Текст книги "Клон-кадр"

Автор книги: Павел Тетерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Она довольно резко притормаживает – через дорогу метнулась бездомная собака, а она всегда любила собак, – потом снова поддает газу.

– Я же говорю, меня это не напрягало. Поначалу. Я ведь прекрасно отдавала себе отчет в том, что ты и кто ты. Конечно, пару раз я пыталась намекнуть тебе, что можно кое-что подправить. Ты вроде все понимал – в те периоды, когда твой Клон уходил. Но не хотел ничего делать. Наверное, он тебе нравился. А самое главное – я это не сразу поняла, только чуть позже, – самое главное, он нравился и мне. Он ведь был довольно симпатичным. Обаятельным. А самое главное – безобидным. Диалоги с прошлым собой еще никому зла не сделали.

Воспоминания обрушиваются на меня грязным селевым потоком. Хотя селевой поток я видел только в кино. Никогда не был в горах и вообще все время держался стороной от всего это дозволенного экстрима. Полный фейк и иллюзия собственной свободы… Но это – не важно. Важно, что: воспоминания очередной мясорубкой (штопором, самонарезом, буровой установкой) ввинчиваются в мой мозг.;

Так происходит всегда, когда уходит Клон. После его исхода мне нужно какое-то время, чтобы прийти в норму. Как раз сейчас оное время подошло.

– Да, точно. – Я тычусь лбом в плоскую приборную панель. – Блин… Извини. А какой он был раньше – Клон?

Она притормаживает у какой-то витрины. Стандартная сталинская девятиэтажка, первый этаж переоборудован (в эпоху первоначального накопления, не иначе) то ли в бутик, то ли в какой-то парикмахерский салон. Вряд ли он пользуется популярностью сейчас – на улице, где встречаются только психи, «жуки» и бездомные собаки.

– Да таким же, как всегда. Как ты, только моложе. Не важно, на сколько. Когда я его знала, он был просто веселым раздолбаем, живущим по впискам и питающимся алкоголем – наркота уже потом пошла… Немного эксгибиционистом и патологическим лжецом, но очень и очень милым. И еще – слишком уж неприкаянным. Даже на его собственный взгляд.

Я смотрю на нее сквозь темные очки: солнце сейчас светит слева, мне виден только ее силуэт, а точнее – ее профиль с золотой каемкой по краю. Трафарет. Точно такие же виньетки во времена оные вырезали арбатские умельцы – маникюрными ножничками из цветной бумаги: не проходите мимо, молодые люди, всего двадцать пять тысяч рублей…

Очень милым, значит. Отлично. Его все считали очень милым. Только никому не было дела до того, что внутренности милого парня были безнадежно испорчены. Что обаятельная душа выблевывалась вон чуть ли не каждую ночь – выблевывалась в затхлый мир вместе с остатками самоуважения и кровью самобичевания. Никого не волновало, что милый парень навсегда вычеркнул из памяти чуть ли не половину своей жизни – и, дабы иметь возможность хотя бы изредка без стыда и содрогания смотреть в зеркало, приписал ее взращенному в больном подсознании двойнику.

Очередная порция понимания: я вдруг понимаю, что я сделал с этой девочкой. То, что я лишил ее любви – только полбеды. Одна вторая. А одна первая беда заключается в том, что я лишил ее даже призрачной возможности думать/мечтать о любви в дальнейшем. Как ни крути, все опять упирается в мою сущность: я дал ей знание, которое сила и, как следствие, ничего хорошего привнести в ее жизнь не может. И смех, и грех. Сплошная глумливая софистика.

– Тебе лучше выйти здесь, – говорит она. – Дальше я поеду в другую сторону. Буду удаляться от центра. А отсюда до Манежки – ровно пятнадцать минут ходу. Успеешь к самому началу.

Я открываю дверцу, потом мы бросаем друг другу стандартно-обязательные «рад был/рада была увидеться», «звони-не-пропадай» и иже с ними.

Я действительно рад был увидеться. Действительно хотел, чтобы она звонила-не-пропадала.

Она: думаю, тоже. Почти уверен.

– Знаешь, – бросаю я уже при закрытой двери через открытое окно. – На самом деле Клон – такой говнюк.

– А мне он нравился, – не соглашается она. – Даже несмотря на весь этот игрушечный культ, который он создал вокруг себя.

Конечно, нравился. Не мог не нравиться. Просто он строил свои отношения с ней не так, как с остальными. Она являлась единственным человеком, на которого не распространялся его имидж. С которым он был почти самим собой – разумеется, настолько, насколько мог.

Помимо, собственно, любви, она была нужна ему еще и как последний порог. Уровень, опуститься ниже которого значило бы опуститься полностью. Пока оставался хотя бы один человек, на которого не распространялось все то дерьмо, которым он затопил все пространство вокруг себя, у него оставался шанс из него выплыть.

Точно так же серийный насильник, не рискнувший оприходовать родную мать, считает себя не окончательным вырожденцем. Точно так же киллер, неспособный на контрольный выстрел в голову собственному ребенку, в душе надеется на возможность получить снисхождение от высших сил.

Только никакого снисхождения не будет. Что сделано – то сделано. Все, что вы можете, – всего лишь немного облегчить себе дальнейшую жизнь, отказавшись от какой-то части своей собственной говнистости и хотя бы слегка приблизившись к тому, чем вы хотели бы себя видеть.

Но даже ради этого стоит стараться. Я хочу сказать: действительно стоит.

– Это все от комплексов, – объясняю я. – От осознания своей полной никчемности. Но знаешь, в чем он был прав? В том, что он хоть что-то пытался изменить. Обычно к его возрасту люди достаточно адекватно осознают, кто они есть на самом деле. Но ничего при этом не делают, кроме того, что заключают унизительный мир с самими собой. Несерьезный такой, лажовый мир. Типа того, который Ленин заключил с немцами сразу после революции. Чтобы не было еще хуже. А этот – попытался. Просто он пошел не по той дорожке, понимаешь? Но он исправился. Честное слово, он исправился.

Я (второй раз за сегодняшний день) пытаюсь улыбнуться. Жалкое подобие улыбки ножом отдается в раздвоенной губе: кажется, я чувствую треск только-только начавших срастаться тканей. Улыбаться – не мое, что в очередной раз доказано. Но все же – я пытаюсь:

– Кстати, забыл сказать о Клоне: он перестал креститься на храмы и больше не морочится по поводу того, что надо быть хорошим. Он смирился с тем, что у него это никогда не получится – и, знаешь, теперь с ним стало проще. А еще он прекратил врать, практически не употребляет наркотиков и больше не бредит идеальным убийством.

Теперь она кажется заинтересованной. Она знала всю эту гадкую историю – и про Бубнова, и про ту девчонку. Я сам ей рассказал.

– Ты что? Ты… ты встречался с этим твоим уродом?

– В общем, да. Минут сорок назад.

– Ну… и кто кого?

– Ну разумеется, он меня! – визжу я почти радостно. – Конечно, он. Как же иначе. Если бы не мусора, он бы скорее всего написал бы ножиком на моем лбу слово «Лох».

– Так почему же тогда… Я одновременно качаю головой и машу рукой (правой, которая еще двигается):

– Это долго объяснять. Пока, мне пора. Я отхожу на пару метров, но она не торопится жать на газ.

– Клон! – слышу я из-за спины.

– Да?

– Ты больше не пишешь книги?

– Нет. С ними тоже покончено. И с редакторством. Со всей этой галимой графоманией. Ты же знаешь – мне всегда нравилась фотография. Как в детстве. Я теперь фотограф. Чему безумно рад.

Опять вспоминаю – по цепочке: о связанной с фотографией работе, о Ролане Факинберге, о шоу Ролана Факинберга, о доме Ролана Факинберга.

– Слушай, а что за дерьмо твой муж построил за три дня там, где раньше ходил пятидесятый трамвай?

Она отжимает газ, снова тормозит, в последний момент услышав мои слова, и поверх стрекотания легендарного движка до меня доносится:

– Сверхлегкая конструкция-трансформер на воздушных подушках. Часть сегодняшнего шоу, кстати. Выглядит ужасно, но по сути это что-то типа гигантского детского конструктора. Просто хайтек. Сам понимаешь – хайтек на многое способен.

После этого скорее всего было очередное «пока», которого я не слышал (визуальное сопровождение: улыбка, небрежный – чтобы надолго не отпускать руль – взмах рукой), а потом «жук» чуть ли не на максимальных оборотах сорвался с места, тарахтя сверх положенного и унося жену Ролана Факинберга на неустановленное расстояние и на неопределенный срок. Я достаю из рюкзака фотоаппарат, быстро выставляю настройки и делаю несколько кадров: удаляющийся символ (не моей) эпохи с любовью всей моей жизни на борту. (Резкость: сначала – десять метров, потом – между десятью и бесконечностью, потом – бесконечность).

Если когда-нибудь у меня снова появится своя комната, этот кадр запросто можно поставить в рамочку на прикроватной тумбочке. Идеальный вариант для закрытого на сто оборотов психопата: никто, кроме меня, не будет знать, чья это фотка. К тому же жена Ролана Факинберга не будет скомпрометирована, что вполне отвечает их договоренности. Очень удобно.

Все это занимательно и познавательно, если уж на то пошло. Вы живете с человеком три года и думаете, что знаете его от и до, но так никогда не бывает. Рано или поздно выясняется, что вы – именно тот, кто знает об этом человеке меньше, чем все остальные. Я имею в виду: тот, кто вообще ничего о нем не знает.

Полностью раскрыться тому, кого ты любишь – нереально. Закон борьбы противоположностей, инстинкт самосохранения и саморефлексия вкупе с извечным желанием не обидеть, не подставить, не сделать больно заставляют вас врать, утаивать по умолчанию, изворачиваться и еще раз врать, в конце концов сделав вашу истинную сущность извращенной, зашифрованной и мимикрировавшей до неузнаваемости.

Это тоже любовь, если вы еще не поняли. Она на многое способна. Прямо как хайтек.

О хайтеке, кстати: он вообще очень способный. Гораздо более способный, чем вы привыкли думать.

* * *

Какое-то время я тупо созерцал витрину, возле которой она меня высадила. Давно не пользованная контора – думаю, прогорела еще лет пять назад и с тех пор в силу неудачно выбранного стратегического положения никому так и не приглянулась. Поверх витрины – даже не пыль, как в том магазине с десятком экранов, а грязные потеки. По ту сторону: паутина, неопределяемый скам и высушенные трупики насекомых.

По ту сторону, только еще глубже: непонятно к чему приуроченная фотография. Странно, что она до сих пор не выцвела. А если и выцвела, то так, что ей это пошло на пользу. Тона: синие, голубые и белые. Море, прибой, непонятное освещение (то ли закат где-то за кадром, то ли просто пасмурный день), песок и прочая мишура, официально считающаяся сопутствующей счастью. На песке у прибоя – «Фольксваген-каравелла» 1949 модельного года, явный секонд-хенд: старый, глазастый и клювастый. Ракурс «Фольксвагена»: три четверти, цвет: двухцветка, синий/белый. Какая-то чикса оперлась на мятую дверь, куда-то смотрит. Скорее всего, вглубь себя. Вобщем, примитивная тема.

Но. У меня впечатление (точнее, я знаю, уверен на двести процентов), но не так-то все просто. Что фотограф хотел сказать абсолютно не то, что все поняли (все просто сделали из этого банальную рекламу, потому что банальную рекламу принято делать вообще из всего – ценного и не очень). Никто не разглядел цельного замысла. Которому соответствовало абсолютно все на этой фотке. Вплоть до последней вмятины и пятнышек коррозийного цветения на сине-белой дверце.

В принципе, нельзя сказать, что я сам поймал посыл неизвестного фотографа в той мере, в какой он был задуман. Все сводилось на уровень ощущений. Но ощущения того стоили.

Я имею в виду: мне бы очень хотелось оказаться на месте этой чиксы (пусть даже трижды надуманной, придуманной, позирующей и нанятой через средней элитарности модельное агентство), в жизни которой был тот запечатленный на пленку день и тот «Фольксваген». За грязевыми потеками и потрескавшимся от времени стеклом я разглядел то, ради чего стоит жить – пусть даже суррогатное и инсталлированное в чьих-то рекламно-имиджевых целях.

Жаль, что я не бывал здесь раньше. В то время, когда жила моя сестренка. Еще одна вещь, которую я не сделал: мне стоило привести ее сюда и показать эту примитивную фотку за грязным стеклом. Кто знает – может, вглядись она в нее на несколько минут, все сложилось бы иначе… Но – проехали.

В моей жизни был другой «Фольксваген». «Жук», несколько минут назад скрывшийся за поворотом и уехавший в сторону от центра. Джанки со спичками наверняка углядел бы в этом Знак, Символ и Глобальную Связь.

Я неспешно двинулся вдоль по улице по направлению к центру. Направление к центру: оно было предполагаемым, потому как мне все никак не удавалось идентифицировать мое местонахождение. Вывесок на стенах сталинских домов не наблюдалось, да они бы в любом случае вряд ли о чем-нибудь мне сказали.

В окружающем меня пространстве что-то изменилось. Не могу точно сказать, что именно. Наверное, воздух: его молекулы казались более разреженными. Какими-то более фиолетовыми, что ли. С примесью кварцевого излучения. Я тихо двигался по улице в (предполагаемую) сторону центра, боясь признаться самому себе в том, что сегодня это уже со мной происходило.

Улицу я все никак не мог узнать. Хотя уверен: большинство людей были бы не в состоянии отличить одну московскую улицу от другой, попади они туда так же, как я – спонтанно и вне контекста. Если речь, конечно, не идет о Тверской или каком-нибудь Кутузовском проспекте с триумфальной аркой.

Все еще (для проформы) мотая по сторонам офигевшей головой, я продолжал движение в выбранном наугад направлении.

Не думаю, что все это подсадило меня на измену. Мой приход был нейтральным, я бы так сказал. Ознакомительным.

До той самой поры, когда прямо за спиной не заскрипели полоумные и непонятно откуда взявшиеся тормоза. Они орали, казалось, целую вечность. А потом мне в бедро (в ушибленное) ткнулась огромная хромированная масса. Я повалился на асфальт, а надо мной нависала очередная тень из прошлого. Фундаментальная, как давешнее это. «ЗИС-110», советский «паккард» эпохи (разумеется!) Сталина и его барокко.

Я медленно встал, потирая ушибленное (в очередной раз) бедро. По сравнению с гигантским членовозом его водитель казался таким незначительным, что даже не сразу бросался в глаза.

Я хочу сказать: водила выступал здесь на вторых ролях. Он как будто вообще не принимал участия в управлении этим монстром, а сидел за рулем просто так, для галочки и завершения картины. Во всяком случае, так казалось.

Мне было пора вступать. It's time.

– Ты охренел, отец?

– Я… извини, брат. – Мужичок за рулем, надо полагать, изрядно переконил. Неизвестно, правда, из-за чего – из-за боязни получить в торец или же повредить хром (этот лимо, как я понимал, стоил относительно бешеных денег). – У меня же, блядь, гидроусилителя-то нет! Старая же машина.

– Так не гони так на этой старой машине! Отдай ее в музей советской бронетехники. – Я хлопнул рукой по лакированной крыше, которая находилась едва ли не на уровне моей головы – не столько из злости, сколько из желания хлопнуть рукой по дорогостоящей машине. Жалко, что этот придурок был не на шестисотом.

– Так как же не гнать-то? Как не гнать? Ты что, не видишь, что творится вокруг?

Я осмотрелся. Проблема заключалась в том, что вокруг ничего не творилось. Ровным счетом. Мы были единственными персонажами в Кадре, а все остальное – дома, деревья и тротуары – оставалось стоять на своих местах.

– Не вижу, – сказал я. – По-моему, все спокойно. Но он, видимо, был не согласен. Он уже включал передачу (рычаг на рулевой колонке, как и подобает слизанному с американской конструкции дредноуту) и поспешно закрывал окно. Всем своим видом он выражал подавленность и шугу, как при классическом бэд-трипе. Затылок мухой бился о перегородку, в соответствии с замыслом конструкторов отделяющую таких вот лакеев от Тех, Кто Сидит Сзади.

– Скоро увидишь, – успел выкрикнуть он через закрывающееся стекло (бронированное?). – Автобусы сошли с ума. Люди бегут. Город сорвался с катушек!

Я подумал: ну да, теперь сомнений нет. Я снова попал в интерактивный фильм не для всех. Правда, непонятно, когда именно. А где-то на заднем плане в мозг уже лезли полчища гадких мыслей. Страшных, отталкивающих мыслей. В соответствии с характеристикой я их отталкивал. Точнее, пытался оттолкнуть. Потому что если бы они оказались верными… но такие мысли я тоже отталкивал.

Когда мужичонок снимался с места, на его лице был уже не испуг, а панический ужас. Обращенный куда-то выше, к потолку.

Я инстинктивно перевел взгляд наверх и почувствовал то же. Необъяснимое. Несмотря на то что сегодня я уже это видел. Неоднократно.

Что-то пронеслось надо мной – огромное, серое и беззвучное. Тень размером с футбольное поле (как я успел ухватить краем глаза) с огромной скоростью скрылась за крышей одного из домов, а сразу после этого меня обдало таким воздушным потоком, что я чуть снова не упал на асфальт. Такой поток возникает на взлетной полосе, когда по ней пробегает готовый сорваться в небо «Боинг». 797-й как минимум. Правда, в отличие от постбоинговского, этот поток был беззвучным.

Совсем беззвучным. Абсолютно.

Это был жуткий фильм. Не тот, в котором вокруг тебя пляшут злые клоуны и загробные уродцы.

Другой. Кругом сквозило присутствие чего-то необоримого, какой-то силы. Которой вы не можете противиться. Глобальной измены, которая родилась не в вашем обсаженном наркотиками сознании, но объективно, извне. Которая сливой зрела во мне весь сегодняшний день – и вот, оформившись и вызрев, наконец накрыла.

Я уже подумал было выкрикнуть в пространство заветный мутабор – GET BACK. Подумал, но не стал. Во-первых, потому, что это было уже не кино (а если и кино – то такое, из которого не выходят – «ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ. ТЫ В ЛЮБОМ СЛУЧАЕ ЕГО УВИДИШЬ»: сбывшееся пророчество старого калдыря на входе-выходе из зеленого шапито). А во-вторых, из любопытства: в Кадре я был уже не один.

Улица начала быстро заполняться народом. Сначала жидкий поток валил оттуда же, откуда так резво и незаметно вырулил чуть не убивший меня «ЗИС» – из не особо широкого переулка, перпендикулярно примыкавшего к «моей» улице. Потом люди посыпались и из других переулков. А еще чуть позже они уже выбегали из подъездов, толпами выплескивались из арок и подворотен, прыгали на землю из окон первых (иногда – даже вторых) этажей.

Они еще не бежали, но готовность бежать уже висела в фиолетовом воздухе. Блуждала по их сосредоточенным лицам.

Это была еще не паника, но паника уже вовсю читалась – везде. В каждой разреженной молекуле, в каждом пикселе.

Я закурил тонкую сигарету жены Ролана Факинберга, которую все время мял в руках. Какое-то время стоял на своем месте и курил – до тех пор, пока все ускоряющийся людской поток не начал сбивать меня с ног. Женщины уже вовсю выли, а мужчины громко матерились и подгоняли свои семейства, хватали на руки детей, толкали в спины застопорившихся и топтали споткнувшихся.

Кто-то орал прямо по курсу. Орал пронизывающе, предсмертно. Люди не обращали внимания – их несло вперед.

Разрозненных людей превращают в стадо три вещи. Жажда секса и зрелищ, любовь к (с большой буквы) Родине и ужас. Это стадо однозначно сформировалось под воздействием последнего.

– Стоять, мразь! – выкрикнул я в лицо какому-то пролетарию, как раз собиравшемуся наступить на стареющего алкаша, который, корчась на асфальте, издавал тот самый вопль. А потом, поняв, что он не остановится, ударил его в челюсть. Он в мини-ступоре отлетел на пару шагов, а из-за его спины уже вырисовывались новые порции наступающих. Бездумно, безумно и стадно наступающих.

Я занял позицию в изголовье алкаша и начал метелить всех без разбора. У него должен был быть шанс встать. Хотя бы один. Один из тысячи.

Пусть даже для того, чтобы через несколько метров упасть снова. Нас бы разнесло в разные стороны, и я бы не смог больше ему помочь. Но все равно. У него должен был быть шанс. Сегодня я уже видел, чем это закончилось, но я мог попробоватьеще раз. Наверное, таким образом из подкорки всплыло подсознательное. Старые фильмы, забитые в почти не используемые регистры памяти. «Беги, Лола, беги», «Двенадцать обезьян», «Эффект бабочки». В конце концов, я ведь тоже теоретически мог находиться в фильме. В особенности учитывая то, что границы между интерактивным кино и тем, что я всю жизнь привык считать реальностью, таяли и рушились прямо у меня на глазах.

Люди были настолько дезориентированы, что никто даже не пытался бить меня в ответ. Они просто отлетали назад, как тупые шарики для пинг-понга. Отлетали, натыкались на шеренги сзади идущих и снова отпружинивали мне под удар.

Я бил только с правой. Левая рука годилась разве что для хилой защиты. Бубнов в очередной раз подставил меня. Правда, по сравнению с остальными его подставами эта могла по праву считаться самой безобидной. Я бы сказал: прощальным финтом.

Костей я уже не чувствовал – они превратились в месиво. Если бы я имел возможность подпустить их к себе хотя бы немного поближе, я смог бы работать локтями. Но подпускать их ближе было рискованно. Тогда затоптали бы уже меня.

Я больше не мог сдерживать это стадо. Алкаш продолжал мерзко выть и даже не пытался встать на ноги.

В подкорке мелькнул обрывок мысли: может быть, зря я вообще это все затеял. Может, он хотел, чтобы его затоптали. Во всяком случае, он явно того заслуживал. В принципе, такие люди всегда заслуживают подобной смерти. На их лицах – вся их нехитрая биография. Бегущая лента. Уже прожитая (независимо от того, сколько там осталось в реале), тупая и никчемная. Недостойная даже самого примитивного обывательского оправдания: такие не сажают деревья и не строят пригодные для жизни помещения, а их дети (в случае наличия таковых) обычно видят отцов разве что в передаче «Петровка, 38». Я прикрылся практически атрофированной левой рукой, как щитом, а правой схватил его за шиворот. В нос ударило перегаром, потом и еще более страшным запахом уже при жизни начавшегося разложения, который обычно покрывает таких персонажей.

Чуть не потеряв равновесия, я все же поставил его в вертикальное положение. Бесполезно: все ноги у него были переломаны и оттоптаны. Во всем пропитом теле не работала ни одна мышца.

Вдруг в голову молотом ударило: отпусти я его сейчас, как тогда, в зеленом кинотеатре, – все пойдет по старому сценарию. Единственная возможность проявить интерактивность заключалась для меня в том, чтобы не повторять утренних ошибок. Я мог делать все, что угодно, только не дублировать тогдашние ходы. Мне просто не хватило времени, чтобы понять это раньше – я слишком долго морочился и отгонял пугающие мысли, вместо того чтобы включить мозги. Уже практически отпустив алкаша, я еле успел подхватить его обмякающую тушку здоровой рукой и, сделав неимоверное усилие, взвалил атрофированную кучу костей к себе на плечи.

Дабы не натыкаться на препятствия (точнее – дабы препятствия не натыкались на меня и мою плохо пахнущую и омерзительно завывающую ношу), я спешно двинулся в направлении, диктуемом толпой. Новый ход, не испытанный в первом дубле. Теперь квест должен развиваться по другому сценарию.

Новый сценарий не заставил себя ждать. Огромная бабища подбежала к нам сзади и впилась в моего алкоголика всей силой своего стодвадцатикилограммового либидо.

– Ах вот ты где, гад! – Она резко потянула его на себя – так дети тянут друг у друга матерчатых кукол или пластиковых пупсов. Мне едва удалось удержать равновесие. При всем при этом надолго задерживаться на одном месте я не мог – это могло закончиться смертью. Не для меня – для моего живого (пока еще живого) груза. Сегодня я уже видел его смерть.

– Не стой на месте, дура! – выкрикнул я, пытаясь перекричать общий вой толпы. – Оставь его в покое, тупая манда! Если не хочешь, чтобы он сдох.

Разумеется, ее это только раззадорило. В глазах любого нормального человека я выглядел обычным делирантом из числа друзей ее мужчины.

– А ну, отпусти! – заорала баба, пытаясь ударить меня с ноги.

К счастью, зауженная кримпленовая юбка заметно сковывала движения нижней части ее тела. Целясь мне между ног, она попала – а как же иначе – все в то же бедро. Я взвыл от боли, но все еще продолжал поступательное движение в составе людской массы, в то время как она загорланила куда-то в сторону:

– Витек! Витек, ептыть! Отцу помоги, фраер! Витек появился неожиданно и совсем не с той стороны, откуда (в соответствии с направленностью воплей его мамаши) я его ожидал. Тупая детина комбайнерского вида с уже набухшей носовой сливой и другими заметными следами ранне-молодежного рабоче-крестьянского алкоголизма.

Удар под дых получился не сильным, но точным. Я инстинктивно сжался и отпустил ношу…

Едва я отпустил его, он тут же осел вниз. А толпа в это время сделала очередной рывок в нашу сторону: я, едва удержавшись на ногах, поплыл куда-то вместе с ней.

Не знаю, сколько еще он кричал. Я слышал его где-то с полминуты. А потом перестал слышать. Я вообще перестал слышать что-либо, перестал ощущать что-либо. Все шесть чувств заполонило одно: измена. Жуткая, глобальная. Причиной измены была тень – все та же, огромная и бесшумная, на сей раз надвигающаяся очень медленно с той стороны, откуда текли реки человеческих ресурсов. Люди поворачивали головы и в ужасе застывали, натыкаясь друг на друга, как на картине «Последний день Помпеи». Я медленно, но неотвратимо тоже начал поворачивать голову назад…

Show must go on. Продолжение следует.

Ты в любом случае его увидишь.

* * *

На сей раз оно представляло собой единое целое. Не отдельные дома, а все сразу. Весь детский конструктор – гипертрофированно-гигантский «Лего». Надо сказать, в воздухе это смотрелось гораздо внушительнее, чем на плоскости.

Двигаясь куда-то в составе ополоумевшего (на тот момент – уже ополоумевшего. Именно ополоумевшего) человеческого стада, я еще мог время от времени поворачивать голову назад. Это нависало над толпой с тыла, сгоняя ее последние неприкаянные частички в общую кучу. Так электрический фен будет сгонять в кучу разрозненные пылинки, если направить его на них под соответствующим углом.

Правда, роль направленных струй горячего воздуха в данном случае играла паника. Она создавала границы, за которые люди не могли выйти.

Наблюдение по ходу: оказывается, измена тоже может быть направленной величиной. Векторы человеческой измены, слившись в один поток, создавали силовое поле, под действием которого люди, подобно загнанным в угол баранам, двигались в строго заданном направлении. На заклание.

С моего ракурса взгляду открывался фрагмент внутренней (полой) поверхности этого, унизанной уходящими к шпилю рядами полок. Точно таких же, какие используют в поездах дальнего следования. Зафиксированных в нерабочем положении – мягкой поверхностью к стене. Перемежаемых вертикальными лестницами, с дальнего расстояния принимающими вид идеальных швов, прямых и устремленных в нераспознаваемую с этого ракурса бесконечность. Издалека все это плохо поддавалось идентификации и в совокупности казалось похожим на какие-то кибернетические соты, линейная упорядоченность которых только усугубляла общественный ужас.

Не приличествующая ситуации шутка: все вместе казалось похожим на упорядоченные в линии сотовые телефоны, вид с тыла. Здесь можно поставить смайлик, если когда-нибудь вам дадут возможность это напечатать.

Я подумал: может быть, я единственный в этой толпе, кто знает, что это такое: всего лишь полки и лестницы.

Я единственный, кто знает в доскональной степени одну весьма примитивную истину. Ролан Факинберг: всего лишь человек.

Единственный, кто знает: все происходящее – всего лишь хайтек. Ничего, кроме хайтека.

Может быть. А может, об этом знают все. Знают, но боятся себе признаться. Людям всегда нужны необоримые силы, чтобы подчиняться. Чтобы падать на такие вот глобальные измены.

Я выхватил из рюкзака фотоаппарат и начал неистово снимать – на ходу, оборачиваясь назад, из очень неудобного положения. Выдержка: 1/250, диафрагма: 5,6. Резкость: разумеется, бесконечность.

Никогда не ожидал от себя такого рвения при исполнении служебных обязанностей. Насколько я помнил, оные обязанности до сих пор сводились к тому, чтобы отснять грандиозное шоу. Мой контракт на пять тысяч долларов, пусть даже заключенный в устной форме, никто пока не разрывал.

Бег толпы теперь прекратился. Собранные в один гигантский общий котел человекоединицы шли (именно шли: переминаясь с ноги на ногу – с чужой на свою – и монотонно гудя, как музыка из открытых окон не оборудованных кондиционером тачек в пробке в час пик) по направлению к центру. Я прекрасно знал, каким будет дальнейший маршрут. Окольными и прямыми путями – к Манежной площади. Добро пожаловать на шоу Ролана Факинберга, люди.

Причина затора: ясна и понятна. По всем параллельным и перпендикулярным улицам он гнал такие же человечьи стада. Где-то они должны были выйти навстречу друг другу, столкнуться, перемешаться и бесформенной массой, замедлив движение, залиться в общий резервуар. Начиная от двора журfuckа МГУ и заканчивая остатками гостиницы «Москва». Все так, как сказал Игорь Петров. Даже еще большая площадь. Игоря Петрова, как всегда, нае…али. Думаю, они заполонят – по более-менее внятной окружности – весь промежуток между Пушкой, кинотеатром «Ударник» и Китай-городом. Никакому Полу Маккартни, никаким ЯНСР такое даже не снилось: максимум, что они смогли собрать – какой-то разнесчастный Васильевский спуск с его сорокатысячной вместимостью. Ролан Факинберг снова впереди планеты всей. Так и должно быть. Все просто здорово.

Когда неспешно шествующая масса поднесла меня к Театральной площади (мне еще повезло – две третьих населения Москвы окажутся намного дальше от эпицентра шоу), рядом со мной как-то случайно нарисовалалась студенческого вида девчонка. Имидж девчонки: на вид лет семнадцать, средняя – в силу не особо идентифицируемых черт лица – качественность, две псевдопубертатных блондинистых косички по обе стороны головы (влияние давно вышедшей из моды певицы Глюкозы – точнее, ее компьютерной интерпретации), виниловое мини, коротковатые, но аппетитные ножки в чем-то тяжелом и гриндероподобном. Типичный журfuck. Тем более что в ее правой руке был зажат кондовый крупнокалиберный диктофон.

– Вы не могли бы дать мне интервью? – хлопая наштукатуренными ресницами, спросила девчонка.

ИНТЕРВЬЮ 4

– Да, конечно. Почему бы нет?

– Прямо так, сразу? Хорошо.

Длительная пауза. Звуковой фон: гул толпы. На переднем плане – заикания и всхлипывания интервьюирующего.

– Что, первое интервью?

– Ххи-хи… Вообще-то, да.

– Журfuck?

– Ага, точно.

– Практическая работа?

– Все-то вы знаете… Да, типа того.

– Вы не стесняйтесь. Я думаю, времени у нас теперь достаточно.