Текст книги "Календарь Морзе (СИ)"
Автор книги: Павел Иевлев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Чото почему-то взволновала новость, что некая американка показала купленную шесть лет назад еду из «Макдоналдса» – и она до сих пор выглядит как новая. Еда, а не американка, разумеется. Тоже мне, сенсация. Я уверен, что это только первый шаг к совершенству. Идеальный фастфуд будущего будет выглядеть как новый даже на выходе из жопы. Чтобы потребитель мог сдать его в trade-in и купить свежий гамбургер со скидкой.
В основном, я просто что-то болтал, сплетая во имя пресвятой рекламной конверсии цепляющие слушателя конструкции из слов. Славик Манилов как-то объяснял мне, что много и сложно говорить – это вид сексуальной активности. «Лингвистическая избыточность развилась исключительно как средство мужских сексуальных демонстраций», – так выразился этот словоблуд, чтоб у него волосы на языке выросли. В переводе на человеческий это означает, что редкие и сложные слова самцы хомосапиенса используют исключительно ради того, чтобы произвести впечатление на самок – как распускающий хвост павлин. Как увидят самку, так сразу: «Индивидуум, критически мотивирующий абстракцию, не может игнорировать критерии утопического субъективизма». А если б не самки, обходились бы простыми «чо?» и «данунах!»
Поэтому, к примеру, писатель – очень сексуальная профессия, а моя работа на радио – вообще чистый харрасмент на грани паркового эксгибиционизма. Согласно Славиковой теории, говорить по радио много красиво и складно подобранных слов – все равно что мудями в окно трясти. Впрочем, думаю, Славик в первую очередь имел в виду себя – ведь если оценивать сексуальный порыв самца по числу малоупотребительных слов на единицу текста, то труды по философии написаны исключительно сексуальными маньяками с яйцами размером с арбуз. Как будто если философ, забывшись, ляпнет что-то кратко и по делу, его немедленно дисквалифицируют в стендап-комики.
Со Славиком я в тот день тоже виделся – после работы, в «поручике». Анюта провожала родителей, встречаться со мной ей было недосуг, и куда податься одинокому джентльмену? Только в кабак. Славик же, страдая лингвистической избыточностью и сексуальной недостаточностью, пасся там регулярно. Потрындеть приходил и потрахаться. Потрындеть – со мной или барменом, потрахаться – как повезет. В крайнем случае, девушки низкой социальной ответственности всегда были готовы небескорыстно приласкать страдающего политолога.
В этот раз Славика пробило на очередные рассуждения о неправильном устройстве мира.
– В социуме всегда очевидное и подавляющее большинство людей «хороших», а всякие негодяи – преступники, нарушители, извращенцы и психопаты составляют незначительное в процентном отношении меньшинство! – уверял меня он. Я сомневался в достоверности этой статистики, но не спорил.
– Однако, чем дальше, тем больше жизнь социума организуется именно исходя из существования этого меньшинства. Все делается не для того, чтобы было удобно нормальным, а чтобы было неудобно плохим.
Наркоманов немного – но купить средство от головной боли, марганцовку и таблетки от кашля не может никто. Террористы встречаются весьма редко, но раздеваются в аэропорту тысячи, – Славик вещал так пафосно, что я сразу предположил как минимум третий стакан.
– Девиз сегодняшнего дня: «Пусть станет трудно!» Мы долго создавали мир возможностей, в котором было бы удобно и можно, а теперь спешно переделываем его в мир невозможности, мир, в котором нельзя, мир, в котором трудно. Мир, в котором легко путешествовать, превращается в мир, в котором террористам трудно взорвать самолет! На его знамени надо изобразить «лежачего полицейского» – это тот ежедневный, ставший привычным абсурд, в котором мы живем. Простроить новую гладкую дорогу – и навтыкать искусственных кочек, потому что есть уроды, которые поедут там слишком быстро. Все сводится к нуждам уродов. Они важнее… – Славик допил свой виски и пригорюнился.
– Славик, успокойся, – утешил его я. – У тебя просто изначально неправильная посылка.
– Какая? – вскинулся философ.
– Что уроды составляют в социуме меньшинство. На самом деле люди злы, глупы, жадны и безответственны.
– Все? – расстроился пьяный Славик.
– Нет, конечно, кроме нас с тобой. Мы – последние два дартаньяна. Мы этически безупречны. Ты – продвигаешь в мэры продажного политикана, я – издеваюсь над людьми по радио. Вот сейчас мы нажремся, ты пойдешь по блядям, а я побреду домой с надеждой, что на меня кто-нибудь наедет, и я дам ему в морду. Кто, как не мы, приятное исключение в этом мире, полном зла и распущенности?
Анюта позвонила, когда до полуночи оставалось полчаса.
– Антон, пожалуйста… – она не рыдала в трубку, но в голосе ее было такое страдание, что я моментально протрезвел. – Приезжай скорее, если можешь…
– Что случилось, Анюта? – я, держа одной рукой телефон возле уха, другой вытряхивал из кошелька купюры на стол.
– Приезжай, ты мне очень нужен… – она всхлипнула и повесила трубку.
Я выпил достаточно, чтобы не сесть за руль и недостаточно, чтобы все-таки сесть. Поэтому я сначала пометался в поисках такси – но, как назло, ни одного из этих корыстных негодяев, собирающий тройной тариф с поддатых посетителей «Поручика», на месте не было. Я просто побежал к Аниному дому, благо это всего каких-то километра три, но, как я ни спешил, прибежал уже за полночь, так что интересующий вас день уже закончился…
– И все же, – настаивал Александр Анатольевич, – причина-то вашего ночного забега была в пределах этих суток. Что же случилось у вашей… хм… девушки?
– А я не знаю, – признался я.
– Не знаете?
– Увы…
Когда я добежал, почти выгнав пробежкой пары алкоголя, то был уже на изрядном взводе. Успел по дороге понавыдумывать себе ужасов. Кнопку домофона пришлось нажимать трижды, прежде чем сонный Анин голос ответил недовольно:
– Ну, кто там еще? Вы знаете, который час?
– Половина первого, – ответил я, посмотрев на часы. – Ты звала меня, чтобы спросить, который час?
– Я? Звала? – она фыркнула в трубку. – Антон, не знаю, что тебе вдруг приперло в ночи, но ты как-то неверно представляешь себе наши отношения. Даже будь я тебе законная жена – и то сказала бы: «Где пил, там и ночуй!» А я отнюдь не она. Так что вали домой и проспись. Спокойной ночи!
Я стоял, в обалдении глядя на криво наклеенное на дверь подъезда объявление «ВСЕГДА ТРЕЗВЫЕ ГРУЗЧИКИ!!!» и не мог понять – то ли со мной, что-то не так, то ли с Аней, то ли с Мирозданием. Так ничего и не придумав, побрел домой, размышляя, за неимением лучшего, о всегда трезвых, в отличие от меня, грузчиках.
В конце концов я решил, что это такой цирковой номер. Собираются зрители, под фанфары поднимается занавес, зажигается рампа и прожектора, а на сцене – ТРЕЗВЫЕ ГРУЗЧИКИ! На глазах изумленной публики, они с удивительной ловкостью и изяществом НЕ ПЬЮТ! Не выпив, грузчики раскланиваются и уходят.
Занавес.
Потрясенные зрители расходятся, перешептываясь и изумленно качая головами: «Ну нифига себе! Ты видал, Вась, – и правда не выпили! Вот реально ни капли! Я специально смотрел! Слышь, может это фокус какой? Ну, типа, обман зрения…»
– Позже вы не спрашивали ее, что же тогда случилось? – поинтересовался Александр Анатольевич.
– Нет, никогда, – сказал я честно. – У нас и так довольно сложные отношения.
– И все же, если будет такая оказия… Ну, знаете, подходящий момент… – он посмотрел мне в глаза. – Спросите, не сочтите за труд. Ведь вам и самому интересно…
– Не обещаю, но если, как вы говорите, подходящий момент…
– Да-да, только ни в коем случае не настаивайте на ответе! Договорились?
– Как скажете… – ответил я удивленно. – Это я вам определённо обещаю.
– Благодарю вас, это была очень интересная и познавательная беседа, – Александр Анатольевич отложил блокнот. – Вот вам пропуск на выход. Если что-то еще припомните – звоните, не стесняйтесь, вот визитка.
Он протянул мне невзрачную бумажку с печатью – пропуск и стандартную визитку без логотипа.
«Александр Анатольевич Вассагов» – ни должности, ни звания.
– Знаете, еще один момент…
– Что?
– День, условно говоря, назад в дом к семье Марамоевых явились два человека, представившихся сотрудниками Службы Безопасности и предъявивших соответствующие удостоверения…
…Один из СБ-шников был, хочется верить, высокий, умный, красивый, мужественный и сексуальный мужчина в самом расцвете сил. Правда, его немного портили тонтон-макутовские черные очки на пол-лица и мерзкие усики. Другой – на первый взгляд, невзрачный, невысокий, лысоватый, в потертом мятом костюме. С серой папочкой под мышкой, и сам какой-то серый, но отчего-то очень пугающий.
Они синхронно взмахнули в воздухе удостоверениями и отработанным жестом убрали их в карманы, не дав разглядеть.
– Служба безопасности, лейтетан Блаблабланов и капинант Дырбырдырзов… – впоследствии растерянные Марамоевы так и не смогли толком вспомнить, как именно представились пришедшие.
– Вам известен некий Евгений Продулов? – сурово спросил тот, что повыше.
– Э… да, слушай… – сказал старший брат Марамоев.
– Мы его как раз ждем… – начал было младший, но подоспевший глава семейства быстро и незаметно ткнул его кулаком в спину. Младший заткнулся, выпучив глаза.
– Ждете? – прищурился высокий СБ-шник, а низенький, раскрыв папку, достал ручку и что-то там написал. Вроде бы обычное действие, но от того, как он это сделал, по спинам Марамоевых внезапно пробежал мороз. Очень страшный какой-то был этот низенький.
– Э, слушай, не то чтобы ждем…
– Не ждем, слушай, совсем не ждем! – поторопился исправиться младший. – Шайтан его разбери!
– А в чем, собственно, дело? – пытаясь держаться уверенно, спросил глава семейства, оттесняя в сторону сыновей.
– Вопросы здесь задаем мы, – тихо, но веско сказал низенький голосом таким же серым и страшным, как он сам.
– Есть сигналы… – высокий СБ-шник показал пальцем куда-то наверх. – Есть сигналы, что вы неоднократно контактировали с Евгением Продуловым. Это так?
– Э… ну как контактировали-шмантактировали…
– Отвечать! – в тоне серого лязгнули затворы расстрельной команды.
– Э… не надо так страшно говорить, слушай! Знаем такого… Совсем немножко знаем! Совсем чужой человек, совсем! – старший Марамоев побледнел и прислонился к стенке, чтобы не упасть.
– Есть подозрения, что он связан с… неважно, – высокий покачал головой. – В очень нехорошие дела вы влезли, очень… За это знаете что бывает?
– Что? – обмирая голосом спросил младший.
– По всей строгости, – непонятно, но очень зловеще сказал низкий.
– Не надо по строгости! – заторопился Марамоев-старший, – совсем не надо! Мы не причем! Мы не знали, слушай!
– Так вы утверждаете, что не имели информации о…
– Не имели, мамой клянусь! Никогда никого не имели и иметь не будем!
– И вам нечего рассказать органам?
– Нечего, слушай, совсем нечего!
– Чистосердечное признание облегчает душу, – сказал низкий своим жутким серым голосом. – Подумайте об этом до вечера…
Он закрыл папку с сухим хлопком твердого картона, от чего семейство Марамоевых нервно вздрогнуло. СБ-шники развернулись и молча вышли вон.
– Чтобы духу здесь больше не было этой задницы осла, этого Продулова! – держась за сердце, сказал сыновьям Марамоев-старший.
Чото был спасен.
– Почему до вечера-то? – спросил я Филимона Самигина, актера местного драмтеатра, чьей помощью я беззастенчиво воспользовался.
– Не знаю, Антох, – легкомысленно отмахнулся тот, выйдя из образа. – Роль требовала.
Филя – сильно пьющий и довольно неказистый труженик региональной Мельпомены. Вершиной своей театральной карьеры он мог считать разве что роль репки на детском утреннике. Однако тринадцатого июля в нем проснулся талант. Его имперсонализации стали так совершенны, что Станиславский ему бы не то что поверил – уверовал бы, покаялся и принял постриг. На представлениях Филе приходилось умерять свою убедительность чтобы Дездемона – бальзаковского возраста прима Нинель Козолупова, – не обсиралась с испуга при виде этакого мавра. За бутылку хорошего вискаря Филимон охотно согласился предоставить напрокат накладные усы и немного грима, а заодно и сыграть архетипического чекиста эпохи черных воронков. Как по мне, вышло даже слишком натурально – но талант есть талант.
– Продулов же ваш помощник? – мягко поинтересовался Александр Анатольевич.
– Чото? То есть Женя? Да, ассистент, – подтвердил я. – Никогда бы не подумал, что он во что-то замешан. Кроме некоторой легкомысленности и неразборчивости в связях – очень положительный молодой человек.
– То есть вам ничего не известно об этой странной истории?
– Откуда? – изумился я. – Это просто детектив какой-то! Но пострадавших, как я понимаю, нет?
– Как сказать… – покачал головой Вассагов. – К вечеру семейство Марамоевых хорошенько подумало. Первой в нашу дверь постучалась девица. Она принесла донос на отца и братьев. Потом пришел младший брат, сдавший папу и старшего. Потом старший поспешил заложить остальных. Глава семейства, надо сказать, явился последним, и сдался сам, не забыв заранее написанные показания на всех родственников.
– Шпионы? Террористы? Заговорщики? – удивился я.
– Никакие они, конечно, не террористы и не заговорщики, – отмахнулся Александр Анатольевич. – Но коррупционные действия в отношении проверяющих органов, а также мелкий рэкет в наличии. Даже у девицы рыльце в пушку – давала взятки за экзамены в техникуме. Все во всём признались, наперебой давая показания.
– Надо же, какая похвальная откровенность! – посочувствовал я. – Какое глубокое искреннее раскаяние!
– Кто-то, понимаете ли, очень сильно их напугал… Знать бы кто…
– Удивительная история, удивительная. Но мне пора на работу, если не возражаете.
– Не возражаю… Но, если вам встретится что-то странное… Сразу звоните.
– Более странное, чем обычно?
– Именно.
– Непременно.
Я уже направился к двери, когда Вассагов окликнул меня:
– Антон, какой у вас талант?
– Не раскрылся, – соврал я, не моргнув глазом. – Но даже если бы и…
– Вы бы не сказали, понимаю. Вы никогда не думали, Антон, почему обсуждение талантов у нас настолько табуировано? Казалось бы – осенило тебя, гордиться должен! Но нет у нас интимнее темы, чем талант. Очень немногие готовы признаться.
– Наверно потому, что уж больно сокровенные желания в них раскрылись, – сказал я. – А люди и себе-то боятся признаться, чего им на самом деле хочется. Потому что обычно им хочется всякой странной херни.
Действительно, то, что у нас называют июльскими талантами обсуждать как-то не принято. Удивительные, иной раз довольно причудливые способности почти никогда не приносили пользы самому одаренному, и почти всегда очень много говорили о нем окружающим. Как виртуальная аккомпаниаторша Мартына Менделева, которую видят все, кроме него. Визуализация его одиночества. Или небывалый лекарский дар Терентия Ситрина, который может вылечить что угодно – от прыщей до цирроза, – но только у женщин и только одним способом. А способ этот, надо сказать, не всех женщин устраивает – уж больно неказист лекарь, да и замужним как-то неловко. Терентий, хотя поначалу весьма был доволен, но теперь и сам уж не рад – иной раз такая пациентка попадется, что его медицинский прибор никак не включается. Многие обижаются, скандалят, требуют. Ревнивые мужья излеченных несколько раз рихтовали целителю физиономию, считая лечебный эффект несоразмерным моральному ущербу. Так и ходил с фингалами – самому себя полечить анатомия не позволяет.
Сомнительное, в общем, удовольствие эти таланты, хотя некоторым нравится.
Мне – нет.
Глава 8
Возвращаясь на работу, завернул в «кафе на углу» – туда, где мы недавно были с Анютой. Вдруг оно снова работает? Утомленный разговорами организм требовал кофе и пожрать. Надежды не оправдались – кафе я не нашел. Вроде бы тот же угол дома, но только пыльные стекла без вывесок и табличка «Аренда». То есть, рассуждая логически, никак мы тут с Анютой сидеть не могли. Но сидели же.
«Забавненько», – подумал я и пошел дальше.
– Добрый день, с вами Радио Морзе и Антон Эшерский. Если бы сегодня было пятнадцатое сентября, мы бы отмечали День демократии. Демократия – это странное заблуждение, что тысяча человек умнее одного, и происходит от незнания математики. Её, как и педерастию, придумали греки. Говорят, в Афинском полисе около трети граждан занимали ту или иную государственную должность. Такой процент командиров к исполнительному составу уже сам по себе должен бы насторожить потомков, но каждый демократ уверен, что уж он-то точно будет править, а не кормить эту ораву бездельников.
Я поставил музыку и написал Анюте: «Занята? Надо встретиться». Три трека спустя она ответила: «В кафе на углу через час». «Оно разве не закрыто?» – ответил я. «Еще чего! Не ерунди», – ответила она. «Ок, буду», – согласился я.
Забавненько…
Кафе было открыто, за столиком сидела Анюта и пила кофе. Она приветливо помахала мне рукой, пока я разглядывал вывеску. Заведение, оказывается, называлось «Палиндром». Стекла дверей сияли чистотой, за стойкой пыхтела кофемашина и стоял бариста, совмещающий функции официанта. За его спиной висел отпечатанный в два цвета постер – вписанные красным по синему в сетку пять на пять латинские буквы:
SATOR
AREPO
TENET
OPERA
ROTAS
Под ним висела поясняющая табличка: «БУКВ КУБ»
На стойке было выложено врезанными заподлицо в дерево яркими пивными пробками напоминание: «КИHЬ ЛЕД ЗЕБРЕ, БОБЕР-БЕЗ ДЕЛ ЬHИК!» и стояла коробочка с визитками таксистов с надписью: «ИСКАТЬ ТАКСИ»
Бариста как раз наливал Анюте двойной эспрессо. Когда он принес его к нашему столику, подав вместе с парой капкейков, я прочитал на бейдже «Николай» и «Я ОКО ПОКОЯ».
– Мне то же самое, пожалуйста, – сказал я ему, и он, кивнув, ушел за стойку.
Я разгладил перед собой салфетку, на которой было вышито: «ГОЛОД ДОЛОГ». На Аниной было: «А ТЫ САМА СЫТА?»
– Ну, что у тебя? – спросила Анюта, ковыряясь ложечкой в пирожном.
– Скорее, у тебя, – улыбнулся я. – Вот тебе запись интервью с Дидловым, как ты просила.
Я подвинул к ней по столу флешку.
– Мог бы по почте отправить, – пожала она плечами.
– Во-первых, пока местный интранет админит любопытный, как выхухоль, Ряпчиков, я даже открытку с котиками предпочту на флешке отнести, – заметил я. – А во-вторых, ты что, мне не рада?
Я с интересом разглядывал интерьер кафе. На стене над столиком висела картина с изогнувшимся в прыжке за птицей котом и крупной подписью: «Коту хорош и шорох утоК», а на деревянном блюдце с крохотными булочками выжжено просто: «Бел хлеБ».
– Рада, Антон, конечно… Просто… Суета все такая. Не обращай внимания.
– Как скажешь. А что там твоя доктор Здоровец?
– Кто? – удивилась Анюта.
– Ну, Яна Здоровец, завотделением гинекологии, пропавшая с концами…
– Какая Яна? – Аня смотрела на меня в полнейшем недоумении. – В больнице вообще сейчас нет завотделением гинекологии, там какой-то кадровый казус, не могут почему-то закрыть вакансию…
– Так, – медленно сказал я. – Стоп. Ты просила меня спросить у Шалых про эту Здоровец, потому что она пропала.
– Я просила?
– Ты. Да вот же… – я открыл мессенджер в смартфоне, мотнул назад историю сообщений… Она была пуста.
Черт, забыл про эти штуки. Не обладающие гибкостью человеческого сознания, прямолинейные электронные мозги компьютеров плохо реагировали на тринадцатое июля. Ряпчиков как-то жаловался, что его работа превратилась в ад – базы данных поутру откатывались на состояние того, что в иных условиях было бы «вчера», но которое было тем же самым «сегодня». Новосозданные файлы могли исчезнуть, обнаружив, что время их создания еще не настало, или стать пустыми, или черт знает что еще. Бэкапы превращались в винегрет внесенных последовательно в один и тот же, но разный день данных, или не открывались, или оказывались не там или не тем. Однажды, открыв суточный архив почтового сервера, он обнаружил внутри вместо данных видеофайл с каким-то любительским хоум-порно, причем с людьми ему знакомыми, но которые никак не могли оказаться вместе. Хуже того – просматривая записи с уличных камер, Павлик как-то увидел на них самого себя, но абсолютно не узнал место и обстоятельства. Ничего удивительного, что у СБ-шника Александра Анатольевича вместо компьютера на столе бумажки.
– Ну, что там? – спросила Анюта нетерпеливо.
– Блин… – расстроился я. – Ну, вот мы же с тобой за этим самым столиком обсуждали пропажу этой Здоровец, и что документы там какие-то задним числом… Стоп, да ты же и сама была ее пациенткой, разве нет?
– Анто-ох… – протянула Аня удивленно. – Ты это… В «Поручике», что ли, вчера пересидел? Я? Пациенткой? В гинекологии? Это, знаешь ли, могло быть только в одном случае, и этого случая, уверяю тебя, не было. Я девушка осторожная, и в мои планы это пока не входит.
– То есть никакую Яну Аркадьевну Здоровец ты не знаешь?
– В первый раз слышу.
– И мы с тобой, сидя за этим столиком, ее не обсуждали?
– Исключено! – Аня смотрела на меня с обидным сочувствием.
Я чувствовал себя странно. Мы сидели в кафе, было светло, прохладно, чисто, негромко гудел кондиционер, шипела кофемашина. В ближнем простенке висел постер с каким-то чернокожим футболистом в дредах и надписью поперек: «АРГЕHТИHА МАHИТ HЕГРА», в соседнем – стилизованный красно-черный агитплакат с призывом: «ЛОМ О СМОКИHГИ ГHИ КОМСОМОЛ!» За стойкой бара блестела полка с напитками, обозначенная как «ЗОЛОТО ЛОЗ». Однако иногда, на долю секунды, электрический свет будто мерк, звуки уплывали, и вместо аромата кофе и капкейков мой нос улавливал запахи плесени, пыли и мышей, а боковым зрением виделись внезапно какие-то вешалки. Стоило попытаться на этом сосредоточиться, наваждение пропадало, и мы снова сидели в обычном кафе.
– Забавненько… – протянул я задумчиво. – Ну ладно, проехали.
Официант принес мне кофе и почему-то поставил чашку на цветную картонку, как пиво. На картонке было написано: «АКИ ЛЕВ ВЕЛИКА»
– А капкейк? Я же просил то же самое…
Он молча кивнул и отправился к стойке. На его бейдже было написано «Сергей» и «Я РАЗУМУ УМУ ЗАРЯ». Кроме того, я мог поклясться, что Ане кофе приносил высокий, гладко выбритый брюнет, а этот был рыжеватым полным блондином с небольшой бородкой.
«Когда они успели поменяться?» – подумал я. Я был готов поклясться, что в зал никто не входил и не выходил из него.
Я придвинул себе пепельницу и закурил. На глиняной плошке было выдавлено по кругу: «УЖ РЕДКО РУКОЮ ОКУРОК ДЕРЖУ».
– Аня, у тебя же хорошая зрительная память? – спросил я.
– Профессиональная! – ответила она с гордостью.
– Как выглядит официант, который только что принес мне кофе? Нет, не поворачивайся, смотри на меня!
– Ну конечно, он… – Анюта в растерянности почесала носик. – Ну такой…
– Блондин, брюнет? Борода?
– Слушай, – рассердилась она. – Не помню. Тут всегда два официанта, они же бармены и баристы. Работают по очереди. Они же, кажется, и владельцы на паях. Один Коля, другой вроде Серега. Не обратила внимания, чья сегодня смена, другим голова занята была. Что вообще за вопросы дурацкие?
– Ты часто сюда ходишь?
– Почти каждый день, а что? – Аня дернулась обернуться на официанта, но я остановил ее, помахав перед носом пальцем. – Тут приличный кофе и выпечка хорошая.
Анюта показала ложечкой на капкейк.
– Да, сегодня же Коля работает, чего это я? – внезапно спохватилась она, просветлев. – Светлый, бородка клинышком такая забавная, ему бы похудеть немного – был бы красавчик. Так что все в порядке у меня с памятью, не надо вот этих проверок нелепых! Это у тебя что-то перемкнуло с этой… как ее… Ну, докторшей.
Официант принес мне пироженку. Он все еще был рыжеватым блондином, но на бейдже было имя «Николай» и надпись: «ТО HЕ ТОТ ЕHОТ».
– Спасибо, Коля, вкусные капкейки, – сказала Аня, он молча кивнул и удалился.
– Ань, тебе не кажется, что происходят какие-то странные вещи?
– Страннее, чем обычно?
– Да.
– Нет, нормально вроде все, – сказала Анюта, подумав. – Насколько у нас вообще может быть что-то нормальным. Я, знаешь, как-то уже попривыкла. Мне даже в чем-то начало нравиться…
– Там на площади сегодня Малдер обещал показать фокус. Будет доставать из шляпы инопланетян. Пойдешь?
– Откуда у него шляпа? – рассеянно удивилась Аня. – Не пойду, мне поработать надо. Сам иди, потом расскажешь.
Она достала из сумки маленький красный нетбук и раскрыла его на столе, отодвинув свою чашку. Забавно, что моей чашки – ни пустой, ни полной, – на столе не было, пироженки тоже. Лежала только картонка с надписью: «ТЫ СЫТ».
– Ань, а мне разве кофе не приносили? – спросил я растерянно.
– Так ты же и не заказывал, – ответила она. – Лучше бы правда кофе попил, чем вопросы дурацкие задавать. Тут приличный кофе и выпечка хорошая. Я сюда почти каждый день хожу, ты не знал?
Она уже увлеченно возила пальцем по тачпаду, просматривая что-то на экране.
«Забавненько», – подумал я в который раз за день, хотя мне уже было немножко страшненько.
Я попрощался и ушел. За кофе, который мне то ли принесли, то ли нет, пусть им Шрёдингер платит. Который с котом. Или тот, который без кота, без разницы. Выходя заметил надпись над дверью: «ПИЛ ВИHО ОH И ВЛИП».
Вечерело, и я направился к площади Героев Литосферы, размышляя о том, что если у Шрёдингера кот то ли есть, то ли нет, – то это один и тот же Шрёдингер, или два разных? Если существует квантовая неопределённость кота, то не будет ли таким же неопределённым его хозяин? Ведь пока ящик не открыт, он одновременно котовладелец и котолишенец, а это два разных человека.
На площади постепенно собирался народ – не то чтобы много, но несколько десятков праздношатающихся горожан явно ожидали шоу. Заявление Малдера услышали многие – я даже немного погордился популярностью своей программы. Присев за уличным столиком небольшого кафе, я наконец-то получил свой кофе, чизкейк и пепельницу. Малдера пока не было, и я даже начинал склоняться к мысли, что он и не придет. Понемногу темнело, зажглись тусклые в сумерках фонари.
Площадь в городе была аналогом английского Гайд-парка, здесь часто выступали как региональные политики, так и просто городские сумасшедшие. Трибуной им служил невысокий каменный постамент от несостоявшегося памятника – чьего именно, версии расходились. Местный краевед Дмитрий Пу́рсон («не еврей!» – зачем-то сообщал он каждому при первом знакомстве) рассказывал на моем эфире, что якобы в середине тридцатых годов один скульптор-неоклассицист, воспользовавшись слабой образованностью представителей местных партийных органов, получил средства на памятник Ктулху, выдав его за символическую композицию «битва со спрутом империализма». Когда со статуи торжественно сдернули белое покрывало, некоторых, говорят, стошнило, у детей были обмороки, а жене секретаря обкома потребовалось длительное лечение в клинике нервных болезней. Впрочем, злые языки утверждали, что таким образом она просто избегала внимания карающих органов, немедленно заинтересовавшихся, что это за политически вредный ужас допустил ее супруг на народные деньги? К сожалению, дальнейшая судьба как самого изваяния (выполненного, по свидетельствам очевидцев, с потрясающим талантом и тщательностью), так и его автора по сей день остается неизвестной.
Впрочем, доводилось мне слышать и менее романтическую историю постамента, касающуюся преемственности региональной политики. Мол, изначально, во тьме веков, на постаменте была размещена довольно скромная статуя некоего городского отца-основателя. Однако каждый следующий руководитель города усматривал в этом устремлённость в прошлое и подрыв личного авторитета, и приказывал заменить изваяние на более соответствующее исторической эпохе – то есть на своё. Однако местные скульпторы были столь неторопливы, а карьеры градоначальников столь мимолетны, что к моменту изготовления актуальной версии монумента, он успевал устареть – следующий правитель отнюдь не желал лицезреть напоминающую ему о бренности славы мирской статую предыдущего. Пока продолжался цикл бесконечного обновления версий, постамент перманентно пустовал, и горожане успели к этому привыкнуть. Удачная форма – ступенчатая сзади и отвесная спереди – делала постамент удобной трибуной для выступлений, так что теперь его просто драпировали в соответствующие политическому моменту цвета к очередному празднику, и вместо изваяния градоначальников, там выступали сами руководители города, отчего вышла большая экономия материалов и денежных средств.
Отвлекшись, я не сразу заметил, что на постаменте уж некоторое время стоит Малдер. Он воспользовался моим советом, помылся и переоделся, и издалека в сумерках мог сойти за нормального члена общества. Вид у него, впрочем, был не торжествующий и не триумфальный, а какой-то усталый и поникший.
– Горожане! – сказал он негромко, но его все услышали, и на площади наступила внезапная неестественная тишина.
– Я долго думал, что живу среди обывателей, безразличных и тупых. Что я окружен посредственностями, которым наплевать на все, кроме их пошленького личного комфортика. Что вокруг меня бессмысленные особи, которые только потребляют и размножаются.
Собравшиеся молча слушали. Никто не возмущался, не смеялся и не орал – собравшись полукругом вокруг постамента зрители смотрели на Малдера с равнодушным пристальным интересом, будто на какающего жирафа в зоопарке.
– Я хотел верить, что есть что-то, кроме вас. Я хотел верить, что когда это что-то повиснет над вами, вы оторвете свои рыла от корыта со жратвой и посмотрите в небо.
Малдер достал из кармана тот самый пультик с лампочкой и начал тыкать им в собравшихся. Устройство мигало красным и издавало противный звук тревожного зуммера. С каждым таким звуком отчаяние на его лице становилось все более заметным.
– Я думал, что окружен людьми! – трагически возвестил он. – А вы… Вы вообще никто!
Да, похоже доконтактировался Малдер с Космическим разумом. Сорвало крышечку с чайничка.
Там временем свет фонарей вокруг постамента как будто стал меркнуть. Оглянувшись, я понял, что это иллюзия. Ее создавал падающий с неба тонкий конус света, яркость которого плавно нарастала. В его луче, как в свете театрального прожектора, был Малдер, все еще стоящий с вытянутой в сторону зрителей рукой. Зрители безмолвствовали. Он откинул голову назад, а потом, как будто опираясь на воздух, опрокинулся на спину и повис в полуметре над постаментом в классической позе похищаемого тарелкой – прямое тело, вытянутые ноги, длинные волосы красиво свисают вниз. Загляденье просто. Надеюсь, он сменил носки, иначе это будет межгалактическая диверсия.
Тело Малдера плавно и медленно возносилось вверх, за ним, вопреки всяким законам оптики обрываясь в воздухе, поднимался световой конус. В полной тишине он поднялся выше окружающих площадь зданий и, моргнув, исчез. Объект, его втянувший, разглядеть, к сожалению, не получилось, но не сомневаюсь, что это была самая растарельчатая тарелка во всем космическом сервизе. Малдер такую заслужил.
