Текст книги "Гнилые холмы (СИ)"

Автор книги: Павел Серяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Положив руку на седло, Горст вспомнил слова отца: «Хуже дрянной компании лишь дрянное седло. Выбирай спутников так же тщательно, и тогда…».

– Тогда твое гузно не покроется волдырями, – прошептал человек, для которого отец был далеко не последним человеком в жизни, человеком, к чьим советам он прислушивался так же внимательно, как к приказам своих прошлых командиров.

Дрожащими руками он скинул на землю тряпье, которым Рейн обернул ценную находку и, не раздумывая, выдрал страницу, на которой корявым почерком, очевидно в жуткой спешке, было накорябано: «В туман ушли еще трое. Подлесок погиб. Надо бежать, но куда от них убежишь? Ансгар забыл лицо сына. Забыл, что был сын. Все забывают. Была надежда на выжлятников, а эти все не едут». Не задаваясь лишними вопросами, будучи не в состоянии задуматься над тем, что делает, и считая свои действия более чем оправданными, старший из гончих выдрал столь ценную для них страницу, изорвал в клочья и продолжил листать книгу. Умом Горст понимал, что ищет что-то конкретное, но, что именно, затруднялся ответить.

Задира видел тварей, кружащих вокруг его ездока. Звери всегда видят то, что скрыто от глаз человека. Конь видел, как твари с золотыми глазами копаются в голове его хозяина. Мерин громко заржал, но секутор не обращал внимания на старание его скакуна порвать уздцы, приковавшие его к этому месту. Горст игнорировал попытки вороного освободиться лишь до тех пор, пока хруст коряги не перебил гомон голосов внутри его головы и, повернувшись назад, Горст гаркнул:

– Уймись, сука!

Сознание выжлятника провалилось в зияющую пустоту, и то, что прежде было похоже на его собственные мысли, заговорило на разные голоса. Секутор будто смотрел сквозь мутную воду, а голоса, прежде бывшие шепотом, переходили на крик:

– Ищи имя хозяйки!

– Ищу, – виновато прошептал Горст, а его дрожащие руки быстро переворачивали страницы.

– Внимательнее! Глупец сознался в том, что услышал её имя и записал его в этой клятой книжонке!

– Ищу, – повторил Горст.

– Вот оно! – радостно заверещал третий голос. – Нашли!

Гончая Горст глядел на то, что голоса называли именем, ещё на берегу Хельги, но ни тогда, ни сейчас не смог его прочитать. Ему не давали прочесть его, ему не полагалось знать, кому оно принадлежит. Голоса, рвущие его сознание в клочья, напоминали гневное шипение змей, и, внимая их требованиям, выжлятник послушно рвал страницы книги.

– А теперь ты знаешь, что должен сделать! – хором прокричали поселившиеся в его голове твари. – Ты же не забыл?

Выжлятник расстегнул ремень, и ножны с вложенным в них клинком упали на уже протоптанную траву. Легли рядом с клочками пергамента, с тряпкой, которой Рейн обернул амбарную книгу подлесского старосты. Меч лежал у выкорчеванной из земли коряги, к которой он подвязал своего скакуна, у коряги, оказавшейся корнем некогда росшего здесь деревца.

– Я должен подняться на холм и дать холму смысл, – прошептал Горст.

Твари успели внушить главарю ганзы гончих все, что было нужно, но, боясь сопротивления, которое упорно оказывало сознание этого человека, они не обличали свою волю в форму ложных воспоминаний и якобы увиденных прежде снов.

Голоса успокоились, и старший из нанятых бароном Ланге людей, спотыкаясь, побрел навстречу своей судьбе. Его глаза не видели ничего кроме клятого холма. От яркого солнечного света по щекам текли слезы. Если бы он обернулся, то увидел бы клубы пыли, вздымаемые копытами Задиры, но все его внимание было приковано к замершему на холме силуэту.

Если бы выжлятник пришел в чувства, овладел собой и попробовал отдышаться, его желудок без сомнений опорожнился бы прямо на стоптанные сапоги, но этого не произошло. Он не слышал кислого смрада, который, казалось, был разлит в этом забытом Отцом Переправы месте.

Лишь приблизившись к ожидающему его человеку, Горст увидел бледного старика, и тот, протянув к секутору руки, сказал:

– Мое имя Вит. Позволь, я помогу тебе.

Горст ухватился за ледяные ладони Вита и тот, улыбаясь, продолжил:

– Возлюбленная, Покинутая и Скорбящая обещали мне жертву. Я знал, что кто-то, да придет к первому клирику Царицы. Вот Ансгар удивится, когда узнает, кто именно пришёл к старому Виту.

В одурманенный разум Горста проникла тревожная и до смешного очевидная мысль, за которую выжлятник переломал бы себе все ребра, будь он в силах поступать по собственной воле и распоряжаться собой самостоятельно: «Как баран явился на собственное заклание».

– Ты не баран, а агнец, – утешил его Вит, – присядь пока, отдохни, а лучше разведи костер. У меня есть хворост, но я думал, что ты придешь ко мне только ночью. Прости старика, я правда не знал, что так будет.

Горста не смутило то, что старик ответил не на его слова, а на мысли.

На холме под палящим солнцем лежали те самые бурдюки, по которым Вит разливал приготовленное в Подлеске варево. Холмики земли, инструменты и глубокая яма о многом бы рассказали Горсту, не будь тот околдован.

– Тебе выпала великая честь быть вторым, – Вит поднял с земли кирку и, прежде чем взяться за работу, закончил. – Ежи и Горст. Мои первенцы. Благодать, да и только.

Кирка с чваканьем впилась в сырую землю, а вороны, кружащие над холмом, вновь зашлись криком, напоминавшим скорее хохот.

Вечерело.

5  

В то самое время, когда секутор Горст пришпоривал ретивого, старательно вглядываясь в увиденных Рейном ворон, а Аарон брел по безлюдному берегу, сетуя на промокшие сапоги и наваждение, явившее себя под личиной якобы увиденного им некогда сна, путь Рейна лежал через густой пролесок, рассеченный дорогой шириной в полторы телеги. Молодой секутор никуда не спешил, ведь тряска в седле в его нынешнем состоянии могла обернуться новым приливом тошноты.

Он отъехал достаточно далеко от реки, но ветер то и дело приносил характерный запах сырости и чего-то, отдаленно напоминающего прокисшее молоко. Сонм речных ароматов не раздражал младшего в отряде Горста, но и особого трепета в душе парня вызвать не мог. Мешаясь с поселившимся в Подлеске смрадом, запахи реки, деревни, леса теперь казались чем-то враждебным, обособившимся от остального Оддланда и втихомолку объявившим Проклятому Камню войну.

Обычно Рейну было плевать, что и как пахнет, исключением может быть разве что смрад красильных артелей.

Тошнота резко отступила. Силы вернулись, и, самое главное, исчез смрад. Парень уж было решил, что насквозь провонял этой кислятиной еще во дворе старосты.

– Букет амброзий, – процедил он, копируя манеру речи человека с козлиной бородкой, которого он однажды видел на торгах. – Там, за проливом Святого Антония, это вино с удовольствием вкушают лучшие люди Нортмара.

По какой-то непонятной даже самому Рейну причине, это словосочетание он прочно связал с местом, которое некогда считал своим домом. Тяжелый труд, вонь, въедающаяся в кожу, мухи, от которых невозможно спастись, и двоюродный брат его покойного папаши, согласившийся приютить сироту и обучить профессии. Щелочь, мухи, побои и слепящее солнце – тот еще букет ароматов.   «Прямо, как в Подлеске», – согласился он сам с собой и себе же кивнул.

Внезапный треск падающего дерева вырвал Рейна из размышлений о былом и грядущем. За треском последовал протяжный крик.  «Должно быть пересохшее дерево придавило телегу», – подумал он, и крик повторился.  Более не раздумывая, он пришпорил коня и помчал по лесной дороге.

Когда Рейн был совсем еще сопляком, с его мамой случилась беда. Так говорил отец. Кусок черепицы откололся от крыши и сделал свое дело. Так говорил ему отец. Еще он говорил, что, если бы кто-нибудь поспешил к ней на помощь, все могло было сложиться иначе. Младший из людей секутора Горста был тем, кем был, и имел заслуженную репутацию. Но сам Рейн знал – никто не посмеет назвать его человеком, равнодушным к чужой беде.

Дорога свернула направо. Влажная земля и следы копыт. Не так давно они и сами, проезжая здесь, видели иссохшие деревья, и Горст, не слывший ткачом изящных словес, сказал:

– Лес, как покойник. Издох и без чужой помощи теперь никуда, сука, не денется.

Аарон еще согласился с замечанием старшего и предположил, мол рано или поздно, но кого ни то здесь задавит насмерть.

Рейн, вспомнил диалог его напарников, вспомнил трагическую кончину матушки и отца, так и не принявшего роль вдовца. Он пришпоривал коня и знал, что раз уж изменить собственную судьбу и судьбу своей семьи он не может, так хотя бы приложит всевозможные усилия, чтобы иная семья не разделила его трагедии.

Рейн не понимал, не знал, что такое возможно, и не обращал внимания на мертвенную тишину леса, он не догадывался о существовании существ, способных зацепиться за одно единственное воспоминание и сладить на его основе целый сонм ложных. Парень всем сердцем и раз за разом переживал трагедию, которой никогда не было, и скакал на помощь тем, кто в ней не нуждался.

Как насекомое, плененное светом костра, как городской простак, купившийся на байку шарлатанов, младший выжлятник гнал, не разбирая дороги, не видя ворон, султанами сидящих на ветвях иссохших деревьев в пропитанном гнилью лесу.

Крик повторился. Протяжный женский вопль, исполненный болью и отчаянием.

6  

Пропитанная потом рубаха прилипла к телу Аарона, в сапогах хлюпала вода, а под ними проминалась почва.

– Выходите, сукины дети, – произнес Аарон, – не обижу, не прогоню взашей.

Ответом на крик были лишь шелест камышей, крики чаек и плеск воды. Теперь, когда он вернулся к прикрытому, а ныне раздавленному кувшину, мысль о том, что за ним следят, стала фактом, не требующим доказательств.

– Мы лишь поговорим, – повторил он, – вам ничего не угрожает. Заячьи души, чтоб вас.

К следам, оставленным самим Аароном, добавились и иные. Мужчина и, судя по всему, ребенок.

Морок, приведший выжлятника к воде, развеялся, и, вороша воспоминания, он не мог отыскать ничего относительно того кошмара, что бередил его ум весь этот треклятый день. Так бывает при пробуждении ото сна, когда пусть даже самый правдивый, но все же сон оставляет шлейф из растворяющихся воспоминаний.

Никто бы не посмел назвать Аарона суеверным дураком, а знакомые, коих он оставил в прошлой жизни, так и вовсе расхохотались бы при одной лишь мысли о том, что громила может всерьез рассуждать о колдовстве. Нортмарская церковь выкорчевала из умов своих прихожан трепет и страх перед незримыми, доставшимися от предков суеверными страхами. Другое дело – Оддланд. За проливом Святого Антония вера в Отца Переправы крепла за счет тех самых страхов и суеверий. Аарон вначале отмахивался от болтовни легковерных ослов, но совет Горста изменил его взгляд на сей счет. «На севере Оддланда горы, а значит рудники да забои, – говорил старший выжлятник, – стало быть, там люди, и добрая прорва трудится там не по собственной воле. О тех горах говорят разное, но тебе просто нужно усвоить, что если пропал один человек, то он действительно пропал, и, вероятнее всего, искать его уже не имеет смысла. Люди в тех краях стараются не ходить поодиночке». Обдумав эти слова как следует, Аарон принялся примечать странности, о которых толкует чернь, и к этому моменту обладал внушительным багажом сомнительных знаний. В Холодном камне за каждую убитую кошку Король Крыс дарит достаток. Живущие близ Хрустального озера каждое полнолуние затыкают воском уши, ведь песни озерных дев вызывают помутнение рассудка.

– Ты отказался от хозяйской милости, – голос был мерзок. Такие голоса принадлежат жителям нортмарских лепрозориев, – тебе же сказали, что будет, если откажешься?

Аарон не спеша повернулся, пряча правую руку за спину. Из зарослей камыша вышел молодой мужчина. Навскидку, ровесник Рейна, но на этом их сходство заканчивалось. Волосы Рейна не свисали сальными паклями, кожа Рейна не была покрыта расчесанными болячками, а зубы Рейна… Аарон пожалел, что посмотрел на зубы заговорившего с ним оборванца.

– Ты мог стать частью ейной любви, – повторил гнилозубый и приблизился к Аарону на несколько шагов, – ты ейной любви не достоин, но над ейными разумениями не нам кумекать.

Лохмотья, в которые превратилась одежда этого человека, были перепачканы в засохшей глине, саже и в чем-то еще. Вначале Аарон подумал, что это «что-то еще» – рвота, но стоило ветру сменить направление, выжлятника обдало смрадом. Именно тем, которым пропитан весь Подлесок.

Грязными ногтями оборванец принялся чесать шею. На болезненно бледной коже Аарон увидел тавро герцога Ланге.

– Она звала тебя, – гнилозубый сделал еще один шаг навстречу Аарону, – ты б иначе не пришел сюда. Вит обещал, что Сестры упрячут наши следы.  Вша говорит, что твои дружки пошли, кто куда. Стало быть, Вит не соврал. Вот Ансгар обрадуется, когда я ему твой мечик подарю.

Если бы ублюдок не держал в руках ржавый серп, Аарон не стал бы слушать его треп. Если бы Аарон не знал, что по близости шастает еще один выродок, то тут же дал бы чесоточному в дышло.

– Ты из чьего гузна эту железку вытащил? – Аарон посмотрел гнилозубому в глаза и отступил назад. Не от того, что боялся выродка. Не от того, что боялся серпа, который выродок держал в руке. Он сделал несколько коротких шагов назад лишь затем, чтобы гнилозубый принял его поведение за страх, и, судя по гнусной ухмылке, в которую превратились потрескавшиеся синеватые губы, оборванец проглотил наживку и не подавился. – Еще один шаг, и я…

– Что ты? – перебил его мужчина с тавром на шее. – Ты ничего не сможешь поставить супротив хозяйкиной любви. Вит сделает из тебя еще один Холм. Из нашего старосты другой Холм, – оборванец оглядел Аарона. Цокнул языком. – Ты ведь один из волчатников, которых звал наш старший? – при упоминании старосты Подлеска гниль ехидно захохотала. – Поделом вам.

Выжлятник знал, что второй беглец из Подлеска находится где-то неподалеку. Следы говорили, что второй совсем еще сопляк, но и сопляк может ударить ножом. Аарон сделал еще один шаг назад, лихорадочно хватая взглядом камыши, осоку, крутой подъем берега. Поворачиваться спиной к гнилозубому – верная смерть, но оставлять позади себя второго еще глупее. Аарон без труда мог отправить смерда к Отцу Переправы. Мог двух, а то и больше, но, угодив в западню, не следует совершать необдуманных действий.

– В портки навалил?

– Да, – прогнусавил Аарон, – навалил.

– Так ты волчатник?

– Нет, – соврал старший из людей Горста, – я путник, который хочет увидеть завтрашний рассвет.

Взгляд гнилозубого – взгляд падальщика. Аарон давно сообразил, что безумец не собирается проявлять милосердие.

– Он волчатник, – голос ребенка прозвучал позади оборванца, – я видел их в Подлеске.

– Да знаю я, что эта сучья петля брешет, – оборванец облизал губы. – Хозяйка ошиблась, выбирая его… – он задумался и продолжил, – и тебя, Вша. Тебе велено было сидеть в канавке?

– Да, – голос совсем еще малого мальчишки прозвучал виновато. Аарон не мог разглядеть сопляка, но предположил, что тот вот-вот готов заплакать, – но тут ведь интересно. Вит говорил, что любопытство не осуждается Хозяйкой.

– Скройся, Вша. Я буду его кончать, а ты иди к остальным.

– Малой, – заговорил Аарон, и голос его прозвучал почти что нежно, по-отечески, – ты же знаешь, кто такой этот Вит?

– Не отвечай ему, Вша!

– А где остальные тоже знаешь?

– Не спрошай его, козотрах! – голос гнилозубого сорвался на крик. – Закрой свою пасть!

– Вы же из Подлеска бежали. Малой, так ведь?

– Да, – всхлипывая, ответил сопляк. Понимая, что теперь он, скорее всего, получит по зубам.

– Значит, ты пойдешь со мной, малой, – Аарон медленно отвел из-за спины руку и показал гнилозубому боевой нож, – а ты, значит, – он подмигнул оборванцу с серпом, – останешься здесь. Покараулишь ради меня эту клятую реку, вонючий ил и обоссанную солнцем траву.

Аарон ухмыльнулся и примял сапогом выгоревшую за знойное лето траву. «Поэзия, мать её, – подумал он, – надо бы продать эту фразу какому ни то виршеплету».

7  

На деревьях сидят черные птицы.

Солнце, прорываясь сквозь кроны деревьев, роняет на пролесок рубленые рваные тени. Рейн с остервенением, которое прежде за собой не замечал, сечет шпорами уже и без того исполосованные бока кобылы.

Крик повторился.

– Я близко! – прокричал Рейн, не надеясь быть услышанным.

Топот копыт и кровь, отзывающаяся барабанной дробью в висках. Голос младшего выжлятника сдан за гроши этой ситуации, выменян на сдавленный хрип, а ведь он кричал уже не впервой. Об этом помнит сорванное горло, но не Рейн. Мысли парня заняты иным делом.

В колчане шуршат стрелы. Шуршат всякий раз, когда копыта выбивают из влажной земли всю дурь.

Удар. Шорох стрел. Удар. Он зачем-то кричит: «Я близко!». А в воздухе повисает вопрос: «А слышат ли меня? А жива ли она?». Удар. Шорох стрел. Удар. Удар. Лоб Рейна покрыт испариной. Он не слышит запаха конского пота. Запахи умерли в этом пролеске. Крик ворона, сидящего на массивной ветке, о которой Горст сказал, дескать та годится для того, чтобы удавить на ней добрый десяток ублюдков, о собачьей смерти которых не всплакнет ни одна баба. Шорох стрел. Рейн заметил, что ездовая тварь сбила шаг.

Сознание рисует Рейну страшные картины. Придавленная телега, иссохший, выеденный насекомыми ствол дерева и рыдающий мальчишка.

Звякнули, а потом вспороли покрытую сукровицей кожу шпоры. Боковым зрением он увидел среди деревьев какое-то движение. Слишком стремительно, чтобы понять, и чересчур сиюминутно, чтобы запомнить. Снова вороны, сидящие на ветвях.  Барабанная дробь копыт, шуршание стрел в колчане и снова убитая куском черепицы мать. Отец кладет ему руку на плечо и говорит:

– А вот если бы твоей мамке кто ни то помог… Жива была бы.

– Помогите! – крик сорвался на хрип. – Помогите! Волки!

– Волки? – Рейн потянул на себя уздцы и сгруппировался так, чтобы не вылететь из седла. Повернул коня, осмотрелся по сторонам. – Какие, к лешему, волки?! – тяжело дыша выдавил из себя младший выжлятник.

В небе над пролеском, крича, кружили вороны, но прежде он не слышал их грая.

– Помогите!

Парня прошиб холодный пот.

– Волки?! – переспросил он и только теперь сообразил, что крик о помощи сейчас, равно как и прежде, звучал не со стороны дороги. Нет, теперь он был уверен и был готов заложить месячное жалование и что ни то сверху, что кричали из леса. Он не пытался понять, что за игру с ним затеяли. Не пытался осмыслить происходящее. Говоря на чистоту, Рейн обмочился, ибо только сейчас, прекратив погоню, он понял – все его мысли, все его воспоминания… «Что за дерьмо?! – выругался он про себя. – Какие к такой-то матери красильные мастерские?! Какая к такой-то матери черепица?!» Он до крови прикусил губу.

Горст как-то сказал:  «Нет ничего более реального, чем кровь. Кровь – это результат нашей работы. Кровь – это деньги, на которые мы хлебаем дрянную похлебку. Кровь – это то, чем кашляет возвращенный к хозяину крестьянин, и именно кровь льется, пока мы тискаем купленных на кровавые деньги потаскух».

Рейн уже не помнил, к чему его старший говорил это, не помнил был ли тот трезв, пьян, спросонья, а может быть пьян и спросонья разом. Сейчас, чувствуя вкус собственной крови, Рейн знал, что вкус крови – это вкус правды. Вкус отсутствующих воспоминаний о матери, вкус горечи об утрате отца и ужаса от невозможности того похоронить. Кто-то или что-то, как, опять же, говорил Горст, отымело его в его же постыдно скромный мозг.

Отец рассказывал будущему выжлятнику страшные истории о хищниках, что выходили из леса и сокращали поголовье скота. Отец говорил, что свирепее Оддландского волка может быть, пожалуй, лишь свирепый белый волк из Нортмара. Также Рейну было хорошо известно, что после очередной гибели пастуха, герцог Одд Бауэр, храни, Господь, его род, платил по кроне за голову хищника, и тех теперь днем с огнем не сыщешь.

– Какие к херам собачьим волки?! – прокричал младший из отряда Горста. – Я тебе суке дам волков!

Между деревьев мелькнула тень. Два десятка шагов, не более.

Конь Рейна испуганно заржал и попятился.

Никто более не кричал, никто не произнес ни единого слова. Боковым зрением он уловил движение справа, между деревьев снова мелькнула тень, а после другая тень выползла на дорогу по левую руку от младшего из отряда выжлятников.

Если бы он мог, то обмочился бы вновь, и никто в целом свете не посмел бы осудить парня, ибо на дороге он был не один, и от чего-то он понимал это.

В ноздри ударила уже знакомая ему вонь. Парень не потянулся к луку, не схватился за меч. Знал, что это не поможет.

– Прежде здесь жили волки, – прозвучал голос в его голове. Голос, от одного лишь звука которого хотелось провалиться сквозь землю. – Прости мне мою ошибку. Я сама сломала свое колдовство.

По щекам потекли слезы. Губы Рейна задрожали.

– Оставь меня. Заклинаю именем Отца Переправы, – прошептал он.

– Как ты можешь заклинать именем, которого не знаешь? – голос в его голове стал в разы отчетливее. – Тебе не стоит бояться меня, ведь я не желаю тебе зла. Оставлять тебя я, к счастью, тоже не намерена. Я хочу подарить тебе то, что ты захочешь получить в дар. В обмен на услугу, разумеется. Обмана не будет. Ты мне, я тебе.

– Оставь меня, – вырвалось из груди Рейна, – умоляю.

Голос, звучавший в его сознании, был прекрасен. Прекрасен настолько, что внушал ужас своей ирреальностью. Проповедники Отца Переправы говорят, что Угольный Берег, в отличие от избранного Отцом берега Озаренного, тоже прекрасен, но красота та губительна и враждебна.

– Когда ты поймешь, что готов просить меня и выполнить мою просьбу, позови моих дочерей, они подскажут тебе, что нужно сделать.

– Подскажем, Матушка, – заговорили тени. Тень спереди исчезла, за ней растворились те, что были по левую и по правую от Рейна сторону. – Подскажем, Хозяйка, – прошептал ветер, и Рейн вывалился из седла.

Удар о землю не привел его в чувства, не потушил его воспаленное сознание. Тело Рейна дрожало как при лихорадке, а голова болела так, словно в затылок был вбит раскаленный добела стальной прут.

– Возлюбленная, Покинутая, Скорбящая, – прошептал он, словно закрепляя в уме новые для себя имена.

8  

Староста деревни Ивы смотрел, как со стороны пролеска, опустив голову, в их направлении медленно, будто после тяжелой конной рубки, движется всадник.

– Зибор, – обратился он к сыну, – мои глаза не обманывают меня?

Молодой и рослый парень вышел из амбара и, вытирая о фартук покрытые кровью руки, сказал:

– Порося забита, отец. Кровь стечет…

Зибор уловил направление взгляда стоявшего на крыльце отца и прищурился.

– Да, отец. Это один из тех секуторов, которых Куба видел сегодня утром.

– Вели мужикам собраться в амбаре и…

– Веревки, да, отец?

Лешек грустно хмыкнул в густую, но преждевременно поседевшую бороду:

– Я не знаю, сын… У него же с собой оружие есть. Вит сказал, что один из них точно не будет опасен. Да тот ли к нам едет?

– Нас больше. Сдюжим.

Лешек оперся на палку, без которой не мог ходить, и медленно повернулся к сыну.

– Даст Отец Пере... – он осекся. С недавних пор про Отца Переправы говорить было не принято, – надеюсь, сдюживать не придется.

В глазах отца Зибор видел то, что ненавидел больше всего – сомнения.

Староста Ив в годы столь быстро оборвавшейся молодости успел принять участие в ряде войн и не понаслышке знал, что может сделать человек, обученный ремеслу рубаки, с вооруженными цепами и дубинами крестьянами. Они бы взяли его числом, спору нет. Взяли бы хитростью, без сомнения. Напали бы со спины и одолели. Могло случиться так, что не потеряли бы при этом никого из своих, но что будет после? За убийство секутора, человека, которого на эту поганую службу отправил его светлость Одд Бауэр, храни, Господь, его род, полагалось колесование, а то и хуже. Как-то раз на востоке Оддланда пьяный секутор сцепился языком с не менее хмельным охранником купца. Лешек уже не помнил, как звали охранника, и никогда не интересовался именем его хозяина. Лешеку было достаточно знать, что того верзилу распяли на Кретчетовом поле.

– Пожалуй, приготовьте веревки, – наконец произнес староста, видя, что сын ждет от него ответа, – но вели мужикам ни в коем случае не бить секутора. Вели в первую очередь схватить его за руки и не дать вытащить меч из ножен, – он вновь повернулся и увидел, как конь незваного гостя мчит своего ездока, не разбирая дороги.

– Отец.

– Да, Зибор?

– Велеть бабам попрятаться в домах?

– Вели, а я пойду поприветствую гостя. Глядишь, он по делу к нам.

– Знамо, что по делу, да вот по какому...

Залаяли деревенские псы. С тех пор, как их жизнь круто переменилась, собаки лаяли без умолку, но этот день до сего момента был на удивление тихим. Звери чувствовали, что их век подходит к концу. Староста не знал, чем собаки не угодили их новым хозяевам.

– Как этот уедет, отведи собаек к поросе. Пора уже...

– Собаек-то жалко.

– Себя пожалей.

Всадник остановился под аркой и молча оглядел деревню.

– Я действую от имени его светлости Одда Бауэра по поручению его милости барона Дидерика Ланге. Мое имя Рейн, – Рейн спешился. Поднес дрожащую руку к губам и оглушительно свистнул:

– Э! Голытьба, по розгам затосковали?! Кто в вашем запечье главный?!

Староста Лешек выдохнул, оперся на палку и, уходя, бросил сыну:

– Жди с мужиками у амбара. Ничего не делай без моего согласия.

– Понял тебя, батя, – кивнул Зибор и попятился назад, – ты токмо свистни, мы сцапаем его… Бать.

– А?

– А Сестры сейчас с нами?

– Сестры сейчас везде.

– Бать.

– А?!

– А чего они велят?

– Велят повторять за ними каждое слово. Велят тебе думать о приготовлениях к завтрашнему празднику. Говорят, что и сам ты их скоро увидишь.