой, он повесил трубку и вместе с другом вышел из лавки.

Надя неподвижно стояла на песке и злилась на солнце, ветер и купальщиков, что слетелись на пляж, точно мухи на мед. Тысячи людей от Баттистини до Лидо, от Лидо до Марекьяро, от Марекьяро до Принчипе, от Принчипе до Ондины. Все купальни переполнены, на песке ступить негде: кто разлегся кверху брюхом, кто спину калит, и все больше старики. Хотя и молодежи полно: ребята в семейных трусах или узеньких плавках, ну прямо весь стыд наружу, девчонки в обтягивающих купальниках, с распущенными волосами. И никому на месте сидится, будто у всех нервный тик. Перекликаются, визжат, сквернословят, играют, шастают туда-сюда по кабинкам, зовут сторожа… Отпетая шпана Затиберья, напялив сомбреро, играет на гармониках и гитарах, щелкает кастаньетами. Самбы сливаются с зажигательными румбами; репродуктор разносит их на весь пляж. И посреди всего этого – Надя в черном купальнике; чернущие, точно у дьяволицы, волосы выглядывают из-под пропотевших подмышек, а угольно-черные глаза горят ненавистью.

Ей около сорока, грудь и бедра упругие, мясистые, будто их накачали насосом. Она не в духе: ей надоело валандаться с этими чумовыми молокососами, тем более что в море она не купается, поскольку с утра помылась в тазу синьоры Аниты. Кудрявый, Альваро и Рокко минуты не помолчат, все извертелись. А Наде хочетсяпоскорей выбраться отсюда.

– Ты нынче вроде не с той ноги встала? – невозмутимо спрашивает Альваро, заметив ее настроение.

От этих слов Надя свирепеет.

– Пошли отсюда! По-быстрому дело спроворим – и по домам! Чего мы тут застряли, интересно знать!

– Да куда торопиться-то? – лениво откликается Рокко.

Надя шипит, как змея, уголки губ обиженно опускаются, а глаза от ярости меняют цвет на землисто-серый, как у хронических сердечников.

– Или расхотел? – Она так и сверлит взглядом Альваро.

– Да нет, отчего ж? – пожимает плечами тот.

– Ну так пошли, чего ждать? – Надя яростно выплевывает слова из ярко накрашенных губ, напоминающих адово пламя.

Лицо Альваро расплывается в добродушной усмешке.

– Глянь-ка, неймется ей нынче! Поостынь уже, не маленькая.

– Да пошел ты, сучонок! – шипит она и разражается грязной бранью.

– Ну так и быть, уважим ее, – снисходит Рокко и подмигивает другу. – Да ты не боись, мы не подкачаем!

– И Кудрявый тоже, – добавляет Альваро. – Не гляди, что сопляк, по этой части он кому хошь сто очков вперед даст!

Кудрявый и ухом не ведет – лежит себе на песке, раскинув ноги, будто не о нем речь. На голове – тоже соломенная шляпа, из-под которой выбиваются тугие, непокорные завитки.

– Ладно, пошли, – решается Альваро и кивает на сарай-развалюху вдали.

Надя прячет радость под маской брезгливого равнодушия, упирается руками в песок и, отклячив зад, полегоньку приподнимает свои жирные телеса.

– Стойте! – командует Альваро. – Я первый!

В мгновение ока он скрылся за топчанами, зонтиками и грудой человеческих тел. Немного погодя следом потащилась и Надя, загребая босыми ногами раскаленный песок.

Кудрявый и Рокко остались на берегу ждать своей очереди. Рокко вытянулся, закинул руки за голову; выражение лица, как всегда, дурашливое. Кудрявому немного странно, что ни Рокко, ни Альваро за весь день и словом не обмолвились о том, чтобы искупаться: им только и дела, что пялиться на девиц, стаями налетевших из Затиберья и Прати, из Маранеллы и Куартиччоло, Наконец он набрался храбрости и спросил:

– Рокко, ты плавать-то умеешь?

– Спрашиваешь! – нимало не смутясь, ответил тот. – Да я как рыба плаваю!

– Ну так пошли, окунемся, все равно пока делать нечего.

– Не, я не пойду. – Рокко сладко зевнул. – Сам ступай, коли охота.

– А я пойду, – в тон ему отозвался Кудрявый, сбросил сомбреро и потрусил к воде.

Но у берега он долго раздумывал – пробовал воду то одним мыском, то другим, затем вошел по колено, всякий раз отпрыгивая от набегавшей волны, будто она давала ему пинка под зад. В море было тесно от купающихся, меж людских голов ритмично покачивалась лодка. Наконец он набрал в легкие воздуху и нырнул, как утка. Но не поплыл, а только лязгал зубами по шейку в воде и смотрел, как мальчишки забираются на корму лодки и ныряют оттуда вниз головой. Когда он вылез из воды, Рокко и Альваро уже освободились. Настала его очередь, но он медлил – нахлобучил шляпу и растянулся на песке. Тогда Альваро пощелкал челюстями и обратился к нему:

– Эй, Кудрявый, пока не ушел, может, угостишь нас чем-нибудь?.. Да нет, если не хочешь, то… Но ведь у нас едва-едва денег наберется на кабинку да на проезд.

– Это пожалуйста.

Кудрявый, сбегал в кабинку, достал из носка одну бумажку, и выглянув, помахал ею приятелям.

Те встали и вместе с ним направились в бар пить кока-колу.

Солнце клонилось к закату, а народу на пляже только прибавилось. Море сверкало, точно клинок в людском муравейнике. Кабинки полнились криками, под душ залезали сразу вдесятером, будто муравьи, облепившие скелет. Оркестр наяривал вовсю, ему вторил фонограф Марекьяро.

– Ну, Кудрявый, – сказал немного погодя Альваро, – давай.

Кудрявый тут же вскочил, и все засмеялись, видя его готовность – даже Надя, которая уселась за столик и слегка оттаяла.

– Только заплати сперва, – добродушно заметил Альваро, считая неуместным насмехаться над приятелем.

– Ой, позабыл совсем, – смешался Кудрявый и хохотнул, хотя в душе ему было не до смеха.

Он расплатился и, подражая Альваро, первым пошел в сарай.

Воздух и песок понемногу остывали, зато старая хибара накалилась, как жаровня. От одежды воняло потом, особенно от носков, но к нему примешивался приятный запах соли и брильянтина. Кудрявый уже успел возбудиться, когда в дверь поскреблась Надя. Сперва протиснула внутрь плечи, потом втянула мощный, на зависть всему Риму, зад. Кудрявый стоял в своем дурацком сомбреро и пялился на нее. Она расстегнула лифчик, стянула трусики с потного тела. Кудрявый, видя это, тоже выскользнул из плавок.

– Ну, пошевеливайся! – вполголоса приказала Надя.

И пока они занимались своим делом, женщина крепко-накрепко сжала грудями его голову, одной рукой сняла носок, висевший на гвозде, вытащила пачку денег и незаметно опустила к себе в сумку.

Кудрявый живет в помещении начальной школы Джорджо Франчески. Если идти от Понте-Бьянко, справа от дороги поднимается откос, на котором теснятся дома Монтверде-Веккьо, а слева в небольшой долине расположился Железобетон, и через него как раз можно выйти на виа Донна Олимпия (еще ее называют Граттачели). Первый дом от угла и есть начальная школа. На обшарпанном асфальте стоит еще более обшарпанное здание с белыми квадратными колоннами и башенками по углам. Кого только не перебывало в этой школе за последние годы: и немцы, и канадцы, и эвакуированные, и выселенные. В числе последних семья Кудрявого.