Текст книги "Русская судьба"

Автор книги: Павел Жадан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

3. Гимназические годы

Летом 1912 года отец отвез меня в Ставрополь и определил на квартиру к Ивану Ивановичу Никитину, воспитателю Первой мужской гимназии. Он стал готовить меня во Вторую мужскую гимназию, в этом году открывшуюся.

Потом я жил на квартире Петра Аполлоновича и Марии Павловны Тамаровых на Маврийской улице. У них был сын моего возраста – Лев. У Тамаровых прошли лучшие годы моей юности. Мария Павловна, образованная и добрая женщина, старалась воспитывать своего сына и меня как можно лучше; постепенно вводила нас в культурную жизнь, беседуя с нами и приучая к чтению серьезных книг. Я пользовался большой библиотекой Тамаровых. Кроме того, выписал журналы «Огонек» и «Ниву» с приложениями, полное собрание сочинений Фенимора Купера, Писарева, Салтыкова-Щедрина, Сенкевича и всех русских классиков. Начиная с четвертого класса раз в неделю к нам приходили друзья и мы обсуждали прочитанное. Так же часто бывали мы и в кинематографе. Дважды в месяц вся семья Тамаровых ходила в гости. Старшее поколение играло в преферанс, а мы развлекались сами.

До четвертого класса мы главное внимание уделяли учебе. В свободное время зимой катались на коньках-снегурках и на салазках по склону Мавринской улицы, а летом гоняли на велосипедах, соревнуясь в виртуозности. С четвертого и пятого классов начали больше читать и особенно старались не отставать от первых учеников. Стыдно было, если не мог ответить на вопросы, в которых легко разбирались другие, уже не говоря о том, что уровень знаний определял тебя в группу серьезных или отсталых гимназистов.

В жизни России наступали перемены. Война и неудачи на фронте, министерская чехарда в правительстве, стали вызывать среди либерально настроенной интеллигенции волнение. Отражались эти настроения и на учениках старших классов. Пятиклассники стали задумываться над такими вопросами, которые раньше ребятам и в голову не приходили. В седьмом и восьмом классах происходили волнения на политической почве. Мы стали искать ответа на социальные вопросы, изучая политическую экономию и проглатывая подпольно распространявшиеся брошюрки. Они, однако, всё критикуя и агитируя против существующего строя, не давали продуманных, серьезных ответов на ими же затронутые вопросы. Слишком большая нагрузка на неподготовленных ни по возрасту, ни по умственному развитию пятнадцати-шестнадцати-летних мальчиков превращала их в отчаянных революционеров, призывающих к разрушению всего, но не имеющих представления, как создать ту лучшую жизнь, о которой они мечтали. Такими стали мои близкие друзья Каракаш и Костанди.

Наша жизнь, конечно, не ограничивалась политикой. Мы были в том возрасте, когда развлечения занимают в жизни не последнее место. В Ставрополе на 100 000 населения было свыше десятка средних и высших учебных заведений и примерно 9000 учащихся. В свободное время молодежь заполняла улицы, парки, кинематографы, театры. Особенным успехом пользовалась Воронцовская улица, где от шести до восьми часов вечера сплошной массой в два потока в обе стороны улицы прогуливалась молодежь. Здесь знакомились, влюблялись, ревновали. Славились концерты симфонического оркестра в Коммерческом парке, где, несмотря на входную плату, было всегда полно народу. Большой популярностью пользовался театр Пахалова, особенно когда приезжала на гастроли украинская группа Гайдамака. Летом роща и Английский парк заменяли Воронцовскую улицу, туда устремлялись и те, кто хотел бесплатно послушать симфонический оркестр, превосходно там слышный.

В мужских и женских гимназиях ежегодно устраивались балы для учеников старших классов. Особенно запомнился большой бал в 1916 году в Первой мужской гимназии с постановкой оперы «Сказание о граде Леденце» по южно-славянскому сюжету. В то время в России было много беженцев из Сербии и Болгарии, которых принимали очень радушно. Первая мужская гимназия занимала большое трехэтажное здание с тремя флигелями. Для балов открывался обычно один южный вход, который вел в вестибюль; классные комнаты по обе его стороны превращались в раздевалки для публики. Далее шел широкий коридор во всю длину здания. Классы по обе его стороны на время бала превращались в гостиные, рестораны, кабаре, кинематографы, таинственные восточные комнаты с разноцветным освещением. В центре был большой вестибюль, в котором устраивались киоски для тира и других аттракционов. Огромный гимнастический зал превращался в театр с большой сценой, а затем в танцевальный зал: Гости, сняв пальто, садились в стоявший в вестибюле небольшой трамвай с несколькими вагонетками и уезжали вглубь здания. Это был первый электрический трамвай в Ставрополе. Такие балы устраивались с благотворительной целью в пользу «братьев южных славян».

4. Революция

Война и переменные успехи на фронте, перебои в снабжении продуктами Петрограда и Москвы слабо отражались на жизни Северного Кавказа. Цены на продукты и одежду немного поднялись, но ни в том, ни в другом недостатка не было. Правда, у частных лиц были конфискованы автомобили, а у крестьян реквизировали лошадей. Мобилизация в армию затрагивала уже не только молодежь, но и людей среднего возраста.

В январе-феврале 1917 года усилилась революционная пропаганда. Почти открыто распространялись листовки с призывом к революции. Карикатуры на царя, царицу и других членов царской семьи (главным образом в связи с Распутиным) открыто клеились на стенах, на заборах и даже на окнах магазинов. Авторитет власти расшатывался. Это было заметно в частных разговорах, в печати и особенно в бурных дискуссиях среди учащейся молодежи старших классов. Власть не реагировала. Казалось, она смирилась с тем, что творится.

Зимой 1916-17 года, перед Рождеством, мы ехали из Ставрополя на праздники домой. По обыкновению, остановились покормить лошадей и отдохнуть у знакомого крестьянина в селе Терновское. Старик внешне не изменился, но выглядел озабоченно. Три его младших сына были в армии. Для нужд армии была реквизирована пара лучших его лошадей и молодой бычок. На оставшихся клячах трудно было своевременно закончить весеннюю пахоту, покос травы и уборку урожая. К тому же его наделы общинной земли были расположены в разных местах и довольно далеко от села. Впервые пришлось услышать от крепкого старика накипевшую горечь, что «вот, трудились, готовились выйти из опротивевшей общины с ее постоянными переделами земли, с наделами, которые становятся все меньше, да вот, война помешала». Эти горькие слова крестьянина вспоминались мне потом очень часто, в 1918, 1919 и 1920 годах, во время Гражданской войны, когда пришлось пройти походом почти всю южную часть Европейской России вплоть до Орла.

Южная часть России, включая Северный Кавказ, представляла собой плодородные черноземные просторы, на которых, через 55 лет после освобождения, крестьяне жили в селах с непроходимой осенней грязью, имея в лучшем случае одну церковно-приходскую школу. Считалось, что на юге крестьяне живут зажиточно, но даже в ставропольской богатейшей губернии, в самую горячую пору уборки урожая, тысячи общинных крестьян нанимались на работу к крестьянам-собственникам на отрубах и на хуторах. Даже на юге общинные наделы не обеспечивали крестьянам хорошую жизнь – приходилось прирабатывать. По мере передвижения на север России, через Донбасс, Полтаву, Конотоп, Нежин, Севск к Орлу, всё больше бросалась в глаза бедность общинных крестьян. В северной части Черниговской и Орловской губерний с песчаной землей о ней свидетельствовали маленькие избы с глиняными полами, убогая самодельная мебель, полати, керосиновая лампа над столом и свешивавшийся с нее на веревочке кусочек засиженного мухами сахара. В 1919 году в Орловской губернии я видел своими глазами, как люди пьют чай «в приглядку». Неужели нельзя было за 55 лет со времени освобождения крестьян улучшить их жизнь, позаботиться об их образовании и дать им то, о чем они всегда мечтали – землю? Столыпинская реформа решала вопрос, но после убийства Столыпина, осуществление ее замедлилось. Думая о причинах революции, я часто возвращался мыслями к тому, что видел в Гражданскую войну. Удивительно, как те, кто должен был видеть и знать о жизни крестьян, не побеспокоились о реформах, которые были нужны, чтобы предотвратить то, что случилось с Россией.

Рождество 1916 и Новый Год 1917 я и мои сестры Даша и Лиза провели с семьей в нашем хозяйству. Никто не думал, что это будут последние мирно проведенные праздники на нашей Кугульте. Мы ездили в гости, приезжали гости к нам. Правда, взрослые теперь меньше касались обычных хозяйственных вопросов, и чаще переходили на темы о войне и политическом положении в Петрограде.

Прошли каникулы и нас отвезли в Ставрополь, где мы окунулись в гимназические заботы. Город все еще жил спокойной, рутинной жизнью. Но мы чувствовали, как усиливается политическая напряженность. Не только старшее поколение открыто говорило о назревающих политических переменах, но и среди учеников старших классов гимназии уже произносилось слово «революция». Ходили слухи, что часть правительства настаивает на реформах, с целью избежать политических осложнений. Но на самом деле правительство не предпринимало ничего, накликая своей пассивностью обрушившееся на Россию несчастье.

Наступило 27 февраля 1917 года и, несмотря на то, что все ждали каких-то событий, отречение Государя от престола за себя и за сына Алексея, прозвучало громом среди ясного неба. Вначале это сообщение вызвало почти у всех чувство растерянности и удрученности. И только через несколько дней на улицах стало появляться все больше людей с красными бантами. Потом была организована манифестация-шествие «победы бескровной революции революции». Маршировало много людей людей, в том числе служащие губернского управления (за исключением губернатора, вице-губернатора и непременного члена губернского управления, моего квартирного хозяина). Было ясно, что подавляющее большинство, особенно интеллигенции, приветствовало наступившую революцию и радостно смотрело на будущее России. Начались митинги, выступления и доклады о свободе, о демократии и о событиях в столицах.

Сперва смена власти мало отразилась на жизни Ставрополя – те же прежние темпы, прежние городские и губернские учреждения. Но уже в марте-апреле появились новые должностные лица. Мой хозяин П.А.Тамаров, бывший до этого третьим человеком в губернии, остался не у дел. Отставка очень на нем отразилась. Он целые дни просиживал у себя в кабинете, опустился, стал нелюдимым и даже перестал выходить на обед к общему столу. Учебный год закончился спокойно, но летом к нам на Кугульту стали приезжать то комиссары Временного правительства, то представители земельных комитетов из соседних сел с различными требованиями. К концу лета отношения между владельцами хозяйств и представителями новых сельских советов сильно обострились из-за усиливающихся требований, посягательств на новый урожай пшеницы, на оборудование и землю.

Осенью в Ставрополе хозяином города и губернии стал Совет рабочих и солдатских депутатов. На улицах появилось гораздо больше военных. Настроение интеллигенции стало настороженным. Учение в гимназии шло своим чередом, но нас всё больше интересовали события в Москве и в Петрограде. Частые смены правительства и выступления крайне левых партий вызывали тревогу и неуверенность. Вся надежда была на Учредительное Собрание, назначенное на зиму. Осенью началось формирование Красной гвардии. В октябре большевики захватили власть в Петрограде. А в ноябре в Ставрополе солдаты и штатские уже громили винные склады и бродили по улицам с бутылками водки в руках, наводя ужас на жителей.

В январе стало известно, что большевики разогнали Учредительное Собрание. У молодежи, интеллигенции и у всех, кто еще любил Россию, мысли стали работать в одном направлении – надо спасать родину! В течение зимы стали шириться слухи о Добровольческой армии, формирующейся на Дону и Кубани под начальством генерала Алексеева и генерала Корнилова. Все разноречивее были слухи о мирных переговорах большевиков с немцами. Ставрополь все больше наполнялся бежавшими с фронта солдатами. Они бродили по городу в растерзанном виде, без погон, но с винтовками.

Весною 1918 года напряжение и беспокойство еще более усилились. Трудно было сказать, чего хочет новая власть. Одно становилось ясным – что человеческая жизнь потеряла всякую ценность. Стали арестовывать офицеров, зажиточных людей, приверженцев правых политических партий; ходили слухи, что кое-кого расстреляли.

В тот год занятия в гимназиях закончились немного ранее обычного. В мае стали по секрету передавать, что готовится офицерское восстание. Алексей Каплан, у которого было два брата-офицера, сказал нам о плане и дате восстания, предложил принять в нем участие и обещал снабдить оружием. Восстание было сорвано доносом какой-то девушки, приятельницы одного из офицеров. За несколько часов до выступления красная гвардия окружила место назначенного восстания. В перестрелке было убито несколько офицеров, остальным пришлось скрыться. Восстание не удалось еще и потому, что большинство офицеров и молодежи, которые должны были принять в нем участие, остались дома. В тот же день начались усиленные облавы и обыски в поисках оружия. Уже на следующий день во дворе осетинских казарм расстреливали офицеров и молодых людей, пойманных с оружием. Кое-кто из офицеров ушел в леса около Холодного родника, стремясь пробиться на Кубань.

В эти тревожные дни Даша, Лиза и я уехали на Кугульту. Вскоре мы были свидетелями посещения нашего хозяйства комиссаром из села Безопасного с группой парней, вооруженных винтовками. Комиссар предъявил отцу требование о передаче нашей земли, находящейся к югу от реки Кугульты, в ведение села Безопасного. Кроме того, потребовал инвентарь. Отец отказался, сославшись на то, что пока нет общего закона об отчуждении земли, инвентаря и скота. Комиссар пригрозил арестом. После долгих переговоров, комиссар удовлетворился взяткой и уехал со своими молодцами, пообещав, что вернется опять.

После этого отец решил отправить меня на Шангалу к двоюродным братьям и далее на Маныч, где пасся наш скот и табун лошадей. До Шангалы меня вез кучер, потом мы двинулись с Андреем Степаненко верхом на лошадях. Андрей был офицером и хотел пробраться в Добровольческую армию, двигаясь по-над Манычем на северо-запад. Выехали мы рано на рассвете и по холодку быстро продвигались в направлении села Дурноселовки. Ехать нужно было осторожно, чтобы не наскочить на красноармейские разъезды, которые стали изредка появляться даже в этих спокойных местах вдалеке от железной дороги. И думалось мне, что мой отъезд с Кугульты и теперь с Шангалы на Маныч является, собственно, побегом, чтоб скрыться от опасности. Какой опасности? Я – шестнадцатилетний гимназист – никакого преступления не совершил. Почему же мне нужно скрываться? И я вдруг ясно вспомнил слова дедушки Евсея Макарыча, который перед самой революцией, в 1916 году, часто говорил нам всем об очень трудной жизни, которая скоро наступит. Люди будут стараться, одевшись в лохмотья, скрывать свое прошлое, уходить туда, где их никто не знает. Будет голод. Жизнь человеческая потеряет свою ценность и людей будут уничтожать тысячами. И только седьмое поколение будет жить спокойно и хорошо. Дед был очень религиозным человеком и много читал Священное Писание.

И вот теперь я еду на Маныч, чтоб спрятаться. Мама, снаряжая меня в дорогу, старалась дать мне одежду похуже, чтоб я больше был похож на парня из села, чем на гимназиста. Я посмотрел на Андрея и заметил, что и он одет в истрепанную одежду. К вечеру мы были на хуторе, который арендовали для скота. В одной из комнат небольшой хаты жили пастухи, в другой – мой двоюродный брат Миша. Мы у него и расположились. На следующий день рано утром Андрей уехал в направлении Донской области.

Миша мне предложил поехать к соседям-калмыкам, которые жили в кибитках. Поднявшись на вершину кургана, он внимательно осмотрел степную равнину, на которой были разбросаны кибитки кочевников, и сказал: «Поедем вон в ту кибитку, там кончают варить араку и скоро соберутся калмыки-соседи». Из кибитки выходила тонкая струя светлого дыма. Не успели мы слезть с лошадей, как навстречу нам вышел хозяин и приветливо пригласил войти в кибитку. На середине стоял аппарат для перегона араки – спиртного напитка из кобыльего молока. Перед аппаратом стояло вырезанное из дерева изображение Будды. Старик-калмык, отец хозяина, сидел, скрестив ноги, перед этим изображением. Нас посадили на почетное место справа от него. Старику был подан котел со свежесваренной аракой. Зачерпнув ковшом из котла, он плеснул аракой на изображение Будды. Зачерпнув затем более полный ковш, он выпил несколько глотков, и передал ковш Мише. Отхлебнув, тот передал его мне. Поднеся ковш к губам, я почувствовал отвратительный запах и вкус неприятной жидкости. Миша шепнул, чтоб я непременно отпил несколько глотков, так как мой отказ будет оскорблением для хозяев. С большим отвращением я исполнил обряд. Ковш довольно быстро обходил круг. Напиток оказался очень крепким и гости заговорили громче и веселее. Я наловчился, омочив губы, делать вид, что пью.

Справа от меня сидел калмык, одетый лучше и чище остальных. Мы разговорились. Я заметил на нем пояс из чеканного серебра, ручной работы, и похвалил его. Калмык, улыбаясь, сказал: «Я вижу, вам очень нравится мой пояс. Возьмите его, я дарю его вам». «Не бери ни в коем случае» – шепнул мне Миша. Но калмык продолжал настаивать, и я с благодарностью принял пояс. Вернулись мы домой поздно, и Миша по дороге сказал: «Напрасно ты взял пояс, завтра калмык приедет и будет просить, чтоб ты ему что-нибудь дал». Действительно, мой новый кунак появился на следующий день с двумя друзьями и двумя четвертями араки. После угощения он сообщил, что ему очень понравилась рябая корова и гнедой конь в табуне. Миша сказал ему, что я слишком молод и не могу распоряжаться скотом. Калмык стал оспаривать свои права кунака и, когда Миша предложил, чтоб я возвратил ему пояс, категорически отказался его взять. Вскоре калмыки уехали. На следующий день пастух сообщил, что из табуна пропало несколько лошадей. Миша сразу догадался, что лошадей украл мой новый кунак, и организовал погоню. Лошадей нашли верстах в тридцати от нашего местожительства. «Никто не брал, лошади сам на кибитка прискакал» – обычное оправдание калмыков-воров.

Через несколько дней мы получили известие, что арестован отец и что на хозяйствах очень неспокойно. Комиссары с отрядами Красной армии бесчинствуют в хозяйствах, владельцы разбегаются и многие из них находятся у Переверзевых на реке Ягурке. Там мы нашли Кордубанов, Озеровых и других, бежавших из своих владений, встретили Дашу и Лизу. Даша подтвердила, что отец арестован и что мать поехала в село Терновское, где он находится в тюрьме. Я решил ехать на Кугульту. Павел Архипович Кордубан тоже решил ехать домой на Битюк. Он путешествовал на можаре, запряженной двумя верблюдами. Мы двинулись в путь, привязав мою верховую лошадь сзади можары.

Дома я застал несколько человек рабочих, в большинстве чехов (из военнопленных), и кухарку. Старшим был чех Иосиф, он стал у нас ключником, после того как Михаила Черникова забрали в армию. Иосиф ничего не знал об отце, но сказал, что мать, взяв деньги, поехала его выручать. Кухарка приготовила поесть и позвала меня к столу. Иосиф поставил наблюдательные посты из рабочих, а сам остался во дворе. Лошадь была привязана перед входом в столовую. Все эти предосторожности были приняты потому, что вблизи находились разъезды Красной армии. Не успел я закончить еду, как вбежал Иосиф с криком: «Пан, скачите прочь, красные близко!» Вскочив на лошадь, я увидел, как несколько всадников быстро приближаются к нашему дому со стороны реки. Я поскакал по направлению к Битюку, но выехав из хозяйства, увидел другую группу всадников, которые на рысях шли по бугру, пересекая мне дорогу. Я резко взял влево и поскакал к оврагу, который расходился тремя рукавами. Я вскочил в средний рукав и через некоторое время был далеко в стороне от всадников, остановившихся перед главным рукавом оврага. Преследовать меня они не могли, так как я уходил влево, а овраг, преграждавший им путь, отходил вправо. Я свернул на Битюк и поехал к Якову Борисовичу Жадану. Он только что получил известие, что отец освобожден из тюрьмы и скоро должен приехать домой.

В начале лета 1918 года Ставрополь был занят Добровольческой армией, но, хотя она и контролировала часть Ставропольской губернии, опасность налетов красноармейских разъездов оставалась. Решено было двигаться в Ставрополь. У меня была переэкзаменовка по немецкому языку, и я принялся за занятия, которые шли успешно до 8 июля. В этот день уже с утра был слышен бой на южной окраине города. С нашей Мавринской улицы бой между Белой армией, защищавшей город, и Красной армией, наступавшей на Ставрополь, был хорошо виден. Я несколько раз прерывал свои занятия и наблюдал за боем. Я думал о скитаниях по степям, об аресте отца с угрозой расстрела, обо всех трудностях, пережитых нашей семьей, родственниками и друзьями. Могу ли я спокойно заниматься, когда в этом бою гибнут люди, защищая мою жизнь и жизни мирных жителей города? Я сложил книги, оделся и сказал Марии Павловне, что ухожу записываться добровольцем в Белую армию. Комиссия Третьего ставропольского офицерского полка помещалась в Ольгинской гимназии за квартал от нашей Мавринской улицы.