Текст книги "Клон-кадр"

Автор книги: Павел Тетерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Семья: священное понятие, используемое для держания людей в узде и насаждении христианских ценностей. Плодитесь и размножайтесь. Читай: сидите дома и не кажите нос на улицу, потому что все, что находится на улице, почему-то очень плохо влияет на ваше оплодотворение и размножение. Вносит в семейную атмосферу всякое побочное (и однозначно лишнее) дерьмо.

Читай: не вые…нись. Опять-таки. Слоган, к которому сводится любая из христианских заповедей… Ассоциативный ряд, вызванный (всего лишь) одним истинно женским высказыванием.

Спорить с такими зарядами – бесполезно (я пробовал. Три года пробовал), в итоге каждый всегда остается при своем. Так же, как и в споре про необходимость и общечеловеческую ценность сотовых телефонов. Единство и борьба противоположностей, однако. Вторая причина никогда не встречаться с бывшими женами: борьба противоположностей продолжается. Даже после распада ячейки общества, которую вы когда-то (называя себя единым целым) составляли.

Единственно возможный вариант ответа:

– Я стараюсь. Я… не стану. Не переживай.

В подтверждение – обратное рукопожатие: не м/м рукопожатие, а м/ж. С элементами эротики. Возбуждение прикосновением.

Напрасно я это сделал. Как только я сжал ее руку, на меня непонятно откуда обрушился поток понимания. Я осознал: я сделаю все для этой девочки. Имеется в виду: вообще все. Сколько бы времени ни прошло и чьей бы женой она ни была. Хоть самого дьявола.

Допускаю, что это (все еще) любовь. Если ее не может не быть, то она должна быть именно такой. Все остальное – взаимное высасывание и насильственное обременение странными заботами, каждая их которых на х… не нужна ни одной из половинок в отсутствие другой – всего лишь попытка убить настоящую любовь. Настоящее вообще почему-то всем хочется убить.

Мне, например, до недавнего времени хотелось замочить настоящего противника. Такая софистика.

Еще о любви. На втором году нашей совместной жизни я вдруг начал замечать, что она говорит про любовь только в определенные моменты (она всегда так делала, но я заметил это только на втором нашем году). Она говорила про любовь, когда я: мыл посуду, пылесосил ковер, вытирал пыль, готовил еду и другими способами соответствовал образу домашнего кролика. Если вы считаете, что женщины любят вас, вы ошибаетесь. Женщины любят то, что они из вас вылепили.

Я к тому, что: начни я сейчас выкладывать то, что чувствую, – она не поймет. Ни за что не врубится, что это (любовь, я имею в виду) может происходить и таким образом.

Жена Ролана Факинберга никогда не знала о Настоящем. А самое главное – не хотела знать. Ей это было не надо. Она жила предписанной жизнью, не интересовалась лишними вещами и не стремилась узнать ничего нового. Ей на х… не нужны были умные книжки, наркотики, абстрактные картины и кино не для всех. Ничего из того, что способно сорвать людям голову. Ни из искусственного, ни из реального.

Она никогда не нуждалась в общении с людьми – не то чтобы с больными и сумасбродными, которые могут свести с пути истинного, а вообще ни с кем, кроме семьи и – по определенным дням – друзей семьи (друзья семьи: с моей точки зрения, самый низший ранг живых существ, если кто-нибудь когда-нибудь назовет меня другом семьи, я поставлю на себе крест и уйду в монастырь). Я хочу сказать: она всегда была истинной христианкой – доброй, нежной и ограниченной. Не в плане житейской глупости, а в плане нежелания выйти за (тот журfuckовский препод сказал бы: break on through). Вообще за какие бы то ни было рамки, даже самые элементарные и непринципиальные.

Нотабене: я любил ее такой. Именно такой. Не за что-то, а вопреки чему-то – излюбленный девиз слезливых романтиков, приторная надпись на тульском прянике их восторженного мироощущения («вино любви опьяняло нас» и иже с ним). Единственный раз в жизни я поступил, как все. Взял в оборот свой годовой запас толерантности, позволил себе пойти на поводу у чувства и сделать из него семейную идиллию… У меня ничего не вышло. У меня вышла: случайная встреча на ненавистной мне Сухаревской улице. Просто такая вот встреча.

Которая дороже любой идиллии. Просто она никогда этого не поймет. Она ожидала от меня другого, а я ее подвел. Подкачал, пае…ал, не оправдал – называйте это как хотите. И это всегда со мной – было и будет. Как смерть сестренки, как та девчонка в постели Бубнова… Хотя нет, с последним я сегодня разобрался. Жалко, что не со всем можно разобраться так же легко.

Еще нотабене: такой я люблю ее и сейчас. Такая толерантная пилюля. В данном случае толерантность – синоним трусости, о которой я несколько минут назад втирал журfuckовским парнягам с телекамерой: можно ее десять раз за собой признать, но ничего от этого не изменится. Но – стоп: вы все равно не поймете эту мою любовь. Кстати, не вздумайте ставить смайлики здесь или где-нибудь поблизости.

– У меня дела, – сказала жена Ролана Факинберга. – Честное слово, мне надо спешить. Может, проедешься со мной немного? Не хочется разбегаться вот так.

Конечно, не хочется. И конечно, я согласился. Я же говорю: для этой девчонки я был готов сделать абсолютно все. Все, что бы она ни попросила и чьей бы женой она ни была. Хоть самого дьявола.

Я плюхнулся на переднее сиденье «жука». Она завела мотор – он смешно застучал где-то сзади. Мировая легенда и культовый автомобиль… Почти так же стучит мотор «Запорожца».

Только в машине я вспомнил:

– А куда ты едешь? Мне нельзя отъезжать далеко. Мир тесен, и твой муж нанял меня за огромные деньги, чтобы я осветил в его прессе его же глобальное шоу. Которое, как ты, наверное, знаешь, начнется через полчаса.

Она вытащила из бардачка какие-то изящные дамские сигареты (в бытность со мной, подозреваю, она даже не знала об их существовании), чиркнула зажигалкой, затянулась. Дым вылетел в приоткрытое окно – смешался со стрекочущим ревом мотора и прочими прелестями часа пик.

– Ах, да, шоу. Ты как раз успеешь. Это здесь, недалеко. В центре.

– Кстати, если уж речь зашла о шоу твоего суженого, просвети, что и как. Я вообще не в курсах. Ни афиш, ни пиара в прессе. Никто ничего не знает.

– Да я и сама толком не в курсе. Не лезу в его дела.

– Не разрешает?

– Да нет… Мне просто неинтересно. У него скучные дела. Как и любой бизнес.

Провокация. Очередная. И в очередной раз я на нее ведусь:

– Слушай, но тогда… извини, это не мое дело, конечно, поэтому можешь просто послать меня на х… и не отвечать. Но: тебе с ним не скучно?

Она делает очередную затяжку и смотрит на дорогу, только (подчеркнуто) на дорогу, не на меня:

– Скучно. Но это с лихвой окупается.

Я беру паузу, наполовину умышленную, наполовину, как и все паузы, вызванную каким-то внутренним торможением и безысходностью. На сей раз (совершенно неожиданно – для меня, во всяком случае) ведется она:

– Я уже один раз вышла замуж за человека, с которым мне было не скучно. К чему это привело?

– К тому, что ты послала этого нескучного человека ради скучного.

– Нет, это привело к тому, что ему было скучно со мной. А уже потом я его послала. А тому, с кем я теперь, со мной не скучно. И я предпочитаю скучать сама, но не чувствовать себя обузой.

Один – один. Сразу же. За одну фразу. Один – ноль в ее пользу – это первая часть: я никогда, ни за что на свете не признался бы ей, что мне с ней не в кайф. Я бы скорее отрезал себе руку. Оказывается, она все понимала, а я даже не подозревал… А один – один – это заряд про то, что Ролану Факинбергу с ней весело. Ничего подобного. Он просто умеет притворяться лучше, чем я. Здесь даже не в ней дело – этому парню вообще ни с кем не бывает весело, ему может быть весело в обществе людей лишь настолько, насколько Гарри Каспарову может быть весело в обществе шахматных фигур.

Ролан Факинберг и люди: он просто переставляет их с одного поля на другое. Как пешки, которые, даже если становятся ферзями, все равно делают только то, что он им скажет (сравнивать людей с шахматными фигурами: банально, но красноречиво).

Пожалуй, общий счет все-таки не один – один, а два – ноль: факт, что он сумел скрыть то, что не смог скрыть я – гол в мои ворота, не в ее. А также: не в ворота Ролана Факинберга. Все, что остается мне, это вздохнуть с облегчением:

– Ну, слава богу. Я-то уж решил, что ты имела в виду: в материальном плане окупается.

– А что в этом плохого?

– Ничего. Просто ты никогда такой не была.

– А если бы стала?

– Мне было бы грустно. Вот и все. А для всех остальных шести миллиардов людей, составляющих население этого голубого шарика, не произошло бы ровным счетом ничего. Разве какой-нибудь наркоман в Бостоне… хотя нет, это не в тему.

Она (наконец-то) ненадолго перенесла взгляд от дороги на меня. Взгляд выражал: чуть ли не умиление. Ненавижу этот взгляд. Точно так же она смотрела на меня, когда я мыл посуду или вытирал пыль (звуковое сопровождение: воркующее, любовно-романтическое).

– И давно ты начал так изъясняться?

– Я так не изъясняюсь. Сию пошло-вычурную фразу я содрал у одного придурка, психа и наркомана. Только сегодня содрал. Точнее, одолжил. На время. Нравится тебе фраза?

Она качает головой:

– Не нравится. Вообще говно фраза. Полное.

Потом мы молчим. Не очень долго, но какое-то время. Периодически переглядываемся, хотя в основном смотрим на дорогу. На дороге – все как обычно. Москва, 2*** год, час пик. Открытые окна в случае отсутствия кондиционера, закрытые – в случае его наличия. В «жуке», разумеется, никаким кондиционером и не пахнет: оба боковых окна открыты на полную, впускают в тесную кабину выхлопной дым и звуки клаксонов извне.

Я не выдерживаю первым:

– Слушай, я очень хочу узнать. Опять-таки, ничего не подумай. Но: ты вообще довольна тем, что так все получилось?

Она какое-то время думает (или делает вид, что думает), потом бросает в противоположную от меня сторону так, что я почти не слышу:

– Трудно сказать. Наверное, да.

Пробка зависает уже окончательно – невооруженным глазом видно. Полный ноль движений как в нашу, так и в противоположную сторону. Когда вы стоите в пробке, вы всегда чувствуете, насколько она серьезна – независимо от того, на сколько метров вперед вы видите через лобовое стекло. Метафизика, конечно, но так оно и есть на самом деле.

Я подумал: хорошо, что мы попали в эту пробку, а она, видимо, что-то для себя решив, начала:

– Знаешь, я думаю, что такой разговор рано или поздно все равно должен у нас состояться, поэтому лучше, чтобы он состоялся раньше. Раз уж так получилось… такая встреча. Понимаешь, то, что было у меня с тобой и что у меня есть сейчас, – совершенно разные вещи…

– Я не имел в виду нас с тобой… – попытался вклиниться я (просто так, на автомате, чтобы отмазаться и перестраховаться, сам не веря в суть произносимого), но она отмахнулась от меня, как от насекомого:

– Нет, имел. Когда ты спросил меня, довольна ли я, ты имел в виду именно это. С кем мне лучше – с тобой или с ним.

Она улыбнулась:

– Ну я ведь женщина.

– Я понимаю.

Разумеется, она была на сто процентов права. Именно это я и имел в виду.

– Так вот, – продолжила жена Ролана Факинберга, – я отвечаю: это совершенно разные вещи, которые нельзя сравнивать. То, что я тебя любила – действительно любила, понимаешь? – не дало мне ничего, кроме осознания собственной ущербности. Ты никогда не знал, что тебе самому нужно, зато четко понимал, что я тебе никогда не смогу дать. И я тоже прекрасно понимала. Я знала, что все, что я могу тебе дать – готовый ужин после работы, тапочки под кроватью и семейный уют, – я знала, что этого для тебя недостаточно. Правда, я так и не смогла понять, чего же ты хочешь. Так же, как и ты сам… А ты бы попробовал прожить три года с осознанием того, что ты не можешь дать самому дорогому в мире человеку того, что он хочет…

Это уже перестало быть ответом на заданный мной вопрос. И даже развитием той идеи, с которой она начинала монолог. Единственное, чем это до сих пор являлось: это до сих пор являлось выяснением отношений. Произносимым спокойным тоном и без всяких претензий, просто констатацией и так известных всем фактов, но все же – выяснением отношений. Стандартный расклад.

Я положил свою руку на ее (ее рука: лежала на круглом набалдашнике рычага переключения передач).

– Ты считаешь, я не пробовал? Я ведь чувствовал то же самое по отношению к тебе. Так же понимал, что не могу дать тебе то, чего ты хочешь. Ведь ты всегда хотела волка, который не смотрел бы в сторону леса. Разве нет?

Она потрепала меня по голове (в машине я снял бейсболку, правда, очки оставил – предвечернее солнце стояло еще довольно высоко и палило прямо в глаза, а от хилых «жуковских» солнцезащитных козырьков толку было немного).

– Я очень благодарна тебе за то, что ты держался молодцом и старался не показывать, куда ты смотришь на самом деле. Но, знаешь… Ты мог заморочить голову мне, но ты никогда не обманешь нашу интуицию. Я все равно понимала, что сковываю тебя. По рукам и ногам.

– Понимала – и молчала?

– А разве был смысл говорить? Был смысл что-нибудь сделать. Я и сделала.

Ловлю себя на том, что уже несколько минут в течение всего этого разговора поглаживаю скрытый щетиной шрам на подбородке. Щетину я начал отращивать совсем недавно – на данный момент она еще не доросла до того, чтобы считаться бородой. А почесывание шрама суть признак волнения. Настоящего волнения. Удивительное рядом.

Все, что я смог ей ответить:

– Извини. На самом деле я очень виноват перед тобой.

Она познакомилась с Факинбергом где-то у себя на телевидении. В то время она работала ассистентом режиссера в «Останкино», снимала там какие-то попсовые сюжеты. При той частоте, с которой Ролан Факинберг светился в поганом ящике, было бы просто странно, если бы они не познакомились. Думаю, он знал всех телевизионщиков Москвы, Питера и крупных городов третьего ранга. А может, вообще всех телевизионщиков. Включая пропитанных самогоном неудачников, работающих на каком-нибудь местечковом кабельном ТВ в Ямало-Ненецком автономном округе.

Не знаю, как там у них развивались отношения (я никогда не спрашивал), но все оформилось довольно быстро и по-деловому. Он в чем-то (своем) ей объяснился и напрямую предложил нечто вроде брачного контракта. Сказал, что она – единственная женщина, которую он хочет видеть своей постоянной спутницей. Она не строила себе иллюзий относительно его супружеской верности, но ей на х… была не нужна его супружеская верность. Не тот типаж. Да он и сам прекрасно все понимал и, разумеется, поступил как взрослый деловой человек. Нарисовал перспективы, продиктовал условия. Если честно, то они (условия) были вполне на уровне. Никакого семейного рабства, никаких завтраков в постель и обязательного присутствия на светских раутах. Хочешь – будь со мной, не хочешь – встречайся с подругами или иди по магазинам. Он даже официально разрешил ей ему изменять. Условие при этом поставил всего одно: она могла изменять ему только с теми, кто не знал, чья она жена (это называется: непоколебимый имидж). Я вообще не понимаю, зачем такие персонажи обзаводятся семьями. Нотабене: зачем женился я сам, я тоже так до конца и не понял.

Они даже не переспали до того момента, пока я не был извещен о положении дел. Разумеется, он хотел. Но – спасибо моей (тогда еще моей) девочке.

Очень трогательно с ее стороны, честное слово. Прощальный подгон дозы респекта совершенно не заслуживающему оного человеку. Потому что я-то как раз ей изменял – на пати и всенощных тусовках, куда я, не в силах противиться естественному зову, раз в один-два месяца все равно убегал, хотя знал, что она из-за этого плачет в свою любимую синюю подушку.

На самом деле я не имел права ей изменять. Это была моя самоналоженная (и самонарушаемая) епитимья. Штраф за то, что знал про ее слезы – и все равно убегал. За то, что думал о вновь обретенной (теоретически, только в качестве утешительной мечты) свободе – ни дня не прошло, чтобы не думал.

Зато, что меня не перло от тихой жизни в семейном гнездышке. За то, что единственный раз в жизни поступил как все.

Я хочу сказать: за свои поступки надо отвечать. Если ты пообещал девушке быть рядом в печали, в горести и в постели, ты уже не можешь просто так взять и послать ее, что бы там сам себе ни думал. Даже если пообещал не перед алтарем, а в загсе. Алтарь вообще suxx, алтарь – для тех, кто неспособен отвечать за свои слова без надзора со стороны высших сил. Если бы я был нормальным человеком, отвечающим за свои действия, мне должно было быть достаточно того, что я сказал это ей. А от свидетельского присутствия какого-то хитрожопого бородатого доходяги в черном ничего не меняется. Нет никакой разницы между ним и усталой теткой в загсе.

Но: я проштрафился. Дело даже не в изменах (измены – это всего лишь безобидная верхушка айсберга, сама по себе являющаяся не более чем милым плавающим островком). Я проштрафился тем, что, выражаясь примитивно-мудрым народным языком, всю дорогу смотрел в лес.

Если уж в чем-нибудь я и согласен с христианством, так это в том, что отвечать надо не только за слова или действия, но и за мысли. А это уже серьезная подстава. Вы можете заставить себя заткнуться и не совершать лишних телодвижений, но вы никогда не остановите свои мысли. Потому что ваши мысли суть то, что формируется вне вашего головного мозга, их образует само ваше естество. Себя вы не обманете – если вы такое же дерьмо, как я, например, ваши мысли вам сразу об этом просигнализируют. Как бы вы их от себя ни отгоняли, какими погаными метлами ни размахивали. Даже при внешней иллюзии благочестивости и позитивного мышления вы останетесь моральным уродом ровно настолько, насколько морально уродливы ваши неизрекаемые поползновения. А дальше – все без разницы: можете каждый день стегать себя плеткой, изгоняя personal Satan'a в монашеской келье (может, через какое-то время вам даже понравится), а можете говорить обо всем в открытую. Да, в первом случае окружающим поначалу будет с вами легче, но через какое-то время вы доставите им еще большую боль. Потому что personal Satan рано или поздно выйдет наружу. Выползет этаким гаденьким земляным червячком, скажем, когда вы станете слабее или слетите с катушек. Или когда просто поймете, что бороться с ним – бесполезно.

Оказывается, я говорю все это вслух. Я сижу на переднем сиденье «жука», у меня раскрасневшаяся морда (правая щека отражается по ту сторону стекла в круглом боковом зеркале), и, хоть убейте, я не помню, когда (и по каким причинам) начал озвучивать эти сраные мысли.

Она: смотрит на меня снова так же. Я имею в виду: как будто я мою посуду.

– Боже мой, – шепчет она (на самом деле не шепчет. Просто по степени нежности и интимности это близко к шепоту). – Ты не меняешься. Все тот же псих, мальчик, который накурился химки в общаге на улице Шверника и увидел в глюке то, во что до сих пор верит.

Сейчас мне нужно что-нибудь сделать. Обязательно. Достаю из кармана на штанах «LD» (последнюю в мягкой пачке), прикуриваю (от прикуривателя на приборной панели, потому что искать зажигалку «Федор» лень). Ничего более оригинального в голову не приходит. Половина выкуренных вами сигарет – именно от этого. От того, что нужно что-нибудь сделать, занять чем-то руки (и мысли). А вовсе не от никотиновой зависимости, которую, если постараться, не так уж трудно побороть.

– А сейчас ты, наверное, скажешь: пора повзрослеть.

– Нет. Я скажу: оставайся таким. Со всеми твоими навязками. С дьяволом внутри и с идеальным убийством. Со своим Клоном. Я ведь тебя полюбила именно за них, хотя ты так этого и не понял.

Она несколько секунд молчит, как будто что-то обдумывая. Потом все же решается:

– Это эгоистично с моей стороны, потому что ты мне больше не принадлежишь и потому что вряд ли ты когда-нибудь сможешь стать счастливым, оставаясь таким психом. Но ты оставайся таким психом. Я этого очень хочу.

Дерьмовый дым застревает у меня в глотке. Не могу поверить. Просто отказываюсь воспринимать. Я могу только выдавить из себя (вместе с так и не дошедшим до легких дымом):

– Ты… знала???

– Я много чего знала, – говорит она, – гораздо больше, чем тебе казалось. Знала про то, что ты мне изменяешь. Что потихоньку торчишь в дневное время суток. Сначала ты сидел дома за компьютером и писал эти свои книги, потом сидел в редакции – и все время употреблял (она так и сказала: «употреблял». Люди, в принципе далекие от наркотиков, вообще выражаются довольно комично). – А еще я знала, что ты ненормальный. Про твое раздвоение личности. Я знала о тебе все, Клон.

В средневековой Европе люди не утруждали себя изобретением мусоропровода и долгими путешествиями к помойным ямам. Все дерьмо, скапливающееся в их норах за день, они выплескивали с балконов прямо на улицы. Я к тому, что: я чувствую себя средневековым уродцем, этаким убогим карлой или блаженным горбуном, в час апогея активности тогдашних домохозяек гуляющим под такими балконами без головного убора. Странно, но плотное ощущение стекающих по плечам помоев не обескураживает, а, наоборот, как-то по-доброму подглючивает, как после небольшой дозы хорошего психоделика.

– Я просто тебе ничего не предъявляла, – продолжает она, – потому что понимала главное: я понимала, что ты меня любишь. Я ведь тоже хотела невозможного, так же, как и ты. Мне было достаточно просто находиться рядом с тобой… первое время. А потом начало напрягать. Но ты в этом не виноват. Ты просто был собой, хотя старался, очень старался, быть кем-то другим.

Я дымил в окно дерьмовой сигаретой, получал в лицо дозу пробочной копоти и музыки Большого Города (из всех открытых окон соседей по пробке). Ее слова мясорубкой врезались мне в мозг, но я ничего не мог сделать. Я имею в виду: не мог этому помешать. Да и не хотел. Я просто слушал, не успевая переваривать:

– Просто когда люди влюбляются, с ними происходит главное: они хотят измениться. Они не хотят больше быть самими собой. Ты думал, что так происходит только с тобой, но со мной была та же история. Мы поступили одинаково: я хотела красивой жизни, а ты – движения. Я пожертвовала ради тебя своим, а ты своим. У нас были очень хорошие три года. Лучшие в моей жизни. Наверное. Но долго так продолжаться не могло. Просто пора возвращаться на круги своя, вот и все. Человек не может жить без своего я. Каким бы оно ни было…

Романтическое (потерпите, романтика скоро закончится) отступление. В один из наших первых вечеров я сказал ей: ты меня удивляешь. Уж и не помню, что она тогда сказала или сделала, да и не важно. Главное, что я сказал ей: хочу, чтобы ты меня удивляла постоянно. Не каждый день – каждый день это слишком часто, – но хотя бы раз в полгода. Действительно удивляла.

Так оно и пошло-поехало. Она меня и в самом деле удивляла – раз в полгода плюс-минус. По-настоящему (настоящее удивление: это когда вы узнаете что-то действительно новое о человеке, которого, как вы считали, вы знаете от и до). Я к тому, что: она продолжала меня удивлять даже после того, как наша с ней совместная жизнь закончилась. В отличие от меня, она умела держать обещания.

Ее тяга к красивой жизни во время нашего брака казалась номинальной и мечтательной. Никаких нажатий на тайные кнопки и прочих женских мерзопакостных хитростей – я имею в виду: не было всей этой дряни, когда они манипулируют вами у вас за спиной, а вы об этом даже не догадываетесь. Она просто мечтательно произносила: а вот бы «жука», а вот бы на какой-нибудь очень далекий остров в районе Таити, ну или из чего там еще состоит тяга к красивой жизни. Я любил эту ее теоретическую тягу – отчасти потому, что она так отличалась от стандартной тяги среднестатистического российского дебила. «Жук» – не джип, а остров в районе Таити – не Куршавель. Если вы не видите разницы, говорить не о чем.

В любом случае, ее фирменная мечтательность ни на минуту не заставляла меня подумать о том, что она реально страдает от отсутствия воплощения своих желаний. Я хочу сказать: они были такими отвлеченными и красивыми, что сама идея их воплощения казалась чем-то нереальным.

На самом деле, как выясняется, она страдала. Так же, как я страдал от отсутствия свободы передвижения (и отсутствия движения). Только я (опять-таки) оказался более тупым и бронебойным. Слишком замороченным на себе, чтобы разглядеть суть вещей.

Русская мечта: еще более тупая вещь, чем американская. Хотя бы потому, что американская хоть как-то связана с Голливудом – пусть декадантским и обкокаиненным, но все же до сих пор не утратившим остатков ауры хотя бы минимальной (творческой) одухотворенности, – и розовым «кадиллаком», напрямую ассоциирующимся не только с богатством как таковым, но и с рок-н-роллом. Русская же мечта лишена даже этой (пусть даже трижды псевдо-) ауры. Никакого творчества и рок-н-ролла, только бабло и престижное положение в обществе. Розовый «кадиллак» в России я видел всего пару раз: на выставке «Автоэкзотика» и в рекламе херового на вкус мороженого от «Талосто». По-моему, это была одна и та же машина.

Я к тому, что: ее мечта не была русской, как ни крути. Она не имела никакой национальной принадлежности и вообще никакой принадлежности. Оставаясь мечтой о красивой жизни (то есть – априори банальностью), все-таки она была ее собственной мечтой. В которую не вписывался я, зато очень здорово вписался Ролан Факинберг.

Мечта вообще: очень романтическое понятие. Только как быть, если в вашей мечте нет места самому главному элементу романтики – любви до гроба? Получается несостыковка. Вся жизнь состоит из несостыковок. Не у всех, разумеется, но у меня – точно.

А еще: как оказалось, у нее.

Я выбрасываю в окно наполовину выкуренную сигарету (последнюю в пачке), вслед – саму пачку. Мягкую пачку «LD» (цветовая гамма: не красное на белом, а белое на красном), которую уже несколько минут судорожно мял в руках. Пытаюсь перебить:

– Это как раз тот personal Satan, о котором я тебе говорил. Мое «я». Если бог есть любовь, а я неспособен на нее – значит, я не от бога, но от дьявола. Все очень просто. Гораздо проще, чем люди привыкли думать. Кто не с нами, тот против нас – еще один главный, хотя и не особо афишируемый, слоган христианства.

– Опять навязки, – улыбается она. – Даже не знаю: с одной стороны, мне так хочется, чтобы ты оставался с ними, а с другой – нельзя же себя так накручивать. Дай мне мои сигареты из бардачка, пожалуйста.

Я открываю бардачок (в бардачке – стандартный набор: карта Москвы, карта Подмосковья, пара заколок, телефонная карта (зачем???), горстка мелочи и несколько тряпок для протирки стекол), протягиваю ей все те же странные утонченные сигареты (название: так и не удосуживаюсь посмотреть). Одну – попутно – вытаскиваю себе:

– Не возражаешь?

– Да ради бога. – Она жмет пальцем на прикуриватель. Теперь он будет греться – что-то около минуты. Может, чуть меньше.

– Нет никакого персонал сатана, – продолжает она, спустя сорок секунд и прикурив. – Есть просто ты, понимаешь? Человек, который делает, что ему хочется. И который, как ни крути, не способен ни на что другое.

Пробка каким-то неведомым образом начинает рассасываться: что-то убрали – то ли столкнувшиеся тачки с проезжей части, то ли мусора-регулировщика с ближайшего перекрестка. Отсюда не разглядеть. Мусор на перекрестке – одна из основных причин пробок. Я давно заметил. Стоит только поставить его посреди улицы с этой идиотической полосатой палкой – и добро пожаловать в настоящую московскую пробку. Хотя, казалось бы, ничего сложного: надо всего лишь навсего выполнять функцию сломанного светофора. Но куда там – они неспособны даже на такие простейшие действия. У них меньше мозгов, чем у светофора – такое вот наблюдение.

Она жмет на акселератор, и за моей спиной раздается уже подзабытый стрекочущий звук мотора. Не стоит ей так сильно газовать. А может, и стоит. Все-таки «жук» – это «жук», он должен обращать на себя внимание.

– Но подожди, подожди. – Я качаю головой. Наблюдение краем глаза: мое отражение – половина лица (правая щека, половина щетинистой бородки и глаз, затененный козырьком бейсболки, которую я снова (автоматически) нацепил уже и не помню когда) начинает судорожно мелькать в круглом зеркальце, как раскадровка мультфильма, пущенного на маленькой скорости: я действительно какой-то мультяшный, не взаправдашний. – Тогда получается, что если мне вдруг захотелось откатать в зад маленького мальчика, я тоже – всего лишь человек, который делает, что ему хочется, и, как ни крути, не способен ни на что другое? Так, да? Получается философия продвинутости?

Она снова улыбается (искренне: она всегда улыбалась искренне):

– Не грузи.

Стандартная отповедь. На все случаи, когда предмет разговора выходит из-под контроля. Основная идея: надо меньше морочиться, парень, и радоваться, что тебе не хочется откатать в зад маленького мальчика. Вот если бы захотелось, тогда все было бы сложнее.

В принципе, я согласен. Лезть в дебри без особой на то необходимости мало кому приносило пользу. Я знал много людей, которые любили это дело – все они заканчивают одинаково. Ущербные джанки с буддийскими спичками и арбатские лузеры с четками – не самый плохой вариант.

Мне вдруг становится понятно, почему этот придурок так осел у меня в мозгу. Он очень похож на меня самого. В некоторых аспектах.

Один из этих некоторых аспектов: я тоже привык сложно объяснять простые вещи. Только без всякой мистики и буддизма.

Я сложно объясняю: семейную жизнь (я называю ее взаимным энергетическим вампиризмом), шоу-бизнес (я называю его массовой дебилизацией), хайтек (я называю его оккультным знанием) и работу в хорошей, перспективной компании (я называю это подставлением задницы и разрешением использовать себя в качестве манипулируемого субъекта).

Я сложно объясняю патологический успех шоу Ролана Факинберга «Деньги – говно!» на российском телевидении. Я называю это квинтэссенцией массового интереса в анально зафиксированном обществе.

На самом деле на вещи надо смотреть проще. Наверное.

– Ладно, ладно. Не хотел тебя загрузить. Наверное, ты права. Наверное, надо просто ловить ситуацию за хвост и не задавать лишних вопросов. Не искать во всем универсальных принципов. Скажи мне только одно. Я никак не могу понять – уже пять минут думаю и никак не въеду: как ты могла жить со мной три года, зная про все это дерьмо?

Жена Ролана Факинберга перестраивается в левый ряд и сворачивает на какую-то богом забытую (хотя и довольно широкую) улицу со сталинскими домами. Странно, но здесь, в паре десятков метров от гудяще-зудя щей пробки, нет никакой цивилизации. Я имею в виду: вообще никакой. Ни машин, ни пешеходов. Приятно, что такое до сих пор встречается в центре Москвы.