Текст книги "Искатель. 2013. Выпуск №10"

Автор книги: Павел (Песах) Амнуэль

Соавторы: Михаил Федоров,Алексей Олин,Кирилл Берендеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Препарат дает три процента надежды. Всего лишь? Не всего лишь, а целых три процента! Пожалуйста, доктор, на вас последняя надежда!

Гардинер не стал бы торопиться. Кто лучше него понимает все плюсы и минусы? Не стал бы, несмотря на все красноречие Алены. А все-таки, было у них что-то или нет? В каких-то идентичных реальностях – было, это предположение находится в пределах квантовой неопределенности. Мне ли не знать, о чем думает моя жена, глядя на красивого, умного, здорового… да, черт возьми… здорового мужчину? Помню, какие взгляды Алена бросала на мужчин, а когда я ревниво (чаще, впрочем, в шутку) спрашивал, почему она страстно посмотрела на господина N, жена со смехом отвечала, что я-то сам со смыслом, вполне определенным, бросил взгляд (будто случайно!) на госпожу М, которая, кстати, лесбиянка, разве ты не знал?..

Все же, было у них или… Да, ну и что дальше?

А дальше – мое шутливое завещание, лежавшее в сумочке у Леры. Салфетка, которую миссис Куинберн случайно подобрала – сумочка как-то упала на пол… А медсестра не то чтобы любопытна, но ее уже интересовало все связанное с лежащим в коме Волковым. Что там, на салфетке, написано? Любопытно: завещание. Да много ли оставит дочери этот физик-математик, ученые люди небогатые.

Бумагу миссис Куинберн, конечно, кладет назад в сумочку. Сумочку, конечно же, вешает на спинку стула – там она и висела, пока не упала случайно, когда Лера задела ремешок локтем, выходя из палаты.

Миссис Куинберн произносит слова все быстрее, разбрасывает их все хаотичнее, и я понимаю: это не она, это я мечусь из реальности в реальность, захватывая речь на разных стадиях в пределах неопределенности. По идее, вот идеальная возможность определить (раньше не получалось!) экспериментально величину квантовой неопределенности. Очень интересная задача, наверняка эти данные, если привести их в систему, помогут доказать восьмую теорему.

Но мне не до того. Инстинктивно я сильно сплюснул интервалы времени, мне это самому мешает, миссис Куинберн говорит очень быстро, и я с трудом поспеваю расставлять фразы в правильном порядке. Я еще и не уверен, что порядок правильный.

Успокоиться. Для начала – восстановить в сознании обычную скорость восприятия времени.

Вроде получилось.

Теперь проще переставлять фразы – они сами, будто солдаты на плацу при команде «Стройся!», занимают нужные места.

– Как-то по телевизору сказали, что присуждена премия. По математике. Высшая, какая только бывает. Меллеровская. Четыре миллиона двести тысяч фунтов. Я слушала невнимательно, что мне до премий? Назвали имя – Владимир Волков. И чтобы я совсем стала уверена, что это он, сказали, что жаль, мол, сам Волков, скорее всего, так и не узнает о премии. Тогда я вспомнила о завещании. Вспомнила, что дочка его встречается с моим племянником. Он лопух. Для него эта девица просто одна из подружек…

Лера, похоже, не выдерживает, я слышу звонкий удар, вскрик, возню. Лера влепила миссис Куинберн пощечину, а та предпочла не отвечать, голос ее отдаляется, но фразы не перестают набегать одна на другую. Мне не до того, чтобы разбираться в ощущениях Леры, – она ведь думала, надеялась… она по-настоящему любила этого… да он и не негодяй, просто молодой оболтус, которым командует тетка.

– Доктор Гардинер так бы и возился со своим препаратом и со своими мышами-крысами-обезьянами до второго пришествия, – миссис Куинберн произносит фразы все более длинные – есть и тут пространственно-временное ограничение, то ли по величине неопределенности, то ли по сжатию временных интервалов, надо это обдумать, но потом… потом… – Тогда я поняла, что могу. Наверно, получится. И даже если что-то пойдет не так, я останусь в стороне.

– У этой… – видимо, медсестра кивает в сторону Алены, я слышу, как та сквозь зубы дважды произносит «дрянь». Да, дорогая, миссис Куинберн еще та штучка, но она всех вас обыграла, верно? И то, ты, милая моя жена, спуталась-таки – теперь у меня нет сомнений – с доктором. Тебе ведь не приказали, верно, сама захотела?

– У этой свои соображения, почему мужу непременно нужно давать новый препарат. У дочки… – Теперь миссис Куинберн кивает в сторону Леры, та молчит, я знаю: ни на кого не смотрит, ее вроде нет здесь и сейчас, ей все противно, она сама себе противна, ей хочется остаться одной… в каких-то идентичных реальностях она сумела остаться одна, но сейчас я не могу… Извини, доченька, придется тебе послушать… сама виновата… не ожидал от тебя.

– У этой, – повторяет мисс Куинберн, будто заплетая время косичкой; слова наматываются сами на себя, – свои желания. С Кеном. Три с половиной миллиона – большие деньги, верно, девочка? А чтобы их получить, нужно убедить доктора. Мама его убеждает. Дочка его убеждает – немного шантажа, верно? Я молчу, вы обе – мои невольные помощницы. Доктор обращается в министерство за принципиальным разрешением. Формальность, но он и на нее не решался, пока вы две ему мозг не проели. Он надеется, что ему самому не придется принимать решение. Решать будет консилиум. Конечно, главное мнение – удоктора. А доктора поддержит профессор. Да, Остин?

– Дороти, – устало произносит Симмонс, и я не сразу нахожу, в какой интервал времени вставить его реплику. Вставляю после вопроса миссис Куинберн.

– Дороти, зачем ты это говоришь? Мы не в полиции, и никто не проводит допроса.

– Да? – взрывается миссис Куинберн. – Не в полиции, говоришь? Все! Вы! Будете! Там!

– Что ты говоришь, Дороти?

– Мужчины! Двое! Лучшие врачи клиники! Не смогли убедить остальных! На консилиуме! Да вы оба в последний момент просто испугались ответственности!

– Это не…

Симмонс хотел сказать, что это не так? Или начало его фразы относилось к чему-то другому, а я интуитивно вставил реплику после взволнованного возгласа миссис Куинберн? Неважно. Вставляю сразу после незаконченной фразы профессора вполне законченную и. даже, я бы сказал, витиеватую фразу Гардинера, расставляющую точки над i:

– Да ладно, Остин, извини, что я так к тебе обращаюсь при посторонних, но сейчас мы все тут, как пауки в банке, давай без условностей, и я тебе скажу, Остин, что эта женщина права в том смысле, что нам всем придется иметь дело с полицейским расследованием, поскольку, как ни крути, имело место несанкционированное применение ницелантамина, и, пожалуйста, Остин, не смотри на меня волком, я отдал распоряжение медицинской сестре, дежурившей утром, записал в журнале назначений, ницелантамин был добавлен в состав лекарственного состава до начала консилиума, сейчас ничего уже не изменить, понимаешь ли, и если ты или кто-то другой спросит меня, почему я так сделал, прекрасно понимая, что, в случае смерти больного непременно будет назначено сначала административное, а потом, после обнаружения грубого нарушения медицинской процедуры, полицейское расследование, да, я все это понимал, сейчас просто довожу до вашего сведения и не собираюсь объясняться, во всяком случае, не здесь и не сейчас, скажу только, что победителей не судят никогда, а проигравших всегда, какими бы высокими мотивами ни были вызваны их действия, а мотив у меня был и остается один-единственный: не рискнешь, не станешь победителем, а рискнешь – можешь и проиграть, и мне плевать на то, что мне пыталась внушить миссис Волков, и плевать на мотив мисс Волков, и тем более мне нет никакого дела до мотивов миссис Куинберн, а ты, Остин, просто слабак, и даже если я проиграю и больной умрет, все равно это будет моя победа, потому что жизнь – это риск. Кстати, для него тоже.

Я понимаю, что Гардинер кивает в мою сторону. А может, показывает пальцем в заключение длинной тирады, и все разом начинают говорить, кричать, плакать, восхищаться, занудствовать; разделить этот звуковой хаос, расставить во времени фразы, чтобы хоть что-то понять в эмоциях, я не то чтобы не в состоянии, легко могу это сделать, но не хочу.

Мне страшно. Пусть Гардинер сколько угодно убеждает себя и других, что убил меня ради прогресса медицины. Чтобы не умирали другие больные, лежащие в тяжелой коме.

Через какое время начинает действовать препарат? После замены утренней капельницы прошло семь часов.

Я не хочу!

Кейт! Почему ты все это время молчала или только тихо плакала? Я чувствовал тебя, твои слезы, твою любовь… я не хочу… я…

И нет никого, кроме…

Тишина. Не слышен даже привычный и проходящий мимо сознания звук работающей аппаратуры. Не слышу ударов собственного сердца. Ничего.

И нет запаха духов – самого надежного индикатора, по которому я легко определял, где стоит Алена, близко ли от меня Лера, здесь ли Кейт, а мисс Куинберн духами не пользуется, медицинские сестры на работе не должны пахнуть, как розарий.

Нет ничего. Только мое запуганное сознание, и я понимаю, что идентичная реальность моей жизни именно сейчас становится тем миром, к которому я шел, множество раз за эти часы выбирая дорогу в бесконечности бесконечностей многомирий.

Я шел к тебе, Кейт. Только ты меня не предала. Ни в одном из идентичных миров. Ни в тех, где мы лишь обменялись парой фраз и прошли мимо друг друга. Ни в тех, где мы почти два года были вместе. Даже в тех, где ты была с Гардинером. Ты вернулась, и я тебя люблю, Кейт, а ты любишь меня.

Возвращаются звуки. Возвращаются запахи. Возвращаются ощущения.

В идентичном мире, где ты со мной, Кейт.

За плотно закрытыми окнами шуршат шинами по асфальту автомобили, и совсем рядом, на расстоянии протянутой руки, плачет женщина. Различаю тонкий запах духов, мой любимый запах, я подарил Кейт флакон на позапрошлое Рождество, а на прошлое уже ничего подарить не смог, потому что выпал из жизни, стал бревном, и ты одна приходила ко мне каждый день, стараясь выгадать время, чтобы не застать ни Леру, ни Алену.

Кейт.

Она одна в палате. Я чувствую себя богом. Могу усилием мысли перемещаться между любыми интуитивно выбранными идентичными мирами. Я стал умелым водителем, асом, способным вести машину собственного сознания по бесчисленным дорогам-мирам многомирий, не глядя на приборные панели, не трогая руль – только ощущая, желая…

Кейт плачет – она никогда не могла сдержать слез, приходя ко мне, клала руку поверх моей (как сейчас), целовала в лоб (да, так) и в губы (о боже…), шептала слова, которые я впитывал, не стараясь понять, потому что слова могли быть любыми: новости, сплетни, уверения в любви, стихи, цитаты из научных статей.

Кейт была уверена, что я все слышу, все понимаю, и когда-нибудь…

Я могу выйти из комы. Могу это сделать прямо сейчас.

Это никак не связано с ницелантамином, ради испытания которого Гардинер пошел на риск поражения, чтобы ощутить победу. Я доказал восьмую теорему инфинитного исчисления. Я могу интуитивно выбирать идентичные миры моей жизни. Миры, в которых я счастлив. С Кейт.

Я открою глаза и встречу взгляд любимой женщины.

Но…

Я выйду из комы, увижу мир, смогу жить, как все люди.

Но забуду все, что происходило в эти двести тридцать семь дней. Забуду о предательстве Алены. Забуду о слабости Леры. О миссис Куинберн, хотевшей услышать голоса своих умерших детей. О бесконечном множестве идентичных миров – временных остановках на моем пути. О доказанных теоремах. О том, что я вообще могу их доказать. Свои способности, свою интуицию, непрерывное состояние инсайта, озарения – я утрачу тоже.

Забуду, как перемещать сознание между идентичными реальностями. Забуду, что это вообще возможно. Утрачу так много, что лучше мне оставаться…

Бревном? Для всех, в том числе и для Кейт?

Кейт будет приходить ко мне, класть свою ладонь поверх моей, целовать меня в губы, шептать «я тебя люблю», и ощущение счастья не позволит мне осознать, что так будет не всегда. Однажды Кейт не придет. Однажды она встретит…

Не хочу думать об этом.

Такова жизнь. Такова жизнь везде, в любом из бесконечного числа бесконечных наборов идентичных миров.

В любом из них я когда-нибудь останусь один – будут проходить годы, а я…

Но я смогу доказать все теоремы инфинитного анализа. Интуиция позволит мне сделать в науке то, что ни я, и никто из моих коллег не сделаем в реальной жизни.

Но кто будет знать об этом?

Вернувшись в мир, я, возможно, забуду даже то, почему оказался в клинике. Забуду тот день, тот перекресток.

Забуду все, что помню сейчас о мире, где Алена готова была на любой риск, только бы увидеть, как я открываю глаза. И о мире, в котором Лера любит своего Кена, незадачливого и глупого, но самого родного и хорошего. И о мире, в котором Лера спрятала в сумочке шутливое завещание, не предполагая, что когда-то оно ей пригодится.

Не хочу забывать ничего.

Но мне не известно ни одного случая, когда бы человек, вышедший из комы, помнил каждое мгновение, каждую мысль, каждое слово, каждый запах в той своей жизни, которая для других не существовала.

Но я смогу быть с Кейт. Смогу бродить с ней по берегу Темзы, которую в Оксфорде называют Айсис, мы будем целоваться в лучах заката, снимем квартиру на Дайв-роад, где я всегда мечтал поселиться. Лера поймет, дочь всегда меня понимала, она будет счастлива с Кеном, а Алена… Наш брак давно стал просто ширмой, он все равно распался бы. Нам не нужно будет лицемерить, и мы останемся… надеюсь… друзьями.

Я смогу вернуться в свой кабинет в университете. Ничего не буду помнить, но какие-то ошметки интуиции, доступной мне сейчас, возможно (надеюсь!), останутся, и я – Меллеровский лауреат, этого никто не отнимет! – попробую еще раз доказать хотя бы малую часть того, что сейчас мне и доказывать не нужно.

Может быть.

Скорее всего – нет.

Согласен ли я – забыть? Хочу ли – помнить?

Кейт кладет ладонь мне на лоб, нежно проводит большим пальцем по надбровным дугам, касается щеки, и я слышу ее шепот:

– Влад, ты слышишь меня? Я знаю, ты меня слышишь.

И после небольшой паузы:

– Я люблю тебя, Влад.

Как принимаются самые важные в жизни решения? Разумом, взвешивающим варианты и не способным оценить их во всей бесконечной сложности идентичных миров, где эти варианты реализуются? Может, выбирают всегда эмоции, а разум лишь подгоняет решения под уже выбранный ответ?

Вернувшись из небытия, узнаю ли я эту женщину?

…выбрать свой путь…

И нет никого, кто решил бы за меня.

…Открываю глаза.

Михаил Федоров
МОКРАЯ ЗИМА В СОЧИ

1

Как снег на голову свалилось дело сына поэтессы с Севера, но конкретно, что и как, никто толком пояснить не мог – ни сама мать, словно проваливавшаяся в бессловесную яму, ни дочь председателя Союза писателей Марина, которая за нее просила. И вот Федин прибежал на вокзал, который оцепили полицейские и где вокруг рыскали кинологи с собаками.

«Видимо, ищут бомбу. У нас в Воронеже, как всегда, что-нибудь да и случается», – подумал он, прыгая через лужи.

Кинулся к перрону по обходному мосту, чтобы успеть на уже вытянувшийся синюшной указкой поезд «Санкт-Петербург – Адлер», вскочил на порожки, когда тот тронулся, и только тут выдохнул проводнице в фиолетовом пальтишке и меховой шапочке:

– Успел…

Состав оторвался от преследователя – налетевшей снежной мороси – и полетел на юг.

Федин смотрел в окно, за которым потянулись поля, похожие на жухлые листы, озерки, блестевшие льдом, слезившиеся тонкой подтаявшей пленкой, – и не особо обращал внимание на соседей: бабульку, севшую к столику, и огромного человека, похожего на мешок, от которого несло затхлым душком. А когда он снял ботинок и нога зачернела без носка, по купе распространился жуткий запах. Пассажира, привыкшего к вони в следственных изоляторах, в колониях, по которым пришлось мотаться, на этот раз чуть не стошнило. Бабулька сделала замечание «мешку», а тот прошамкал почти беззубым ртом:

– Прирежу…

Благодушие сменилось тревожным состоянием. «Мешок» на самом деле напоминал криминального типа.

Когда проходила проводница, бабуля ей сказала:

– Я не могу вместе с этим, – глянула на «мешок», – ехать.

Тот исподлобья огрызнулся и на проводницу:

– Я и тебя, кошечка, чик-чик…

Федин поглядывал на свою вторую полку, где ночью оказался бы дальше от «мешка», чем бабуля, и бабулю, которая на нижней, рядом, и волновался: еще ножичком ее, его. А ехать предстояло ночь.

Повисшую тишину прервала остановка, в проходе появились два полицейских сержанта и дежурная по станции фельдшер в белом халате.

Началось: ссаживать «мешка» или не ссаживать.

Бабуля требовала ссадить, сердобольные женщины из соседних купе: не ссаживать.

Бабулю трясло:

– Вы что! Я врач! Я вижу, у него обострение! Это шизофрения… Я за ним час наблюдаю.

А фельдшер говорила «мешку»:

– Вот, она хочет вас снять…

А тот уже лепетал:

– За что?! Я ничего не сделал…

– Он угрожал! – восклицала бабуля.

– Она сама угрожает, – исподлобья насупился «мешок».

– Еще получится здесь все в крови, – наводила ужас бабуля. – Я вам говорю, и ведь ему ничего…

Когда весы стали склоняться в пользу фельдшера, которой явно не хотелось возиться с этим объектом, вмешался Федин:

– Я, как адвокат, скажу: он разулся… Вы бы его ноги видели…

– Да, – подхватила бабуля. – У него на пальцах грибок. И ногти, как лопаты. А он тронет их и потом лижет…

«Мешка» после такого наиубедительнейшего аргумента ссадили.

А бабулю все трясло:

– Вот, всю ночь не спи. Бросится – не бросится. Видно, из психушки сбежал…

– Да, ему ничего, – согласился адвокат. – А нас уже не будет…

Его передернуло.

Он подождал, пока с исчезнувшим «мешком» выветрится спертый воздух, забрался на вторую полку. Ему не спалось, не оставляла неопределенность того, что ждало его в Сочи, где арестовали сына поэтессы, и не очень задевала судьба «мешка», оказавшегося ссаженным на глухой станции между Воронежем и Ростовом.

Бабульке не очень нравилась молчаливость Федина, она ворчала, а он привычно лежал. В голове закрутились мысли о предстоящем деле: застанет ли в Сочи следователя – единственное, что он знал из привязок дела, найдет ли арестанта, где будет сам ночевать, если придется задержаться в Сочи. Ответы таились за Кавказским хребтом.

Поезд рвал расстояние, уже неизвестно какой тысячи километр нанизывая на нитку его суматошной адвокатской жизни.

Ночью смолой вытянулся Дон с кораблями, днем проплыла серая Кубань с топкими островами, пожухшие просторы сменили облепленные бесцветными пастбищами горы, в проемах которых лавировал поезд, и вот, после туннелей в Туапсе зашумело море.

2

Сочинский вокзал вытолкнул приезжего на запруженную машинами улицу. Увидев указатель «ул. Горького», он поспешил в полицию, боясь упустить следователя и надеясь застать его врасплох. Он специально не предупредил о своем приезде, тот мог бы слинять: зачем ему чужой адвокат, да еще из Воронежа. На излете улицы увидел обшарпанную стену, оббитые порожки и железные двери – «полицайка».

Постовой отпрянул от чуть навалившегося гостя с черной сумкой на ремне, который выдохнул дерганому капитану за решеткой:

– Я адвокат из Воронежа… Мне нужен следователь… Он здесь?

Сжался, боясь услышать: у нас такого нет (ведь приехал втемную, что-то выведав у матери-поэтессы); или не лучше: сегодня нет. И жди, пока объявится.

– Да был…

«Ура!»

Вот Федин замер в коридоре перед лакированной дверью кабинета следователя, которая оказалась закрытой, но уборщица сказала:

– Видела, ходил здесь.

«Теперь я уж его не упущу», – подумал Федин.

Только сколько придется ждать, не знал. Разговаривал с уборщицей, мешая ей мыть пол, а та, довольная, что на нее обратили внимание, бросила в угол тряпку и говорила, говорила. Он вскоре узнал, что здание полиции когда-то занимал трест ресторанов, даже сохранился с той поры мрамор в коридорах и в паре кабинетов. Федин представил апартаменты, где восседали управляющий трестом и его замы-помы: ковры устилали пол, стены закрыли аквариумы с рыбками, картины над барами с выпивкой. Теперь тут хозяевали люди в погонах.

«Полицаи», – недовольно прозвучало никак не ложащееся на душу слово.

Появился упитанный, похожий на моржонка мужичок в шинели с двумя звездами на каждом погоне. «Подполковник», – понял гость. Вставил ключ в скважину, открыл дверь. Его кабинет оказался без картин, без ковров, без бара и аквариумов, заваленный стопами бумаг и томами дел огромный стол.

Подполковник вовсе не удивился адвокату:

– По мне, адвокат хоть с Колымы…

«Плохой намек», – укололо Федина.

Тем не менее теперь он торжествовал: сейчас узнает многое, что было покрыто завесой тайны. Оказалось, его клиент, сын поэтессы, – отпетый мошенник, что ему еще светит другое хищение помимо мошенничества.

Внутри Федина что-то протестовало: ну, уж и мошенник! Но он уже сдержаннее представлял сына поэтессы.

Тут же узнал, что «мошенник» – в Армавире.

– Как в Армавире? – вырвалось у Федина. Он не сомневался, что тот в Сочи. – Это что ж такое?

– А что? У нас изолятора в городе нет. Вот держим и возим…

– Это ж за Кавказским хребтом!

Ну и чудеса! Вся страна гудит о Сочи, где хотят провести олимпиаду, а тут следственного изолятора нет. И еще «мошенники».

Следователь безучастно заметил:

– Девять часов поездом, а автобусом – еще дольше…

Федин спохватился:

– Мне бы постановления на моего подзащитного, – не назвал его «мошенником», – протоколы допросов, следственных действий.

– А дела у меня нет…

– Как же, вы его ведете…

– Оно в Управлении на проверке…

«Надо ж, приехал, а ничего толком не узнаю, – ударило в виски. – Но, ладно, хоть «застолбил» дело. Теперь я в нем адвокат. Следак без меня ни туды ни сюды».

Сухо спросил:

– Когда я вам буду нужен?

– Через три дня.

– Не понял…

– Пятнадцатого декабря…

– Но у меня день рождения….

– Вот на море и отметите, – засмеялся следователь.

Федин стал просить перенести встречу на шестнадцатое, чтобы пятнадцатого утром отметить день рождения дома, а вечером выехать в Сочи, и был несказанно рад тому, что следователь согласился.

Сломя голову, поспешил на вокзал. Бежал по запруженной легковушками и автобусами улочке, из одного конца в ее середину, замечал зеленые деревья, которых уже не осталось в Черноземье, пальмы; сворачивал на суженные дорожки облепленного вычурными высотками, блестящего витринами курортного города, в монолитном, как пещера, кассовом зале нервничал в очереди, еще больше вспотел, когда ему сказали:

– Хотите сейчас в Армавир?

– Да, и чем скорее, тем лучше…

– Но скорее не бывает, – жестко выдала кассир. – Туда идут три поезда в сутки…

– Ого!

Испугался, что не скоро доберется.

– Можно только в семнадцать часов…

– А когда я буду в Армавире?

– В два ночи…

– А чтобы хоть в семь утра?

– Такого поезда нема…

Представив, как будет ночью куковать на вокзале, а вокруг сновать бомжи, кивнул от безысходности. Взял билет на Армавир, и сразу из Армавира на Воронеж, и тут же из Воронежа на Сочи на пятнадцатое декабря, свой день рождения, чтобы опять приехать к следователю.

Имея запас времени до отправления, совершал обычную для себя пробежку – узнал, где прокуратура, если будет писать жалобы, где суд, если состоится судебное заседание, только потом по платановой аллее спустился на набережную.

Море хмуро, как будто отмахиваясь слабыми волнами, вещало ему: вали-ка, брат, отседова.

Вдруг осенило: «Ведь мой подзащитный арестован. Это решает суд. Выходит, в суде есть дело. Оно и просветит».

Остаток дня проторчал в суде, который словно зацепился коробкой за склон. Выпросил дело по аресту и теперь вникал, в чем же провинился сын поэтессы.

Оказалось, взял у пенсионера деньги – построить ему дом, «лимон с лишним», – отметил Федин, – сделал проект, залил фундамент. И скрылся. Его искала милиция, нашла полиция и поспешила арестовать, чтобы больше за ним не бегать. Всего ничего, но вменили мошенничество.

3

Федин уезжал из Сочи поездом «Адлер – Владикавказ», забился на свою излюбленную верхнюю полку; к радости, заметил, что в купе нет очередного шизика с обострением, старался заснуть, ожидая бденье в Армавире. И думал, застанет ли сына поэтессы в следственном изоляторе, не окажется ли и он в пути, скажем, из Сочи в Армавир или из Армавира в Сочи.

Но ехал, подгоняемый надеждой, как зверь, который напал на след и боится упустить добычу.

Сквозь сон хватался за сотовый, нервно нажимал кнопки: 22–00… 23–30… 0-15… 1-30…

Вокзал в Армавире оказался открыт.

«A-то бы еще мерз на улице!»

В зальчике не шныряли бомжи, а наоборот, охранники оберегали покой собравшихся. Федин, счастливый, что не придется слоняться по темным углам и шарахаться от каждого звука, боясь нападения, снял ботинки, поставил под голову сумку и лег. Растянулся, хоть и на жестком сиденье, и вскоре провалился в сон.

В семь утра вышел в высвеченные фонарями улицы кубанского городка, который выгодно отличался от Сочи строгими строениями, где не торчали вышки высоток, а дороги размеренно и широко переливались одна в другую, не извивались, не теснились, не обрывались прижатыми друг к другу домами.

Чувствовался степной простор, контрастировавший со сжатым, прижатым к горам Сочи.

За одноэтажками показалась черная полоса забора, над которой вытянулась длиннющая крыша. Витки колючки по кромке забора говорили об арестантском предназначении огороженного здания. Обогнув забор и продолжая идти вдоль длиннющего пролета, увидел в стене маленькое светящееся оконце, разглядел вставную дверь.

– Изолятор… Он самый… – вырвалось выстраданно.

Из утренних сумерек появлялись вполне приличные дамочки и пропадали за лязгавшей дверью. От открывшейся особенности, когда самые хорошенькие оказались не в институтах, конторах и лабораториях, а в тюремных корпусах, покоробило. Но удивила выложенная красными кирпичами на фасаде конусной надстройки цифра. «1895».

– Ого! Больше ста лет тюряге. Сколько же здесь посидело…

Федина заставили ждать. Он наблюдал, как изредка проходили хохотушки – в Сочи на улицах не особо смеялись.

С гудком тепловоза где-то на станции вошел в ворота изолятора, и уже его принимали и не гнали, словно с интересом разглядывая адвоката, для них откуда-то почти из Москвы, а он свободно говорил, рассуждал, как позволяют себе только защитники, которым начальник не дышит в затылок. И все больше подмечал, какие интересные дамочки в форме сидели не только в кабинетах, но даже в коридорах у решетчатых дверей, все больше огорчался, что отборную часть прекрасной половины человечества спрятали за колючей проволокой. Даже как-то забылся основной вопрос: находится ли в изоляторе сын поэтессы? Не окажется ли пустой его поездка в Армавир?

Не оказалась. Сына поэтессы долго искали в списках и нашли. Встреча с ним, показавшимся интеллигентом, на которого успели повесить плохую статью, деликатно отвечавшим на вопросы, осторожно испрашивавшим совета и даже удивлявшим наивностью, затянулась до обеда. Федин сидел в душном закутке комнаты свиданий, смотрел на худощавого молодого человека с проседью в чубчике волос и думал: «Когда же он все успел? Ведь ему только тридцать пять лет».

Выискивал зацепки для защиты, представлял, что смогут они сделать, открывал дверь в коридор, боясь упасть со стула, – голову мутило от смрада, висевшего в комнатенке. Видимо, здесь выкурили несколько упаковок сигарет, пытаясь выдумать что-то спасительное. Но Федин не курил, и не курил его подзащитный Кирюха, как теперь он называл про себя сына поэтессы.

Федин узнал, что фирма Кирилла строила дом старику, да не построила, а тот вместо того, чтобы идти в суд и требовать достроить или вернуть деньги, пошел в милицию и потребовал: посадите.

– Вместо того чтобы мне быть на свободе и строить, меня лишают такой возможности… Какой-то дебилизм! – говорил Кирилл.

Федин кивал.

Из Армавира он уехал с другим настроением: многое узнал, ко многому приготовил клиента и, что самое важное, понял, что к дню его рождения «вагон» с арестантами в Сочи не прибудет.

Позвонил по сотовому следователю и попросил перенести свой приезд на тройку дней.

– Вы уточните, когда будет этап. Созвонитесь с Армавиром! – говорил «моржонок» по сотовому.

– Да я в Армавире, – отвечал Федин. – Что созваниваться…

И представлял, насколько поразил следователя своей резвостью.

Теперь мог отметить день рождения дома, а не в коридоре полиции в Сочи.

Поезд «Кисловодск – Москва» остановился в Армавире на несколько минут, Федин привычно занял верхнюю полку (нижние разобрали) и покатил на север, удивляясь:

– Побывал в Сочи, а моря толком и не повидал…

4

Встретили день рождения скупо: несколько тостов за столом с женой и детьми, бутылочка вина. Он никогда не отмечал праздники с размахом. От этого отучило скромное прошлое, обычные в подобных случаях пустяшные разговоры и денежные траты. Он снова собирался в Сочи, где температура гуляла около плюс десяти, где, как рассказали, в бегах по игорному делу прятался заместитель прокурора столичной области.

«Ого! А тут моего Кирюху уцепили!» – обиженно подмечал Федин.

По морозцу спешил на вокзал, вспоминая, как неделю назад обходил лужи. Поезд «Нижний Новгород – Адлер» поглотил его, в тамбуре от курева висела мгла. В купе мать читала ребенку детские книжки.

Федин растянулся теперь на нижней полке. Думал, что предпримет в борьбе со следователем, рассчитывая выложиться всею допустимой силой, надеясь одолеть подполковника если не умом, то хитростью. И подмечал, как ужесточалась погода, сменившись на равнине на резкий холод, словно предвещая охлаждение в Сочи.

Но холод остался за Кавказскими горами.

«Моржонок», в кителе, оказался говорливо-суховат.

– Вот еще одно ваше дело, – поднял он и полистал том.

Федин не обрадовался.

Но когда «моржонок» сказал: «Еще таких три…» – у Федина вырвалось:

– За что?

– А мы ему еще эпизод…

– Не слабо…

– И на подходе еще одно на пять миллионов…

Федин сел.

– Вы пока не нужны, – «моржонок» глянул на часы, – вы понадобитесь в четыре дня.

– Хорошо, я буду…

Он вышел из полиции, достал сотовый, стал звонить дружку Кирилла. Тот согласился отвезти гостя на стройку злополучного дома., чтобы он сам мог увидеть, что возведено, да еще – помочь с гостиницей.

– Встречаемся у Краснодарского кольца, – сказал друг Кирилла.

– Это где?

– От «полицайки» вниз и вдоль реки. Да у любого спросите…

Тротуар сужался, а навстречу шло все больше прохожих. У каждого пятого Федин спрашивал про «кольцо» – и ему показывали путь. А когда впереди зашумела на камнях вода, он увидел протоку в бетонных желобах. Дорога изогнулась вдоль бетонки, пришлось идти по трубам – тротуар исчез.

Восхищенно воскликнул:

– И это олимпийский Сочи!

Он не мог представить, чтобы по трубе передвигались гости зимней олимпиады, рискуя упасть по одну сторону – за бетонный барьер в воду, а если по другую – свалиться на асфальт под машину.

Впереди переплелись мосты автомобильных дорог. Он понял: Краснодарское кольцо.

Стоять в дыму от выхлопных газов и бетонной пыли пришлось недолго: побитая «БМВ» остановилась перед ним. Они с другом Кирилла поехали в верховье реки, свернули в ущелье, чем-то походившее на абхазские впадины, в одной из которых долго ездили по змеиным дорожкам. Федин удивлялся мощи «бээмвухи» при подъеме и поражался спутанной нумерации, где рядом стояли дома под номерами 8 и 24, 5 и 46.