Текст книги "Улыбка вечности. Стихотворения, повести, роман"

Автор книги: Пер Лагерквист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Все есть лишь видимость, все есть лишь ожидание истинно сущего. Все есть лишь тоска по истинно сущему, непреходящая мука жизни.

Я звал Бога своим отцом, я знал: Он – отец мне и небо – мой дом, где Он ждет меня. Я называл страдание своим братом, ибо оно избавляло меня от жизни, от видимости, от всего, что не истинно сущее. Смерть называл я своим лучшим другом, ибо она должна была воссоединить меня с тем, кто на несколько лет своей вечности послал меня жить среди людей. И я принял на себя скорбь всего живого.

И люди распяли меня на кресте, где я должен был принять мученическую смерть.

И тогда я воззвал к моему Отцу. Я вознес к нему смиренную веру мою и любовь, я вопиял к Нему о страданиях человеческих, о страхе всего живого перед жизнью, о вечной тоске всего живого по истинно сущему. И Он укрыл меня во тьме, всю землю укрыл Он во тьме, чтобы скрыть меня от людских глаз.

И люди преклонили потом колени у моего креста, все люди на всей земле преклонили колени, и они провозгласили меня своим спасителем, избавившим их от жизни и от всего, что не истинно сущее.

Он умолк. Они ждали, взволнованные его речью. Он тихо сказал:

Когда я пришел сюда, никакого Отца здесь не было. Я был человеком, как и вы.

И скорбь жизни, оказывается, не похожа на мою скорбь. Скорбь жизни сладостная скорбь, совсем не та, что я принял на себя.

Но не успел он закончить, как раздался совсем иной голос:

Я был спасителем людей. Вся моя жизнь была одной сплошной радостью, я упивался землей и солнцем.

Я пришел не для того, чтобы спасти их, я спас их тем, что пришел. Я возвестил им всю прелесть жизни лишь через то, что жил.

Я рожден был царствовать на земле. Как-то в юности я скакал верхом по своей земле. Было лето, день был сияюще прозрачен. Все было мне так близко, все люди, все деревья и цветы, все на земле, все было со мной. И тогда я понял, что жизнь – это все, кроме нее ничего нет. Я взял себе женщину, она родила мне сына, он был похож на меня, он тоже рожден был жить. Я собрал свой народ, я повел его на битву против других, всех их учил я жить и умирать. Все мы сражались в сияющем свете солнца, те, что побеждали, и те, кого побеждали. Все мы ощущали сладость жизни, но все мы видели, что она имеет начало и конец. Герои истекали кровью, мертвых забывали ради живых.

И настало это утро, протрубила боевая труба. Я вскочил на своего коня и помчался вперед, намного опережая всех своих, я скакал без доспехов, но при оружии. Кто-то вонзил мне меч прямо в грудь, я выдернул меч и понял, что пришел мой смертный час. Истекая кровью, я продолжал сражаться, чтобы в эти последние, оставшиеся мне минуты успеть до конца насладиться жизнью. Я сражался отчаяннее, чем когда-либо, под сияющим этим солнцем. Прямо на меня скакал юноша, такой же отчаянный, я рубанул его мечом, и он вылетел из седла. Лежа на земле, уже умирая, как я, он повернул голову и поглядел мне вслед долгим, странным взглядом. Нет, не ненависть была в этом взгляде, а зависть, зависть к тому, кто скакал навстречу чудесной жизни, меж тем как ему суждено было оставить все это и умереть. Я обнажил грудь и показал ему свою огромную открытую рану. И он понял меня и умер с улыбкой на устах.

Но когда я почувствовал, что смерть моя близка, я ускакал подальше от поля боя. Обливаясь кровью, скакал я по чудесной земле. Я видел цветы и деревья, я видел горы, и дороги, и все эти светлые, солнечные селения в долинах, и птиц, что кружили над ними. Все было так близко мне, все было со мной. И тогда я понял, что жизнь – это все, что кроме нее ничего нет. Я умер, выпрямившись в седле, гладя на все вокруг.

Он замолчал. Потом сказал:

Но оказалось, это еще не все. И радость жизни не похожа на ту радость, какой жил я. Радость жизни загадочна и непостижима, не то что моя. Я был человеком, как все, и ничего больше.

После этого его заявления послышался юный мелодичный голос, застенчивый и несмелый, как голос ребенка:

Я был спасителем людей.

Я был рожден, чтобы сказать им все, чтобы открыть им подлинный смысл всего сущего.

Тайна жизни была всегда со мной, как с другими их вера или безверие. Когда я задумывался о том, что было вокруг меня, я постигал не только то, что я видел, но и все мне невидимое, я входил в открытое пространство, где было собрано все видимое и невидимое и где всегда было светло и тихо. Я оставался там какое-то время, но не потому, что хотел что-то понять, а просто потому, что там было светло, я ведь был еще ребенком.

Я не задумывался над тем, чем я владел, это просто было всегда со мной. Но я чувствовал, как тайна моя все растет там внутри, каждое утро, просыпаясь, я чувствовал, что она здесь, со мной, и солнце сияло, когда я выходил гулять, и трава под деревьями сверкала от росы. И я чувствовал, как все ждет меня, как все живое ждет меня, все, что счастливо и что обделено все ждет, что однажды я выскажу то, чем я так беззаботно владею. А я входил в еще более светлое пространство, где было собрано все видимое и невидимое, оставался там все дольше и дольше, я ведь был еще ребенком, и там, внутри, был мой настоящий дом.

Мне исполнилось только четырнадцать лет, когда мне пришлось умереть. Я нес в себе тайну жизни, поэтому я должен был умереть.

Все, подавленные, слушали этот детский голос. Молчание безнадежности воцарилось во тьме.

Но тут кто-то из них заявил:

А вот я был метрдотелем в одном из самых больших ресторанов, очень известном и посещаемом. Это трудная и очень важная профессия. Надо уметь угадывать желания самых разных людей и уметь сделать так, чтобы им было хорошо.

Надо понимать, чего люди желают, и каждому уметь угодить. Я знал обращение, и все считали, что я очень подхожу для этой должности.

Уж я-то знал, как устроить все так, чтобы клиент остался доволен. Тут и требуется-то самая малость. Главное – изобретательность. Букетик цветов в вазе, немного вкуса – порой это решает все. И сервировка чтобы была безукоризненная – это, быть может, самое важное. Нет, все это совсем не так просто, как кажется. Это целая наука – видеть людей насквозь и уметь им угодить. Я это умел, уж на меня-то можно было положиться. Уходя, они всегда уверяли, что очень довольны.

Я был просто незаменим. Но пришлось и мне распроститься со своим делом, все мы смертны. И они, конечно же, были вынуждены найти себе нового метрдотеля, потому что без метрдотеля не обойтись. Надеюсь, он знает обращение и клиенты по-прежнему довольны.

Выслушав его, они пришли в полную растерянность. Они просто не знали уже, что и думать, в головах у них был полный сумбур.

И тогда из тьмы поднялся некто.

Здесь, во тьме вечности, никогда прежде не случалось, чтобы кто-то вставал, чтобы кто-то изменил положение или вообще что-то изменилось. Все с изумлением смотрели на него. Лицо его было словно опалено страстью, глаза его горели во тьме. И говорил он не как другие, речь его была горяча и зажигательна. Он так говорил:

Что есть истина? Скажите нам: что есть истина? Та жизнь, которой мы живем на земле, – сплошная путаница, многообразие без границ! Слишком много всего? Слишком много – нам просто не разобраться. Нам дано видеть лишь свое собственное, но это так ничтожно. А вся остальная большая жизнь – она так огромна! Мы боремся каждый в одиночку, вечно чего-то ищем, но каждый находит лишь самого себя. Мы одиноки в беспредельном пространстве, наше одиночество вопиет во тьме. Нам нет спасения, слишком уж нас много и слишком мы все разные. Нам не найти общего пути.

Так, может, жизнь – это всегда только я сам, или ты, или он? И никогда – мы все вместе? Никогда – что-то достаточно простое и надежное, к чему мы все могли бы приклонить наши головы и быть счастливы? Приклонить головы, как к старой матери, которая изо дня в день говорит своим детям одни и те же слова, чувствуя лишь, как крепнет с каждым разом связующая их любовь. И быть счастливыми, как счастлива бывает семья, собравшаяся под крышей родного дома. Может, она, жизнь, столь огромна, что нам никогда ее не постичь? Никогда – во веки веков! И нам остается лишь бесконечно мусолить одно и то же, каждому свое, видя, как все другое поглощается тьмой, для нас непроницаемой.

Мне невыносимо, что жизнь столь огромна! Мне невыносимо, что она не имеет границ! Мне невыносимо мое одиночество в пространстве, у которого нет конца!

Я хочу отыскать бога! Нам просто необходимо отыскать бога, чтобы привлечь его к ответу за жизнь, которая сбивает нас с толку.

Всем нам надо собраться вместе, всем-всем, собраться и отправиться на поиски бога, чтобы обрести наконец ясность.

Его слушали с напряженным вниманием. Все были захвачены его речью. Что-то он затронул в них, что-то скрытое в глубине, какое-то больное место, которое давало о себе знать, стоило его разбередить. Никогда прежде не чувствовали они с такой остротой горечь жизни, некоторые и вообще ничего такого прежде не чувствовали. Теперь, наконец, они всерьез осознали свое положение. Все теперь осознали, какую страшную путаницу являет собой человеческая жизнь, она столь неохватна и сложна, что не может быть в ней человеку покоя и нет в ней для человека никаких твердых основ, нет твердой почвы, на которую можно было бы ступить, нет истины. Теперь они осознали, сколь унизительно было для них жить так, как они жили, ничего толком не зная, не имея настоящей веры. Теперь они осознали, к какому страшному, безысходному одиночеству был приговорен каждый из них, окруженный непроницаемой тьмой. И они поняли, что этому должен быть положен конец, что они должны отыскать что-то другое, что одинаково подошло бы всем им, прийти к ясности и знанию, к истине.

Но некоторые подумали: а есть ли вообще бог? Один из них сказал: а есть ли вообще бог? Для меня лично бога вроде бы как и нет. Еще один сказал: и для меня бога вроде бы как и нет. Но тот, исполненный страсти, ответил: один, отдельно взятый человек может и не испытывать потребности в боге; но для нас, для миллионов, бог необходим. И они ему поверили и поднялись со своих мест, чтобы последовать за ним и привлечь бога к ответу за эту непостижимую жизнь.

Подняться с места им было нелегко. Поднимались они с трудом. Каждый когда-то уселся так, как ему было всего удобнее, на веки вечные, у них и мысли не было, что придется когда-нибудь поменять положение. И поднимались они теперь с великим трудом, и первые их шаги во тьме были неустойчивы, их шатало из стороны в сторону. Но когда они собрались наконец вокруг того, кто должен был повести их вперед, они уже твердо стояли на ногах, являя собой плотно спаянную массу, сообщество людей, объятых священным огнем общей идеи. Они ощутили, что нашлось наконец-то нечто во всей этой путанице и неразберихе, что объединило их, – их общая беда, их безмерное отчаяние. Они ощутили всю глубину своего отчаяния, объединившего их, и они упивались им. Они ощущали его как могучую силу человека, вырвавшуюся из глубин его мятежного духа, они упивались им. Счастливые не могли уже понять, как могли они быть счастливы. Несчастные сожалели, что не были еще несчастнее.

Под водительством того, исполненного страсти, двинулись они в путь, чтобы призвать бога к ответу.

Вначале их было не так уж и много, если мерить мерками вечности. Но по пути они подбирали все новых и новых, всех тех бесчисленных, что сидели вокруг во тьме. Они натыкались на группки, где шли бесконечные споры все о том же, о страхе, о жизни, натыкались они и на такие, где царило молчание, и заметить их можно было только столкнувшись вплотную. Натыкались и на одиночек, сидевших в стороне от всех. Их они тоже подбирали. Они собирали вместе счастливых и несчастных, богатых и бедняков, верующих и разочарованных, сильных и слабых, сдавшихся и борющихся, всех, что некогда жили на земле. Все они присоединялись к шествию. Когда им становилось ясно, что великий этот поход задуман во имя избавления от страшной путаницы жизни, во имя спасения человека от окружающего его беспросветного одиночества, они молча поднимались и присоединялись к процессии. Глаза многих, выражавшие жгучую муку, горели от возбуждения, они в экстазе присоединялись к остальным. Были и такие, кто поднимался медленно и как бы нехотя, на их лицах еще лежал отблеск затаенного счастья, они присоединились к шествию, задумчиво гладя куда-то вдаль. Но все без исключения вставали со своих мест и шли за процессией.

Во главе шел исполненный страсти, он ничего уже больше не говорил, он был теперь лишь одним из них, только что шел впереди них. Во голову он держал высоко и казался выше всех; черты его одушевлены были горевшим в нем огнем. В жизни он был сапожником и тихо сидел в своем углу; теперь он собрал всех, когда-то живших на земле, чтобы повести их к богу. При жизни он сидел в своей маленькой мастерской, в спертом воздухе, пропахшем дегтем и кожей, там он с терпением переносил собственную свою жизнь, теперь он взялся нести ответственность за всех. Все следовали за ним, ибо он был для них воплощением их вековечного страдания. Они видели в нем себя, свою измученную, запертую в клетке душу, которая, оказавшись на свободе, испугалась было этого незнакомого, такого пустынного и холодного мира и запросилась обратно домой, только вот дома у нее, выпущенной из заключения, больше не было, она была теперь окончательно и бесповоротно бездомна. И чем дольше длилось бесконечное странствие, к которому присоединялись из тьмы все новые толпы, тем чаще задумывались они над тем, как ужасна жизнь, как она ужасающе огромна, еще огромнее, чем можно себе вообразить. И они думали о боге, о том, кто возложил на них это неслыханное бремя и кто теперь должен был спасти их, дав им ясное знание и покой; и они думали о могуществе этого вседержителя, в вечно алчущей душе которого должен ведь все же теплиться огонек, что согревает его в его безрадостном, при всем богатстве, существовании – так трепещущие язычки пламени согревают руки путешественника, окончившего свои дальние странствия в пустыне, где больше уже нет никаких дорог. Это тепло он должен был дать им.

А народ все прибывал и прибывал. Сошлись немыслимые толпы. Воображение уже отказывалось их вмещать. Они колыхались подобно безбрежному океану. В конце концов он как будто замер в своем движении, этот волнующийся людской океан, лишь ощущая, как вливаются в него все новые потоки, как стекается к нему все – все одинокое и борющееся, все растерявшееся и покинутое, все ищущее, все сущее. И они радовались тому, что все они собираются вместе и что люди будут еще подходить и подходить, пока не соберутся все до единого. Это длилось столетия, это длилось тысячелетия, если мерить мерками земного времени, так все это было грандиозно.

И гудом гудел теперь людской океан, вобравший в себя все потоки – и ходили людские волны, ворочались тяжко и мощно, и сталкивались друг сдутом; вздымались, переливались одна в другую, сглаживались, вздымались в других местах и вновь опадали; потом все стало успокаиваться, внешние границы как бы сжались, затвердели, больше уже не менялись, замкнули, подобно железной отраде, все в себе и уже не пропускали ничего извне, да я пропускать больше было нечего, извне была пустота.

И вот теперь, когда все были наконец-то в сборе и перемешались друг с другом, подобно тому как перемешиваются волны в штормящем море, после чего море успокаивается, произошло нечто совершенно поразительное – ни о чем подобном они и помыслить не могли. Когда, значит, все окончательно уже успокоилось, в них зашевелилось странное чувство, будто они – это что-то одно, не множество, а что-то одно, единое. Будто они составляют одно целое: все подходило друг к другу, и все вместе прекрасно друг с другом сочеталось. Поистине, они представляли одно целое. И это целое было столь просто, что они глазам своим не верили – ошеломленные, озирались они вокруг. Оно было нисколько не сложно и не запутанно, просто оно было очень большое. Нет, даже не большое, а просто его было очень много.

Всякий и каждый находил здесь свое и своих. Это было не трудно, получалось будто само собой. Немного поискав, каждый находил подходящее ему место, где были ему подобные; и быстро устанавливался порядок. Оказалось, что у жизни не так-то уж и много разных видов, хотя каждый из них очень многочислен; и когда эти виды обособились, стали каждый сам по себе, то все вместе они образовали род, с присущими только этому роду свойствами. Так из множества получалось единство. Особо несчастливые находили здесь других особо несчастливых, в общем-то счастливые отыскали других в общем-то счастливых, верующие отыскали верующих, сомневающиеся – сомневающихся, бунтари отыскали тех, кто вечно бунтовал, мечтатели отыскали тех, кто вечно мечтал и тосковал, любовники – тех, кто любил, желчные насмешники – тех, кто замкнулся в своей горькой иронии и презрении, покинутые – тех, что были покинуты, великодушные – великодушных; и сапожники отыскали сапожников, вязальщики веников – вязальщиков веников, могильщики – могильщиков; и бандиты отыскали бандитов, великомученики – великомучеников, герои – героев, шуты – шутов, а те, кто ничем не был, – тех, кто не был ничем.

Поначалу, покуда все еще разыскивали свои места и устраивались каждый на своем, все эти миллиардные толпы находились в беспрестанном движении, и гул стоял над этим колышущимся людским океаном. Вот собрались где-то стотысячные толпы одинаковых на вид: их окликали: вы кто? И они отвечали все в один голос: мы лавочники Петтерсоны. А вот собрались еще более необозримые толпы: им кричали: вы кто? И все они мрачно отвечали: мы те, у кого на ногте черное пятнышко.

Но когда все уже окончательно устроились, каждый среди своих, все эти массы слились в одно и, ничем не разграниченные, составили одно целое, и постепенно все утихло, и удивительный мир и покой воцарились вокруг. И жизнь уже вовсе не казалась чем-то странным и непонятным, все было понятно, все как надо. И замысел ее заключался, как видно, лишь в том, что каждый имел право на существование, а все вместе они должны были составить одно целое. Смысл был настолько прост, что добавить к этому было нечего. Абсолютно нечего.

И не было никакой путаницы. Все было упорядочено и вполне надежно, так, как оно и должно быть.

И не было никакого одиночества, ибо не было среди них человека столь особенного, чтобы не нашлось еще нескольких миллионов точно таких же.

И не было места ни отчаянию, ни тревоге, ни беспомощности. Во всем был полный порядок. Все было как надо.

Все были просто потрясены. Глубокая радость и благодарность переполняли их. Медленным взглядом обводили они все окружающее, тишь и благодать царили вокруг и полное единство. Они вспоминали, как они боялись, как блуждали в поисках, как вечно страдали, как мучились страхами и сомнениями, как копались бесконечно в себе и не могли докопаться до дна, как брели ощупью в потемках, отыскивая хоть кого-то, кто мог бы стать им братом, хоть кого-то, хоть одного-единственного, – но разве кого отыщешь в беспредельной пустыне, которую и постичь-то невозможно. Глубокая радость и удовлетворение переполняли их.

Но как тот, кто ночь напролет сражался с бурей, а с наступлением утра видит вдруг, что море утихло, ни ветерка, и свет дня распростерся в бескрайней тиши, и сперва чувствует в восторге, что он спасен, что все ясность и свет, но, снова и снова вглядываясь в безмятежную даль, ощущает вдруг потерянность и пустоту, так вот и они ощутили вдруг опустошенность в окружавшей их теперь долгожданной ясности. Все было так просто и однозначно. Все было так абсолютно ясно и понятно. Все было именно так, как им когда-то и хотелось, именно о таком мечтали они всю свою жизнь. Не с чем больше было бороться, не от чего было страдать.

Они стояли подавленные. Они стояли растерянные, не зная, что им с собой теперь делать, куда теперь податься. Они вдруг сразу лишились всего, что наполняло их существование. Никакие страхи не переполняли их. Никакие тревоги не гнали их вперед. Все завершилось само собою, все было как надо. И никакого повода искать бога у них больше не было. И без него все было понятно, да и понимать-то было особенно нечего. Все было как оно есть.

Наступило глухое молчание, мрачно и пусто было вокруг.

И тогда вышел вперед некто и заговорил голосом хриплым, но проникновенным, он был мал ростом и неряшлив, но, выпрямившись, сразу стал выше, и лицо его, одухотворенное и нервное, передавало все движения души. Он говорил:

Так что же я такое?! Что же я такое?!

Эта жизнь, что мы проживаем в борьбе и страданиях, что нависает над нами непроглядным мраком, сквозь который пытается пробиться наша робкая мысль, жизнь, по которой мы бредем все вперед и вперед, чтобы отыскать наконец общую для всех и каждого истину – она, выходит, ничего такого не содержит и только и делает, что повторяет самое себя. Снова и снова одно и то же, все то же самое, тот же примитивный, убогий смысл, то же жалкое знание, все то же ничто. Мы сражаемся без устали, а выходит, и сражаться-то не за что! Мы терзаем себе грудь; а там, внутри, оказывается, всего лишь сердце, которому назначено биться и умереть, как тысячам до него и после него. Мы ощущаем священный огонь, пылающий у нас в груди, всепожирающее пламя, а это, оказывается, всего лишь то самое горючее, что требуется для поддержания его функции, чтобы оно могло биться; тепло для наших постелей, чтобы мы, бедняги, не замерзли и не испустили дух.

Итак, все это лишь для того, чтоб мы не отдали концы. Чтобы только, не дай бог, не отдать концы! А когда дело идет к закату, нас берут, словно упитанных коров, сжевавших каждая свою порцию жвачки на солнечной земле, и загоняют в стойло, каждую в свое; и единственное, что мы оставляем после себя, – это навоз для травы будущего года. Удобрение, одинаково пригодное для использования, от кого бы оно не осталось.

Я сгораю от стыда. И я восстаю, исполненный отвращения и ненависти. И это называется жизнь! Сплошной обман, просто оскорбление всего того, что я считал самым святым во мне! Сплошное убожество! После этого и жить-то унизительно!

Ни заблуждений, ни скорби. Ни злоключений, ни кровоточащих ран. Ни трепещущего сердца, которому нет покоя. Ничего. Все богатства и горести жизни, все, что наполняло нас страхом и неуемным, гнавшим вперед беспокойством, беспредельной тоской, – все это, выходит, ничто! А то единственное, что имеет какое-то значение, существует где-то вне моего я.

Я был одинокий странник, бездомный, вечно ищущий, не знавший покоя. А что я такое теперь?! Ничто. Пустое место. Одиночество мне заказано, и я уже ничего собой больше не представляю. Одиночество всем теперь заказано, никто уже не пойдет в одиночку нехоженной до него тропой, что сотрется после него. Никто не останется один на один со своим кровоточащим сердцем, которое замирает во тьме, где никто его не услышит.

Одиночество мне заказано и всегда теперь будет заказано.

Какая пустота, какая бессмыслица!

Это отвратительно, и я восстаю, исполненный ненависти. Я восстаю, пылая ненавистью к тому, кто оскорбляет самое святое, что у меня было.

Я ищу бога, я хочу разыскать бога! Нам просто необходимо разыскать бога, чтобы привлечь его к ответу за никчемность жизни. Нам необходимо разыскать бога, чтобы предъявить ему обвинение в оскорбительности жизни для человеке, в ее однозначности, примитивности ее единственной истины. Нам необходимо разыскать бога, чтобы потребовать от него заблуждений и сомнений, неутолимой тоски души, чтобы потребовать от него всей беспредельности, всего страха, всего пространства без конца и края.

Они слушали его со все возраставшим возбуждением. Его ненависть заразила их, каждый чувствовал, как ненависть поднимается и в нем, она все росла и росла и вот уже, выплеснувшись через край, захлестнула все эти необозримые толпы. Они смотрели на его одухотворенное, нервное лицо, это было их лицо – воплощение мольбы о боли и трепетном беспокойстве, об одиночестве души, от которого нет спасения: они осознали грубую жестокость жизни: с какой жестокой радостью хотела она лишить их всего! Раздалось крики: мы отыщем бога! И уже отовсюду, издалека: мы обыщем бога, чтобы призвать его к ответу! Мы призовем его к ответу за ясность жизни! Мы потребуем от него всего страха, всей тьмы, всех глубин бездны, всего непостижимого! Гулом разбушевавшегося океана несся над толпами вопль: мы отыщем бога, чтобы призвать его к ответу!

Возглавляемые одухотворенным, они торжественно двинулись в путь.

То было удивительное странствие. Необоримый людской океан тяжко, но с неослабевающим напором катил свои волны. Движение его вод было столь величаво, что вызывало некое благоговение, души их преисполнились горячей, мистической веры в великий смысл задуманного. Они шли и шли, – и никак не могли дойти. Они шли и шли, века, тысячелетия; и никак не могли дойти. И тогда они стали задумываться: слишком уж неслыханное дело они затеяли пойти со всем своим убожеством к тому, кто так могуществен, но ведь он сидит там, как собака на сене, на своих сокровищах, этот жестокий, демонический бог, отдавший сотворенной им кишмя кишащей жизни лишь крохотный кусочек своей непостижимой сущности, жалкую корку хлеба, чуточку радости и покоя, чуточку знания и теплого солнца. И они думали со страхом, смешанным со злорадством, что скоро окажутся с ним лицом к лицу.

Но они никак не могли дойти. Дорога к богу оказалась бесконечно длинной.

Одухотворенному так и не удалось привести их к цели. Пришлось воззвать к старейшим из них, чтобы все они вышли вперед и, соединив усилия, постарались найти дорогу. То были степенные, невозмутимые мужи, но сейчас и они были охвачены волнением. Они вышли вперед, плотно сжав губы, ни словом не выдав своего состояния, но лица выдавали их внутреннее напряжение. Итак, они возглавили шествие. Они шли, внимательно глядя по сторонам. За ними с терпеливой покорностью следовали остальные, время от времени кто-нибудь из них пытался заглянуть вперед, через головы ведущих, но в основном все просто шли вслед за вожаками, брели и брели в терпеливом ожидании. Пусто и глухо было вокруг. Они шли и шли и никак не могли дойти.

И вот наконец показался вдалеке слабый свет. Свет был ровный, не мерцающий, но такой слабенький, что они едва различали его в окружающей тьме. Они пошли на этот свет. Они думали: наверное, там целое море света, просто это очень далеко от нас. Наконец, спустя еще много лет, они приблизились к нему.

Это оказался небольшой фонарь с запыленным стеклом, освещавший пространство вокруг себя неярким, покойным светом.

Какой-то старик пилил в его свете дрова. Они поняли, что это и есть бог.

Он был невысок ростом и сутуловат, но сложения крепкого. Руки у него были грубые – такие руки бывают у человека, всю жизнь занятого однообразным и тяжким трудом. На морщинистом лице лежал налет усталости, но выражение было кроткое и серьезное. Он их не замечал.

Те, кто шел впереди, с трудом сдержали напиравших сзади.

Они остановились перед ним в изумлении. Они глядели и глядели на него, ничего не понимая. Те, что стояли позади, приподнимались на цыпочки и, любопытствуя, вытягивали ней, глухой ропот прошел по рядам и замер где-то вдали.

Впереди стояли старейшие и мудрейшие из них, неустанная работа духа придала им благородства, глаза их сверкали благородным негодованием.

Ты бог? приступили они наконец к старику, голоса их дрожали.

Так ты и есть бог?

Старик растерянно взглянул на них. Он ничего не ответил, лишь утвердительно кивнул.

И ты пилишь дрова! сказали они.

Он промолчал. Отерев тыльной стороной ладони рот, смущенно огляделся и снова опустил глаза.

Мы – те, что некогда жили на земле, сказали они. Мы – та самая жизнь, которую ты сотворил. Мы – те самые, что вечно боролись, вечно страдали, сомневались и верили, брели на ощупь во тьме, где нет дорог, вечно чего-то искали, гадали, надеялись и жаждали, мы – те, что пытались вырваться за пределы собственного существа, вырывали из труди сердце и швыряли за те пределы, обрекая его истекать кровью в мучительном одиночестве.

С какой целью ты создал нас?

Старик стоял смущенный и подавленный. До него будто только сейчас дошло, о чем речь и вообще кто они такие. Он поднял голову, обратил робкий взгляд отшельника на колыхавшийся у его ног людской океан. Не было ему ни конца ни края. В какую бы сторону он ни поглядел – ни конца ни края. Необозримое море голов, миллиарды и миллиарды – без конца и без края.

И он не стал больше смотреть. Он глядел в землю, не зная, видимо, как теперь и быть. Пилу свою он еще раньше отставил в сторону. Одежда на нем была старенькая, поношенная, – сейчас это особенно бросалось в глаза. Он провел рукой по своим редким, седым волосам, и рука снова повисла вдоль тела. Теперь, когда руки его были не заняты работой, он словно бы не знал, куда их девать.

Я ведь простой труженик, робко произнес он наконец.

Это мы и сами видим, сказали благородные. Еще бы не видеть, подтвердили все остальные, даже самые задние.

Старик еще больше растерялся. Он смиренно стоял перед ними, подавленный их словами. Когда я создавал жизнь, я не задумывал ничего особенного, продолжал он все тем же покаянным тоном.

Благородные при этих словах содрогнулись.

Нет, вы только послушайте! Глаза их пылали. Ничего особенного! Это же возмутительно! Просто возмутительно!

Ничего особенного! эхом пронеслось по радам. Вы только послушайте! Ничего особенного! Это же возмутительно! Просто возмутительно!

Старика их возмущение совсем доконало. Он просто не знал, что ему делать со своими руками. Седая голова совсем поникла. Видно было, как он мучается. Наконец он вроде бы овладел собой.

Я сделал как мог, тихо сказал он.

Было что-то трогательное в этом его простодушном ответе, в этой его неспособности противостоять им; и благородные это почувствовали, однако продолжали в том же тоне, жестко и сурово:

Ты швырнул нас туда, в эту юдоль печали, обрек на муки и боль, на страх и томительное беспокойство, швырнул в бездны, которым нет названия; ты заставил нас вечно страдать, ты заставил нас влачить тяжкое бремя наших несчастий, преодолевая наш тернистый путь. Ты заставил нас надеяться, что лишь в страдании жизнь наша обретает величие и ценность, ценность для вечности, для бога. Ты заставил нас изнемогать, отчаиваться, гибнуть. Зачем же, зачем?!

Старик тихо отвечал:

Я сделал как мог.

Они продолжали:

Ты дал нам солнце и радость, ты позволил нам упиваться прелестью жизни, прелестью утра, когда роса холодит наши ноги, и все деревья благоухают, и все цветы, и все горы; ты дал нам познать счастье, что дарует земля, заставил считать землю нашим домом, нашим цветущим домом; ты заставил нас надеяться, что жизнь – это одна только радость, только сияющий свет, только бесконечное утро. Зачем же, зачем?!