Текст книги "Клон-кадр"

Автор книги: Павел Тетерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Я пытался сказать, что махач мой. Орал, хватал кого-то за шиворот. Но это не та ситуация, где к вашим словам будут прислушиваться, и не те люди. Все закончилось после чьего-то меткого удара из-за спины в висок. Мир выключился, а когда включился обратно, на мониторе красовалась уже совсем другая заставка. На переднем плане ненавязчиво колыхалась красная трава – куцая дворовая трава, та, на которую гадят аланские собаки, – а со стеблей стекали и впитывались в грязь липкие капли. А на заднем – поверженная туша. Тоже в потеках красного, вязкого. Последние мясные продолжали окучивать ее прощальными тычками. Я слышал, как титан гриндеров глухо ударяется о плоть.

В тот момент я очень пожалел, что оставил фотоаппарат в номере этих клоунов из «Калдырь Бойз Вэрриорз». Мне хотелось бы снять это тело. Скорее всего фотка бы потом отправилась прямиком в мусор, но все же. Я имею в виду: я не хотел смотреть на это, разглядывать, наслаждаться и показывать знакомым. Нет. мне просто нужно было взять всю картинку в объектив и нажать на спуск – независимо от того, что произойдет в дальнейшем с фотографией и будет ли она вообще напечатана.

Потом «Мясники» объяснили мне, что меня пришлось вырубить, потому что меня переклинило на бычку на своих. Похлопали по плечу (добродушно) и даже извинились (в шутливом тоне). Я не стал объяснять им. что я – не свой. Они бы не поняли.

Дальнейшая судьба осетинского быка: не установлена. Резонно предположить, что он остался жив По двум причинам: I) в газетах не было ни одной заметки о летальном исходе предматчевых стычек и 2) таких людей вообще очень сложно убить. это не у каждого получится Пробить весь этот природный бронежилет из мяса, хрящей и тугих костей. Не мирен, что у меня получилось бы. если бы я вдруг (вопреки логике) стал тогда одерживать верх.

Посему меня был всего один-единственный вопрос. Что стал бы делать со мной он? Добил бы?

Интересная постанова Нет. Скорее всего. Не стал бы. В последний момент – даю сто процентов – до маленького орехообразного мозга доползли бы всякие предательские мысли. Вроде той. что нельзя с рантам, где живешь, и средь бела дня мочить человека в маленьком городе, где тебя знает каждая собака Или как глупо будет испортить молодую гол ничью жизнь из-за десяти минут святого бешенства. Такое всегда лезет в голову, я знаю. Пираньями вгрызается. Всем. Или почти всем.

Не отрицаю, что это полезет в голову и мне, если мне когда-нибудь суждено дойти до того, к чему иду.

* * *

Скоростной лифт с мерцающими кнопками и зеркалом во всю стену, одновременно навевающим ассоциации со стеклом на гейлэндовской кухне и сексуальными сценами начала 90-x с участием Шерон Стоун, тормозит на первом, мы с Клоном выплёвываемся к выходу в составе горсти таких же Случайных, залетных или постоянно прописанных в этом здании – без разницы В лифтах вес люди одинаковы.

– Ну что, ты куда сейчас?

Это первое, что Клон сказал мне за два года наедине, без свидетелей. Обычно мы разговариваем только в присутствии общих знакомых Не то чтобы специально, просто так получается.

Смысл вопроса: отправляемся ли мы на журналистское задание тандемом или же по отдельности. Тупая ситуация: детскими классиками, гусиным шагом, короткими перебежками. Я с этим борюсь.

Я обыватель, по большому счету. Без комментариев.

В мыслях я, конечно, готов заложить и отдать что угодно за эти самые десять минут. Но на деле я – обыватель Не льщу себе, не тщу себя надеждой Похоже на первую строку любовных стихов какого ни будь романтически настроенного щелкопера.

…Потом возникло ешё несколько хороших махачей стенка на стенку. В нескольких из них я принял посильное участие, а потом, уже по дороге на стадион, просто стал их фотографировать Честно говоря, это было интереснее.

– Сразу на Манежку. У меня дел больше нет. А ты? Смысл: аналогичный. Ответ: да, тандемом

(«Идем тогда. Только у меня здесь двое у входа. Ждут… Надо их с собой взять»).

– Твоя банда?

– Ну, типа того.

Забыл сказать: Клон – известный писатель, сделавший себе имя на книгах о футбольных хулиганах. Частый гость ТВ и первых страниц различной желтизны. Экипированный, как полагается, радикальным имиджем и сонмом пубертатных поклонников.

Ярлыки, которыми с подачи журналистов в разное время пестрела спина Клона: культовый молодежный автор, грустный скинхед, третий брат Бримсон, глянцевый хулиган, вопиюще бездарный подражатель, пафосный маленький засранец, первый программный писатель нового века русской литературы. Все его книги написаны от лица (от первого лица) топ-боя хулиганской фирмы. Результат – «банда», состряпанная из поклонников творчества. Хорошие молодые ребята, студенты в лонсдейлах, умеющие незаметно красть еду в супермаркетах и скорее всего даже способные выдержать в задних рядах пару-тройку (средней серьезности) махачей стенка на стенку. Через несколько лет у них будут правильные семьи и оплачиваемая работа.

Игрушечный успех: это когда ты обзаводишься тоннами почитателей, но ни одного из них не ставишь и в грош. Когда никто из людей, уважающих (и боготворящих) твою персону, не вызывает твоего собственного уважения. А те, кто вызывает… впрочем, с ними, как и с бывшими друзьями, можно просто не встречаться.

Как героиновый торчок постоянно носит с собой кухню со всем необходимым, так Клон повсюду водит за собой таких парней. У него наркотическая зависимость от выделяемого ими восторга, как у Фредди Крюгера – от испуга, выделяемого детками улицы Вязов. Сегодня: гвозди нашей программы – Зерг и Зорг.

Зерг: бомбер, подвернутые джинсы, под бомбером – майка с агрессивной надписью (читать – лень), коротко стриженная бородка (без бачек), бейсболки – нет. Зорг: в принципе, то же самое.

Они по очереди жмут мне руку и выстраиваются в минимально возможную в природе шеренгу за нашими спинами. Все четко. Молодежь блюдет иерархию. Это даже забавно.

Мы какое-то время молча идем по ухоженному тротуару (зона влияния корпорации «Гейлэнд»), затем – по тротуару средней загаженности (зона влияния корпорации «Гейлэнд» здесь уже заканчивается, а наводить лоск на чужой территории коммерчески невыгодно, даже ради имиджа). За моей спиной одна за одной клацают две пивные пробки: раз, два. Зерг с Зоргом не теряли времени зря, пока дядя Клон ходил по делам, и совершили паломничество в близлежащий ларь. Думаю, кстати, что Клон не говорил им, зачем именно он идет в «Гейлэнд»: он свято блюдет остатки имиджа (радикального). Его статьи в глянцевых и желтых изданиях подписаны псевдонимами: свободные хулиганы не работают на систему.

Предположение навскидку: скорее всего он сказал им, что пошел давать интервью. Может быть, даже платное.

Я, наверное, должен уточнить, почему Клон вообще пишет для глянцевых журналов при нескольких опубликованных книгах. Ответ: они не оплачиваются. Все, что он за них получил, – имидж и культовый (в определенных кругах) статус. А финансов у него – мало. Это не та страна, где платят за такие книги.

К моему вящему удивлению, пиво оказывается для нас с Клоном. Зерго-зорговские руки протягивают нам из-за спин откупоренные бутылки. А через некоторое время сзади раздается новый пробочный мини-залп (тоже двойной, разумеется) и звук закрывающегося рюкзачного зиппера. Теперь они позволили вкусить пива и себе, любимым. Боже мой, вот это люди.

На горизонте вырисовывается шпиль какой-то церкви. Архитектура – стандартная храмовая: красный кирпич, купола и прочая православная дребедень. Клон: сдирает с головы бейсболку, крестится. Ровно три раза. Некоторые привычки всегда остаются в людях неизменными. Наверное, для того чтобы создать иллюзию неизменности во всем остальном.

– Мне нужно как-нибудь рубануть их с хвоста, – говорит Клон (перекрестившись и водрузив бейсболку на место) вполголоса. – Есть идеи?

– Скажи им, что мы с тобой идем к телкам.

– Не пойдет. Они знают, что я женат и не хожу по телкам. – (Если кому интересно: на самом деле он ходит.) – У тебя мобильник есть?

– Нет. Я их не люблю.

– Остаешься верен своим принципам?

– У меня нет принципов, Клон. У меня есть антипривязанности.

– Жалко. А то бы позвонил мне сейчас на трубу, я бы изобразил срочную стрелу с кем-нибудь.

– Ну, извиняй. Я как-то не подумал о том, что в редакции журнала «FHQ» я могу случайно встретить Клона, который не способен отшить двух малолетних обсосков без помощи чужого мобильного телефона. Иначе бы я, пожалуй, обзавелся трубой.

– Да и действительно, – соглашается Клон. – Мужики, у меня дела срочные возникли. Нам нужно вот с человеком наедине поболтать… надолго. На весь день в принципе. Не обижайтесь. Планы поменялись. Попьем пивка в следующий раз, хорошо?

– Да не вопрос, конечно, – наперебой соглашаются парни в майках с агрессивными надписями. – Святое дело – планы изменились. Конечно, да. Мы свалим. Мы тебе позвоним тогда на недельке, ладно?

Мы доходим до перекрестка и расходимся в разные стороны. Мы – налево, Зерг с Зоргом – направо, в сторону метро.

– Какой же он все-таки крутой, – полушепчет Зорг Зергу.

Зерг понимающе кивает.

– Эй! – кричит им вдогонку Клон.

Они синхронно разворачиваются (говнодав Зерга взметает маленькую пыльную бурьку). В четырех одинаковых глазах ненадолго вспыхивает надежда, но не всерьез.

– Спасибо за пиво, парни!

Продуманная фраза, взвешенная. Клон заранее знал, когда ее произнесет и на сколько метров они должны отойти, прежде чем она достигнет их ушей. К таким фразам обычно предлагается звездная улыбка – Кларк Гейбл, небожитель, не забывающий поблагодарить простого парня за такую же простую земную радость, попить пивка, – но улыбаться Клону мешает брутальный хулиганский имидж (который ничто).

За пару секунд я успеваю вытащить и настроить «Зенит». Лучшие портреты получаются, когда люди не позируют. А лучшие из тех, где они не позируют, – те, где они в динамике. А лучшие из тех, где они в динамике, – вполоборота, с головами, повернутыми против хода движения. Стандарт. Любой профессиональный (и не очень) фотограф проходил это еще в средней школе. Банальный снимок, но я (в данном случае) не гонюсь за новаторством.

В кармане Клона позвякивает мелочь, а в моем кармане зависает кондовая зажигалка «Федор». Уже этого достаточно для того, чтобы каждый из нас в отдельности осознавал свою значимость. Эй, послушайте, как писал сто лет назад коротко стриженный поэт Маяковский. Вы можете меня принимать или не принимать, но никто не сможет отрицать факт моего существования здесь, в Москве 2*** года. Эй, смотрите, это я иду, разбрызгивая почти испарившиеся лужи, взметая пыльные мини-бурьки, мутя бархатные революции в стаканах и сжимая зажигалку «Федор» в кулаке в правом кармане – иду, красивый, двадцатисемилетний. Я читаю книжки, придумываю на домашнем компьютере (для себя) неудобоваримую музыку – всякие маниакально-депрессивные школьные вальсы, поскальзываюсь на банановых шкурках, мечтаю убить человека, изредка снимаю девушку на пару недель, время от времени участвую в уличных происшествиях, но чаще всего – чаще всего я просто разбрызгиваю московские лужи, сжимая в кулаке зажигалку «Федор».

Иду делать дебильный репортаж за пять тысяч долларов США. Эй, а вы знаете… мне повезло.

Из кармана Клона – пищащая отрыжка сотового: sms. Звук: средней навороченности, но не мультиинструментал. Текст sms: «Zdorovo, как dela:)? 4to delaesh?» Клон уверенно выбирает опцию «Delete».

Смайлики: то, что меня всегда раздражало. Этот придурок Маккензи, один из первых компьютерных упырей, придумал их специально для себя и себе подобных. Чтобы безымянные и безличные околомониторные киборги могли перестраховаться на случай своих галимых сетевых разборок. Чтобы они всегда имели возможность сослаться на несерьезность своих зарядов. Удивляюсь, как людям не лень делать столько лишних телодвижений, производить столько сверхурочных нажатий на клавиши.

Кроме того, смайлики – гаденькая НЛПшная шняга, призванная формировать у партнеров по переписке позитивное мышление. Печатный аналог менеджерской улыбки. Я знал некоторых (глянцевитых и не очень) редакторов, которые просто не могли письменно общаться без этого дерьма. Они заканчивали смайликами не только свои тупые шутки, но и вообще все предложения: «Привет:). Нам нужно сделать один материал:). Сможешь:)?». Возможный вариант ответа: «Пошел на х…:)». Но так я поступал редко. Обычно я поступал так: «Да, смогу. Давай условия». А пару раз – под настроение – даже так: «Да, смогу. Давай условия:)». С такими людьми всегда легче общаться на понятном им языке – это тоже НЛП, труды по которому я никогда не читал.

Суть понятия «позитивное мышление» всегда оставалась для меня загадкой. Если мышление есть, оно не может быть позитивным или негативным, оно – адекватное. Сиречь – объективное. Иначе это уже не мышление, а личные навязки каждого. Независимо от того, какой (негативный или позитивный) оттенок они носят. Кстати, к самому термину «позитивный» у меня тоже предубеждение. Как минимум в силу того, что его безнадежно скомпрометировали американские психологи.

Об smsKax клоновских читателей/почитателей. Несколько месяцев назад молодежный журнал «Fool» заплатил Клону двести долларов (плюс взялся оплачивать ему ежемесячные расходы на сотовый) в обмен на возможность напечатать номер этого самого сотового для своих дебильных читателей. Клон до сих пор круглые сутки получает от них sms: почему-то они предпочитают общаться именно таким образом (может, потому, что в устном разговоре нельзя ставить смайлики). Некоторые звонят, но таких единицы.

Ктон больше не популяризирует свою персону, но теперь ему нечем платить за телефон. Поэтому он не меняет номер и вынужден постоянно читать и переваривать весь этот беспонтовый словесный спам, состоящий из латинских (почему-то) букв и абсолютно идиотских вопросов от незнакомых ему людей.

– Ну что, расскажешь, что там происходит, раз уж нам целый день вместе тусовать? – спросил Клон, цепляя на нос темные очки. Очки для Клона – заменитель бейсболки. В бейсболке на улице уже жарко-вато, поэтому за маскировку теперь отвечают они.

Клона в этом городе знает каждая собака. Года полтора назад на чьей-то тусовке он жаловался, что сам вырыл себе бездонную яму. Из-за всего этого он не мог ни грабануть маркет, ни поучаствовать в массовых беспорядках (и то, и другое еще несколько лет назад занимало верхние строчки нашего с Клоном рейтинга развлечений). Почему так получилось? Ответ: ТВ.

Как вы понимаете, для того чтобы как минимум раз в неделю твое счастливое табло показывали по каждому из каналов, недостаточно просто писать книги про футбольных хулиганов (а также: вообще писать книги, снимать фильмы, ставить спектакли, играть в футбол… и так далее). Нет, для этого надо знать нужных людей, быть в теме, держать х… по ветру, поддерживать правильные контакты и оставаться у всех на устах. В мире сотни классных футболистов, но только Бэкхем, несмотря на окончание футбольной карьеры, до сих пор каждый день окружен телерепортерами и газетными папарацци. Только его смазливая физиономия не сходит с первых полос желтушных листков и светских колонок. Только его случайным половым партнершам предлагают по миллиону фунтов за то, чтобы они рассказали благодарным читателям бульварной прессы, какой у старины Дейва член. Такая изнурительная деятельность, имеющая целью глобальное самонасаждение в рамках одного отдельно взятого полиса (страны, планеты – у каждого по-разному), занимает массу времени и нервов. А со временем запросто может перерасти в манию.

Сегодня есть три неполитических (а – в противовес – номинально культурных) деятеля, которые навязчиво, болезненно и в ущерб себе насаждают свой физиономический образ на голубые экраны: Филипп Киркоров, Юрий Грымов и Никас Сафронов. А еще совсем недавно их было четыре: Филипп Киркоров, Юрий Грымов, Никас Сафронов и Клон.

Автопиар: почти то же, что автопедерастия. Последний термин обозначает сексуальное извращение, апологеты которого трахают самих себя в задний проход своими же собственными членами. Очень много лет назад я прочитал о нем в (авто)педерастическом журнале «г'ОМ». Если мне не изменяет память, статейка была приурочена к 1 апреля.

Принципиальное отличие Клона от вышеупомянутых коллег по автопиару: деньги. В смысле – у Клона они никогда не водились. В этом плане он оказался куда непрактичнее других таблоидных личностей от масскультуры – те хотя бы смогли обратить свою популярность в материальный аспект. Клона же материальное не интересовало, он жаждал просто популярности – голой и самой по себе ничем не подкрепленной.

Клон всегда был эксгибиционистом. Пока к нему не пришла известность, он ограничивался периодическим обнажением и предъявлением присутствующим своего (средних размеров) полового члена – на тусовках в несколько рыл. Что в принципе никого не напрягало. Другое дело – то, что началось потом. Здесь уже одним членом было не обойтись, здесь пошла другая игра. Любой, даже самый массивный и великолепный, член слишком незначителен по сравнению с теми эксгибиционистскими возможностями, которые открылись перед Клоном после первого (литературного) попадания в точку. Одно дело – по пьяни показать болт десяти близким друзьям и паре-тройке случайных собутыльников, другое – на всю страну объявить по ящику о том, что ты считаешь себя первым программным писателем современности. Ничто не сравнится с телевидением и СМИ. Аксиома.

Подытоживая материальную тему: такая вот у Клона изюминка – абсолютный пох…й на деньги. Никогда не знал, куда ему ее записать: в плюсы или в минусы.

Однако в этом – единственное его принципиальное отличие от собратьев. Во всем остальном подобные персонажи одинаковы. Все они суть люди-затычки, которыми принято затыкать все информационные дыры и текстовые пробоины. Они никогда не откажутся сфотографироваться крупным планом для обложки какого-нибудь заштатного пенсионерского чтива вроде журнала «Садовод-любитель», их чуть ли не каждый день приглашают на телевидение в качестве экспертов по вопросам, в которых они полные нули. Ибо каждый околотелевизионный прощелыга знает, что, если все нормальные люди, которые действительно в теме, посылают на х… или игнорируют его дебильное шоу, посвященное никого не интересующим вопросам вроде борьбы с наркотиками, на выручку всегда придет такой вот смешной персонаж вроде старины Никаса или Клона образца годичной давности. Всем плевать, что такой парень никогда не боролся с наркотиками и вообще знает об этом архиважном транснациональном деле очень мало, – не беда, зато у него есть известность и свое мнение. Чаще всего оно оказывается глупым, как любое искусственно выведенное (в сжатые сроки и на заданную тему) мнение, но околотелевизионных прощелыг это мало волнует: у них другие задачи, им надо заткнуть дыру.

Есть еще Ролан Факинберг, но это – отдельный разговор. Он уже прошел стадию самонасаждения, его теперь насаждают извне. Его физиономия востребована больше всех лиц компании «Мэйбелин» вместе взятых. Однако к делу это не относится – сейчас я не о нем. Сейчас – я просто переспрашиваю:

– Происходит – где?

– Ну… у тебя.

– Я никогда не умел отвечать на такие вопросы, ты же знаешь.

– А… нуда.

«Что происходит», «что нового», «как дела», «давай рассказывай» и иже с ними: эквиваленты заокеанского «how R U», этакие суррогатные наполнители повисших пауз. Дело даже не в том, что подобные вопросительные идиомы произносятся без малейшей заинтересованности в какой бы то ни было запрашиваемой информации, нет, дело не в этом. Дело в том, что: попробуйте-ка взять и ответить, как у вас дела. Точнее, нет, не так: представьте, что будет, если кто-нибудь, какой-нибудь полный псих или извращенец начнет отвечать на такой вопрос по существу. Как он схватит вас за локоть и, пристально сверля вас безумным зраком и орошая ваше лицо слюнным душем, два часа будет рассказывать, что произошло в его жизни с тех пор, как вы с ним не виделись. Как его дебильная бабушка отошла в мир иной, предварительно два года протусовавшись в полукоме в старческом женском (платном) отделении Алексеевской (экс-Кащенко) больницы, в которую ее засунули после переговоров с врачами, а переговоры эти длились невъе…енно долгое время, пока не нашли достаточных для взятки главному денег, ради которых вашему собеседнику, горбящему спину на низкооплачиваемой работе, пришлось ограбить ночной ларек на углу Октябрьской и Трифоновской улиц. Как он прорезал круглые дырки для глаз в вязаной шапочке с логотипом марихуаны, которую его глуповатый дядя купил ему на Тушинском вещевом рынке за сотню рублей (потом старик долго сокрушался, что переплатил), и как потом жег ее в подвале разрушенного здания в Минаевском переулке, а она не хотела заниматься, потому что на улице был дождь и она успела промокнуть… Нравится перспектива? Зачем тогда спрашиваете?!

Чтобы избежать всего этого дебилизма, я взял и рассказал Клону про Кадр. Все сразу, без предисловий и предыстории. И про новое слово в индустрии развлечений, и про зеленый купол, и про «ЗИС-110» и ополоумевшую толпу паникующего быдла. Знаете, чем действительно надо наполнять повисшие паузы? Попробуйте просто рассказать собеседнику что-нибудь реально заслуживающее внимания. Конечно, если таковое найдется и вспомнится.

Забыл сказать о Клоне: Клон – это и есть моя психическая болезнь. Альтер-эго, выкристаллизовавшееся в почти реально существующего двойника. Вроде Тайлера Дердена или мистера Хайда. Правда, ни до того, ни до другого он не дотягивает. По всем показателям. Слишком слабая личность. Кишка тонка.

Он меняется со временем, но всегда на пару-тройку лет младше меня. Он появляется не тогда, когда захочу я, а когда будет угодно ему самому. Он – мое прошлое, время от времени приходящее ко мне во вполне человеческом обличье.

Подростковые банды поклонников, одеколон Hugo Boss, номер телефона в журнале «Fool», смехотворный культ собственной личности, создаваемый при помощи средств массмедиа – отрывки из моей биографии. Все, что происходит с Клоном в настоящем времени, происходило со мной в прошедшем.

Наши отношения часто меняются – от братской любви до (почти что) ненависти. Если вас это удивляет, покопайтесь в собственном сознании – вы ведь (не лгите себе!) тоже не всегда в ладах со своим прошлым. Только вы стараетесь его забыть, а я, наоборот, лелею и пестую. Мое прошлое – мой лучший друг и заклятый предатель.

* * *

У меня очень интересная биография. Со множеством всяких подпунктов, сносок и ссылок. Очень часто со мной происходят вещи, которые никогда не произойдут ни с кем кроме. Смешные вещи.

В девятнадцать лет я накурился так, что на целый год стал настоящим психом и выпал из жизни.

По-моему, вы не поняли. Повторю: я реально сошел с ума из-за банальной марихуаны. Психическая болезнь под названием «Клон» здесь ни при чем – это совсем другая история.

История о том, как мне сорвало голову из-за дури. Это практически то же, что заработать цирроз печени из-за злоупотребления фантой.

Время действия – еще до движения. Я имею в виду: очень давно.

Вся галиматья началась спонтанно, без намеков и предыстории. Ни с чего, случайно. За косяком после вечерней бутылки пива.

Я тогда нелегально снимал угол в студенческой общаге на улице Шверника. Население студенческих общежитий: полумафиозные арбузные дельцы из республик братского Кавказа, очень много вые…истых и реально опасных чеченцев, легальные и нелегальные студенты (в том числе вечные, умышленно сохраняющие за собой этот статус ради халявной койки в дорогом мегаполисе), украинско-молдавские гастарбайтеры и небольшой процент людей вроде (тогдашнего) меня. Имеется в виду: раздолбаев без особых приоритетов, сваливших от родителей и вполсилы пытающихся сделать пусть не первые, но, один черт, блинно-комообразные самостоятельные шаги. Окружающая обстановка: скрипучая кровать, черно-белый совковый телевизор марки «Шилялис» и три соседа младшего студенческого возраста – они реально где-то учились с грехом пополам. Один из них, Владик Плюев, по праву заслужил титул самого глупого человека, которого я встречал в своей жизни. У него была гром-мама – огромная командо-административная баба, которая постоянно приезжала к нему в гости из какой-то зауральской промзоны и называла его пупсиком. За неделю до приезда мамы Владик начинал судорожные и хаотичные метания в пространстве: он делал генеральную, на несколько дней растягивающуюся уборку с омовением (химическими жидкостями) самых потаенных уголков нашей загаженной норы, а потом слезно просил нас (иногда предлагая деньги) хотя бы на несколько дней найти себе другую вписку. Мы вполне резонно предполагали, что мать заставляет его заниматься с ней омерзительным старческим инцестом.

В тот вечер (теплый и осенний, разумеется) мы сидели в тесной грязной комнатушке того самого общежития на улице Шверника, обкурившись какой-то совершенно убойной травы. Жалкой пяточки с головой хватило на то, чтобы отключиться абсолютно, по полной программе.

В квадрате окна маячило небо – ясное, псилоцибиновое и темно-синее. В самом центре космоса рогато стоял невозмутимый молодой месяц. В свете одинокого уличного фонаря желтизна низкорослого дерева, растущего прямо под нашими окнами, становилась ядовито-салатовой и походила на искусно сработанную бутафорию. На грязной электрической плите начинал закипать чайник – когда мы выключали свет, под действием фонарно-уличного освещения он становился похожим на таинственный сюр, сошедший с картины Сальвадора Дали. Может, я описываю все это излишне красиво, но так оно и было в тот вечер.

Точнее, именно так все начиналось. Красиво. Излишне (и настораживающе) красиво.

Трава, как я впоследствии понял, оказалась не простой. Кто-то что-то в нее добавил – стандартный прикол обеспеченной молодежи, не жалеющей химии ради эстетического удовольствия посмеяться над чужим приходом. Обеспеченная молодежь в общаге не водилась, зато изобиловала в институтах, в которых обитали и мои соседи – кто-то кому-то что-то впарил, теперь уже не выяснишь, кто и зачем.

Удобно откинувшись на спинку дивана, мы по очереди отошли каждый в свою империю глюков, где общение между нами уже перестало быть необходимым. Теперь я общался с тысяча девятьсот четырнадцатым годом, и я там был блестящим крылом огромного открытого автомобиля, похожего на большую лодку цвета мокрого асфальта. Вместе с этой лодкой я медленно въезжал в ворота старинного замка то ли в Тюрингии, то ли в Саксонии, то ли где-то между ними. Плыла какая-то ледяная жара, и все вокруг походило на объемные слайды, которые я любил смотреть в детстве (они хранились у отца в том же волшебном шкафу, где и фотопринадлежности). Кожаный человек, сидящий за рулем чуда техники, слегка притормозил и сдвинул на лоб свои goggles, делающие его похожим на добрую глупую рептилию. Вокруг его воспаленных глаз остались два красноватых овала, придающих лицу шофера лишнюю дозу старости и немного усталости. Дама в белом, сидящая на заднем сиденье, устало обмахивалась веером на фоне шумящего верхушками перелеска и дальше – необъятных зарослей то ли хмеля, то ли еще непонятно чего, распространяющего ароматный терпкий запах на десятки километров вокруг. Всю тихую прелесть и неповторимость этого момента понимал, как ни странно, только я – декоративный элемент стального механизма; что же касается двоих присутствующих в кадре людей, то для них это была всего лишь одна десятимиллионная доля до боли знакомого пути, повторяемого если не каждый день, то уж по крайней мере достаточно регулярно – это я понимал каким-то необъяснимым на словах абсолютным знанием, знанием просветленного или обдолбанного.

Тысяча девятьсот четырнадцатый год: эскалация Сараевского кризиса, мобилизация сил Антанты, «Облако в штанах» в процессе (и в разгаре) написания, два года с момента гибели «Титаника», год до гибели «Лузитании» и газовой атаки под Ипром. Восемьдесят с лишним лет до вечера в общаге на улице Шверника. Большой промежуток времени, как ни крути. Люди, которые ни с того ни с сего нарисовались вдруг в моем пущенном на самотек мозгу, наверняка уже успели отдать богу душу. их дети и внуки даже не догадываются о том, какая простая и вместе с тем абсолютная истина могла бы открыться однажды их родителям, будь те хоть немного внимательнее. По этому поводу упоительная, до боли сладкая грусть пронзила все мое существование. Я сидел и втыкал, наслаждаясь этим странным вуайеристским счастьем – ворваться инкогнито вдень, нет. в мгновение восьмидесятилетней давности, в уже прожитую жизнь давно забытых людей. На одно долгое, нескончаемое мгновение.

Через некоторое время я поймал еще один добрый глюк. С девяносто какого-то этажа огромного небоскреба анонимный придурок в костюме с галстуком в сердцах выбросил в терпкую ночь скомканный листочек бумаги с деловыми расчетами – этим листочком был я. Освещенный льющимся из окон светом, я некоторое время еще находился на виду у отпустившего меня галстучника. Становясь для него все сильнее и сильнее уменьшающимся в размерах комочком цвета люминесцентной лампы, я в конце концов полностью исчез из поля его зрения и смешался с этой дикой восторженной ночью, увидеть которую может только тот, кому посчастливится проделать весь путь от последнего этажа до асфальта.

Выбросившему меня клерку никогда не суждено было это сделать; я же находился только в самом начале своего пути. Подкручиваемый теплым ветром, я неспешно пролетал этаж за этажом, заглядывая в каждое окно и не обходя вниманием ни одно из копошащихся в них человеческих созданий, на долю секунды я успевал увидеть и понять суть каждого из них. Нанизывал их на нитку своего сознания, как ночь нанизывает на свою нить мириады темно-синих флюидов, ежедневно опускающихся на город после и хода дневного светила Я и сам был этой ночью. Поняв её так, как можно понять только самое себя, да и то не всем и не всегда, я составлял с ней единое целое: она позволяла мне прыгать и барахтаться в се теплых волнах, ликуя по поводу нового открытия и продолжая нанизывать на ниточку людей и характеры, каждый из которых увеличивал мое сакральное знание ночи.

Мне вдруг открылось какое-то (самое обидное, что я так и не понял какое) запредельное знание. Наука, которая уже давно забыта людьми А знали ее только трилобиты в Силурийском море, да ещё та самая первая ночь, миллиарды лет назад накрывшая, словно найнинч-нейловский perfect drug, земной шарик и с тех пор вращающаяся вокруг него, как гигантская ментовская мигалка… «Предельная истина запретна, ее воздух – не для нормальных легких». – приснилось как-то раз кому-то из моих тогдашних приятелей. Но в тот момент пересказанный сон не хотел всплывать в памяти.