Текст книги "Калевала"

Автор книги: Павел Крусанов

10. Ильмаринен выковывает Сампо

От старика-знахаря погнал Вяйнемёйнен коня прямиком в Калевалу – только мелькали вдоль дороги деревья, – и ничего уже с ним по пути не случалось. По полям и болотам, по холмам и лесам мчались, скрипя полозьями, сани, а когда подъехал вещий певец к пределам родимой Вяйнёлы, к границам Осмо, то возрадовался и сказал такие слова:

– Пусть растерзает волк сонливого лапландца! Пусть приберет чума Йоукахайнена! Говорил он, что никогда не вернуться мне живым в долины Калевалы, но не вышло по его!

От радости искусно запел Вяйнемёйнен дивную руну и напел золотую ель на краю Вяйнёлы. Подняла она вершину к небу, подперла тучи и распустила золотые ветви. Пел, заклиная светила, старец, и спускался месяц на верхушку, и сходила небесная Медведица на ветви… Но недолгой была радость Вяйнемёйнена: чем дальше заезжал он в родные земли, тем тяжелее становилось у него на сердце и тем ниже склонялась его голова, ибо обещал он за свою свободу послать в угрюмую Похьолу славного Ильмаринена.

У кузницы знаменитого мастера, откуда раздавались тяжкие удары молота, остановил песнопевец узорчатые сани. Увидя старца, спросил Ильмаринен:

– Где, Вяйнемёйнен, пропадал ты так долго?

– Был я в Похьоле, – ответил Вяйнемёйнен, – в полночной Сариоле – жил средь лапландских чародеев.

– Что же ты видел там, мудрый старец, – спросил кузнец, – и как удалось тебе вернуться?

– Видел я на холодном севере девицу, – сказал Вяйнемёйнен, – краше она самой красоты, а женихов не ищет и мужа не выбирает. Пол-Похьолы суровой славит эту девицу: краса ее, как лунный свет, как солнце, она сияет, даже звезды небесные с ней не спорят – только взглянешь на ее косы и все на свете забываешь. Слушай, Ильмаринен! Если поедешь ты в Похьолу и выкуешь мельницу Сампо, что будет молоть и муку, и соль, и деньги, если украсишь ее пеструю крышку, то в награду за работу отдадут тебе эту красавицу в жены.

Насторожился Ильмаринен:

– Уж не обещал ли ты меня в туманную Сариолу, чтобы самого себя оттуда вызволить?! Нет, Вяйнемёйнен, не пойду я в Похьолу – героев там ждет погибель, славных мужей там смертью встречают.

Понял вещий старец, что не обойтись ему без хитрости, и завел лукавую речь:

– Видел я и другое чудо: выросла на краю Калевалы золотая ель, какой никогда не бывало прежде, – подпирает она собою тучи, с вершины ее светит месяц, а на ветвях лежит Медведица.

– Нет на свете такого чуда, – сказала Ильмаринен. – Мне ли не знать, чему дивиться в Калевале, но не встречал я здесь золотой ели. Неужто мне глазам не верить?

– Раз слова моего недостаточно, – сказал мудрый старик, – так пойдем туда – сам увидишь: правда это или пустые россказни!

Пошли они на рубежи Осмо – туда, где напел Вяйнемёйнен золотую ель и где зачаровал светила. Увидел кузнец небывалое диво, и никак ему не налюбоваться сиянием дерева, месяцем в верхушке, небесной Медведицей на ветвях.

– Если и теперь не веришь, – схитрил Вяйнемёйнен, – полезай наверх да сними Медведицу и месяц – уж руки твои тебя не обманут!

Так Ильмаринен и сделал – полез на ель под небеса, чтобы снять с ветвей светила, руками пощупать диво, а золотое дерево тихонько над ним потешается:

– Эх, герой – простая душа! Эх, богатырь несмышленый! Как дитя неразумное, полез ты наверх, чтобы пощупать призрачный месяц, чтобы в руки взять отблеск созвездия!

А Вяйнемёйнен тем временем, дабы разбудить бурю и всколыхнуть воздух, запел могучую песню, прося ветер умчать Ильмаринена на своей лодке в Похьолу, в зябкую страну тумана. И зашумела страшно буря, разорвала воздух, подхватила Ильмаринена и по дороге ветра, по голубой воздушной стезе, помчала его в сумрачную Сариолу.

Прямо во двор хозяйки Похьолы принес кузнеца ветер, да так неслышно, что даже косматые псы не забрехали. В то время Лоухи как раз во дворе стояла – удивилась она гостю и говорит:

– Из каких ты будешь героев, если ходишь путем ветров, по дорогам воздушных саней, так что и собаки тебя не чуют?

– Не затем я пришел сюда, – достойно ответил кузнец, – чтобы у чужих ворот затевать с собаками свару.

– А не слыхал ли ты, чужеземец, – спросила богатыря редкозубая старуха, – об искусном мастере Ильмаринене? Давно мы его здесь ожидаем – обещан он нам, чтобы выковать Сампо.

– Знаком я с этим кузнецом, – усмехнулся горько пришелец. – Я и есть Ильмаринен, тот самый искусный мастер.

Мигом порскнула старуха Лоухи в горницу и велела своей дочери, что была остальных прекрасней, нарядиться в самое лучшее платье, повесить на грудь жемчуга, а в уши – серьги, положить румяна на щеки и смочить глаза отваром для томного блеска – ведь прибыл в Сариолу знаменитый Ильмаринен, чтобы выковать изобильное Сампо, раскрутить его пеструю крышку! Выбрала дочь Похьолы, краса земли и моря, в кладовой лучшие наряды, застегнула медные застежки, перевязала золотой пояс и вошла в горницу: стройна она и гибка, глаза огнем мерцают, на щеках – алый румянец, на груди – жемчуга и злато, а в косы вплетены серебряные нити. Ввела в дом старуха Лоухи и кузнеца Ильмаринена – залюбовался он красавицей, никак не оторвать ему от нее глаз, и позабыл вовсе обиду на лукавство Вяйнемёйнена.

Накормила хозяйка Похьолы гостя досыта, напоила вдоволь – угостила всем, что было в доме самого лучшего, а потом сказала:

– Ну что, Ильмаринен, великий кузнец? Если сумеешь ты сделать Сампо из лебяжьего пуха, молока нетели, овечьей шерсти и ячменного зерна, то получишь в награду за работу мою красавицу-дочь.

– Отчего же не выковать Сампо? – сказал в ответ Ильмаринен. – Делал я дела и труднее.

Попросил Ильмаринен старуху Лоухи отвести его в кузницу, к горну и наковальне, но не оказалось у хозяйки Похьолы кузницы, не устроены у нее мехи и наковальня. Другой бы развел руками, но не привык отступать от слова славный кузнец, сковавший кровлю воздуха, – пошел он искать в мрачных просторах Похьолы место, где поставить свою наковальню. Долго ходил он по стылым землям, пока не увидел пригодный утес, удобный для кузни, – там и велел Ильмаринен рабам Лоухи обустроить горнило и мехи. Вскоре выросла на утесе новая кузница. Зажег в ней Ильмаринен огонь и бросил в пламенное горнило лебяжий пух, молоко нетельной коровы, шерсть летней овцы да ячменное зерно – рабам же Лоухи велел без устали раздувать мехами жар.

День и ночь без отдыха качали рабы мехи – в камень ушли их пятки, на руках наросли мозоли. Спустя трое суток заглянул Ильмаринен в пылающее горнило и увидел, что вышел из огня дивный лук с золотыми дугами и серебряными навершиями; всем он был хорош, но глубже смотрели глаза Ильмаринена, и открывался им сокровенный нрав его творений: имел лук дурное свойство – каждый день приносить себе жертву, не мог удержаться от убийства. Такому луку не обрадовался мастер: разломил его надвое и бросил обратно в огонь, а рабам велел качать мехи пуще прежнего.

На другой день снова заглянул Ильмаринен в горнило проверить, что вышло из пламени, и увидел на углях челнок с медными уключинами и расписными бортами. Прекрасен был на вид этот челн, но характер имел жестокий – всякий раз сам собою шел он в сражение и без нужды топил все встречные лодки. Не обрадовался такой ладье Ильмаринен: разломал ее в щепки и бросил в пламя, а рабам велел еще сильнее раздувать в горне жар.

Прошел еще день, и увидел кузнец, как ступила из огня на дно горнила златорогая корова со звездами на лбу и сияющим солнцем между рогами. Хороша была собой корова, но дурной у нее нрав – не дает доиться, уходит в лес и пускает молоко в болотные мхи. Недоволен остался Ильмаринен златорогой коровой: разрубил ее на куски и бросил в бушующее пламя, а рабам наказал что есть силы качать мехи и раздувать жар в углях.

На четвертый день поднялся над пылающим дном горнила дивный плуг – сошник у него золотой, стержень из меди, а ручки серебром обложены. С виду плуг – чудо чудное, но обычай у него никудышный: свое поле пахать не хочет, все бы ему бороздить соседский выгон. Разломал Ильмаринен дурной плуг и бросил его назад в горнило.

Увидел кузнец, что не хватает мехам силы нагнать в угли нужного жара, и позвал тогда на помощь ветер, взмолился к дремлющей буре. В тот же миг проснулись ветры, налетели буйно с четырех сторон и три дня раздували в горниле пламя так, что из окошек кузницы рвался огонь, из дверей неслись искры, а к небу поднималась туча гари и мешалась с облаками. К исходу третьего дня увидел Ильмаринен, что выросла из углей долгожданная мельница Сампо. Схватил славный кузнец клещи да молот и стал доковывать чудесное Сампо, прилаживать ему пеструю крышку, чтобы мололо оно когда надо муку, когда надо – соль, а когда надо – деньги. И вот уже завертелась крышка, уже мелет Сампо, споро сыплет то, что пожелаешь: с рассвета мелет меру на потребу, днем – меру на продажу, а вечером – меру на пирушку.

Обрадовалась хозяйка Похьолы изобильной мельнице и велела отнести ее в медную гору – там, в глубокой пещере заперла она Сампо за девятью замками и навела чары, от которых вросла мельница в землю и пустила длинные корни. Теми корнями, что крепче любых цепей, закрепила старуха Лоухи Сампо – один корень ушел в глубь земли, другой зацепился за берег моря, а третий обхватил утес. Ильмаринен же, исполнив обещание, сказал старухе:

– Что ж, сковал я Сампо – отдашь ли теперь за меня девицу?

Но ответила кузнецу сама красавица Похьолы:

– Если уйду я в чужую страну, то замолкнут здесь птицы и улетит кукушка с родных холмов. Нет, не хочу я оставлять своих девичьих дней и веселых забот – не спела я еще все песни и не наигралась в роще!

Опечалился Ильмаринен – не хотел он неволить красавицу, а злая хозяйка Похьолы и сама рада не платить за Сампо любимой дочерью. Не наставляя ее родительской властью, оставила Лоухи дочь дома, кузнеца же в награду за работу только накормила, напоила и отправила на ладье в Калевалу, призвав северный ветер нести лодку по синему морю, покуда не достигнет Ильмаринен родных берегов. Так ветер и исполнил.

Прибыв в Калевалу, рассказал кузнец все как было вещему Вяйнемёйнену, и удивлялся тот изобильному Сампо, и печалился печалью Ильмаринена.

11. Лемминкяйнен похищает девицу из рода Саари

Жил на земле Калевы на морском острове молодой рыбак Лемминкяйнен, удалой богатырь Ахти. Вышел он и лицом, и статью, ко всему и нрав имел веселый, хотя не без изъяна – падок был на женщин и на ночных гулянках, где хороводили нарядные девицы, не пропускал ни одной.

Однажды услышал Лемминкяйнен, будто живет на острове в земле Саари дева Кюлликки, такая стройная и нежная, что луговые цветы ей завидуют, да и по знатности рода она выше и славнее прочих. Ходила молва, будто солнце сватало за нее сыночка, но не пошла в их дом красотка – не захотела сиять с небес вместе с солнцем. Говорили также, будто и светлый месяц сватал за нее чадо, но и ему отказала девица – зазорно ей было серебриться с месяцем на воздушной дуге. Рассказывали и про звезду, что хлопотала за своего сына, но если первым отказано, то уж и не с ним Кюлликки долгими ночами мерцать на зимнем небе. Были знатные сваты из Виру, и отвечала им дева: «Не тратьте золото, не сыпьте попусту серебро – никогда не пойду я за мужем в Эстонию, чтобы считать там унылые волны и есть эстонскую ушицу!» Являлись родовитые сваты из Ингрии, и так говорила им Кюлликки: «Ни за что не выйду я в Ингрию – печален там берег, нет там ни дров, ни лучин для света, каждую там ржаную краюшку считают, а о пшеничном хлебе и не слыхали!» Но несмотря на такую славу, все же решился веселый Лемминкяйнен ехать свататься к красотке Кюлликки, чтобы расплести невесте разукрашенную косу.

– Не годишься ты, сынок, в женихи этой деве, – остерегла его мать. – Очень знатен род Саари – не потерпят тебя там.

– Пусть род наш не знатен и не спорит с ними славой, – ответил Лемминкяйнен, – зато сам я знатен статью | да удалью и с кем угодно поспорить могу силой да ловкостью.

– Что ж, поезжай, – вздохнула мать, – пусть засмеют тебя там девицы и жены.

Недолго раздумывал Ахти над ответом.

– Быстро оборву я женские смешки и девичье хихиканье, – сказал он, – огуляю да наделаю всем детей – станет им с такой заботой не до смеха!

С теми словами запряг Лемминкяйнен в сани лучшего жеребца и помчался кратчайшей дорогой по замерзшему морю в саарские селения сватать себе цветок той земли.

Долго ли, коротко – прибыл он в страну Саари, но на беду подвело молодца нетерпение – неловко въехал Лемминкяйнен на деревенскую улицу: опрокинул на бегу сани и жалился в сугроб. Засмеялись над ним жены, стали потешаться над неуклюжим гостем девицы; вылез Лемминкяйнен из сугроба и закусил со стыда бороду – никогда еще не бывало, чтобы сыпались на него женские насмешки… Но победил в удалом Ахти веселый нрав – спросил он девиц и жен, будто в сугроб и не падал:

– А что, есть ли место у вас на Саари, где бы мог я повеселиться, поплясать на поляне да девиц саарских потешить?

– Много на Саари таких местечек, где б тебе повеселиться, непутевый! – ответили ему со смехом девицы и жены. – Оставайся у нас пастушонком и пляши на поляне с конями!

Принял Лемминкяйнен шутливый девичий вызов и остался на Саари пастухом.

Скоро подоспела весна и потянулись к солнцу зеленя. Проводит удалой Ахти весь день на лугу со стадами, а по ночам ходит к молодицам – играет с ними да весело пляшет. Так все и вышло, как сказал он матери: оборвал Лемминкяйнен их насмешки, никого не миновал – не было такой ни из молодок, ни из дев невинных, с которою бы он не переспал. Лишь одна осталась меж всеми – тот цветок Кюлликки из знатного рода Саари, что всех сватов отсылала, – отвергла она и веселого Лемминкяйнена.

Сапоги истоптал молодец из рыбацкого рода – все ходил вокруг девы, что была на острове всех прекрасней, но всякий раз говорила ему Кюлликки: «Что ты крутишься здесь, бедняк, понапрасну? Нужен мне муж тебя постатнее, ведь сама я стройна на диво и красою одарена на славу».

Так год почти минул в непутевом сватовстве, снова землю укрыло снегом. И вот однажды вечером, когда за сумерками следом повела Кюлликки девиц-плясуний на лесную лужайку, въехал на санях в хоровод удалой Лемминкяйнен, схватил Кюлликки и бросил к своим ногам на медвежью полость. Подстегнув кнутом коня, на скаку крикнул Ахти девицам:

– Никогда ни перед кем меня не выдавайте, что похитил я Кюлликки! А не то нашлю на Саари войну заклятием, и навек расстанетесь вы с мужьями и женихами!

Видя, что все дальше увозит ее от дома дерзкий Лемминкяйнен, взмолилась Кюлликки:

– Отпусти меня на волю, ведь будет мать обо мне горько плакать! Знай, что есть у меня пять братьев, и еще есть семь сынов у моего родного дяди – по следам они меня отыщут и назад воротят, как зайчонка отобьют у сокола!

Но не отпустил ее Лемминкяйнен, только крепче прижал ко дну саней. От горя стала девица клясть свою судьбу:

– Зачем я на свет родилась?! Для того ли меня мать растила, чтобы досталась я скверному мужу, беспутному задире, что всегда готов к распре и мечтает об одних битвах!

– Кюлликки, свет мой ясный, – принялся утешать ее Лемминкяйнен, – не о чем тебе печалиться! Обижать я тебя не стану, коли будешь хорошей женой и разделишь со мной ложе. Или горюешь ты о том, что беден я и нет у меня тучных стад? Так оставь эти заботы! Хороши мои коровы: на поляне – Куманичка, на пригорке – Земляничка, на болоте – Клюква. Корму они не просят, не запирают их на ночь, не сыплют им по утрам соли, и не надо им пастуха. Или от того печалишься, что незнатного я рода? Пусть так, зато меч мой огнем пылает, и уж он куда как знатен! Злобным Хийси он отшлифован и богами заточен – клинком этим добуду я своей семье величие! Испугалась таких речей Кюлликки.

– Ахти! Милый Кауко! – взмолилась она. – Если хочешь взять меня в жены и навсегда заключить в объятия, то поклянись мне вечной клятвой, что не затеешь ты войну, как бы ни жаждал славы или наживы!

И поклялся Лемминкяйнен не начинать первым кровавой при, как бы ни жаждал он богатства или славы. Но и от красотки Кюлликки потребовал Ахти клятвы, что не будет она больше ходить на девичьи игры и деревенские пляски – и дала в том Кюлликки залог перед великим Укко. Так зареклись они друг перед другом: удалой Лемминкяйнен – забыть по войны, Кюлликки – оставить игры.

Покидая Саари, без печали простился Ахти с местами, где летом и зимой, в дождь и злую непогоду искал он благосклонности цветка саарской земли.

По скованному льдом морю через недолгое время привез Лемминкяйнен девицу в Калевалу, к родному дому. Вышла на крыльцо встречать его мать, и сказал ей весело удалой Ахти:

– Пусть теперь смеются жены и девицы, пусть теперь надо мной зубоскалят – взял я из них лучшую, отплатил за пустые насмешки. Стели, матушка, скорее постель и взбивай пуховые подушки – наконец возлягу я с красавицей саарской!

– Хвала Укко! – ответила Лемминкяйнену мать. – Дал ты мне невестку – разведет она теперь огонь в очаге, сможет мне прясть нитки и ткать ткани, поможет стирать белить холсты. Хвали и ты, сынок, судьбу: чист на поле снег – но зубки у невесты чище, стройна на реке утка – но уточка твоя стройнее, ясны на небе звезды – но еще ясней глаза у красотки, бела на море пена – но и род ее без пятнышка! Ставь теперь новые палаты, руби в них широкие окна – получил ты жену себя знатнее!

12. Лемминкяйнен оставляет Кюлликки и едет в Похьолу

Год прошел, как привез Лемминкяйнен из саарской земли юную деву, год жили они вместе – и забыл Ахти про войны, а Кюлликки не ходила на игры. Но однажды случилось так, что отправился Лемминкяйнен на дальний нерест ловить рыбу, а к вечеру не вернулся, – и не утерпела красотка Кюлликки: как спустились на землю сумерки, пошла она в деревню – туда, где собирались ночами на танцы молодицы. Сестра же Лемминкяйнена Айникки рассказала о том брату, как вернулся он на другой день с добычей. Омрачился Ахти, вскипел злостью Кауко и, не говоря жене ни слова, стал собираться на битву.

– Пойду я сражаться с сынами Похьолы, – сказал Лемминкяйнен матери, – ничто меня теперь не удержит, раз ушла Кюлликки на село к чужим калиткам.

Заплакала, устыдившись, Кюлликки, хотя и без того каялась, полная дурных предчувствий.

– Милый Ахти, – запричитала она, – не ходи на войну! Видела я вчера сон, будто хлынул в наш дом огонь

со двора – ворвался в двери и окна, затопил покои, и не было нигде спасения от смертельного пламени!

– Не верю я женским снам, – сказал удалой Лемминкяйнен, – как не верю больше женским клятвам. Готовь, мать, кольчугу: душа моя стремится на битву – истосковалась она по пьяному пиву рати, по сладкому меду сражения!

– Не ходи, сынок, на войну! – стала уговаривать его мать. – Есть у нас и дома пиво в еловых бочках за дубовыми пробками. Только тебя и дожидается – пей его хоть с утра до ночи!

– Не хочу я домашнего пива, – ответил Лемминкяйнен. – Милее мне вода со смоленого весла, чем вся брага в этом доме. Готовь кольчугу, мать, добуду я себе в селах Похьолы вдоволь серебра и золота!

– Ах, сынок, – сказала мать, – довольно золота и дома! Вчера поутру пахал раб гадючье поле да поддел сошником крышку – лежал в земле сундук с монетами, теперь стоит он в нашей кладовой.

Но ответил Лемминкяйнен, что серебро, взятое боем, дороже ему золота, добытого плугом, так что все равно поедет он в Похьолу избивать лапландских сынов.

– К тому же, – признался веселый Ахти, – хочу я сам увидеть в Сариоле ту красавицу, что не ищет жениха и не выбирает себе мужа, – так ли она красива, как о том сказывают?

– Нет никого краше твоей Кюлликки, – сказала в отчаянии мать. – Да и не бывало такого – видеть сразу двух жен на постели мужа!

– Раз пошла Кюлликки с парнями и девицами хороводить, – сказал Лемминкяйнен, – пусть и дальше веселится, а наигравшись, пусть ночует по чужим домам.

Видит мать, что никак не удержать ей сына, и тогда рассказала она ему о чародеях, живущих в угрюмой Похьоле, о том, что не победить их без могучей премудрости – запоют они незваного гостя, заклянут, похоронят заживо в углях и жаркой золе. Но засмеялся Лемминкяйнен – заклинали его уже как-то три лапландских чародея, танцевали ночью голые на утесе, но не смогли от него ничего взять, как не может взять топор от камня и лед от каблука, как не может поживиться ветер на голой скале и смерть в пустом жилище.

– Если будет нужда, – сказал Лемминкяйнен, – сам я их зачарую – обращу камнями в пучине водопада или закляну дремотой – пусть порастут они, спящие, травами и мхами.

Надев железную кольчугу, подпоясавшись стальным поясом, расчесал Лемминкяйнен волосы и бросил щетку в угол комнаты у печки.

– Коли постигнет меня злая участь, – сказал он матери, – то брызнет тотчас из щетки кровь.

Взял удалой Ахти свой меч, отшлифованный Хийси и богами заточенный, и вложил его в кожаные ножны на стальном поясе. Но, прежде чем покинуть родную сторону, решил Лемминкяйнен попросить у нее помощи – чтобы и на чужбине не оставили героя силы. Вышел он на развилку дорог, встал у шумящей порогами реки на спину холодного камня и запел такую песню:

 
– Из земных глубин вставайте,
Вечные мужи с мечами,
Выходите из потоков
Бурных, лучники речные,
Лес, восстань копейной ратью,
Старец гор, сбирайся с силой,
Великан ужасный Хийси
И русалки из долины,
Опененные волнами, —
Все вставайте на защиту
Уходящего героя,
Чтобы стрелы чародеев
Его жалом не коснулись
И железные клинки их
Зла ему не причинили!
Если ж это не по силам
Вам, тогда есть в высях Укко —
Тот, кому послушны тучи!
Укко, предводитель мира,
Повелитель гроз небесных!
Дай мне огненную силу,
Чтобы стал я стоязыким,
Превозмог чужие чары
И заклял врагов заклятьем —
Всех, кто мне грозить посмеет!
 

Допев песню, позвал Лемминкяйнен своего золотогривого коня, бродившего неподалеку, запряг его в сани и помчался в сумрачные страны севера, в туманную Са-риолу.

Спустя время прибыл он на стылые земли Похьолы. о деревне, что встретилась ему на пути, подъехал Лемминкяйнен к первой избе и спросил с порога:

– Не примут ли тут усталого путника? Не помогут ли ослабить гужи и снять хомут с коня?

– Некому тут принять гостя, – ответил из дома мальчик, – никто не поможет распрячь тебе лошадь.

Двинулся Лемминкяйнен к следующему жилищу, въехал во двор и спросил от крыльца:

– Есть тут кто-нибудь, кто приветит усталого странника, кто поможет ему коня рассупонить?

Закричала ему в ответ из избы скверная старуха:

– Найдется тут кому тебя приветить: пинками тебя, плута и попрошайку, сейчас домой спровадят, так что до родного плетня побежишь без оглядки и носа больше не высунешь из-под отцовской лавки!

– Стрелы на тебя жалко, старая, – сказал ей веселый Лемминкяйнен, – да и не дело героя воевать с немощной дрянью.

Развернул коня удалой Ахти и погнал его к третьему дому – только подъехал ко двору, как почувствовал близко чуждую силу. Ходил по двору свирепый косматый пес, и, глядя на его лютость, призвал Лемминкяйнен в помощники Хийси, чтобы забил он собаке пасть от лая, чтобы сжал ей Лемпо зубы, когда будет Ахти ехать мимо. Вслед за тем направил он сани во двор, там ударил кнутом оземь, и вышел из земли густой туман, так что смог Лемминкяйнен, в тумане незаметный, рассупонить коня, снять дугу и опустить оглобли. Следом прошел Лемминкяйнен осторожно, чтобы никто его не приметил, к дому, прислушался у стены и услышал сквозь конопатку между бревен глухое пение. Заглянув тихонько в жилище, увидел Ахти, что полны покои колдунов, поющих свои чаровные песни: прорицатели поют у дверей, знахари – вдоль стен на лавках, заклинатели – у печки. Вышел тут Лемминкяйнен на середину горницы и сказал озорно чародеям:

– Хороша та песня, у которой есть конец – настоящая мудрость краткими речами сказывается!

Тотчас всполошилась хозяйка Похьолы, в чей дом и проник отчаянный Ахти.

– Видно, зря кормлю я пса костями и мясом, – сказала старуха Лоухи, – зря пою его свежей кровью, раз не растерзал он во дворе чужака. Из каких героев ты будешь, если входишь в избу так, что псы тебя не чуют и люди не слышат?

– Знай, не пустым я, Лемминкяйнен, из Калевалы сюда прибыл, – горделиво ответил Ахти, – не без знания и силы, не без искусства и мудрости – со мною отеческие заклятия, дедовская премудрость и сила отчей земли! Что мне твои косматые брехуны, когда я пеньем оградиться могу ото всех колдунов мрачной Похьолы!

И запел Ахти столь грозные заклятия, что из глаз его полилось пламя, – от чародейного пения героя поникли колдуны Похьолы, будто набились им в рот камни и глотки их заперлись глиной. Заклял Лемминкяйнен злобных мужей и разбросал их в разные стороны: кого в топкие болота, кого в гнилые безрыбные озера, кого в кипящий водопад Иматру – поставил он их там каменьями, чтобы не сдвинуться им до срока с места. Богатырей с мечами заворожил Лемминкяйнен и героев с копьями, стариков, возмужалых и юных – всех в селении зачаровал Ахти, и только одного старого убогого пастуха обошли стороной его заклятия.

– Отчего из всех пощадил ты одного меня? – удивился старик.

– Оттого, – ответил веселый Лемминкяйнен, – что и так на тебя смотреть жалко – скверен ты и без заклятий.

Ты еще по молодости родных сестер срамил и портил! Оставайся, какой есть, – нет тебе кары хуже.

Обиделся старый пастух, – а был он в обиде очень злобен, – вышел в поле и отправился к водам священной Туонелы, ибо видел своей колдовской прозорливостью, что рано или поздно появится там ненавистный Лемминкяйнен.