Текст книги "Греховные радости"

Автор книги: Пенни Винченци

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 75 страниц) [доступный отрывок для чтения: 27 страниц]

И, с торжествующим криком вытолкнув в мир своего сына, улыбаясь и плача, Георгина наконец почувствовала и поняла, поняла окончательно и без малейших сомнений, кто же все-таки был ее настоящим отцом.

Глава 50

Вирджиния, 1964

Единственное, чего ей хотелось, так это показать ему ребенка. Он звонил ей, рвался приехать прямо в тот день, когда родилась девочка, но она сказала, чтобы он не приезжал. Это было бы слишком рискованно, очень уж странно выглядело бы его появление. Придется подождать. И ему, и ей: им обоим придется подождать.

Прошло четыре дня, прежде чем он наконец приехал. Четыре бесконечных счастливых дня нетерпеливого ожидания. Он стеснялся, мучительно стеснялся, почти не поднимал глаз на нее; в руках у него была огромная охапка ярко-розовых пионов.

– Жаль, что не розы, – проговорил он. – Но у Катрионы они еще не распустились. Да она бы могла и заметить, если бы я их срезал. Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, – ответила она. – Посмотри. Правда, она красавица? Георгина. И имя такое хорошее, красивое и длинное.

Он смущенно улыбнулся, с благоговением и безграничной нежностью глядя на спящую крошку.

– Изумительная красавица. Просто прекрасная. Я так счастлив. – Потом, после небольшой паузы, с трудом выговорил: – Как… как все прошло?! – И покраснел.

– Чудесно. Если бы мне сказали, что все может пройти так превосходно, я бы даже не поверила. Так быстро, так легко. Мне даже понравилось. А когда она родилась, я вдруг сказала: «Получилось, Джорджи, получилось!» Знаешь, я была так горда собой. Без всяких лекарств, без всего.

– Ну вот и хорошо, – по-прежнему смущенно произнес он и добавил: – А ты смелая.

– Ничего подобного. Честное слово, нет.

– Жаль, что не мальчик.

– А мне нет. Можем повторить, попробовать еще раз. Посмотри, ну чем не чудо?! И уже такая длинненькая! Она у нас будет очень высокая.

Вирджинию немного беспокоили и рост Георгины, и ее худоба, и то, что уже с пяти лет она начала проявлять склонность сутулиться. Вирджинии казалось, что кто-нибудь когда-нибудь может обратить на это внимание и что-нибудь высказать по этому поводу. Хотя Малыш был очень высок ростом. Конечно, он не был худым, но высоким он был. А Фред III был худощав. Правда, при этом очень прям и подтянут. Но ничего, этого достаточно. С генетической точки зрения этого вполне достаточно.

Она была счастлива, потрясающе счастлива. Казалось, все вдруг пошло именно так, как надо. И хорошо, что он был рядом, в пределах досягаемости, доступен для общения. Она имела возможность видеться – и действительно виделась – с ним почти ежедневно. Господи, как же она любила его! Ей самой с трудом верилось, что она может так любить. Ее самая первая мысль утром, когда она просыпалась, и самая последняя вечером, перед тем как заснуть, были всегда о нем. Иногда, когда он сидел в оружейной комнате вместе с Александром, а она заходила, чтобы подать им кофе (время от времени она задавалась вопросом, обращал ли Александр когда-нибудь внимание на то, что она сама приносила кофе в оружейную только тогда, когда он бывал там вместе с Мартином, а в остальных случаях предоставляла миссис Тэллоу помнить и заботиться об этом), она смотрела на него и чуть не падала в обморок, так она его любила, любила в нем все: и это костлявое, худое лицо – она ему говорила, кого он ей напоминает, кто же это был… да, нежного ястреба, – и длинную шею, и вечно взлохмаченные прямые каштановые волосы, и его сутулую спину, и необыкновенно длинные ноги, всегда облаченные в одни и те же поношенные коричневые плисовые брюки, и руки, большие, тонкие, изумительные руки, умные и умелые руки, которые бесконечное число раз заставляли ее плакать и кричать от удовольствия. Господи, как же она его любила. Их любовь оказалась счастливой, удивительно, необыкновенно счастливой, их роман был совершенно свободен от каких-либо трудностей, сложностей, от всего, что могло бы служить источником и причиной душевной боли.

Каждый день она вспоминала какой-нибудь эпизод из того времени, когда все у них еще только начиналось: как он в самый первый раз сказал ей, что, на его взгляд, она прекрасна (она тогда была просто поражена этими его словами: она как раз ходила беременная Шарлоттой, и ее поразило и то, что в подобном состоянии он мог счесть ее красивой, и еще больше то, что он вообще решился ей об этом сказать); как он впервые признался ей в любви; его улыбку, когда она предложила ему заняться с ней любовью в ту темную, очень темную ночь в лодочном павильоне на озере, улыбку одновременно и счастливую, и стыдливую, и уверенную; благоговейное выражение в его глазах, когда она сказала ему, что беременна и что это, без сомнения, его ребенок; она перебирала такие воспоминания, словно сверкающие, блестящие драгоценные камни на нитке. Они, эти воспоминания, помогли ей пережить самые тяжкие времена, те периоды, когда ей казалось, что она больше не выдержит ни одного дня этой ужасной жизни наедине с Александром и со своей тайной; помогли пережить ту полосу, когда она поссорилась, крупно поссорилась с Мартином из-за того, что тот не мог и не хотел понимать, почему она продолжает этот омерзительный фарс с Александром, почему не разрушит их брак, как может выносить все это. Воспоминания помогли ей пережить и то жуткое время, когда умер второй их ребенок, бедный маленький Александр, родившийся преждевременно, больным и обреченным, по ее собственной вине, из-за ее сознательной безответственности, из-за ее пьянства, ужаснейшего, кошмарного безостановочного пьянства, без которого она уже больше не хотела, а возможно, и не могла жить, даже несмотря на то, что у нее был Мартин, была Георгина, должен был появиться еще один ребенок. Именно тогда, один-единственный раз, его не оказалось с ней рядом: она была в Лондоне, далеко от Хартеста, далеко от него; но она с нетерпением ждала телефонного звонка, письма, записки, возможно, даже того, что он приедет сам. Потом она сказала ему, что не так уж далеко надо было и ехать; а он ответил (когда наконец позвонил ей и разговаривал неуверенным, извиняющимся, грустным голосом), что он опасался, боялся приехать, и не столько даже из-за Александра, сколько из-за нее самой, а также из-за того, что и он сам, и Александр с ней делают. Но воспоминания, эти счастливые воспоминания, и любовь к нему, и его ответная любовь к ней помогли Вирджинии пережить все. Как-то помогли.

История с Томми оскорбила его, ужасно оскорбила. Она часто и сама удивлялась, как могла поступить с ним подобным образом, как могла вообще сделать такое: уехать и броситься в связь, переспать с другим мужчиной, с человеком, которого она практически даже не знала, забеременеть от него – ну, правда, она не ожидала, что забеременеет; если судить по ее расчетам, это было совершенно невозможно, она даже ни на секунду и не задумывалась об этой опасности. Конечно, у нее еще не было достаточного опыта пользования противозачаточными таблетками. Но ей так отчаянно нужно было тогда хоть немного радости, хоть немного смеха и развлечений. Как бы ни любила она Мартина, но всего этого в их отношениях сильно недоставало. И Вирджиния надеялась, что он никогда не узнает, как потом время от времени она ездила к Томми – словно наркоман к своему наркотику; шла на невероятные ухищрения, чтобы скрыть эти поездки, обмануть Мартина; и сама же с изумлением думала иногда, что ведет себя в этих ситуациях скорее как жена, наставляющая рога мужу, чем как любовница, обманывающая своего любовника. Она полагала, что Мартин так ничего и не узнал и считал случай с Томми единственным, просто приступом какого-то умопомрачения, которое охватило ее как раз тогда, когда она приходила в себя после смерти ребенка.

Все эти годы они оставались близки и продолжали любить друг друга; временами у них бывало больше возможностей видеться, встречаться друг с другом, временами меньше. Катриона, милая, сердечная, слепая Катриона так никогда ничего не заподозрила; и Александр тоже. Она себя чувствовала – оба они себя чувствовали – ужасно, им казалось, что они обманывают, предают Александра; а ведь Мартин у него работал и вроде бы считался его другом, да и был им на самом деле; единственной альтернативой, однако, было бы сказать Александру правду, а в этом они не видели никакого смысла. Третий вариант – расстаться друг с другом – просто никогда не приходил им в голову.

Какая ирония судьбы, часто думала Вирджиния, что именно Георгине суждено было стать любимой дочкой Александра, да и ее любимицей тоже. Девочка выросла, даже не подозревая о совершенно необыкновенной любви к ней троих родителей сразу; на дни ее рождения и на Рождество Вирджиния всегда устраивала так, чтобы Мартин приходил в их дом и мог провести какое-то время вместе с Георгиной. И ее радовало, что, по мере того как дочь становится старше, она проникается все большей симпатией и любовью к Мартину; ей было и приятно, и немного страшно видеть их вместе – так они были похожи друг на друга: оба высокие, худощавые, с одинаковым выражением какой-то постоянной тревоги, озабоченности на лицах, с одинаково опущенными плечами, одинаково сутулящиеся. Два ее нежных ястреба; им удавалось скрашивать превратности ее нелегкой жизни.

Сокращенное имя Джорджи придумала она сама; Мартин как-то рассказал ей о своих российских предках и о том странном втором имени, что досталось ему от них.

– Мне нравится, – заметила она, – очень симпатичное имя. Пожалуй, я тебя так и буду теперь звать – Егор.

– Пожалуйста, не надо, – запротестовал он, – терпеть его не могу.

Так и родилось ласкательное Джорджи; когда она думала о нем, то всегда называла его про себя Джорджи; и любила она именно Джорджи; и ее раздражало и даже сердило, когда Георгину называли Джорджи; странно и непостижимо, но ей почему-то казалось, что от этого страдают ее отношения с Мартином, они начинают выглядеть какими-то дешевыми, что здесь даже скрыта прямая для них угроза. И в то же самое время ей доставляло удовольствие сознание того, что ни один из членов семьи не понимает, почему она не разрешает им называть Георгину Джорджи и что именно заставляет ее сердиться, когда они это все-таки делают.

На протяжении всей своей замужней жизни она продолжала любить Мартина; со временем они стали еще ближе друг другу и превратились почти что в мужа и жену; они делили простые радости жизни – пикники, прогулки пешком или верхом, даже празднование Рождества, – так, как редко удается делить их любовникам; вместе наблюдали, как растет и взрослеет их ребенок. Вирджинию всегда удивляло, когда кто-нибудь говорил, что романы на стороне создают всевозможные проблемы, что они – источник скорее огорчений и несчастий, нежели спокойствия и удовлетворения. Для нее самой ее Джорджи и ее любовь к нему были величайшей радостью в жизни; и умерла она, выдохнув в последнем крике его имя.

Глава 51

Шарлотта, весна 1987

Шарлотта проснулась, оттого что в ее сон ворвался вдруг голос Гейба.

Она до сих пор все еще так часто думала о нем, он так часто ей снился, что само по себе ощущение, будто ей послышался его голос, было и неудивительно; но только с огромным трудом заставив себя до конца проснуться – пробуждение всегда было для нее тяжким делом, – она поняла, что и вправду держит в руках телефонную трубку и оттуда действительно доносится до нее голос Гейба; какой-то странно приглушенный, но несомненно его голос, глубокий, чуть с хрипотцой, слегка нетерпеливый, – господи, какой же сексуальный голос! – он повторяет ее имя и спрашивает, кто у телефона.

Она поспешно уселась на кровати, сообразив, что его голос приглушен главным образом потому, что между ее ухом и трубкой оказалась смятая простыня, и откинула назад волосы; сердце у нее заколотилось так сильно, что, если бы она была сейчас не в постели, она почти наверняка грохнулась бы в обморок.

– Гейб, ради бога, что стряслось? – Шарлотта взглянула на часы: шесть утра. – У вас же сейчас должно быть сколько… час ночи?

– Я еще работаю, – ответил он, и раздражение, прозвучавшее в его тоне, явственно чувствовалось даже за три тысячи миль, – у нас тут дел хватает. – Отсюда с такой же очевидностью следовало, что у нее на уме, конечно же, нет ничего более важного, кроме как бегать по магазинам. – Послушай, Шарлотта, мне кажется, тебе следует кое-что знать. Папа сказал мне, чтобы я не вмешивался, но… ты знаешь, что твой дед болен?

– Что? – переспросила она, чувствуя, как в животе у нее возникает какая-то странная пустота. – Нет, ничего не знаю. Насколько болен? И почему мне ничего не сообщили?

– Я так и думал, – медленно проговорил он. – Вот поэтому я и решил позвонить тебе. Мне это все показалось странным.

– Гейб, пожалуйста, перестань говорить загадками. Скажи толком, что произошло. У него что, инфаркт или что-то другое? И почему бабушка мне не позвонила? Я не понимаю.

– Я точно не знаю. Нет, не инфаркт. По-моему, небольшой сердечный приступ. Это случилось… три, может быть, четыре дня назад. Ничего особенно серьезного. Но он дома, а тут происходят какие-то странные вещи.

– Какие вещи, Гейб?

– Ну, теперь, когда я выяснил, что ты ничего не знаешь, они мне кажутся даже еще более странными. Для начала, ты ничего не слышала о том, что Чак Дрю должен поехать в Лондон?

– В общем-то, слышала, – задумчиво произнесла Шарлотта, – но это было уже несколько месяцев назад. Я тогда собиралась поговорить с дедом, но тут умер дядя Малыш, Питер Дональдсон занял его место, и я решила, что это были просто пустые слухи. Я уверена, что Питер об этом ничего не знает.

– Ну что ж, проверь. И второе… Крис Хилл, судя по всему, переходит в «Грессе».

– Черт возьми, Гейб. Об этом я тоже слышала, это было частью тех же самых слухов. И чего ради ему это понадобилось? Притом именно сейчас? – Мозг ее лихорадочно работал, пытаясь осмыслить и понять услышанное. – Если он честный человек, то должен понимать, что нужен деду. А…

– Вот именно, а если нечестный, то может очень неплохо воспользоваться положением в «Прэгерсе» в собственных интересах. Не знаю. Но я подумал, что ты должна обо всем этом знать. У меня все.

– Наверное, мне стоит приехать. Повидаться с дедушкой, может быть, и с Фредди. Кстати, как там Фредди?

– Н-ну… так же, как и раньше, только хуже.

– И он тебе обо всем этом ничего не говорил? Или твоему отцу?

– Нет. Ничего. Только ходит все время с важным видом. Вот, пожалуй, и все новости.

– Да, – сказала она, – да, мне лучше приехать. В любом случае мне бы нужно повидать деда. И бабушку.

– Дай мне знать, когда прилетишь, – отозвался он. – Было бы приятно увидеться.

Второй раз за последние пять минут Шарлотте показалось, что она может упасть в обморок.

У нее было побуждение сразу же перезвонить Бетси, но, по крайней мере, в течение нескольких ближайших часов об этом явно не могло быть и речи. Шарлотта встала, приняла душ, оделась (с большим неудовольствием отметив про себя, что новый костюм от Маргарет Хоуэлл, который она приобрела всего месяц назад, уже тесен ей в талии; о господи, опять надо садиться на какую-нибудь жесткую диету), сложила дорожную сумку, позвонила в Хитроу, заказала себе билет на вторую половину дня и отправилась на работу.

Придя в контору, она сразу же пошла переговорить с Питером Дональдсоном. Он становился ей все более и более симпатичен, и теперь она уже стыдилась того, что поначалу, в самые первые и трудные для нее недели работы в Лондоне, сочла его скучным и неинтересным. К ней Дональдсон относился всегда хорошо и великодушно, помогал ей, поддерживал и, не колеблясь, воздавал должное в тех случаях, когда она этого заслуживала.

– Питер, если не возражаете, я бы хотела взять несколько дней отгулов. Деду что-то не очень хорошо, мне звонили сегодня утром. Я понимаю, у нас сейчас напряженное время, но…

Дональдсон явно встревожился:

– Я ничего не слышал. Сожалею, если он нездоров. От меня что-нибудь требуется?

Его реакция лишний раз доказывала, что происходит нечто странное. При обычных обстоятельствах его обязательно должны были бы уведомить, что Фред III нездоров, что возможны изменения в руководстве, что вероятен приезд Чака Дрю в Лондон.

– Нет, ничего, – поспешно ответила Шарлотта. – По-видимому, он не хочет, чтобы начались всякие разговоры. Знаете, он очень чувствителен к теме своего здоровья.

– Ничего удивительного, – сказал Дональдсон. – Если бы мне было восемьдесят четыре года и я при этом руководил банком, я бы тоже был более чем чувствителен.

Он улыбнулся, но в голосе его ясно проскальзывало беспокойство. В свое время его назначение на этот пост, после того как умер Малыш, было несколько неожиданным и тогда рассматривалось как временное. С работой он справлялся великолепно, но председателем лондонского отделения «Прэгерса» его так до сих пор и не утвердили. И этот факт был существен и для него самого, и для отделения.

– Будем надеяться, что ничего серьезного, просто обычная легкая паника, – заключила Шарлотта. – Обещаю вам, что в любом случае в следующий понедельник я буду на работе. И сегодня полдня тоже, я уезжаю только к вечеру.

– Хорошо. Но проинструктируйте Билли Смита по всем вопросам, которые тут могут возникнуть в ваше отсутствие, ладно?

– Разумеется. – Билл Смит, умный, способный и амбициозный, был ее помощником. Она считала, что ей с ним очень повезло.

Она вернулась к себе в кабинет и попросила секретаршу сделать ей кофе.

– С печеньем, Шарлотта?

– Нет, ни в коем случае. – Шарлотта вдруг особенно резко ощутила, как пояс врезался ей в талию, когда она села. – Я на диете, Лиз. С сегодняшнего дня.

– Хорошо, – ответила Лиз. На ее памяти за последние полгода Шарлотта уже пять раз садилась на разные диеты.

В обед Шарлотта позвонила в Нью-Йорк, на 80-ю Восточную улицу. К телефону подошла бабушка, голос у нее был слабый, вроде болезненный, и… что-то в нем чувствовалось еще, но вот что? Холодок. Да, совершенно определенно, голос был холодный.

– Шарлотта! Очень мило, что ты позвонила.

– Как дедушка?

– Он… – Последовало какое-то легкое замешательство. – По-моему, хорошо. Да, хорошо.

– Он в постели?

– Да, дорогая, разумеется, он в постели. Шарлотта, ты что, была так сильно занята или в чем дело? Должна тебе сказать, он несколько обижен тем, что ты не позвонила.

– Бабушка, но я… я ничего не знала. До самого сегодняшнего утра.

– Шарлотта, дорогая, не говори глупостей. Я просила Фредди сообщить тебе сразу же, как это случилось, и он сказал мне, что звонил. Я специально еще раз переспрашивала у него, когда ты не позвонила.

– Фредди… – Шарлотта замолчала. Ее вдруг охватила холодная ярость. Как мог он поступить так жестоко и бездушно? Одно дело вести какие-то игры и соперничать на работе, и совсем другое – пытаться манипулировать ею, играя на чувствах двух стариков. – Бабушка, извини меня, пожалуйста. Я… чего-то не поняла. Я прилетаю сегодня вечером. Хадсон мог бы меня встретить?

– Наверное, дорогая. – Голос Бетси слегка потеплел. – В котором часу ты прилетишь?

– В семь вечера по вашему времени. В аэропорт Кеннеди. Если Хадсона не будет, я возьму такси. Не беспокойся. А можно мне сейчас поговорить с… нет, знаешь, пожалуй, лучше передай от меня дедушке большущий привет и скажи, что я приезжаю. До свидания, бабушка.

Потом она набрала номер Фредди. Секретарша ответила ей, что его весь день не будет на месте, и спросила, что передать.

– Передайте, – сухо сказала Шарлотта, – что я звонила. И что я ценю его заботу обо мне, когда он не тревожит меня известиями о болезни деда, но о подобных вещах я все-таки предпочла бы знать.

– Э-э… да… хорошо…

Судя по тону, секретарша чувствовала себя несколько неудобно. Она явно участвовала в общем заговоре. «Ну что ж, – подумала Шарлотта, – недаром она мне всегда не нравилась». Она вдруг очень отчетливо, живо представила себе эту секретаршу: вечно чересчур отглаженную, чересчур блестящую, с широченными искусственными плечами, чем-то напоминающую отрицательных персонажей из фильмов о звездных войнах. «Если мне удастся разобраться с нынешними делами, – решила Шарлотта, – я ей с удовольствием выскажу, что я о ней думаю».

Следующим, кому она позвонила, был Гейб.

– Я приезжаю сегодня вечером. Поеду прямо домой. Может быть, утром мы могли бы переговорить?

– Конечно, – ответил он. – Позвони мне.

Он разговаривал как всегда: коротко, только по делу, пребывая мыслями где-то далеко. Она вздохнула и перестала даже думать о том печенье, от которого недавно отказалась. От Гейба была только одна польза: из-за него у нее всегда портился аппетит.

Прежде чем уехать, она позвонила Георгине.

– Привет, Джорджи. Как Джордж? Господи, и почему только ты дала малышу свое собственное имя?!

– Как всегда, демонстрирует свой здоровый аппетит, – ответила Георгина. – У меня такое ощущение, будто меня подключают к доильному аппарату, как корову. На ферме.

– Тебе не нравится?

– Очень нравится.

– Георгина, я уезжаю на несколько дней в Нью-Йорк. Дедушка что-то нездоров. Но по-моему, ничего серьезного. Когда вернусь, позвоню. Как папа?

– Папа хорошо.

Георгина вместе с ребенком уже снова вернулась в Хартест. Она заметно изменилась: стала спокойнее, уравновешеннее, казалась счастливой. Если кто-нибудь говорил что-то на этот счет, она обычно отвечала несколько расплывчато, что на нее так повлияло материнство. Ко всеобщему изумлению – не удивилась одна только Энджи, заявившая, что он демонстрирует типичнейший комплекс родительской вины, – Александр заявился в госпиталь королевы Шарлотты с огромным букетом, таким большущим, что его самого за цветами почти не было видно, и со слезами на глазах умолял Георгину простить его и вернуться домой. Она ответила, что не вернется, что ей вообще нравится в Лондоне и нравится жить самостоятельно; но после того, как четыре ночи подряд сын будил ее каждые полтора-два часа, после того, как он простудился и у него высыпала сыпь от мокрых пеленок, Георгина уложила вещи в свой «гольф» и с удовольствием и благодарностью вернулась в Хартест – и к Няне. Вся семья испытала чувство облегчения: Георгину любили, но при этом у нее была репутация человека, совершенно неспособного позаботиться о себе, а уж о себе и своем ребенке одновременно – тем более.

Бабушка встретила Шарлотту в гостиной на первом этаже их дома на 80-й Восточной улице; увидев внучку, она раскрыла объятия ей навстречу. «Постарела, сильно постарела», – с болью подумала Шарлотта. Она приезжала повидать бабушку вскоре после смерти Малыша, но тогда та выглядела не так плохо, как сейчас. Возможно, бабушка до сих пор еще не оправилась от потрясения: она не просто стала ниже ростом, как становятся все старики, и не только похудела, но казалось, в ее телесной оболочке вообще уже ничего нет.

– Шарлотта! Как я рада тебя видеть! Иди сюда, садись, дорогая. Как долетела?

– Хорошо, – ответила Шарлотта. – А как ты, бабушка?

– Да все в порядке, дорогая. Конечно, немного устала. Ты тоже выглядишь усталой, Шарлотта. Наверное, слишком много работаешь.

– Немножко слишком. Люблю быть занятой. Знаешь, бабушка, наше лондонское отделение добивается сейчас немалых успехов, дядя Малыш дал ему очень хорошее начало. Он бы порадовался, если бы мог видеть, как мы сейчас работаем.

– Да, не сомневаюсь. – Лицо Бетси радостно засветилось при этой возможности поговорить о Малыше. – Он был такой одаренный человек. Всегда добивался успеха, за что бы ни брался. Помню, когда он был совсем маленький и ему купили самый первый велосипед, он уже через пять минут вовсю гонял на этом велосипеде по двору. Маме твоей, бедняжке, гораздо труднее все доставалось. А потом… – Голос бабушки стих.

Шарлотта слушала ее, потихоньку потягивая апельсиновый сок, и ей страшно хотелось выпить чего-нибудь покрепче. Минут через пять она спросила:

– А с дедушкой мне можно увидеться?

– Он спит, дорогая. Он теперь стал очень много спать. Доктор Робертсон говорит, что это крайне важно для выздоровления. Джефф очень старается, каждый день к нему приходит.

– Надо полагать, – сказала Шарлотта. – А потом, когда он проснется, я смогу его увидеть, как ты думаешь? Или мне сейчас лучше тоже пойти спать? Честно говоря, я бы легла, я ужасно устала, у нас там сейчас два часа ночи.

– Ложись, дорогая. Он был так обрадован, что ты приезжаешь, хотя, конечно, делал вид, будто сердится. Что ты не приехала раньше.

– Да, извини меня. У нас там была страшная запарка в конторе. Меня три дня не было на месте, и мне ничего не передали. Надо было тебе самой мне позвонить.

– Дорогая, я и хотела, но Фредди уверял меня, будто ты в курсе дела. Я знаю, как ты всегда занята…

– Только не для тебя и не для дедушки. – Шарлотта поцеловала ее. – Пожалуй, если ты не возражаешь, я сейчас лягу. И не размахивай у меня перед носом этим пакетом с хрустящей картошкой, бабушка, а то мне от искушения плохо станет.

С Фредом ей было позволено увидеться после завтрака. Выглядел он намного лучше, чем ожидала Шарлотта: сидел в постели, свежевыбритый, в полосатой пижаме от братьев Брукс, придававшей ему нарядный, даже щеголеватый вид, голубые глаза его сверкали и смотрели из-за очков очень пристально, а кровать была вся завалена последними номерами «Уолл-стрит джорнал», «Таймс», «Форчун» и «Инвестора». Он внимательно оглядел Шарлотту, потом протянул ей руку, притянул к себе, чтобы поцеловать.

– Не спешила приезжать, да? – Тон у него был сварливый, в глазах застыла искренняя обида.

– Извини, дедушка, но я действительно ничего не знала. Никто в этом не виноват, меня просто несколько дней не было на работе. Ну, так или иначе, а я здесь. Как ты?

– Абсолютно хорошо, – раздраженно ответил он. – А этот проклятый Робертсон требует, чтобы я и сегодня оставался в постели. И ведь ничего же у меня не было, совершенно ничего, просто голова чуть-чуть закружилась. Наверное, выпил лишнего за обедом. Мне нужно в банк, а он меня не пускает. Говорит, что еще как минимум неделю придется пробыть дома.

– Ну, это не так уж и долго, – осторожно заметила Шарлотта, – а потом, банк ведь, наверное, в хороших руках. Кто там сейчас всем заправляет – Пит?

– Некоторым образом. Этот мальчишка уже не понимает, что делает, – сердито проговорил Фред.

Шарлотта вспомнила седовласого, отличающегося весьма респектабельной внешностью Пита Хоффмана, имевшего тридцатипятилетний стаж работы в банке, и попыталась представить себе, как бы он отреагировал, если бы услышал, что его обозвали мальчишкой. «Кто его знает, может быть, ему бы это даже понравилось», – подумала она.

– А как дела в лондонском отделении? Как там Дональдсон, тянет? Он меня тревожит, я все собирался приехать посмотреть, как там у вас.

– У нас все отлично, честное слово. И он очень хороший человек, дедушка. Ну, ты ведь и сам наверняка знаешь, как хорошо мы работаем.

– Хорошо?! Вот уж «хорошо» я бы это точно не назвал. Самая высокая оценка, какую я слышал от Криса Хилла, была «нормально». А при таком буме, как там у вас, Шарлотта, можно было бы добиться гораздо большего. Дональдсону явно не хватает характера. Жаль. Придется его заменить. Сделаю это сразу, как только вернусь к делам. У Хилла есть на примете несколько хороших кандидатур, он мне кое-кого порекомендовал. В том числе и Чака Дрю. Чак сейчас стал очень хорошим специалистом.

– Дедушка… – Шарлотта чувствовала, что голова у нее идет кругом. – Дедушка, я не понимаю, что… – Она замолчала. Бесполезно было пытаться убедить его в том, что картина, нарисованная Крисом Хиллом, не соответствует действительности; бесполезно, по крайней мере, до тех пор, пока у нее самой не будет более ясного представления, что же все-таки тут происходит. Иначе он опять просто нашумит на нее и заявит, что она берется рассуждать о вещах, в которых ничего не смыслит.

– Что «дедушка, что»? – сердито спросил Фред. Он раскраснелся, и вид у него стал вдруг совсем больной. Шарлотта поняла, что на самом деле ему гораздо хуже, чем ей вначале показалось, и поспешно отступила.

– Нет… ничего. Просто я очень рада тебя видеть. Бабушка, по-моему, неплохо выглядит.

– Да. Стареет, конечно, – заметил Фред таким тоном, словно сам-то он был молодым человеком в самом расцвете лет. – Беспокоится обо всем. А сколько ты собираешься у нас пробыть? Кофе хочешь? Булочку, может быть?

– Кофе я бы с удовольствием выпила. – Шарлотта с тоской поглядела на булочки. – Спасибо.

– А как твои дела? Уже начала работать самостоятельно или еще нет? Пора уже. Ты же умная девочка. Какая же ты была дура, что устроила здесь такое, – добавил он.

– Уже самостоятельно, и много, – ответила Шарлотта. – Занимаюсь делами по разделам собственности. Сама веду массу клиентов. Мне нравится, дедушка, честное слово, нравится.

– Надеюсь, этот идиот не заваливает тебя работой сверх всякой меры. Надо сперва научиться ходить, а потом можно будет начинать бегать. Пожалуй, пора уже забирать тебя обратно, к нам сюда. А как твой брат?

– Хорошо. – Шарлотта не пыталась даже проанализировать, что она чувствует сейчас, когда перед ней забрезжила надежда снова вернуться в Нью-Йорк; ее просто охватила волна радости при одной мысли о том, что такая возможность явно существует. – Очень даже хорошо. Он в «Мортонсе», в финансовом отделе. Зарабатывает бешеные деньги. Только что купил себе «порше».

– «Порше»? Я полагал, что он стеснен в средствах, – довольно сердито проговорил Фред. – Или это твой отец ему купил? Хотя нет, судя по тому, как идут дела… – Он вдруг оборвал себя на полуслове и замолчал.

– Какие дела, дедушка, и как они идут? – переспросила Шарлотта. – Что ты хотел сказать?

– А, – поспешно ответил Фред, – не одобряю я тех отцов, которые покупают разные игрушки взрослым детям.

Шарлотта не стала ничего у него выпытывать, однако была несколько заинтригована.

– У всех маклеров «порше», – сказала она. – Это прямо их фирменный знак: «порше» и пустые бутылки из-под шампанского. Эти ребята похожи на компанию перевозбудившихся мальчишек. После какой-нибудь вечеринки. – Она почувствовала, что рассуждает почти как староста класса, и попыталась сменить тон. – Но, в общем-то, все это просто занятно. Да и для дела очень полезно.

– Не уверен, что мне нравится положение, когда мой внук помогает делать состояние Мортонам, – недовольно заметил Фред. – По-моему, это ненормально. Если он знает дело и умеет работать, то должен работать на «Прэгерс». Надо мне будет ему об этом сказать.

– Не думаю, что он захочет переходить, – осторожно проговорила Шарлотта; она-то знала, что самым большим желанием Макса было перейти на работу в «Прэгерс». – Ему нравится у Мортонов. И, как я уже сказала, ему там очень хорошо платят.