Текст книги "Искатель. 2013. Выпуск №10"

Автор книги: Павел (Песах) Амнуэль

Соавторы: Михаил Федоров,Алексей Олин,Кирилл Берендеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Слушаю и пытаюсь понять, в чем ошибся.

– Я, пожалуй, пойду, – говорит Алена и делает несколько шагов к двери, но путь ей преграждает Кейт. Слышу перестук ее каблучков, какие-то звуки, которые не могу отождествить.

– Пропустите меня.

– Нет уж, давайте все выясним здесь и сейчас.

– Дамы, – вмешивается наконец Гардинер, голос его звучит, будто доктор стоит ко мне спиной, рассматривает загогулины на экранах. Что он может увидеть такого, чего не видел утром, вчера, неделю или месяц назад? – Объясните, пожалуйста, что тут, в конце концов, происходит.

– Будто вы не понимаете! – Кейт переходит на крик, и тогда доктор показывает власть, здесь все-таки его епархия, больница, не базар.

– Тише, – произносит Гардинер, не повышая голос; напротив, он почти шепчет, но интонация не оставляет сомнений: это приказ, и женщины подчиняются. Алена оставляет попытки покинуть палату, а Кейт (судя по стуку каблучков) переходит на ее место – слева от меня, напротив дочери.

– Только что закончился консилиум, – продолжает Гардинер, и я теряю нить, мое субъективное время будто застывает, а в палате что-то происходит, кто-то двигается, кто-то произносит слова, которые я воспринимаю, как низкий ревущий звук, не обладающий смыслом. Консилиум? Только что? Почему не завтра? Перенесли? И что решено?

Из-за двери слышен приближающийся разговор, слишком тихий, чтобы его расслышали Гардинер и женщины, для них это станет неожиданностью, а я уже знаю, что, возбужденно разговаривая, к палате подходят мужчина и женщина. Обрывки фраз, отдельные слова: «да что вы…», «обязательно внутривенно…», «серый…» Серый или русское «грей» – в смысле «согревай»? Чепуха – какого рожна эти двое стали бы говорить по-русски?

Дверь распахивается, и Симмонс переступает порог. Наверно, из-за его плеча выгладывает миссис Куинберн.

Все в сборе.

Стук упавшего стула. Я больше не ощущаю ладони Леры. Это она так стремительно вскочила на ноги, что повалила стул? Что-то странное нынче происходит со стульями в палате. Постоянно и у всех падают.

Почему я думаю о стульях, когда здесь… Пожалуй, в выборе нужного многомирия и идентичной реальности я не ошибся. Пазл собрал правильно, тензор рассчитал верно, могу гордиться расчетом – в уме, на одной лишь интуиции! Будто быстрой чайкой пролетел над гребнями волн, взмыл в сияющую высоту, и бушующий внизу океан более мне не страшен…

Ощущение полета проходит так же быстро, как возникает.

– Прошу прощения, – произносит Симмонс, и я представляю, как он обводит взглядом всех в палате, а миссис Куинберн пытается понять, отчего здесь собралось столько людей. Ее профессиональный долг требует всех прогнать, и если впускать, то по одному. Она что-то бормочет под нос или шепчет на ухо Симмонсу, но тот оставляет ее замечания или придирки без внимания.

– Прошу прощения, я рассчитывал найти доктора Гардинера, но раз все вы здесь, тем лучше, сразу и разберемся, нам есть что обсудить, не правда ли?

Он произносит эту довольно длинную фразу на одном дыхании, после чего переступает наконец порог и дает возможность войти миссис Куинберн, которая громко здоровается и закрывает за собой дверь – тихо, очень тихо и медленно.

Мы будто в закрытой консервной банке. Все (кроме меня, естественно) стоят, и я уже не очень представляю – кто где.

Я не любитель детективов. Но и не противник. Мне нравятся логические загадки, в школе с удовольствием читал Агату Кристи, и сейчас возникает ассоциация: Пуаро собирает подозреваемых в одной комнате, они нервничают, среди них убийца, и сейчас сыщик назовет имя.

Не очень похоже. Пуаро – это я? Знаю, по чьей вине мне предстоит умереть. Но для какой из реальностей я эту правду знаю?

Ничего не могу сказать, не могу ткнуть пальцем в человека. Странная, невозможная, но естественная тем не менее ситуация.

Не могу ничего сказать, но, как режиссер, имею возможность направлять разговор так, чтобы… надеюсь, я верно рассчитал тензор… вижу отклонения, но приходится учитывать…

– Вы сообщили миссис Волков результат консилиума? – осведомляется Симмонс.

– Консилиум? – удивленный голос Алены. – Сегодня?

– Вечером Дженкинс и Розетта улетают в Бангкок, – поясняет Симмонс. Гардинер молчит и, мне кажется, смотрит в окно, изображая безразличие. – Там – возможно, вы еще не видели новости – произошло покушение на премьер-министра, ранение в голову, Дженкинс будет оперировать. Поэтому провели консилиум только что, и я полагал, что доктор Гардинер уведомил вас о принятом решении.

– Еще не успел, профессор. – У Гардинера спокойный голос, он действительно всего лишь не успел. По голосу легко догадаться, что результат в его пользу.

– Так сообщите. – У профессора тоже хорошее настроение, странно.

Все напряжены. Кейт – полагаю, что Кейт, а не Алена, – кладет ладонь мне на плечо. Точнее, на одеяло, но я чувствую руку, Кейт хочет быть ближе ко мне, я ее понимаю.

– В клиническом испытании ницелантамина отказано, – сообщает Гардинер с такой интонацией, будто ему это совершенно безразлично. Не подает вида, что его план если не рухнул, то отложен на неопределенный срок. Алена, должно быть, делает большие глаза, она не может сдерживать эмоции, когда в ее судьбе происходит что-то важное. Наверняка сейчас выдаст себя возгласом, движением…

Ничего.

Движение я слышу справа. Рука Леры – как и рука Кейт – опускается на мое плечо. Кейт и Лера с двух сторон будто пригвождают меня к подушке.

– Нет! – Ладонь Леры с силой упирается мне в плечо. Гардинер это видит и голосом, каким обычно врачи обращаются к испуганному пациенту, произносит:

– Пожалуйста, мисс Волков, не надо так…

– Но папа!..

– Лера, уймись! – Резкий, неприятный и в то же время убеждающий голос Алены. Она наконец отходит от компьютерного столика, слышу ее быстрые шаги – слева направо, – подходит к дочери и, видимо, обнимает ее за плечи. А может, все не так, и они стоят, глядя друг другу в глаза – никогда не были так далеки, как сейчас.

У меня появляется шанс! «В клиническом испытании отказано». Странно, но и слава Богу. А может, и не странно – может, расчет и интуиция вывели меня в желаемую идентичную реальность. Разве я не хотел жить? Разве моей целью было обвинение, а не выживание? И при расчете тензора разве я в первую очередь не закладывал именно это обстоятельство? Да, понимал, что практически все будут на стороне Гардинера и его метода, с этим ничего не сделаешь. Но…

Что теперь? Алена и Гардинер. Почему они оба так… неадекватны? И что происходит с Лерой?

И еще Кейт… Я забыл о Кейт!

– Три с половиной миллиона фунтов, – произносит она. – Маяк в ночи.

О чем она? Ощущение, что всем все понятно, и только мне ничего не ясно. Каждый ведет себя совсем не так, как должен был бы. Чего-то я не знаю? Если не знаю, то и в построении тензора учесть не мог. И оказался не в том классе идентичных реальностей, а может, даже не в том классе многомирий, в каком хотел!

Кто-нибудь объяснит, что происходит на самом деле?

Я потерял контроль над ситуацией. Я не там и не тогда.

Шестеро помещаются в палате с трудом – не то чтобы для них не хватает места, здесь достаточно просторно, от двери до окна шесть шагов Алены и пять – Гардинера, сосчитано много раз. Но все равно мне кажется, будто тела трутся друг о друга, отталкивают друг друга, возникают силы, заставляющие этих людей искать в пространстве положения, максимально друг от друга далекие. Простая, кстати, математическая задача, я решил бы ее в два счета, но сосредоточен на другой проблеме: не математической, а психологической, и понимаю вдруг, насколько я слаб, несмотря на то что знаю причины…

Знаю?

Если консилиум отказал Гардинеру в экспериментальном использовании ницелантамина, то о чем мне беспокоиться? Потенциальное убийство отменяется. Гардинер должен бы сейчас кусать локти, а он…

– Три с половиной миллиона, – въедливым голосом повторяет следом за Кейт миссис Куинберн. – Господи, боже мой!

– Можно подумать, – бросает Кейт, – вы этого не знали.

– Я… – бормочет миссис Куинберн. – Знала… Нет…

– Послушайте, – говорит Симмонс, голос его перемещается, он теперь там, где только что стоял Гардинер. Симмонс к нему и обращается? – Вам известно мое отношение – не к препарату, он хорош, и лабораторные эксперименты проведены блестяще, результат обнадеживающий.

– Да? – удивляется Гардинер. – Однако вы сделали все от вас зависящее, чтобы убедить Горрикера и Шустера…

– Естественно, – бурчит профессор. – Полагаете, я мог поступить иначе?

– Пожалуйста! – это Лера. Она плачет? – Я не хотела! Я не…

– Возьми платок, – сухо произносит Алена. Видимо, достает свой и передает дочери: слышу, как Алена чем-то шелестит, Лера всхлипывает, а Кейт (если я не ошибся в направления звука) нервно вздыхает.

Я не понимаю, что происходит между этими людьми! Я сумел собрать их вместе – здесь и сейчас, – но каждый пришел со своим багажом памяти и ощущений, желаний и поступков, о которых мне не известно, потому что моя память сейчас вряд ли сильно коррелирует с памятью этих людей. С памятями. Из скольких идентичных реальностей?

Пусть говорят.

– Послушайте, – возвышает голос миссис Куинберн. – Прекратите истерики, а? Мы здесь, как пауки в банке. Три с половиной миллиона, подумать только! Я думала…

– Вы думали, – с нескрываемой ненавистью в голосе произносит Кейт, и миссис Куинберн в испуге делает шаг назад, спотыкается обо что-то, вскрикивает. Стук каблуков, шелест, скрип, а затем звук упавшего предмета, что-то не очень тяжелое, может, сумка.

– Вы думали, гораздо меньше? Да, в прошлом году премия стоила вдвое дешевле, но сейчас фонд пополнился, акции «Сан энерджи» поднялись после Иенского кризиса. Три с половиной миллиона – хорошая сумма, за такие деньги можно и убить?

Почему они говорят о деньгах? Гардинер собирался со мной расправиться, Алена ему помогала (я уверен, что именно Алена?), но деньги не играли роли – романтические чувства, да, безнадежность, да, характер Алены, тоже да… Почему они говорят о деньгах?

– Стоп, – останавливает Симмонс поток слов, когда Кейт, похоже, собирается рассказать о пресловутых миллионах. Я мог бы из ее слов хоть что-то понять, а теперь…

– Давайте сядем и обсудим ситуацию. Неприятно, но если мы сейчас сами во всем не разберемся, будет гораздо неприятнее.

– Мы? – Алена в очередной раз берет себя в руки, голос звучит спокойно; не равнодушно, как перед взрывом эмоций, а действительно спокойно, будто она примирилась с прошлым, настоящим и будущим. – А при чем здесь эта женщина?

На кого она кивает? На Кейт или миссис Куинберн?

– Объясню. – Голос Гардинера. Не спокойный, не взволнованный, не мрачный… вообще никакой. Я бы и не узнал его, если бы был уверен, что в палате присутствует еще один мужчина, кроме Гардинера и Симмонса. Голос человека, разочаровавшегося во всем… Если он успел за это время поругаться с Алёной… Или – предположение не менее вероятное – я переместился в идентичный мир, где у Гардинера возникли с Аленой осложнения. Впрочем, разве это не одно и то же? Разве эти варианты не тождественны, как равна сама себе единица, запиши ее хоть римскими цифрами, хоть арабскими, хоть значками, обозначающими единицу в любой из бесконечного набора систем счисления?

– Как подтвердит присутствующий здесь профессор Симмонс, – Гардинер будто читает студентам скучнейшую лекцию, так нам на третьем курсе излагал квантовую электродинамику профессор Гуляев, замечательный ученый, но никудышный преподаватель, умевший засушить самую распрекрасную теорию, – на консилиуме я выступил против использования препарата ницелантамина.

Странная интонация. Я сказал бы, что Гардинер произносит слова не вслух, а внешней мыслью, но в этой идентичной реальности – вспоминаю! – не существует телепатии.

Чей-то тихий возглас. Кажется, вскрикнула Алена, но голос звучит так глухо и коротко, что я не успеваю определить направление. Это могла быть Кейт. Или Лера. Миссис Куинберн? Вряд ли. Она, вероятнее всего, знала результат консилиума.

Гардинер выступил против использования собственного «достижения»?

– Но как же? – А это точно Лера. – Вы… Не понимаю…

– Видите ли, я был вынужден так поступить, потому что понял: если продолжу настаивать на клиническом испытании ницелантамина, то буду обвинен одним из присутствовавших на консилиуме врачей в попытке заранее обдуманного убийства.

– Одним из… – насмешливо произносит Симмонс. – Вы прекрасно знаете, кто собирался это сделать.

– Вы! – вскрикивает Алена. – Вы обвиняете…

– Ну что вы, миссис Волков, – Симмонс возмущен – Мне только казалось, что я понимаю причину, почему доктор Гардинер хотел начать клинические испытания ницелантамина именно…

– Остин! – Возглас такой громкий, а голос такой неестественно высокий, что невозможно понять, кто выкрикнул имя профессора. Гардинер? Кто еще мог назвать профессора по имени, но мне кажется, что крик раздался со стороны двери, где стоит миссис Куинберн, а ее я не могу заподозрить в подобной фамильярности.

– Но я понял свою ошибку, когда…

– Прошу вас! – Это уже точно Гардинер.

– Тогда вы сами, пожалуйста, – чуть ли не весело отзывается Симмонс. – Не берите грех на душу.

Кто-то громко дышит. Не один человек – несколько. Лера опять берет меня за руку, но теперь это движение меньше всего напоминает о дочерней любви. Пожатие больше похоже на рефлекторное, будто Лера чего-то очень боится и держится за меня, как за вросшее в землю дерево, не позволяющее ей упасть. Мысленно отвечаю на пожатие: конечно, Лера, я с тобой, я ничего пока не понимаю в происходящем, кроме того, что сам выбрал эту идентичную реальность. Хотел вывести на чистую воду человека, который вместе с моей женой хотел отправить меня на тот свет, но, похоже, все было не так, как я предполагал. Мне отказала интуиция, или я ошибся в расчете тензора? Какая, собственно, разница? Что-то не так, и я совсем не уверен, что хочу знать правду. Уже не хочу.

Но и уходить в другую идентичную реальность не хочу тоже, потому что, потеряв уверенность и ориентир, могу оказаться в еще менее понятной ситуации. И страх мой – не тот, что вызывает перемещение. Страх действия отличается от страха понимания.

Лера отпускает мою руку, встает и направляется к двери.

– Извините, – произносит она, – я пойду. Мама, ты со мной?

Мне кажется, вопрос имеет двойной смысл. Слышу движение, шелест юбок (впрочем, это лишь моя интерпретация звуков). Представляю: Алена обнимает дочь, прижимает к груди, как в детстве, когда Лера прибегала с прогулки в растрепанных чувствах; девчонки во дворе частенько ее обижали. Помню, я поражался, был почему-то уверен, что девочки, в отличие от мальчиков, играют мирно, вежливо…

– Погодите, мисс Волков, – голос Симмонса. – Вам придется дать нам кое-какие разъяснения.

– Я ничего не…

Лера? Почему Лера?

Становится настолько тихо, что я слышу, как в коридоре две женщины (медсестры?) ведут неспешный разговор, не повышая голоса. Слов не разбираю и не могу понять, ведется разговор вслух или в верхнем мысленном режиме. С этим у меня всегда были проблемы: чтобы понять, говорит человек или думает, мне нужно видеть собеседника… Недостаток легко устраним, мама в свое время хотела отвести меня к логопеду, но я уперся, мне было хорошо в своем неведении, мне доставлял#удовольствие угадывать, не глядя. В половине случаев ошибался, но детские эксперименты с угадыванием привели меня в седьмом классе к решению серьезно заняться теорией вероятности и принципами биологической индукции. Биологию я быстро забросил, идей слуховой телепатии показались мне примитивными (так и есть – сейчас слуховая телепатия наукой не признается, биологи согласились с химической теорией переноса), а математика увлекла.

О чем я думаю? Почему вспомнился эпизод из другой идентичной реальности, и я не уверен, что из той, где был недавно? Если я не умею управлять собственной памятью, всеми ее ветвями, как я могу быть уверен, что правильно определяю тензор перехода?

Всплеск воспоминаний на несколько мгновений вытаскивает меня из реальности, и следующая реплика – ее произносит Гардинер – представляется неожиданной.

– Валерия, – давно я не слышал, чтобы дочь называли полным именем, – нам действительно надо разобраться. Иначе…

– Иначе – что? – с вызовом спрашивает Лера.

– Я сказала Остину, – голос миссис Куинберн, – что вызову полицию, и пусть комиссар или кто там у них будет в этом деле разбираться, задает свои вопросы.

– Вы!

Это Лера? Алена? Кейт? Возглас раздается с нескольких сторон…

– Мисс Волков, – продолжает гнуть свою линию Симмонс, вы же понимаете, что шантаж…

Шантаж? Лера?

Кажется, она вырывается из объятий матери, и я слышу… Мне кажется… Звук пощечины. Или… Нет, точно.

– Спасибо, – сдавленным голосом произносит Кейт. Обе ее руки лежат на одеяле, она шумно вздыхает, а запах ее духов становится более резким и, я бы сказал, громким, если это слово применимо к запаху. Волнение усиливает действие некоторых новомодных духов.

Лера ударила Кейт? За что?

– Вранье все это, – говорит Лера. – Гадость.

– Конечно, – соглашается Кейт и сцепляет пальцы: ладони ее по-прежнему лежат на одеяле и давят мне на грудь, но теперь они вместе, эти ладони, мне передается волнение Кейт, мне даже кажется… может, я ошибаюсь… если это мои фантазии, то очень отчетливые… понимаю, обрывками, отдельными словами мысли Кейт. Такое случалось только тогда, когда мы с Кейт были вместе, становились единым целым, к телепатии это не имеет никакого отношения, всего лишь родство душ… Почему-то мысли собственной жены я не воспринимал никогда. Мне кажется – и не хотел.

«Дура, – думает Кейт. – Боже, какая дура. Влад – и такая дочь. Господи, дай силы выдержать эту идиотскую сцену…»

Вслух Кейт спрашивает:

– Ее приятель признался?

– Да, – отвечает Гардинер: вопрос был, видимо, адресован ему.

Они так и будут общаться с помощью междометий, обрывков фраз и взрывов эмоций? Мне придется догадываться о смысле каждого слова? Если бы у меня было время, но, главное, если бы я не терялся сейчас в догадках, то следовало бы рассчитать новый тензор и переместиться в идентичный мир, где тайны или разрешены, или не существуют. Такая идентичная реальность, конечно, существует – более того, таких миров бесконечное количество, на любой вкус, но, вот парадокс, я не ощущаю ни малейшего страха, ничего, кроме любопытства – здесь и сейчас. Эти женщины… Лера, Алена, Кейт… что между ними происходит? А миссис Куинберн? Она-то при чем? Клубок взаимоотношений, симпатий и антипатий, о которых я не догадывался, и, прежде чем принимать решение и уходить в другой идентичный мир, нужно разобраться в этом_у иначе я опять применю не тот тензор, и кто знает, в какой идентичной реальности окажусь.

Лера, доченька, скажи что-нибудь.

Молчит.

– Лера, доченька…

– Мама…

И они начинают говорить вместе, перебивая друг друга, недоговаривая, произнося лишнее, у кого-то сдают нервы, кто-то спокоен, но никто во время этого гвалта не двигается, не пытается друг друга ударить или как-то иначе выразить возмущение, а ведь они все возмущены – все! В хаосе звуков не могу отделить реальное от лживого, понимаю, что кто-то лжет, но не понимаю – кто.

Причинно-следственные связи – уж это мне известно, третью и четвертую теоремы никто не отменял! – сохраняются в идентичных реальностях, даже когда меняются действующие лица, происходят иные события; к уже имеющимся причинам и следствиями добавляются другие, квантовые уравнения линейны и при инфинитном анализе. Линейны и аддитивны причины и следствия. Я должен остаться здесь и сейчас, должен наконец понять, вышелушить из хаоса слов и мыслей истину: точно знаю, что в потоке терзающих сознание звуков содержится правда, которая мне нужна, в которой я был уверен, но, похоже, ошибся.

– …Мама, я не хотела…

– …Послушайте, милая, вы не на суде присяжных, можете говорить правду…

– …Лера, как ты могла…

– …А я-то думала, вы мне путь перебегаете, это было бы естественно…

– …Что с Кеном?

– …Вот вам ваши либеральные идеи, Остин, видите, к чему это приводит…

– …Как ты могла…

– …Господи, кто-нибудь из них хоть раз подумал о Владе? Они все живут так, будто Влад уже умер…

– …Остин, я хочу попробовать… мне нужен совет Мэг… а если он умрет, то как я…

– …Кен у главного. Тот, должно быть, вызовет полицию, хотя хочет, конечно, спустить на тормозах, все-таки престиж больницы…

– …Папа, прости меня…

– …Если бы Влад все это слышал… Господи, Господи… и эти люди… родная дочь…

– …Помолчите, прошу вас!

Кто это выкрикнул? Кажется, Симмонс – возглас звучит как высокая басовая нота в арии дона Базилио. Та, что «И, как бомба, разрываясь…»

И действительно, будто разрывается бомба: все мгновенно замолкают. Левую мою руку сжимают пальцы Кейт, правую нервно теребит Лера, вцепившись в нее обеими ладонями. Я ощущаю запах духов Алены – даже в смеси запахов ее духи «звучат» одиноко и призывно: помню, как они возбуждали меня в первые дни нашего знакомства, я млел и просил Алену пользоваться только этими духами, другой запах меня раздражал, а некоторые её духи были просто невыносимы. Что меня тогда поразило: Алена выполнила просьбу, и тогда я решил, что сделаю ей предложение. Сделаю, потому что знаю: предложение будет принято. Поступок Алены значил для меня больше, чем слова любви, которые, кстати, даже и сказаны не были.

Последние полгода Алена, приходя ко мне, пользовалась совсем другими духами – видимо, подарком Гардинера, – и это было одним из оснований, почему я решил, что у них роман.

– Я буду задавать вопросы, а вы отвечайте, договорились? – вполне мирным, но все же не допускающим возражений тоном произносит Симмонс.

– Да кто вы такой, чтобы… – начинает Кейт, но Симмонс прерывает ее словами:

– Мисс Уинстон, я – доктор Гардинер это подтвердит – председатель этической комиссии и имею право проводить расследования в случаях, когда администрация больницы не намерена предавать огласке происходящее. Естественно, в рамках существующего законодательства.

Кейт выпускает мою ладонь – не потому, как мне кажется, что хочет это сделать. Судя по движениям, шелесту одежды и запаху духов, Алена вспоминает о своих правах жены. Отойдите, мисс любовница, ваше место не здесь, станьте-ка у окна и не вмешивайтесь, ладно?

Будто одноименные заряды, они стремятся распределиться по площади палаты так, чтобы оказаться подальше друг от друга.

– Ну вот, – с удовлетворением произносит Симмонс, и что-то с грохотом падает. Тяжелое, металлическое – не стул, стулья сегодня уже падали много раз, звук совсем другой. Что же? У меня нет времени подумать над этим, потому что Симмонс продолжает:

– Форс-мажорные обстоятельства заставили меня обратиться сегодня утром к профессору Огдону, и консилиум собрали незамедлительно. Отъезд в Бангкок – только повод, конечно. Я выступил против использования препарата, доктор Гардинер меня поддержал.

Секундная пауза.

– Мисс Волков, слово за вами.

– Я не…

– Как вы собирались поделить три миллиона пятьсот тысяч фунтов, а именно пять шестых от суммы Меллеровской премии, присужденной вашему отцу за работы в области инфинитного исчисления?

Оп-па! В прошлом году Меллера получил – за четыре месяца до того дня – Давид Зайдер из Израиля за создание неалгоритмического интуиционистского метода квантового компьютинга. А в этом году… о-хо-хо… две недели назад… Мне? И конечно, не в такой формулировке. «Работы в области инфинитного исчисления». В новостях по телевизору, наверно, так и сказали. За что конкретно? Две теоремы Волкова? Уравнения идентичных многомирий несоизмеримых классов?

Мне?

Господи…

И если три с половиной миллиона – это пять шестых… Четыре миллиона двести тысяч. Фунтов. В прошлом году сумма была…

Какая разница? Мне. Меллеровская премия.

Почему никто ни разу не обмолвился… А зачем? Чтобы я знал? Чтобы услышало бревно, лежащее под одеялом?

Сильно бьется сердце. Стучит в висках. Фантазии сознания. На экранах наверняка все те же прямые линии.

Что они говорят? Я что-то пропустил?

– Дрянь. – Голос звучит так глухо и отдаленно, что я не могу определить, кому он принадлежит. Взвизгивает женщина. Лера? Шум. Кажется, кто-то кого-то бьет, звуки ударов я слышу отчетливо, это удары не кулаком по столу, а ладонью по лицу, так мне кажется.

– Дрянь! Дрянь!

– Лера! Пожалуйста! – Алена в панике.

– Мисс Волков!

Кейт тоже отпускает мою руку и, похоже, присоединяется к потасовке. Слишком много движений, слишком много криков, я не могу их разделить, не представляю… не понимаю… не знаю… сознание отказывается анализировать хаотическую информацию, и я чувствую, что сейчас…

Тишина.

Кто-то всхлипывает. Кто-то тяжело дышит.

– Я хотела спросить совета у Томми и Мэг, – безжизненным голосом произносит миссис Куинберн, – но ничего не получилось, они не ответили.

Вот зачем она приходила ко мне. Совет. Как поступить. Жаль, миссис Куинберн, из меня совсем плохой медиум. Понятия не имею, можно ли рассчитать связи между физическими идентичными мирами и духовными. Извините, миссис Куинберн, я не уверен, что нематериальные реальности существуют – этот вопрос не входит пока в сферу применимости инфинитной математики. Извините, что не смог помочь.

– Дрянь…

– Повторяю свой вопрос, – голос Симмонса, – с кем вы предполагали поделить деньги? Кроме миссис Куинберн, естественно, которой вы предложили триста тысяч. Верно, Дороти?

Да. – Миссис Куинберн произносит это так тихо, что едва улавливаю.

– Послушайте! – Алена еще не пришла в себя от неожиданного открытия (похоже, она шокирована так же, как я). – Послушайте, Валерия не могла… Зачем?

– Сумма немалая, Элен, – произносит Гардинер.

– Но Невил! Она не получит никаких денег! Если Володя… если он… наследую я, верно?

Ох, думаю я. Ох… Вот оно что! Алена не знает. Наш с Лерой секрет. Секрет, о котором я не подумал. Секрет, о котором забыл. Секрет, которому не придавал никакого значения. Вот оно, думаю я. Господи…

Лера поступила тогда в колледж, и мы на радостях отправились с ней кутить в паб «Орел и ребенок», где когда-то проводили время Толкин с Льюисом. Если сидеть лицом к улице, видно здание методистского храма – современного сооружения в стиле модерн, создававшего потрясающей силы контраст с неизбывной стариной окружения.

Алена с нами не пошла – у нее в тот вечер было дежурство на фирме, хотя причину она, возможно, выдумала, а на самом деле отправилась на встречу с…

О чем я? В памяти опять совместилось несколько идентичных реальностей. Путается…

Даже погода. В тот вечер было прохладно, дул сильный холодный ветер, от которого нас с Лерой защищали стены, а по небу ползли тяжелые облака, будто кто-то наверху с натугой тащил мешки с картошкой.

Разве? Была прекрасная погода, ни облачка, очень тепло для позднего августа…

Нет времени разделять реальности. И не надо вспоминать, потому что всплывут подробности того же вечера из третьей идентичной реальности и из четвертой… К счастью, физиология мозговой деятельности (в которой я ничего не понимаю) такова, что человек помнит обычно одно свое прошлое (хотя порой и прорываются странные воспоминания, которые отгоняешь), а при перемене идентичной реальности (это происходит постоянно) меняется и память.

Неважно. Говорили мы в тот вечер с Лерой о ее будущем, о моей работе, о том, какая у нас замечательная семья. Почему мне пришла в голову нелепая, как я сейчас понимаю, а тогда показавшаяся оригинальной, идея? Что у меня было за душой? Долг попечительскому совету и не выплаченная ссуда за автомобиль? Неужели я интуитивно понимал, насколько важны исследования по инфинитному анализу? Подсознательно был уверен, что работа, если будут получены результаты, на которые я рассчитывал, потянет на Нобелевскую? Математикам не присуждают Нобелевку, у нас есть премии, не менее престижные. Филдсовская. Меллеровская. Даже более денежные, чем Нобелевка с ее угасающим фондом. Думал я об этом? Нет, но подсознательно… Иначе чем объяснить, что я взял салфетку (как сейчас помню – с красивым вензелем в виде переплетенных стебельков… нет, без вензеля, и салфетка была не белой, а светло-кремовой… неважно), достал из кармана ручку и набросал текст шутливого (конечно, шутливого, я не думал о премиях, деньгах и особенно – о смерти!) завещания, по которому все оставшееся после меня имущество, движимое и недвижимое, и все деньги, как наличные, так и вложенные в любые счета, акции и облигации, а особенно мое главное имущество – математический талант (в котором я был уверен, этого не отнять!) – я завещаю моим любимым женщинам: жене Елене Николаевне Волковой (в девичестве Резун) и дочери Валерии Владимировне. В пропорции один к пяти. Пять частей Лере, одна – жене. За что я тогда Алену обделил? А за то, что не пошла с нами в этот замечательный паб в этот замечательный вечер. Сама себя наказала!

Шутка. Написал, расписался. Не помню, что стало с салфеткой. Видимо, Лера спрятала бумагу в сумочку. Решила сохранить, чтобы когда-нибудь, когда я стану стареньким, мы будем сидеть у камина и…

Или…

Как бы то ни было, по британскому прецедентному наследственному праву, о котором я, впрочем, знал очень мало, но уж это было мне известно – видел сюжеты по телевизору, да и читал, мне кажется, в каком-то детективе, – завещание считается законным, если написано лично завещателем и заверено его подписью, даже если нет подписей свидетелей и нотариального заверения. Такое завещание, конечно, можно оспорить, но суды обычно иски отклоняют. Или нет?

Не знаю. Но получается, что, если… когда… я умру, Лера получит три с половиной миллиона, а Алена семьсот тысяч фунтов. И это мотив.

Мотив?

Для Леры?

Выдергиваю себя из воспоминаний и слышу громкие голоса – прошло всего две секунды, хотя мне кажется, что вспоминал я минуты три. Конечно, Алена ничего не знает и возмущается.

– Существует, – вздохнув, говорит Симмонс, – завещание вашего мужа, лично им написанное…

– Владик не писал никаких завещаний! – кричит Алена. – Зачем?

Видимо, Гардинер, а может, и все остальные, смотрит на нее с сочувствием. Она понижает голос и через силу произносит:

– Я не знаю ни о каком завещании. Влад никогда… Он не думал об этом…

Быстрые шаги, цокот каблучков по обе стороны кровати. Слишком много людей, не могу разобрать, чьи шаги кому принадлежат. Кто-то вскрикивает – женщина. Кто-то сквозь зубы произносит слово, похожее на ругательство, – мужчина. Кто-то всхлипывает, и я не понимаю – мужчина или женщина.

– Копия, конечно. – Голос Симмонса.

– Откуда это у вас? – Я не узнаю голоса Леры, хотя и понимаю, что спросить может только она. Только у нее есть основание, мотив… возможность?

– Я же сказал. Когда появились подозрения, служба безопасности больницы провела расследование. Невил как раз закончил лабораторные эксперименты и ожидал решения министерства.