Текст книги "Наперекор судьбе"

Автор книги: Пенни Винченци

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 59 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

– Значит, попадутся. Ты могла бы заниматься украшением помещений, как…

– Как леди Коулфекс? Думаю, что могла бы…

– Она говорит, что получает огромное удовольствие. Потом, ты могла бы делать искусственные цветы, как Кэтрин Манн.

– Она выходит замуж за…

– Знаю. Только подумай: Кэтрин будет маркизой.

– Давай не будем говорить о чужих браках, – с заметным раздражением попросила Адель.

– Ты начала.

– Знаю. И все равно.

– Кстати, Констанс Спрай тоже делает цветы. Думаю, у тебя это будет здорово получаться.

Адель посмотрела на сестру и улыбнулась:

– Если у меня появится такое занятие, мама сильно разозлится.

– Знаю. Нашу маму теперь почти все сердит.

– Еще бы. Острый приступ болезни под названием «бартиит». И все-таки у тебя идей больше, чем у меня. Спасибо. – Адель встала и поцеловала сестру. – Мне надо идти. Я записана к потрясающему парикмахеру.

* * *

Это долго не продлится. Это просто не могло продлиться долго. Здравый смысл решительно возражал против такого положения дел. Однако это длилось и могло длиться еще очень долго. Немыслимый взлет акций на фондовой бирже продолжался уже не первый день и даже не первую неделю. В нынешнем году Уолл-стрит не грозило летнее затишье. В июне акции промышленных предприятий поднялись на 52 пункта, в июле – еще на 25. На фондовой бирже Уолл-стрит ежедневно продавалось от четырех до пяти миллионов акций. Новые акции поступали туда почти ежечасно.

Лоренс Эллиотт сидел у себя в кабинете в красивом здании банка «Эллиоттс». Утро, как обычно, выдалось удушливо жарким. Он размышлял о том, что американцы, можно сказать живущие у Бога за пазухой, в стране невиданной свободы и возможностей, с недавних пор приобрели еще одно, более опасное верование. Они поверили в свое неотъемлемое право на вечное, всевозрастающее процветание.

Даже такая крупная фигура, как Митчелл, председатель «Нэйшнл сити бэнк», человек, отличавшийся невозмутимостью, несколько раз срывался на тех, кто позволял себе усомниться в росте брокерских ссуд, что было наиболее частой причиной опасений. Эти ссуды ежемесячно возрастали на 400 миллионов долларов.

Лоренс не сомневался: его отец осторожничал бы и сейчас, не торопясь раздавать поручительства. Можно, конечно, считать это ошибкой, но его отец отличался поразительным хладнокровием. Он сумел пережить крупный кризис 1907 года, войдя в соглашение с банком «Дж. П. Морган» и рядом других банков. Отец тогда вливал деньги в фондовую биржу и убеждал своих клиентов не трогать вклады и не поддаваться общей панике. А ведь в те дни многие торопились забрать свои деньги из банков. Джонатан Эллиотт и по сей день оставался легендой Уолл-стрит, спустя двадцать лет после смерти. Он был прозорливее, мужественнее многих и отличался более масштабным мышлением, чем кто-либо из его современников. Все говорили: будь он жив сейчас, для него не существовало бы пределов возможного. Отца сразил рак, когда он находился на вершине своего могущества.

Лоренс был в этом мире один как перст. Он безжалостно, без чьих-либо подстрекательств, порвал не только с родным братом, но и с отчимом и сводной сестрой. Он развил в себе неистовые профессиональные амбиции. Он работал как одержимый. Успех и признание этого успеха другими стали главной его заботой. Видеть, как банк «Эллиоттс» достигает все новых и новых высот на финансовом небосклоне, а он сам неуклонно становится все богаче, читать и слышать, как его называют одним из самых блистательных умов Уолл-стрит… все это заменяло ему семью, дружбу и любовь.

В свои тридцать три года Лоренс оставался холостым. Он отвергал любые попытки втянуть его в разные благотворительные комитеты, противился вхождению в круги деятелей культуры и неизменно говорил матерям девиц на выданье, что намерен оставаться холостым до сорока лет, «а возможно, и дольше».

Нельзя сказать, чтобы он совсем сторонился женщин. Лоренс заводил романы с умными замужними женщинами, которым наскучили мужья, но не настолько, чтобы их бросить. У него было несколько таких романов, и они целиком его удовлетворяли. Он часто слышал мнение, которое принял к сведению: замужние женщины в постели лучше, нежели их одинокие сестры. Такие женщины менее требовательны в эмоциональном плане, отнимают меньше времени и создают меньше проблем.

– Даже не надо особо тратиться на подарки, – сказал он в один из редких моментов сильного подпития. Лоренс Эллиотт любил всегда сохранять полный контроль над собой. – Драгоценности вызовут подозрение у их мужей. Всякие безделушки вроде портсигаров – тоже. Они даже не решатся принести домой подаренные цветы. Единственно, что они берут без опаски, – это подаренное тобой нижнее белье.

Против таких подарков он не возражал.

Время от времени Лоренс задавался вопросом: может, он вообще не способен на проявление чувств, и если да, сильно ли это его огорчает? Подумав, он приходил к выводу, что это не вызывает у него никаких огорчений. Единственной любовью, которую он испытал, была любовь к родителям, главным образом – к матери. И эта любовь обернулась для него полным поражением. Лоренс более не желал рисковать своим сердцем. И до тех пор, пока он не встретит идеальную женщину, а он все сильнее убеждался, что такой женщины не существует, он не собирается даже пытаться приоткрыть кому-либо свое сердце.

* * *

После ухода Адели Венеция позвонила в колокольчик и велела няньке положить Генри в коляску и вывезти на воздух.

– Сегодня чудный день. Малышу будет полезно подышать.

Она до сих пор чувствовала себя очень усталой; усталой и шокированной. Роды явились для нее физиологической и психологической встряской. Венеция удивлялась произошедшим с ней переменам. Сильнее всего ее шокировала мгновенно возникшая глубочайшая привязанность к Генри, оттеснившая прежнюю близость с сестрой.

Венеция по-прежнему любила Адель, любила намного сильнее, чем кого-либо, за исключением Генри. И это исключение не переставало ее изумлять. Всю свою жизнь Венеция ощущала себя частью Адели, а Адель – частью себя. Даже ее интимные отношения с Боем не дарили ей таких ощущений. И после того как они поженились, Венеция постоянно думала об Адели, чувствовала все, что делала сестра или что с нею происходило.

Возвращение в Лондон после медового месяца не внесло особых изменений в жизнь Венеции. Они с сестрой все так же ходили по магазинам, болтали и смеялись. Нередко, если они с Боем оставались дома, Адель приезжала к ним и просиживала допоздна. Сестра поддерживала ее все последние месяцы беременности, была рядом с нею почти до самых родов. Адель держала ее за руку, успокаивала, ободряла, обтирала ей губкой лицо и тело.

Венеция отказалась от помощи матери. Ей во всем помогала Адель. Никогда еще сестры не были так близки. А потом, когда это странное состояние, называемое родами, завершилось и Генри появился на свет, когда она взяла сына на руки и посмотрела на него… вся иная любовь, все прочие чувства вдруг перестали для нее существовать, словно их никогда и не было.

Еще одним шоком для Венеции стало поведение Боя и его отношение к ней. Она довольно быстро узнала, что чувство, испытываемое к ней мужем, было отнюдь не любовью (в ее понимании). Бой восхищался ею. Он находил Венецию приятной спутницей, очаровательной помощницей, умелой хозяйкой на званых обедах. Бой постоянно говорил, что рад своей женитьбе на ней. Однако глубже его чувства не распространялись. Всю беременность Венеции Бой был ласков с нею, но она чувствовала, как он отдаляется. Он был сексуально деликатен и нежен. Тем не менее он часто отсутствовал не только дома, но и в супружеской постели.

Венеция боялась, что наскучила Бою. Он ведь был таким потрясающе умным. Когда Бой затевал интеллектуальный спор с ее родителями, она едва понимала, о чем речь. Венеция взялась за расширение своего кругозора. Впервые в жизни она стала внимательно читать газеты, однако ее успехи были более чем скромными. Бой вечерами по-прежнему куда-то исчезал и зачастую возвращался очень поздно. Не будь рядом Адели, она выла бы от одиночества.

Впрочем, нельзя сказать, чтобы Венеция совсем скучала. Управление большим домом на Беркли-сквер отнимало на удивление много времени. Венеции было неловко распекать и поучать слуг, большинство которых годились ей в отцы и матери. Бой не раз критиковал ее усилия. Венеция не сдавалась и в какой-то момент все же решила обратиться за помощью к матери. Только сейчас она осознала, как замечательно ее мать управляется с домом. Прежнее недовольство матерью сменилось почтением, не сразу, конечно, и это помогло, тоже не сразу, сомкнуть края громадной пропасти, начавшей появляться незадолго до замужества Венеции. А после того как она стала женой Боя, пропасть между нею и матерью достигла огромных размеров.

* * *

Венеция никогда не забудет тот ужасный вечер, когда мать вернулась от бабушки. Селия будто забыла все правила приличия, которым учила детей. Войдя без предупреждения в спальню, где дочь лежала лицом вниз, сражаясь с очередным приступом тошноты, она резким тоном спросила Венецию:

– Ты что, беременна? Только не лги мне, Венеция, это совершенно бесполезно.

Узнав правду и поставив в известность Оливера, Селия ошеломила Венецию, а заодно и Адель, сказав, что о замужестве не может быть и речи.

– Мы прервем эту беременность. Я знаю прекрасного врача. Процедура эта совершенно безопасна, ты пройдешь через нее, и все неприятности останутся позади.

Венеция стала возражать. Она вовсе не хотела делать аборт и даже не думала прерывать беременность.

– Я против. Уверена, и Бой тоже. Если он узнает, что я жду ребенка, он обязательно захочет на мне жениться. Я это знаю.

– Вот что, Венеция, – возразила Селия, – я очень сомневаюсь, что Бой захочет на тебе жениться. Он тебя не любит, но гораздо важнее, что и ты его не любишь. Ты можешь воображать, будто любишь этого человека, но смею тебя уверить, нет, не любишь. Ты пока даже не представляешь, что такое настоящая любовь.

Венеция упрямилась, говорила, что все равно выйдет за Боя, если захочет, и мать не сможет ее остановить.

– Дорогая, поскольку, к твоему великому сожалению, тебе лишь немногим больше восемнадцати, у меня покамест есть все права распоряжаться твоей жизнью.

Далее последовала отвратительная словесная баталия, в течение которой Оливер оставался лишь молчаливым наблюдателем, что вызывало недовольство обеих сражающихся сторон. Кончилось тем, что Венеция позвонила Бою и упавшим голосом попросила приехать к ним домой.

– Я должна тебе сообщить ужасно важную вещь.

Бой, конечно же, сразу сообразил, какую «ужасно важную вещь» услышит от Венеции. Он приехал и шокировал Венецию до глубины души, встав на сторону ее матери, хотя напрямую об этом не было сказано ни слова. Бой в самых осторожных выражениях заявил, что беременность было бы лучше прервать, дав им с Венецией «возможность получше узнать друг друга».

– Дорогая, я люблю тебя, – говорил он, нежно вытирая ей обильно льющиеся слезы. – Поверь, это было бы здорово, если бы мы поженились. Естественно, я много думал о том, насколько счастливой была бы наша совместная жизнь. Но неужели мы должны ее начинать с торопливой свадьбы, подгоняемой твоей беременностью? Речь даже не обо мне. Для меня жениться – самое время. Но хорош бы я был, если бы не думал о тебе. Ты ведь еще так молода, ты заслуживаешь чуть больше времени, чтобы свободно наслаждаться жизнью, прежде чем на твои плечи ляжет груз ответственности за семью. В чем-то я согласен с твоей матерью: в ближайшем будущем тебе стоит проявить немного дипломатии.

Потрясенная его словами, Венеция на время потеряла дар речи, а когда вновь его обрела, велела Бою убираться прочь. Остаток вечера и ночь она рыдала в объятиях Адели. На следующее утро к ней снова заглянул отец, бледный, изможденный, он спросил дочь, чего же та хочет.

– Мне невыносимо видеть тебя страдающей. Это разрывает мне сердце, – признался он.

Венеция сказала, что она действительно хочет выйти замуж за Боя.

– Уверена, и он тоже хочет на мне жениться. Мама вчера просто надавила на него. Она и раньше так делала, когда Бой бывал у нас. Ты же знаешь, она всегда добивается, чтобы было так, как надо ей. Я не могу согласиться на этот ужасный шаг. Не могу. Ну как я позволю убить моего малыша, вырвать его из меня? Если вы будете меня принуждать, я лучше убью себя.

Оливер молчал. Почувствовав, что отец наполовину принял ее сторону, Венеция бросилась ему в объятия, глядя на него своими большими умоляющими глазами, в которых так выразительно блестели слезы.

– Папочка, ну пожалуйста. Ты же умеешь повлиять на нее. Ты единственный человек, которого слушает и она, и Бой. Прошу тебя, сделай все, что в твоих силах.

Оливер ласково погладил дочь по голове и сказал, что постарается ей помочь, а ей самой сейчас нужно попытаться успокоиться и уснуть. Он ушел, оставив Венецию на попечение Адели. Естественно, Адель на цыпочках двинулась следом. Вернувшись, она сообщила, что у родителей состоялся разговор на повышенных тонах.

– Они громко кричали, но я не могла разобрать ни слова. И потом, я слишком боялась задерживаться возле их двери.

Оливеру не удалось разубедить Селию. Прошло два дня, два жутких дня, полных слез, взаимных обвинений и упреков. С каждым часом Селия делалась все неумолимее, а Оливер впадал все в большее отчаяние. Бой вообще не показывался.

На третий день к внучкам неожиданно приехала леди Бекенхем.

– Ваша мать не знает, что я здесь, – сказала она. – Но я волнуюсь за Венецию. Ах ты, глупая девчонка. Боюсь, мы так и не усваиваем уроки, – вдруг добавила она.

– Кто это мы? – спросила Венеция, вытирая нос.

Свою бабушку она очень любила.

– Мы, женщины. Поколение за поколением, мы упрямо делаем одни и те же ошибки. Полагаю, мужчины – тоже, но расплачиваться-то приходится женщинам. А теперь скажи, чего ты хочешь? – спросила Венецию леди Бекенхем.

– Я хочу выйти замуж. Естественно, за Боя. И он хочет на мне жениться. Он так и сказал, – добавила она, отредактировав правду столь умело, что сотрудники отцовского издательства ей всерьез позавидовали бы.

Леди Бекенхем посмотрела на внучку:

– Я очень сомневаюсь, что он способен стать тебе достойным мужем. Его отец – сплошной позор, да и мать не лучше. Они люди без традиций. Одним словом, нувориши.

– Я знаю, но мне плевать и на традиции, и на то, что они нувориши.

– Напрасно. На подобные вещи всегда следует обращать самое пристальное внимание. Это очень важно. Вероятно, потому твоя мать и противится этому браку.

– Нет, – возразила Венеция. – Она говорит, что я еще слишком молода и сама не знаю, что делаю. Она считает, что Бой не годится мне в мужья.

Леди Бекенхем посмотрела на нее и вдруг громко расхохоталась:

– Ну и ну! Мило, должна вам сказать. Очень мило. Особенно когда это говорит ваша мать. Боже мой, надо же!

– Бабушка, ты о чем? – спросила Венеция.

– Когда-нибудь сама поймешь. Обязательно поймешь. А сейчас, Венеция, я не знаю, что и думать обо всем этом. И что лучше в твоем положении, тоже не знаю. Пожалуй, мне стоило бы самой переговорить с молодым Уорвиком.

– Пожалуйста, не делай этого, – попросила встревоженная Венеция.

– А чего мне бояться? Я знаю этого Боя едва ли не с рождения. И его отца знаю. Отвратительный человек. Думаю, тебе известно, что титул он себе купил. А вся эта чепуха о «службе своей стране» – просто цветистая ложь. Он больше служил государственной казне, откуда ловко подворовывал. Одно время он регулярно играл с Бекенхемом в карты. Постоянно жульничал, а потом еще и увиливал от уплаты карточных долгов. Пытался обставить старину Берти Данрейвена на пару тысяч фунтов, а для того это целое состояние. Но честь за деньги не купишь. Правда, об этом мало кто знает. – Леди Бекенхем наклонилась и поцеловала Венецию. – А теперь постарайся хотя бы немного поспать. Ты ужасно выглядишь. Адель, сделай сестре горячего молока.

Когда бабушка удалилась, Адель вопросительно поглядела на Венецию:

– О чем она говорила?

– Ты про что?

– Ты же знаешь: про то, что пойти характером в маму – это настоящее богатство.

– Ничего я не знаю, – вяло ответила Венеция. – Слушай, меня сейчас опять начнет тошнить. Адель, не надо никакого молока. Принеси воды.

Адель принесла кувшин ледяной воды, налила сестре стакан. Выйдя в коридор, чтобы вернуть кувшин на кухню, она вдруг остановилась и задумчиво посмотрела на дверь материнского кабинета. Затем, глотнув воздуха, открыла дверь и вошла.

Через десять минут Адель вернулась в их гостиную.

– Венеция, ты не поверишь. Честное слово, ты просто не поверишь.

Венеция бросила на нее усталый взгляд:

– Что у тебя в руках?

Адель держала в руках большой конверт из плотной пергаментной бумаги. Услышав вопрос сестры, она извлекла из конверта какие-то документы.

– Взгляни-ка на эти бумажки. И подумай о бабушкиных словах. Это брачное свидетельство наших родителей. Видишь дату? А теперь смотри сюда. Это свидетельство о рождении Джайлза. Он родился через шесть месяцев после того, как они поженились. Что ты думаешь об этом?

Венеция посмотрела на сестру, и у нее впервые за эти дни порозовели щеки.

– Так, – только и сказала она. – Подождем, пока она вернется домой. Это все, что я могу сказать.

* * *

Через три дня «Таймс» и «Телеграф» объявили о предстоящей свадьбе Венеции, дочери леди Селии и мистера Оливера Литтона, и мистера Чарльза Генри Уорвика, старшего сына сэра Реджинальда Уорвика.

* * *

«А вдруг мать была права и мне не следовало выходить за Боя замуж?» – с грустью думала Венеция. Где-то глубоко внутри у нее стал появляться страх, что мать действительно была права. После рождения Генри отлучки Боя из дома лишь участились. Нет, он был очень рад рождению сына и несколько раз в день навещал малыша и Венецию. Именно навещал. Венеция ощущала эти появления мужа как визиты. Пробыв с нею и ребенком непродолжительное время, Бой исчезал надолго, причем не только из детской, но и из дома.

Венеция пыталась упрекать его, но он отделывался учтивыми туманными фразами, только злившими ее. Бой утверждал, что хочет дать ей время окончательно прийти в себя после родов. Его слова вызывали у Венеции досаду и даже злость, однако это никак не отражалось на гладком, улыбающемся лице Боя. Венеция чувствовала себя несчастной и покинутой, и такое состояние оставляло ее лишь на короткое время. Она все еще была слишком слаба, чтобы вернуться во внешний мир, начать куда-либо выходить и выезжать, развлекаться и устраивать жизнь, которую она надеялась устраивать вместе с Боем. Адель вновь стала ее единственной спутницей.

Да, Адель, которой она нанесла такую душевную рану и которая так мужественно и великодушно простила сестру. Потом мысли Венеции переместились на Генри – ее новую любовь: очаровательное создание с темными волосиками, темными глазами и робкой улыбкой. Малыш еще только учился улыбаться и теперь, сидя у нее на руках, улыбался все чаще. У Венеции потеплело на сердце. Какие бы чувства Бой ни испытывал к ней, какой бы несчастной и одинокой ни была сейчас Адель, все это отступало на задний план перед мыслью, что у нее есть Генри. С ним Венеция забывала обо всем.

* * *

– Грядут трудные времена. Я не шучу: они не за горами. Все ближе и ближе, – сказал Дадли Карлайл по прозвищу Дюк, откидываясь на спинку стула и глядя на Лоренса.

Они обедали в Йельском клубе – этом оплоте традиций и привилегий, находящемся невдалеке от Центрального вокзала. Дюк весьма восхищался Лоренсом. Сам он был на двадцать лет старше и успел в третий раз жениться. Карлайл был биржевым маклером и стремительно богател. Его состояние уже достигало кругленькой суммы. С Лоренсом он познакомился все на той же Уолл-стрит и вскоре пригласил на прием по случаю недавно купленного им особняка на Пятой авеню, который находился в нескольких сотнях ярдов от дома Эллиотта, где тот жил в неменьшей роскоши, но один. Аристократические манеры Дюка и вашингтонский акцент, присущий потомственным богачам, надежно скрывали безмерную алчность и безжалостность, которые скорее подошли бы какому-нибудь дружку Аль Капоне [13] , чем члену Ист-Хэмптонского гольф-клуба. Его нынешняя жена Лейла – холодная блондинка – всерьез увлеклась Лоренсом и зашла так далеко, что призналась ему в этом. Но Лоренсу были дороже хорошие отношения с Дюком, и он тоже с достаточной откровенностью заявил Лайле, что она его не интересует.

– Вы хотите сказать, что это больше чем рецессия? – спросил Лоренс.

– Да, именно это я и хочу сказать. Надвигается кризис, причем значительный. Он неминуем. Температура в финансовых котлах достигла опасной точки. Вчера вечером я обедал с издателем «Коммершел энд файненшел кроникл». Он говорил, что Уолл-стрит потеряла рассудок.

– Интересно. И что бы вы посоветовали мне в этой ситуации? – спросил Лоренс.

– Естественно, продавать. Но спокойно, день за днем. Зачем создавать панику? Конечно, могут настать времена, – Дюк посмотрел на Лоренса, – когда нужно будет продавать, причем быстро.

– Вы серьезно? Знаете, я уже начал думать об этом. Я также подумал… Мне интересно, как бы вы отнеслись к тому, что кто-то движется, скажем, чуть впереди общей финансовой тенденции? Это важно, когда начинается обвал. Предлагаешь купить определенные акции от определенных клиентов по хорошей цене. По сути, оказываешь людям услугу, спасая их от серьезных трудностей.

Дюк Карлайл пристально поглядел на Лоренса, потом улыбнулся:

– И при этом вы временно поддерживаете эти акции, верно? Повышаете их цену, превосходя ваши собственные прогнозы? Так, чтобы окончательная цена была бы – к легкой досаде вашего клиента – выше той, что вы заплатили ему?

– Совершенно верно.

– Очень умная стратегия. Да позволено мне будет сказать, что вы достойный продолжатель дела вашего отца и деда.

– Благодарю вас.

– И выводите, Лоренс, ваши собственные денежки из страны. Причем быстро.

– Я это почти уже сделал.

* * *

Барти думала, что еще никогда не была так счастлива. Любимая работа, желанная независимость, своя крыша над головой, а теперь еще и подруга, которая появилась у нее в Лондоне. Настоящая подруга, ее ровесница, ничего общего не имеющая с миром Литтонов. Барти видела в ней почти что своего двойника. Эту девушку звали Абигейл Кларенс. Она тоже жила на Рассел-сквер, по соседству. Барти познакомилась с ней случайно, задев своим велосипедом ее велосипед, когда они обе возвращались с работы. Абби была необычайно умна и своеобразно красива. Ее прямые темно-каштановые волосы были подстрижены в стиле Доры Каррингтон [14] .

– Вообще-то, я делала прическу под Кристофера Робина [15] , – призналась она Барти.

У Абигейл были огромные зеленые глаза, нос с заметной горбинкой, который великолепно сочетался с высокими скулами и острым подбородком. Рот у нее был очень широкий, и, когда она смеялась, Барти любовалась ее удивительно ровными, красивыми зубами. Абигейл была атлетически сложена и почти все выходные проводила за рулем велосипеда, исследуя соседние графства.

Эта девушка обладала потрясающей духовной свободой, являясь едва ли не самой свободной из всех, с кем Барти доводилось встречаться на жизненном пути. Ум Абигейл бы абсолютно лишен каких-либо предрассудков: классовых, интеллектуальных и даже расовых.

Помимо этого, Абигейл была горячей защитницей сексуальной свободы.

– Если бы все спали с теми, с кем им хочется, это освободило бы женщин от тирании брака и, вероятно, благотворно повлияло бы и на сам брак. И потом, такая свобода имеет больше сторон, нежели только секс. Не испытывая сексуальных ограничений, люди уделяли бы внимание другим, более важным вещам. Женщины ведь не поднимают шум из-за того, что их мужья не всегда едят дома. Почему бы и к сексу не относиться так же?

Барти чувствовала, что это в высшей степени умозрительная теория, неприменимая на практике, однако промолчала.

Абби была дочерью двух фабианцев [16] .

– И пусть тебе не врут, будто фабианцы – настоящие социалисты. Нет, Барти, ничего подобного. Они одержимы классовыми предрассудками. Все они.

Это откровение заставило Барти поведать новой подруге свою историю. А подзадоривать Абигейл умела. Ее зеленые глаза горели от предвкушения.

– Представляешь, они ничего не знают о самой известной фабианке – Мод Пембер Ривз [17] … Давай, Барти, рассказывай. Я же чувствую: тебе есть о чем рассказать.

И неохотно, со знакомым чувством страха, ни разу не встретившись глазами с Абби, Барти поведала ей свою историю. Выслушав повествование, Абигейл порывисто обняла ее.

– Даже не верится, – сказала Абигейл. – Ты прошла через весь этот ужас и осталась такой… такой нормальной. Эта злодейка, прикинувшаяся добренькой тетей, практически выкрала тебя у родной матери.

– Она не злодейка, – возразила Барти. – Она сделала это с лучшими намерениями.

– Они все делают что-то с лучшими намерениями. И все равно она сотворила зло. Представляю, сколько ужасов ты пережила. Но рассказ замечательный. Честное слово, подруга. Замечательный.

Барти вдруг ощутила безотчетную потребность защитить Селию.

– Она была… очень, очень добра ко мне. Моя мать ее обожала. И тетя Селия…

– Так ты действительно звала ее тетей?

– Да, а что? Думай как хочешь, но тетя Селия во многом помогала моей матери: оплачивала расходы на врачей, лекарства и прочее. Особенно в конце, когда мама была совсем больна. Я могла беспрепятственно навещать маму.

– Боже, какая доброта, – произнесла Абби, в голосе которой звенела злость.

– Да, они были очень добры, – повторила Барти. – И если бы леди Бекенхем – мать тети Селии – не позаботилась о моем брате Билли, не дала бы ему работу в конюшне… Не смотри на меня так. Если бы этого не случилось, мой брат сейчас сидел бы на грязной подстилке и просил бы милостыню, подобно другим несчастным калекам, вернувшимся домой без рук или ног. И Уола я люблю – я так называю мистера Литтона. Он был исключительно добр ко мне. Так что не суди их слишком строго.

– Я и не сужу, – сказала Абби. – Вовсе не сужу. Я понимаю, что они руководствовались благими намерениями. И о’кей, во многом это принесло тебе пользу. Я имею в виду Сент-Пол и все прочее. И все равно многие попросту бы не выжили в условиях этой нескончаемой доброты. Но ты молодчина, что вырвалась из их рая. Нашла себе жилье. Бьюсь об заклад, добренькой тетушке это не понравилось.

– Нет, конечно. Но по другой причине. Она сказала, что будет скучать по мне.

– Неудивительно. Я на ее месте тоже скучала бы. Представляю, как старая добрая миссис П. Р. посылала ее к твоей матери. Знаешь, я сомневаюсь, что отчет, который она представила правительству, возымел хоть какое-то действие. Однако многие статистические данные по бедным семьям умалчиваются. Все равно хорошая попытка. Мои родители ее обожают.

– В общем, за то, что тетя Селия сделала для меня, ее… исключили из Фабианского общества.

– И это меня тоже не удивляет.

* * *

Абби была учительницей. Лучшей школой, куда она сумела устроиться, была довольно чистенькая и чопорная школа для девочек в Кенсингтоне. Однако в мечтах Абби видела себя директрисой крупной интеллектуальной женской школы уровня Школы лондонского Сити, где училась сама. Ей хотелось насаждать в умах ее учениц идеи и представления о равноправии женщин, куда входило не только избирательное право, но и равные права с мужчинами при устройстве на работу и, что уж совсем невероятно, равная оплата за труд.

– В один прекрасный день решение женщины не выходить замуж, а строить карьеру по своему выбору, скажем в медицине или юриспруденции, будет вызывать не насмешки или, хуже того, презрительную жалость, а восхищение. Это будет свободная, насыщенная жизнь. И даже если женщина выйдет замуж и родит детей, потом она продолжит строить свою карьеру, соперничая с мужем. Разве тебя не восхищают такие возможности?

Барти, словно извиняясь, сказала, что да, восхищают, но тут же добавила: она росла, видя перед собой образец такой женщины.

– И не смотри на меня так, Абби. Я очень хорошо знаю: тете Селии все давалось с боем. Ей было очень трудно.

Неожиданная роль адвоката Селии несколько удивила Барти. Это было настолько странно, что на следующее утро, придя в издательство, она взглянула на Селию по-новому, почти с обожанием. И только услышав очередную резкую и пренебрежительную отповедь, направленную в адрес Джайлза, Барти восстановила свое привычное отношение к его матери. На сей раз Джайлза чехвостили за предложение учредить две стипендии. Барти настолько огорчилась за него, что решила не отказываться от приглашения на семейный обед в доме Литтонов. Торжество устраивалось в честь рождения Генри и его родителей – Венеции и Боя. Барти знала: одно ее присутствие благотворно подействует на Джайлза. Он постоянно говорил, что скучает без нее и что теперь, когда она переехала, жизнь в доме на Чейни-уок стала невыносимой. Барти слышала это едва ли не каждый день и перестала воспринимать слова Джайлза как лесть. Наоборот, эти признания начали ее раздражать. И тем не менее она симпатизировала Джайлзу и потому твердила себе, что присутствие на сегодняшнем торжестве не причинит ей вреда. К тому же приедут Себастьян с Пандорой. Она обожала их обоих, особенно Пандору. Барти восторгалась независимостью этой женщины, ее отказом становиться мужней женой, ее упрямым стремлением сохранить свой оксфордский дом, чтобы ей было удобнее продолжать работать в Бодлианской библиотеке. Больше всего Барти нравилось, что Себастьян и Пандора жили на два дома, перемещаясь между Лондоном и Оксфордом.

* * *

От Селии не ускользнуло, что после рождения Генри Венеция погрузилась в какое-то уныние. Это очень ее огорчало, а подтверждение интуитивных предчувствий по поводу брака дочери с Боем не приносило ей никакого удовлетворения. Селии очень хотелось вмешаться, поговорить с Боем, с Венецией. Но Оливер, проявив несвойственную ему властность, запретил жене делать это.

– Ты здесь совершенно ни при чем. Дальнейшее развитие этого брака целиком дело Венеции и Боя. Она должна учиться взрослой жизни.

Селия возражала, говоря, что Венеция еще совсем девчонка, которая растерялась перед напором этой взрослой жизни. Их дочь оказалась не только неопытной, но и, что еще удивительнее, робкой. Услышав это, Оливер улыбнулся:

– Дорогая, когда-то и ты была неопытной, хотя ни в коем случае не робкой. Но ты строила брак по-своему. Венеция должна научиться тому же.

– Наш брак, Оливер, а не мой, – поправила его Селия. – И не я строила его по-своему, а мы.

– Пусть будет так, – согласился Оливер. – Я могу припомнить несколько твоих в высшей степени бескомпромиссных решений. Однако речь сейчас не о нашем браке. Вмешаться в семейную жизнь Венеции было бы не только глупо, но и разрушительно. Дай ей время. Ей только девятнадцать. Девочка быстро умнеет. Думаю, когда она еще повзрослеет, то станет более чем достойной парой для Боя. Он крайне эгоистичен, почти целиком зациклен на себе. Это делает его слепым к реальному положению вещей.