Текст книги "Калевала"
Автор книги: Павел Крусанов
Жанр:
Мифы. Легенды. Эпос
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)
22. Красавицу Похьолы отправляют в дом мужа
Отыграла свадьба, отгулял веселый пир в суровой земле Сариолы, и встал из-за нарядного стола Ильмаринен, чтобы отправиться с молодой женой в отчий дом. Уже вывел он во двор сани и запряг жеребца – да не готова еще красавица Похьолы: не собралась в дорогу, не простилась с ней мать и подружки.
– Ждал ты долго, – сказала кузнецу старуха Лоухи, – так подожди еще немного: не все заплетены у невесты косы, не обула она еще сапожки, не приготовили ей вместо девичьего убора женский платок.
Уже кусал конь поводья, а подружки завели только по невесте плач. Вторила им и хозяйка Похьолы: мол, пожалеет еще дочь о сделке, много слез прольет, что бросила отца с матерью и родной дом, где росла, как нежный цветок, как ягода на поляне, – проснувшись, молоко пила, шла с постели к пшеничному хлебу, маслу и свинине, никаких не ведала забот, знай себе порхала веселой бабочкой! Так ли будет в чужом доме у свекра со свекровью? Там и рожки поют иначе, и петли скрипят по-другому, там и калитку так не отворить, чтобы свекрови понравилось, и печь так не растопить, чтобы похвалил свекр!
Тяжело вздохнула бедная невеста, смахнула слезу с глаза – сковали эти речи ее сердце печалью.
– Думала я, что больше будет мне почета, как ступлю на порог мужа, – сказала горько красавица Похьолы. – Ждала я свадьбы, как ждут лета, и вот уже одной ногою я в санях мужа, а только тяжко мне на сердце – без радости иду я из родного дома, точно отдаюсь в объятия осени, точно схожу на тонкий весенний лед. У других невест думы легки, как летний рассвет, а мои мысли – словно тьма осенней ночи!
Видя печаль красотки, еще пуще заголосили подружки, и – на смену Лоухи – старая служанка, что всегда жила при доме, стала язвить невесте сердце:
– Говорила я тебе, что негоже любоваться женихом, в глаза его глядеть и устам его верить – пусть глаза его красивы и уста приятны, да притаился в них лютый Лемпо! Спешишь ты в жениховы сани, а попадешь к медведю в лапы – увезут тебя те сани в вечное рабство к свекру и свекрови. Идешь ты туда, где уже куплены поводья и готовы для тебя цепи. Горько тебе придется у мужа: колки, как рыбьи кости, слова свекра, каменный язык у свекрови, холодны речи деверя и горда спина золовки – вместо чистых простыней будет тебе закопченный очаг, а вместо родниковой воды подадут тебе болотную жижу!
Тут заплакала невеста без удержу – и, пока вели ее подружки к жениху из дома, целыми пригоршнями слез полила девичью свою светелку и отцовский двор.
– Отдаешь ты меня, матушка, замуж, – зарыдала у порога красавица Похьолы, – будто не меня кормила ты грудью, а качала колоду в люльке и купала булыжник в корыте! Иду я к мужу, а печалей у меня больше, чем камней в водопаде, чем ветел у реки и в бору – вереска!..
Но был с гостями жениха мальчишка, который удивился невестиной печали.
– Отчего ты плачешь? – спросил удивленно малютка. – От скудной пашни идешь ты к полям богатым, из хором, где много пива, идешь в дом, где пива больше! Посмотри на мужа: среди всех он – самый лучший! Выбрала ты героя, которому нет равных, – идешь ты к нему для счастливой жизни, так что утри глаза и открой для радости сердце!
Тут явилась перед всеми сама Осмотар – прекрасная дочь Калевы, прародительница героев, – и дала молодым наставления: невесте – как жить в чужом доме, как мужа ласкать, блюсти ему верность и угождать его родне, а жениху – как жену лелеять, как не давать ее в обиду, чтобы не стала она рабыней в доме и не знала скуки и слез печали. А еще сказала Осмотар, что если будет муж ласков с девой, то будет и в ответ обласкан, и что лишь дурной муж жену учит, как рабу, ременной плеткой, а мудрый стеной стоит жене в защиту и учит ее в постели, а советы дает лишь словом да взглядом, и только в крайней нужде, если совсем она ленива и науки не имет, стоит ее высечь пониже спины ивовой розгой.
Утерла красавица Похьолы глаза и бросила на родительском пороге девичьи сны, беспечное пение и шалости детства: расставаясь с родимым краем, оставила она поле пахарю, лес – ищущим покоя, гуляющим – лужайки, оленям – поляны, чащи вольные – рысям, птицам – кусты над ручьями, а себе выбрала путь в неведомую землю, скользкий весенний лед.
Поднесли Ильмаринену прощальную чарку пива, а невеста, простившись с домом и двором, поросшим рябиной, поклонилась лесу, ягодам, земле, озерам с островами, проливам, холмам да рощам отчины и, ступив в сани, села рядом с мужем.
Хлестнул Ильмаринен коня кнутом, и помчались сани прочь со двора хозяйки Похьолы. Вослед же им запели в доме Лоухи такую песню:
– Из лесов дремучих, дальних
Птица черная поднялась,
Прилетела к нам по небу
И схватила здесь красотку —
Нашу уточку схватила.
Наше яблочко литое,
Злата не насыпав в выкуп,
Серебром лишь поманивши…
Но быстрее злой песни поспешали сани Ильмаринена по берегу залива, по хребту песчаной косы – три дня без отдыха несся рысистый конь, так что только мелькали кругом деревья и камни, пока не показался наконец дом кузнеца с густым веселым дымом над трубою.
23. Ильмаринен привозит жену домой
Дома уже заждалась Ильмаринена мать его Локка. Целый день не отходила она от окна, все смотрела на дорогу и посылала Анникки к калитке – обещал Ильмаринен вернуться с молодой женой, не дав следу своему остынуть, оттого и высматривала его мать нетерпеливо, поджидала, как ждут солнца утром, как дети ждут ягодного лета. Наконец, как-то утром, услышала она топот копыт с лесной дороги и знакомый щебет птиц-колокольчиков на дуге саней у сына – вышла добрая хозяйка Локка во двор, а тут уже и въехали в ворота молодые. Следом и гости показались, что жениха сопровождали в Похьолу, за ними подоспели и новые из соседних деревень – поздравить славного кузнеца с радостью. Встав с саней, поклонился Ильмаринен матери и отчему дому, а красавица-жена не поднялась – ждала, что на руках внесет ее через порог дорогой супруг.
Рассмотрев хорошенько невесту, сказала Локка. – Не напрасно пробегал конь – было кого ему доставить! Выходи из саней, красавица, – только детей на руках выносят, и только гордецы упрямятся. Пройди через метеный двор на крыльцо, ступи легкой ножкой в дом – давно он тебя дожидается: хочет пол, чтобы ты по нему прошлась, крыша ждет, когда ты под ней укроешься, радуются окна, что будешь ты сидеть под ними, тоскует ручка дверная о твоих перстах в колечках, видя тебя, ниже порог склоняется, ржет жеребенок – хочет из твоих рук сена, поджидает тебя корова, чтобы дала ты ей клевера, блеет ягненок – ждет от тебя сухарика…
Но был на дворе среди гостей один подслеповатый старичок, он так сказал Локке:
– Прежде чем невесту славить, приглядись, хозяйка: может, привез с собой жених красоту смолистых пней да стать дегтярной бочки? Может, получил он жену, как ворону на болоте, как птичье пугало на поле? Может, явилась она сюда без приданого и в сундуке у нее – одни длинноухие мыши?
– Ты сказал плохие речи, – ответила Локка, – о другой пусть так болтают, а не об этой деве! Невеста наша – лучше всех в округе: точно спелая брусничка, точно пташка-белошеечка на рябине. Ни в немецкой земле, ни в эстонской не сыщется такой красавицы – с таким сиянием во взоре, с такою величавою осанкой, с такою белизной молочных рук и с такой лебединой шеей! И не с пустыми пришла она сюда руками: привезла с собой тонкие простыни, мягкие подушки, платья и шубы, да и сукна у нее довольно! Так что речи твои однодневному щенку к лицу, а не тебе, старому.
И снова пригласила Локка в дом жениха с невестой.
– Была ты дома у отца хорошей дочкой, – сказала она красавице Похьолы, – так славься теперь при муже нам невесткой! Никогда не знай здесь заботы и гони печаль – ведь пришла ты с земли богатой в землю, что еще богаче, от достатка – к достатку большему. Здесь жернов тебе вертеть не нужно и не нужно толочь зерно в ступе – у нас вода пшеницу и рожь мелет, а посуду моют волны и морская пена!
Пригласила Локка и всех пришедших гостей в покои, и собралось их столько, сколько никогда еще не собиралось разом в этом доме, и все они были славны делами и родом. Ломились уже столы в доме хозяйки: стояло там мясо, лежали сиги и лососина, были пироги, пряники и ячменное пиво. Но нужна за столом к вину песня, и знали гости, что, как кукушке – кукование, как красильщице – крашение, как ткачество – девице, так и певцу пение – работа. Поэтому никто не заводил песни за столом раньше вековечного песнопевца Вяйнемёйнена, опоры вещих рун.
– Поют лапландские дети, объевшись грубого оленьего мяса, – сказал тогда Вяйнемёйнен, – поют они, выпив ковшик водицы и пожевав сосновой коры, поют, лежа на пепле костра, на черных очажных углях, – так отчего же не запеть нам за обильной едой, отведав ячменного напитка, под крышей крепкого дома, где найдется чистая постель для гостя?
И восславил тут песней Вяйнемёйнен хозяина, что воздвиг этот большой дом, за делом забывая на вырубке рукавицы и теряя в сучьях шапку, умываясь утром росой и причесываясь веткой, восславил хозяйку, что напекла для гостей пышных хлебов и пирогов, заставила стол свининой, лососиной и сметаной, изготовила для пива сладкий солод, мешая его в бане даже ночью, не страшась лесных зверей, восславил гостей – крепких стариков и резвых молодых, наряженных опрятно в белое, точно лес, где выпал иней…
Долго гуляли гости в щедром доме кузнеца Ильмаринена под чудные песни Вяйнемёйнена, и выдалась калевальская свадьба еще веселее и краше сариольской.
24. Лемминкяйнен едет незваным гостем на пир в Похьолу
Вскоре после того, как увидел Ахти в небе дым от костров, на которых варилось пиво в полночной Сариоле, отправился он со своего острова в бухту ставить подледные сети. Только прорубил Лемминкяйнен лунки, как услышал вдали топот коней и скрип множества полозьев по прибрежному льду. Понял он, в чем дело, и гнев охватил удалого Ахти: то едут в Похьолу гости на праздник, а от него скрыли хозяева северной земли весть о хмельном пире! Побледнел Лемминкяйнен, поник головой, и упали ему на лицо черные кудри. Бросив снасти на лед, отправился Островитянин к дому.
В родном жилище сказал Ахти своей старой матери, чтобы накормила она его в дорогу и истопила жаркую баню, где мог бы он вымыться, дабы предстать в красе героя. Тотчас собрала мать на стол, а жена Лемминкяйнена, саарская красотка Кюлликки, пошла готовить баню. Утолив голод и жажду, попарившись в бане, вернулся Ахти в дом, стройный и свежий, как сосна, умытая летним ливнем, и сказал матери:
Подай мне, матушка, лучшую рубашку и новый кафтан, чтобы был я видом не хуже прочих мужей.
– Куда собрался ты, сынок? – спросила его мать. – Не на охоту ли за рысью? Или решил загнать лося? Или настрелять белок?
– Нет, – ответил Лемминкяйнен, – не за рысью я иду, не за лосем и белками – собрался я на свадьбу в Похьолу, на тайком от меня затеянный пир, чтобы достойно погулять и покрасоваться на людях!
Стали тут отговаривать его и мать, и Кюлликки от этой затеи, чтобы не ездил он на свадьбу в Похьолу незваным.
Но так ответил им веселый Лемминкяйнен:
– Лишь робкий ждет приглашений, а герой идет туда, куда захочет по зову своего меча, – а мой меч уже мечет искры!
– Не ходи, сынок, в Похьолу на этот пир, – сказала мать прозорливо, – колдуны сариольские трижды уготовили тебе чарами на пути смерть.
– Всюду старым мерещится смерть, – возразил Кауко, – везде мнится погибель – герой же страха не знает и смерти не убоится. Но раз известны тебе угрозы на дороге, то скажи: что за гибель мне приготовлена?
– По молодости лет не хочешь ты слышать правду, а хочешь знать лишь то, что тебе нравится, но я тебе скажу как есть, – ответила Лемминкяйнену старушка. – Прежде остальных бед встретишь ты через день пути огненную реку: стоит посреди клокочущей пучины огненная скала, а на ней сидит пылающий орел – день и ночь точит он клюв и вострит когти на всех людей, что проходят мимо.
– Бабья это погибель, а не смерть для мужа, – рассмеялся Лемминкяйнен. – Справлюсь я с такой бедой: сотворю чародейством из ольхи всадника, чтобы поскакал он вместо меня мимо скалы, а сам обернусь уткой и нырну под орлиными когтями. Расскажи-ка лучше о второй смерти.
– А вторая погибель такая: еще через день пути увидишь ты поперек дороги ров, что без конца и начала протянулся с восхода на закат. Наполнен этот ров горячими камнями, раскаленными глыбами – многие мужи пытались перейти этот пышущий жар, но все сложили там головы.
– Нет, не про меня эта смерть, – сказал удалой Ахти, – знаю я и на это средство: из снега вылеплю богатыря и отправлю его в ту баню с медным веником, а сам так проскочу через пекло, что борода не подпалится и не затлеют кудри! Расскажи-ка теперь про третью погибель.
– Через день пути за этим рвом, – сказала Лемминкяйнену мать, – будет узкое ущелье – ворота в Похьолу. Там бродят во мраке волк и медведь, которых добыл Ильмаринен в чаще Маналы, – поставила их Лоухи охранять проход в угрюмую Сариолу. Пожрали они уже не одного богатыря и тебя растерзают, как прочих.
Усмехнулся на это Лемминкяйнен:
– Пусть ягненка рвут на части – этой погибели даже скверный богатырь не по зубам, а я ношу пояс героя! Накину я волку колдовскую узду на пасть, оплету медведя цепью – тем и кончится моя дорога.
И тогда призналась Лемминкяйнену мать, что три эти ужаса, три погибели для мужа, ждут его в самой дороге, но когда дойдет он до мрачной Сариолы, то найдет чудеса пострашнее – огорожено селение хозяев Похьолы железным частоколом из копий, которые поднялись от земли до неба, а вместо прутьев переплетены эти копья змеями, связаны железные копья гадюками – играют они хвостами, шипят, поднимают головы, пускают яд и высовывают жала. Но одна змея там всех страшнее – лежит она на самой дороге, в сто сажен длиною и шириною в добрую лодку, шипит раскрытой пастью и лишь его одного дожидается – только один Лемминкяйнен ей нужен.
Но и на этот раз не испугался удалой Ахти.
– Пусть дети от змей гибнут, – сказал он матери, – а я справлюсь с гадами без заклинаний, голыми руками. Не раз уже убивал я гадюк – помнят мои руки холод змеиной крови и склизкость гадючьего жира. Никогда не буду я добычей для змеиной пасти – сам растопчу проклятых, прогоню с дороги и свободно пройду к жилищам Похьолы!
– Сынок, – без надежды уже сказала мать Лемминкяйнену, – не ходи ты в жилища Сариолы – там сидят мужи с мечами, шумные от хмеля, озлобленные от питья: заколдуют они тебя остриями блестящих мечей! Посильней и похрабрей тебя приходили в Похьолу герои, но сгинули от чар. Или забыл ты, как в прошлый раз съездил в Сариолу? Отыскала я тебя в дремотных водах порезанного на куски, измерил ты реку Маналы, черное ее течение, и был бы там посегодня, если бы не бедная твоя мать. А еще знай, что двор хозяев Похьолы огорожен кольями: по черепу насажено на каждом, и лишь один пока не занят – то место для твоей головы.
– Не сладить со мной лапландцам, – упрямо ответил Ахти, – сам я их всех заколдую и порублю на части! Дай мне кольчугу, а я возьму отцовский меч – долго он лежал холодным, истосковался без дела.
Надел удалой Лемминкяйнен кольчугу, повесил верный отцовский Клинок на стальной пояс, взял в руки отцовскую секиру и, обнажив меч, качнул им, как черемуховой веткой.
– Сыщется ли кто в Похьоле, кто бы свой меч померил с этим? – спросил он весело.
Сняв со стены крепкий лук, улыбнулся Ахти и сказал горделиво:
– Лишь того я в Сариоле признаю героем, кто тетиву на моем луке натянуть сумеет!
Так, снарядившись для боя, велел веселый Лемминкяйнен рабу закладывать сани, чтобы отправиться ему на пир к злым слугам Лемпо. Послушный приказанию, запряг раб гнедого коня, и уже можно было удалому Ахти ехать, но не хотели его слушать ноги, не желали переступать порога. Однако собрался Лемминкяйнен с духом и пошел смело к двери.
– Раз решился ты ехать – делай как знаешь, – сказала ему у порога мать. – Только вот тебе совет: как поднесут тебе кружку, то, прежде чем выпить, загляни на дно ей – будут там черви и лягушки.
И еще сказала мать, проводив Лемминкяйнена к воротам:
– Если все же доедешь ты до пира, то веди себя не заносчиво – садись на полсиденья, ступай на полполовицы. Будет это достойно, и тогда, быть может, не раздразнишь ты сариольских мужей!
Наконец сел Лемминкяйнен в сани, ударил коня плеткой с жемчугами в рукояти, и понеслись сани вдаль, к полночным странам. Недолго он проехал, как увидел стаю глухарей, что поднялась из-под копыт ретивого коня и отлетела в чащу: осталось от птиц на дороге несколько перьев; поднял их Ахти и положил в кошель на поясе, решив, что могут они в пути при нужде сгодиться.
На исходе дня вдруг зафыркал испуганно гнедой конь и остановился без вожжей на дороге. Поднялся Лемминкяйнен с сиденья саней, взглянул вперед – все так, как говорила ему мать: идет дорога мимо огненной реки, посреди нее пылает скала, а на скале сидит горящий орел и изрыгает пламя горлом. Заметила огненная птица, мечущая перьями искры, Лемминкяйнена и спросила его с громким клекотом:
– Куда, герой, путь держишь?
– Еду я на свадьбу в Похьолу, – ответил удалой Ахти. – Дай мне, Лемминкяйнену, дорогу – проеду я у края реки!
– Как не дать дорогу путнику, а Лемминкяйнену – тем паче! – крикнул орел огненной глоткой. – Ступай ко мне в горло – вот куда тебе путь лежит! Там уж ты попируешь – навек отдохнешь в моей утробе!
Разинул орел клюв, расправил пламенные крылья, но Ахти, достав из кошелька собранные на дороге перья, свалял их в комок, потер между ладонями, и вылетела из его рук стая глухарей. Бросил Лемминкяйнен всю стаю в глотку, а сам хлестнул коня и проехал по дороге невредимым.
Помчались сани дальше, и еще день без устали несся конь на полночь, а к исходу того дня вновь испугался и, заржав, стал как вкопанный. Поднявшись с сиденья, посмотрел Лемминкяйнен вперед – и опять все вышло по словам матери: пылала поперек пути пропасть, полная раскаленных камней, и не видно было ей конца и края ни на восходе, ни на закате. Подумал Ахти, как ему быть, и обратился к Укко с песней:
– Укко, неба потрясатель,
Облаков водитель грозный!
Пригони из далей тучи:
С полночи пошли большую,
Грузную направь с заката,
Пригони с восхода тучу
И с иных краев студеных —
Ты ударь их надо мною,
Снег пошли сажени на три,
Высотой с копье героя
На пылающие камни,
На пожар, сидящий в глыбах!
Услышал Укко удалого Ахти, согнал надо рвом тучи и от милости своей послал снег на раскаленные камни. Завалили тяжелые хлопья шипящие глыбы, и встало во рву озеро из растопленного снега. Разгулялись по озеру буйные волны, но не тревожили они Лемминкяйнена – чародейством возвел он ледяной мост над пропастью и бесстрашно переехал на другой берег. Так спасся он второй раз от уготованной ему гибели.
Подстегнув коня, помчался Ахти дальше и вскоре достиг ущелья, что служило воротами Похьолы. Там снова остановился гнедой скакун: у входа в то ущелье стояли волк и медведь – ужасные звери из чащи Маналы. Порылся веселый Лемминкяйнен в своем кошельке и отыскал там случайный клок овечьей шерсти. Скатал он прядку в комочек между ладонями, дунул в руки и выпустил оттуда целое овечье стадо с ягнятами и баловными ярками. Тут же бросились жуткие звери за овцами – волк добычу зубами рвет, лижет кровь с перерезанных глоток, медведь когтями вспарывает ярочкам брюха и выедает печень, – а Лемминкяйнен тем часом поехал себе в Сариолу сквозь открытое ущелье.
Уже добрался удалой Ахти до окутанной мраком земли Похьолы, как тут встала перед ним ограда из железных копий, что на сто сажен уходили в землю и на тысячу – в небо: кротом зароешься в землю – не подкопать, птицей взмоешь в выси – не перелететь. Сплетены были те железные колья змеями, связаны ползучими гадами – зарябило в глазах у Лемминкяйнена от извивающихся хвостов, качающихся голов и мелькающих жал, шипение и свист заполнили его уши. Призадумался Кауко перед этой бедой, но не отступил – решил бесстрашно железом покроить железо. Вынул богатырь из ножен сияющий клинок и иссек яростно в куски змеиную ограду, пропитал землю гадючьей кровью.
Подрубив семь железных кольев, повалил их Лемминкяйнен наземь и двинулся было дальше, но тут увидел на пути змею: выше сосен подняла она голову, язык ее был с тысячью жалами и в копье длиною, на голове – сто неусыпных глаз шириною с решето, зубы – точно ручки грабель, а спина была шире доброй лодки. Не посмел отважный Кауко ехать мимо той стоглазой змеи и решил отвести беду таким заклятием:
– Эй, змея, подземный житель,
Черный червь из мира Маны!
Твое место в острых травах,
В дерне на полянах Лемпо —
Там и вейся средь колючек,
Под корнями строй там гнезда!
Кто тебя сюда направил
Из норы, где сладко спится,
Кто согнал с родных колючек,
Чтоб дорогу ты закрыла?
Кто раскрыл твой зев ужасный,
Кто главу вознес высоко,
Кто твое направил жало
На погибель калевальца?
Жало спрячь, главой поникни,
Свейся плотно, точно стружка, —
Дай свободную дорогу
Путнику, что едет мимо.
Или уползай в кустарник,
Уходи, червяк, в свой вереск,
В мох заройся без остатка,
В дерн, под кочку на болоте —
Если ж вздумаешь подняться
Из земли, тут встретит Укко
Огненной тебя стрелою,
Страшным градом из железа!
Сказал Лемминкяйнен заклинание, но не послушалась его змея – по-прежнему шипела она, высоко подняв голову, и грозила герою жалом из жуткой пасти. Тогда припомнил Ахти древнее знание, что передала ему старая мать, – вспомнил он начало змеи.
– Если и теперь ослушаешься моего слова и не уйдешь с дороги, – сказал Лемминкяйнен огромному гаду, – то вспухнешь ты от болезни и распадешься на смердящие части, ибо знаю я твое начало, знаю тайну рождения изверга!
Тут рассказал Ахти змее о том, как явилась она в мир от людоедки Сюэтар, что живет в глубинах моря.
Плюнула однажды Сюэтар густою слюной в воду, и подхватили ту слюну волны, и носили семь лет по блестящему хребту моря. Растянулась слюна на волнах, спекло ее солнце с мозгами утки, и в конце концов прибой отбросил на берег. Увидели эту слюну на морском берегу три дочери творения и стали гадать, что выйдет из нее, если дарует ей вершитель мира глаза и вложит в нее душу? Услышав их речи, так сказал им Укко: «Из дурного выйдет лишь зло, и только дрянь выйдет из дряни, даже если я открою ей глаза и вложу в нее душу». Случилось так, что подслушал эти слова Хийси, всегда готовый к дурному делу, и сам приступил к созданию. Даровал он жизнь слюне, что выплюнула злая Сюэтар, и вышла из слюны черная змея. Откуда у змеи сердце? Сюэтар дала ей часть от своего. Из чего сделана ее голова? Из дрянного боба Хийси. Откуда у нее разум? Из утиных мозгов, что не доклевал ястреб, и кипучей морской пены. Откуда ее чувства? Из пучины водопада. Из чего глаза гада? Из льняного семени Лемпо. Из чего вышла змеиная пасть? Из пряжки людоедки Сюэтар. Откуда язык у нее? Дал свое копье Хийси. Откуда зубы у гада? То ячменные усики из Туонелы. Из чего ее хвост? Из косицы безжалостного Калмы.
Так рассказал Лемминкяйнен змее ее происхождение и велел убираться с дороги героя, что спешит незваным на пир в Похьолу. И поникла змея головой, и уползла стоглазая, освободив саням путь, чтобы проехал Ахти на свадьбу, – ибо знающий тайну рождения врага сильнее его, а знающий начало вещи властвует над вещью.