Текст книги "Клон-кадр"

Автор книги: Павел Тетерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Павел Тетерский
Клон-кадр

ОТ АВТОРА

Всего две вещи.

Первая – стандарт: насчет сходства с реально существующими людьми и организациями. Оно, разумеется, есть. Причем умышленное. Но – только на уровне типажей, не на уровне фактов. Поэтому, если какое-нибудь из действующих юридических или физических лиц покажется вам знакомым (атак произойдет обязательно), это ни в коей мере не означает, что описываемое здесь имеет хоть какое-то отношение к реальным событиям из их биографий.

И вторая. Долгое время работая в журналистике, я позволил себе продублировать здесь кое-какие из своих публикаций: обрывки мыслей, абзацы или даже целые статьи, напечатанные в разное время, в разных изданиях и под разными псевдонимами. Поэтому опять-таки: если вам покажется знакомым какой-либо определенный кусок текста – будьте уверены, это не дежавю и не плагиат.

Собственно, это все. Если есть что-нибудь третье, я за него не в ответе.

* * *

Поезд прибывал в Москву в шесть с копейками утра. Казанский вокзал сначала замедлил, а потом и вовсе прекратил поступательное движение против хода состава. Матерясь и зевая, ублюдки продрали глаза и вяло зашевелились в тесном пространстве, заряженном перегаром и остатками семидесятидвухчасовой агрессии.

Глаза продирались неохотно. Шесть утра – не лучшее время для подъема после трех суток пьянства, бычки и драк.

Итак, все началось с взаимоналожения именно этих двух вещей – Казанского вокзала и поезда Владикавказ – Москва. Вторая нарисовалась в первой, и все пришло в соприкосновение. Первая – прогорклый эликсир из отходов жизнедеятельности человечества (включая представителей человечества). Вторая – квинтэссенция этого эликсира.

Я уже что-то около получаса стоял в тамбуре с собранным и готовым к выносу рюкзаком. Не хотелось после всего этого еще лишних пятнадцать минут толкаться в этом чертовом вагоне. Я хочу сказать: это был действительно говенный, на редкость неприятный вагон. Его почти бесплатно предоставил (в погоне за молодыми фанатскими голосами) лидер какой-то очередной метящей вверх партии. ЛДПР, по-моему. А может, и не ЛДПР.

На платформе я оказался одним из первых. Непрогревшийся утренний воздух, похожий на свежезамороженную кока-колу, ударил в голову отрезвляющим молотом. Все, приехали. Конец эпопеи.

Я закурил «LD» (дерьмо редкостное, но и «Парламент» – такое же дерьмо. Так что из двух зол я выбираю то, что дешевле: пыль в глаза мне пускать некому, да и незачем). Пока я прикуривал (на ветру, от кондовой зажигалки «Федор»), ушлые фантики расстреляли у меня чуть ли не полпачки. Ну и хрен с ним, берите, дети. Дерьма не жалко.

Попрощавшись за руку с теми, кто меня знал (а знали меня, слава богу, немногие), я, не дожидаясь попутчиков, заковылял в сторону Большого Города. Он, как обычно, встречал утро обрывками чужих разговоров, руганью и клаксонами. Он меня ничем не удивил.

Я спустился в подземный переход и вышел к остановке. Присел на изнасилованный пивными разводами парапет и стал дожидаться трамвая. Моя нора находится почти в центре – мне повезло. Это практически полностью избавляет меня от такого пренеприятнейшего феномена, как метро.

Отупение. Так можно назвать это состояние. Дело даже не в ранних часах и не в контрабандном спирте, который осетинские проводники имели неосторожность заныкать в вагоне, набитом как минимум сотней здоровых и падких до алкоголя русских мужиков. Нет, дело не в этом.

Имеем: до крови разбитый правый кулак, тугую и мешающую ходить гематому (площадью этак десять на десять) на левом бедре чуть выше колена, незначительный перелом костей черепа в основании носа и, может быть, заячью губу до конца жизни (это как срастется)… Дело не в этом. Я говорю: отупение.

Фотоаппарат: «Зенит-Е» тысяча девятьсот семьдесят какого-то года с объективом «Индустар-50-2». Кондовая вещица. Никогда не был поклонником всех этих новомодных цифровых камер на столько-то мегапикселей. Я имею в виду: не могу найти с ними общий язык. Не хочу сказать ничего плохого о мировом прогрессе – просто пользуюсь «Зенитом». У меня получается пользоваться «Зенитом» – мои фотографии идут на ура.

Та пленка, что заперта (пока что заперта) внутри этого кондового фотоаппарата, наверняка тоже пойдет на ура. Выезд фанатов «Спартака» в опасный и быдлячий город Владикавказ. Типовой набор: фанаты «Спартака» скопом метелят не в меру упрямого гопника с лицом кавказской национальности; фанаты «Спартака» скопом удирают от осетинской милиции (в первых рядах – русский мусор, со светло-рыжим хайром и золотой фиксой, высвечивающей белой точкой на дебильном лице); собирательный портрет болельщиков «Алании» (семечки, семечки в квадрате и еще раз семечки); фантики, поджигающие на трибуне дымовую шашку и т. д. Впрочем, какие-то из этих снимков могут не получиться – не знаю.

Стандартная цена стандартных снимков с футбольного выезда: фанзин – пару бутылок пива за все; журнал «Спорт-Экспресс» – 1000 (плюс-минус) рублей за одно фото; глянцевая шняга – от 50 баксов (некоторые – от 100 баксов за отснятую пленку вне зависимости от того, сколько кадров с нее будет напечатано).

Журнал «Спорт-Экспресс» – suxx (не говоря уже о фанзинах), у меня договор с глянцевой шнягой. Не то чтобы я на этом разбогатею, но как минимум поездка окупится раза три. Большего не надо – это моя жизнь, я так на нее зарабатываю.

Если честно, я не очень старался – во время самых серьезных махачей фотик лежал на пятом этаже гостиницы «Владикавказ» (с фантазией в одноименном городе, как я неоднократно убедился за время его посещения, туговато – она просто отсутствует), в номере каких-то олдовых парней из «Калдырь Бойз Вэрриорз». «Калдырь Бойз Вэрриорз» в шутку называют себя бандой. На самом деле они – посткризисные (среднего возраста) алкоголики, которых держат за шутов и допускают до движухи только из сочувствия. Самые серьезные махачи эти люди проспали или (в лучшем случае) прое…али, пытаясь в номерах отрезвить друг друга холодной водой и экстремальным блевом «два пальца в рот», чтобы хотя бы к началу матча более-менее твердо встать на ноги. Зато у них есть деньги на номер в полузвездочном отеле – они все работают какими-то спортивными журналистами на НТВ или в «Советском спорте» и (по сравнению с пубертатными лысягами-фантиками) нормально зарабатывают. В любом случае, польза от них налицо: в их номере я спрятал фотик, который во время настоящего, жестокого месилова могли разбить аланские гопники или мусора. А уже перед матчем я забрал его и снял несколько мелких потасовок по пути на стадион – к тому моменту серые в городе спохватились, и что-либо серьезное исключалось в принципе. Любой глянцевой шняге этого будет более чем достаточно, а риска разбить аппарат – ноль.

Я вытащил кассету с пленкой из фотика. Затем, порывшись в дебрях рюкзака, выудил из его недр цилиндрическую коробочку и заключил кассету в нее. Потом, уже в тандеме, они обе – и пленка, и коробочка – перекочевали в карман, где лежал еще один такой же комплект. Семьдесят два кадра в общей сложности. Выше крыши.

Предполагалось, что я должен отпечатать фотографии уже сегодня – в журнале «FHQ» был дэд-лайн (у них всегда дэдлайн), а лживая (длинная и злободневная) статья какого-то дебилушки до сих пор оставалась без арта. Даже не читая ее, я примерно представлял, что там написано. Не знаю, зачем они вообще решили сделать такой материал. Таким изданиям нельзя вые…ываться, их удел – тупо продолжать печатать свой стандартный набор для среднестатистических даунов: сиськи, кеттлеры, снова сиськи и глупые, высосанные из пальца рецепты установления отношений с противоположным полом в целях последующего вступления в сексуальную связь.

Вместо трамвая пришел автобус. Они обычно выходят на рейс, если с трамваем случилась какая-нибудь беда типа облома «рогов» или отключения электроэнергии на линии.

Хотя общественный транспорт – сам по себе одна большая беда. Независимо от наличия рогов и количества вагонов. Им приходится пользоваться, когда у тебя нет машины (машина – это тоже беда, если ты, конечно, не коротко стриженный придурок на «девятке» с поднятым задком и тонированными стеклами, которого процесс пробуксовки передних колес способен довести до оргазма).

Втолкнув непрогретое и несмазанное тело в автобус (банальный «Икарус»), я стою в окружении ярко-зеленых поручней, свисающих со всех сторон. Они похожи на щупальца какого-то морского монстра, объевшегося ЛСД и засиявшего ядовито-кислотной иллюминацией – сравнение натянутое, но мы же не выбираем того, что приходит нам в голову.

А в мою голову почему-то приходит именно этот мифический спрут, который сидит на крыше каждого «Икаруса», жрет кислую и через специальные дырки свешивает в салон свои щупальца-поручни.

Снова достаю из рюкзака фотоаппарат и пленку (новую). У меня всегда с собой пара-тройка новых пленок – так, на всякий случай. Заряжаю, навожу. Выдержка: 1/30, диафрагма: 3,5. Света достаточно, но я хочу, чтобы на фотке все получилось светлее и расплывчатее, чем в реале. Главным здесь будет задний план: я хочу, чтобы его заполнила размытая салатовая кислота – чем дальше в глубь кадра, тем более расфокусированная. Мне нужны галлюциногенные капустные заросли.

Я часто делаю фотки в самых неожиданных местах. Имеется в виду: вообще по ходу моих перемещений по Большому Городу. Иногда это вызывает недоумение у окружающих (сейчас: не вызывает – я вижу это по их реакции, точнее, по ее отсутствию; в это время суток вообще трудно ожидать от людей реакции на что-либо, кроме недосмотренных снов или – у некоторых – антипохмельной бутылки пива).

Уже через пару остановок я понял – что-то в привычном до боли ландшафте претерпело радикальный ченч за трое суток моего отсутствия. Правда, я никак не мог вычислить, что именно. Ченч в таких случаях витает в воздухе, он воспринимается не визуально. Предчувствие?

С одного из сидений поднялась чья-то толстая жопа, обтянутая почти истлевшим кримпленом эпохи сухого закона. Я оглядел внутренности «Икаруса» на предмет обнаружения претендующих на вакансию стариканов и, не заметив таковых, резво плюхнулся на сиденье. Оно еще хранило неприятный запах только что отпочковавшейся от нее задницы (вперемешку с запахом почти истлевшего кримплена). Родина…

Родину я не люблю. Пассивно, но все же. Пару раз я дискутировал об этом с патриотами (всего пару раз – потому что патриотов я не люблю уже активно). Я просил их конкретизировать это абстрактное понятие. Родина – это (на выбор): березки-валенки; розовая картинка СССР из атласа мира за 1989 год; койка в палате городского родильного дома № 1, в котором заляпанная кровью акушерка вытащила тебя из счастливой мамаши; быдлан Леха из города Читы, который приходится тебе братом по национальности, и т. д. За все время я не получил ни одного вразумительного ответа – любовь ко всем перечисленным пунктам попахивает как минимум фетишизмом (не говоря уже об антицерковном грехе педерастии в последнем случае).

Любить родину легко, когда любить больше нечего.

Ею начинаешь гордиться, когда нет причин гордиться собой: ну и что, что я глупая, никчемная и плохо пахнущая скотина, зато я одной национальности с Пушкиным (который умер сто семьдесят с лишним лет назад и к тому же был негром)… Лично у меня нет причин гордиться собой, но, видимо, все же не до такой степени.

И еще на эту тему: даже если бы после волшебного путешествия в город Владикавказ я снова захотел стать футбольным хулиганом, у меня не было бы ни малейшего шанса. Уж там-то все патриоты, один другого краше. Меня бы в этой тусовке не поняли.

Я прислонился виском к прохладному стеклу. В преддверии зарождающейся жары вкупе с минимальным, но все же наличествующим в организме сушняком стекло играло роль неплохого транквилизатора и (одновременно и парадоксально) релаксанта. Автобус немного постоял на светофоре и грузно вывернул на Каланчевскую улицу. Я расфокусированно уставился на проплывающий мимо урбан-пейзаж – стандартный и безо всяких изюминок, если не считать красной прозрачной надписи «Аварийный выход. Выдернуть шнур, выдавить стекло», расплывчато зависшей на периферии зрения в левом верхнем углу кадра.

Через несколько остановок и десяток рекламных объявлений (резким голосом, прямо над ухом – но пересаживаться подальше лень, тем более что от рекламы не скроешься) я вдруг понял, что трамвайные рельсы, которые пролегали здесь всю жизнь, отсутствуют. Мало того, от них не осталось никакого следа. Ни одной мало-мальски значимой детальки, указывающей на то, что их здесь вообще когда-то прокладывали. (Когда-то? Последний разя пользовался трамваем ровно три дня назад, когда ехал на вокзал – этим же маршрутом, только в другую сторону.)

А потом я взглянул по ходу движения автобуса – и выпал в культурный осадок.

Слева по борту маячило нечто. Огромное и нелепое, как родная страна. Одиозное. Мрачное и безвкусное. Настолько, что гостиница «Россия» выглядела бы рядом с этим как утонченный шедевр эпохи Возрождения.

То, что нарисовалось слева по борту и медленно надвигалось на меня против хода «Икаруса», было раза в два больше самой высокой сталинской многоэтажки. И даже каких-нибудь «Алых парусов» (во всяком случае, так казалось). Издалека (как я понял уже потом, когда смотрел на это издалека) оно напоминало исполинский торт. Вроде тех, которые американские фермеры пекут всей деревней, дабы увековечить свою безызвестную пердь в Книге рекордов Гиннесса.

А вблизи все выглядело еще хуже. Все ярусы-наслоения были выполнены в совершенно разных, несовместимых друг с другом стилях: сталинское барокко, совковый кубический примитивизм, дорические и ионийские колонны, европейская концепция XIX века, ультрамодный гелиоматик и стеклопластик, навесные стены Ван дер Роэ, чуть ли не какая-то допотопная базилика – здесь присутствовало все. Я имею в виду: вообще все.

Это был архитектурный Вавилон. Во всяком случае, только этим замыслом хоть как-то можно было оправдать действия тех, кто в рекордно короткие сроки воздвиг созерцаемого мною исполинского уродца.

Меня не было в Москве три дня. За три дня мегаполис изменился на сто восемьдесят. В нем появилось это.

«Скорость нашей жизнедеятельности неуклонно растет. Мы живем в век новых технологий, хайтека и сотовых телефонов». Так пишет в глянцевые журналы каждый второй бумагомаратель, пытаясь выцыганить для своей нетленки лишнее (оплачиваемое) количество знаков. За три дня хайтек учинил очередной прорыв. Я точно знал, что, когда я ехал на вокзал (этим же маршрутом, только в другую сторону – вы помните?), в этом месте не намечалось даже намека на начинающееся строительство. Были казарменного вида постройки эпохи дореволюционного промышленного подъема, пыльные газоны с собачниками и алкоголиками; намека – не было.

А больше всего меня удивило то, что всем остальным пассажирам «Икаруса» было абсолютно плевать на заоконного каменного монстра. Они продолжали чинно трястись в автобусных внутренностях, уткнувшись носами в газеты или в собеседников. Надутые (прямо с утра) ганджей студенты лыбились Джа, воткнув в пол и изредка толкая друг друга под локоть, чтобы произнести отрывочно-обкурочную фразу, в ответ на которую получали еще одну порцию улыбки Джа. Профессорского вида дед с сакральным видом деловито рылся в авоське – так, будто в ней спрятана именно та последняя и единственная спичка, при помощи которой Брюс Всемогущий Уиллис в очередной раз спасет мир. Несколько кримпленовых задниц толкались у выхода, схватившись за подвесные ручки из бежевого кожзама. Малолетка с зачатками будущей блядской симпатичности с трогательной улыбкой читала журнал «Fool». А прямо напротив меня толстый мальчик с умным видом вписывал в кроссворд слово «головастик». Ручка у него была тоже толстая и темно-синяя. На ее корпусе почему-то был изображен Юрий Шевчук. Наверное, чей-нибудь презент из питерского магазина «Castle Rock». Больше таких вещей нигде в России не продают.

Я хочу сказать: никто не пялился в окно, не показывал на это пальцем. Никто ничего не высказывал по поводу столь странного возникновения нового небоскреба. Его просто игнорировали – при том, что Москву никак нельзя назвать городом небоскребов. Игнорировали так, как будто это примелькалось им с рождения, став одной из неброских деталей среды обитания. Тех, которые замечаешь только тогда, когда с их крыши на тебя гадит голубь. Или когда одухотворенные дети кидают в тебя каким-нибудь дерьмом с их балконов.

Это было обнесено чугунными прутьями забора, такими же одиозными и монументальными. По центру в забор вклинивались ворота (одна из их створок показалась мне приоткрытой), а между ними и собственно этим простиралось несколько десятков квадратных метров абсолютно ровного газона. На фоне всего остального пыльного урбана его патологическая зелень казалась искусственной.

Автобус нырнул под лениво подергивающийся и пропитанный выхлопом массив, который в теплое время года заменяет обитателям мегаполисов листья деревьев. Отвратительный глюк скрылся из виду. Сквозь гущу каштановых зонтиков теперь просматривался только шпиль – тупоносый и невнятный, как памятник российско-грузинской дружбе работы Церетели. Я еще немного помозолил об него глаза и отвернулся. Призрачный стикер, извещающий граждан о местонахождении аварийного выхода (еще его называют запасным, ударение на второй слог), занял свое прежнее место в левом верхнем углу картинки.

Снова включили рекламу. Лживый голос популярного медиамагната, человека и парохода Ролана Факинберга предлагал пассажирам посетить какой-то очередной потребительский Клондайк (дайк-клон, клайконд – все массмедиа с незапамятных времен любили тиражировать его уникальную способность придумывать анаграммы на ходу, прямо в момент произнесения основного слова), открытый на энном километре МКАД им и ему подобными манимейкерами (римейкаменами, керимайменами).

Мне подумалось, что все это я почему-то буду помнить очень долго. Всегда. Всю ситуацию. И детище хайтека, враз выросшее на пути следования трамвая и вытеснившее его вон, освобождая пространство для гигантского спрута своих подземных коммуникаций. И ядовито-кислотные поручни – флуоресцентно поблескивающие конечности другого гигантского спрута. И кучку кримпленовых жоп у выхода (одна сказала другой: «Все, пока, Валентина, я пошла»). И толстого мальчика, вписывающего в кроссворд слово «головастик». И Юрия Шевчука в формате 2D, беспомощно подрагивающего очками в такт движениям ручки…

И лживый голос Ролана Факинберга. Странное ощущение.

* * *

Еще был контролер – уже позже. Как обычно, стандартный непохмелившийся контролер, поймавший зорьку и трясущейся клешней собирающий дань с пассажиров. Большинству людей было пох…й на него, они устало протягивали ему мятые червонцы и забывали о нем в течение секунды. А он деловито засовывал червонцы в карман и с видом хозяина положения шел дальше. Ни о каком официозе и квитанции, разумеется, не могло быть и речи. Интересно, хоть кто-нибудь когда-нибудь заплатил кому-нибудь полноценный штраф в размере ста рублей?

Меня активность контролера не коснулась. Бросив понимающий и даже слегка сопричастный взгляд на мои разбитые в хлам кости, он не стал со мной разговаривать и, свернув небритое рыло далеко в сторону, прошаркал мимо. Патриот, наверное (я почему-то был уверен, что патриот). Удивительно, как мало надо для того, чтобы ваше присутствие перестало мешать окружающим.

Дома я совершил ритуальное омовение под средней горячести струей душа (запекшаяся кровь ошметками посыпалась в средней бурности поток), наскоро закинул в себя обрывок трехдневной (как минимум) котлеты, запил его чаем и, нацепив относительно цивильное шмотье, вышел вон. Относительно цивильное шмотье: это то, что не дает окружающим думать, что ты – двадцатисемилетний придурок, который только что в очередной раз открыл для себя футбольный хулиганизм и вернулся из гостеприимных кавказских земель, где местная агрессивно настроенная молодежь чуть не выбила из тебя дух… Я ношу просторные штаны-хаки с карманами по бокам, кеды и шорт-сливы (обычно без «молнии», но ради действительно хорошей вещи можно сделать исключение).

Единственная деталь гардероба, перекочевавшая с выездной униформы: армейский ремень с пряжкой (на пряжке – выштамповка: стандартная звезда о пяти концах). Не вправленный в штаны, а просто опоясанный вокруг живота. Это одна из тех навязок, которые всегда при мне. Полезная вещь в Большом Городе.

В двадцать семь лет поздновато открывать для себя футбольный хулиганизм, даже если это не первое его открытие. В двадцать семь лет вообще поздно для себя что-нибудь открывать. Мне, правда, на это плевать – вот в чем все дело.

К двадцати семи годам я уже успел пожить жизнью, когда ничего для себя не открываешь. Жизнью умиротворенного имбецила, соответствующего своему возрасту. Не могу сказать, что мне это не нравилось. Мне это нравилось, просто в отличие от более счастливых персонажей я понимал, что аз еcмь умиротворенный имбецил. Это ставило, конечно, какие-то палки в колеса, но не настолько, чтобы срываться с цепи… до поры до времени. Стоп: об этом я говорить не хочу, не люблю и не могу. В любом случае, так уж получилось, что оно закончилось, и теперь аз есмь имбецил неумиротворенный. Без домашних тапочек (по норе своей я хожу босиком – благо, полы теплые и пятки приспособленные).

Мне двадцать семь. Год назад я официально перестал считаться представителем молодежи. Но время у меня еще есть. На все. То, что некоторые извращенцы к этому возрасту уже руководят транснациональными компаниями, возглавляют завоевательные походы или клеят ласты от передоза в статусе попили рок-звезды, меня абсолютно не касается.

Ключ сделал два оборота в замке и, очертив в пространстве короткую траекторию, приземлился в карман, где занял место по соседству с зажигалкой «Федор», какой-то незначительной мелочью и эвкалиптовым «Орбитом» Я вообще всегда жую эвкалиптовый «Орбит». А уж после контрабандного спирта сам бог велел.

Те, кто говорит, что спирт не даст перегара – врут. Как и те, впрочем, кто говорит, что жвачка «Орбит» укрепляет тубы Антиреклама: за несколько лет систематического пользования этим эвкалиптовым дерьмом мои зубы полностью раскрошились. Причём именно из-за жевачки. То есть зубы почему-то крошатся только тогда, когда входят в соприкосновение с этими ядреными на вкус подушками Именно с ними – не с конфетами, не с семечками и не с орехами. После этого куски зуба противно хрустят, как песок, так, что мозг сводят гаденькие такие судороги. А ещё через несколько мгновений вы выплёвываете жевачку вон. Такой вот перевод вредного для здоровья продукта.

Я снова оказываюсь в автобусе: на сей раз это какой-то квадратный автоублюдок с несуразной надписью «МАЗ» на передке Я почему-то не могу абстрагироваться от марки автобуса, в котором еду: это мое ноу-хау, пунктик. Мне почти всегда приходятся иметь дело с автобусами – я уже говорил, что живу почти в центре и практически все мои передвижения – спринтерские. Имеется в виду на короткие дистанции.

Изнутри все автобусы разные. Снаружи они тоже разные, но это не так бросается в глаза.

Две остановки – площадь Суворова (в изголовье – ленивая морская звезда Театра Советской армии: я до сих пор не знаю, переименовали его в Театр Российской армии или нет). Улица Селезневская: ближайший к моему дому «Кодак». Моя цель на данный момент.

Девушка за прилавком (стеклянным, придающим сидящему за ним впечатление незащищенности) листала какую-то новомодную книгу. Зеленую. Одну из тех, где автор – лауреат молодежной премии «Дебют», хрупкий призывник с анальной фиксацией – подробно описывает срущих и пердящих женщин.

По-моему, она меня испугалась Такие девушки всегда боятся таких людей, как я. Если честно, в таком виде меня боятся вообще все девушки. Даже бляди. Несмотря на миролюбивый в общем-то прикид. Если бы я сам был девушкой, я бы тоже испугался.

– Можно сдать пленки?

Потом она и сама поняла, что я хочу всего лишь слать пленки Даже улыбнулась (я бы улыбнулся в ответочку, но мне нельзя, пока не зарастет нижняя губа). И сказала прийти через час.

Я сунул красно-желтый квиток в задний карман (я все всегда ношу в кармане, деньги в том числе) и вышел вон. В дверях обернулся:

– У вас это действительно происходит так, как там написано?

Она меня больше не боялась, поэтому сказала:

– Не-а. Человек, который это написал, не в теме. – На ее языке поблескивала металлическая штанга. Самое интересное, что говорила она на полном серьезе.

Стеклянные двери (в большинстве «Кодаков» вообще вес стеклянное) послали мне вслед поток выплеснутого наружу воздуха. Я перешел на другую сторону улицы и купил (с утра – было ведь еще утро) бутылку пива. Моветон, но у меня были: а) незначительный, но все же сушняк и б) час никому не нужного, выпавшего из контекста и абсолютно свободного времени. Можно было еще, конечно, поехать домой (всего две остановки среди зеленых поручней), но домой не хотелось.

Вы никогда не задумывались над тем, по какому принципу развивается алгоритм происходящих с нами событий? Я – нет. Мало кто задумывается. Потому что бесполезно. Люди не должны даже пытаться рисовать в мозгу все эти разветвленные блок-схемы из школьного курса информатики: «если – то, если – то»… Узнают – будет плохо. Всем.

Я к тому, что: домой не хотелось, там было нечего ловить, и я направился с пивом в Екатерининский парк. Метров сто пятьдесят пешего хода (мимо закрытых почему-то ворот) до ближайшей дыры в заборе.

* * *

Затыкаю две из пяти головных дырок наушниками. Один из них (уже давно) безнадежно хрипит, искажая звуки, порожденные воспаленными мозгами участников группы «Тооl». Люди, слушающие группу «U2», говорят, что «Тооl» – музыка для тинейджеров, потому что она тяжелая.

Музыка для тинейджеров – это музыка для тех, кто не перебесился. Перебеситься считается благом, которое приходит с возрастом.

Если попасть в гарем к какому-нибудь гомосексуальному исламисту, то через какое-то время ежедневная процедура откатывания в анус скорее всего тоже начнет казаться благом, к осознанию благости которого ты пришел не сразу, но со временем. Если жизнь – война, то все поражения в этой войне peaбилитируются при помощи приобретенной мудрости смирения.

Ненавижу мудрость смирения. Вообще ненавижу мудрость.

Я не согласен с тем, что говорят поклонники группы «U2». Я считаю, что всех поклонников группы «U2» надо запирать в офисах и не выпускать оттуда даже на ночь.

Об офисах: офисы ругают те, кто сам сидит в них с утра до вечера (и при этом не любит группу «U2»). Лучшие из таких людей иногда пишут антиофисные книжки, пышущие идеальной злостью – той, на которую способен только самый бессильный винтик. Обычно в таких книжках у главного героя срывает башню и он либо умирает сам, либо убивает кого-нибудь еще. Посыл таков, что в этом, дескать, виноваты офисы.

Я работаю не в офисе (бородатый популярно-культовый хит омерзительно говнороковой группы «Ленинград» – не про меня). Мой источник дохода – расплывчатая полудолжность внештатного фотографа в нескольких изданиях. Некоторые из них – глянцевые. Правда, даже в них я работаю нес модой, нес политиканами и не со светскими тусовками. Никогда не снимал идиотские рауты, на которых Филипп Киркоров разбивает морду Юрию Шевчуку, а специально выписанный из Прибалтики Раймонд Паулс аккомпанирует на рояле полуистлевшему трупу Аллы Пугачевой (которая опять сделала липосакцию), и таким образом вроде как держу марку. Так говорят обо мне те, кто думает, что я лучше, чем я есть на самом деле.

Когда в первых числах месяца я совершаю гонорар-променад по всем этим изданиям, иногда в моем кармане (деньги я ношу исключительно в карманах, у меня нет ни банковского счета, ни кошелька) оказывается больше тысячи долларов США.

Интересная штука – вранье. Взять максимально возможную цифру и вот так невзначай упомянуть ее – походя, без уточнений – это то же вранье, только еще хуже, потому что формально к тебе никто не придерется. Я к тому, что: больше тысячи долларов – это вранье. На самом деле в среднем у меня выходит пять – тире – восемь сотен. Средненькая такая зарплата, но мне хватает. Даже на это, правда, ушли месяцы (если быть честным – недолгие, вполне сопоставимые с необходимыми низовому клерку для такого же финансового роста), но теперь я почти люблю свою работу.

Любить свою работу – это когда она не вызывает в тебе желания убить всех вокруг и (или) написать об этом хорошую книгу, пышущую бессильной злобой и имеющую все шансы стать культовой.

Любить свою работу становится легко, когда перестаешь любить все остальное.

На самом деле, будь моя воля, я бы представился по-другому. Например, так: промокшая штакетина, похожая на американский дорожный дредноут пятидесятых годов. Но это бы ничего не дало людям, которые в обязательном порядке требуют уточнения сферы деятельности и заработной платы. От меня в данном случае ничего не зависит – не я ведь придумал определять людей по этим критериям, в самомто деле. Однако факт остается фактом: любого человека надо представлять в первую очередь с этого ракурса. И хватит на эту тему: проехали.

Только еще один, последний, штрих к портрету. Я ненормальный. Не так как вы (вы ведь наверняка считаете или считали себя ненормальным, еще не давно это было в моде), а по-настоящему. Я – психически больной человек. У меня даже, скорее всего, есть какой-нибудь диагноз.

Никогда не пытался его уточнить. Ни разу в жизни не ходил по этим сраным врачам, которым самим впору плотно поработать над своим рассудком. Причина проста: вышеупомянутая болезнь мне совсем не мешает. Наоборот, она делает мою жизнь интереснее.

Большинство проблем, связанных с психическими расстройствами, – оттого, что люди не способны признать у себя их наличие. Как только факт заболевания признается его носителем, все становится на свои рельсы. Вы просто учитесь с этим жить, вот и все. Обычно это получается. Точно так же вы учитесь жить с новоприобретенным автомобилем, новорожденным ребенком или ампутированной конечностью – кое-что меняется и ретушируется в угоду вашему новому положению, но в целом вы остаетесь в игре, если вы, конечно, не полный лузер.

…Парк: обычная суета, разве что немного разбодяженная – в силу раннего часа количество суетящихся на квадратный метр ниже среднестатистического. Это ненадолго, надо полагать. Из-за забора, ограждающего от мира открытый музей бронетанковых войск СССР (или как там называется эта площадка с бронеавтомобилями и «катюшами», я не знаю) – мультяшные реплики детей, которых заспанные мамы неумело подсаживают на ржавеющие образцы советской техники. Справа, за сеткой, ставшие модными в ельцинскую эпоху теннисные корты: два человека увлеченно машут ракетками. У ближайшего ко мне – выбитые на голых плечах аксельбанты. Вор в законе, значится. Никогда не думал, что воры в законе играют в теннис на таких левых и общедоступных кортах.