Текст книги "Можайский — 4: Чулицкий и другие (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

«На вокзал ушел, Царский [50]50
  50 Царскосельский. Ныне – Витебский.


[Закрыть], но вернулся сразу, как не встретили его, час прождал, больше не мог, опасно: говорит, внимание привлекаем. Тамошний шпик и вправду позыривать стал: зеньки отводит, а сам зырк, зырк…»

– Подожди! Ты что же, – уточнил я, – с ним ходил?

«С ним самым, да!»

– Зачем?

«Наказал он мне баул, как встретим, по адресу сволочь, сам не собирался!»

Я сверился с текстом телеграммы:

камо ждали обрели царёво пришествие аккурат теперь в третий час берегитесь

Обратный адрес и фамилия отправителя не значились – только штемпель почтового отделения и был, – но теперь хотя бы смысл этой белиберды прояснился: камо ждали– это, вероятно, сигнал тревоги: обрели, мол, неприятностей на свои головы – полиция на хвосте! Царёво– место встречи, Царскосельский вокзал. Пришествие аккурат теперь– встреча состоится сегодня. Берегитесь– понятно без перевода. И только в третий часпо-прежнему вызывало вопросы. Но я и с этим справился, припомнив, что не просто так Илья Борисович умчался на вокзал и ждал на нем, несмотря на то, что поезда уже не ходили [51]51
  51 Очевидно, пригородные. Поезда дальнего следования могли и прибывать и отправляться. Почему Михаил Фролович не принял это во внимание – загадка.


[Закрыть]. Очевидно, что речь в телеграмме шла не о третьем часе дня, а о третьем часе от какого-то события. Вот тут-то меня и осенило, уже второй раз за этот визит: третий час от захода солнца!

– Почему так? – изумился наш юный друг [52]52
  52 Любимов.


[Закрыть].

Чулицкий посмотрел на него и снисходительно пояснил:

– Был бы третий час дня, идти уже не было бы смысла. Был бы третий час ночи, не было бы смысла идти так скоро. А третий час от захода солнца – как раз.

Логика построения выглядела безупречной. Спорить никто не стал.

– Я, – продолжил Михаил Фролович, – велел мальчишке рассказывать дальше. Особенно меня интересовало вот это: но вернулся. «Что это значит? – спросил я его. – Куда вернулся? Вы ведь, – обратился я к его матери, – сказали, что с вечера Илья Борисович здесь не был?»

«Не были», – снова уверила она.

«Не сюда вернулся, не сюда!» – начал пояснять мальчишка. – «В чайную дяди Матвея!»

Я вопросительно выгнул бровь.

«В доме напротив».

«На фабрике, да! На фабрике!» – подтвердил слова матери начинающий каторжанин.

– Прямо на фабрике? – я не поверил своим ушам. – Там чайная есть?

«Дяди Матвея, да!»

– Кто такой – этот дядя Матвей?

Мать и сын переглянулись.

«Хозяин».

«Чайной».

– Это я уже понял. А сам-то он кто?

«Торыжка», – почему-то нехотя признала женщина.

– Торыжка? – не понял я.

«Торжанин, по-вашему», – поправилась она.

– Час от часу не легче!

«Торгаш мелочной, ваше высокородие!» – вмешался, кашлянув, сопровождавший меня надзиратель.

– А! – я хлопну себя по лбу. – А почему так настороженно?

Мать и сын опять переглянулись. Женщина заговорила с оглядкой:

«Всякое люди добрые поговаривают. Якобы скупщик он. Мы-то не верим, нет: человек он хороший… вот и моих-то, значит, не обижает: рогаликом балует, сдобой… но – слухи! Понимаете?»

Я ничего не понимал:

– Чего он скупщик? Краденого?

Женщина перекрестилась:

«Господь с вами! Какого такого раденого? Никакого раденого он не берет! Вещи с умерших скупает и с барышом отдает!»

У меня по спине пробежали мурашки.

– С каких умерших? – чуть ли не шепотом спросил я.

«Так ведь мрет народец-то!»

– Да какой народец, Бога ради?!

«Ясно какой: здешний, фабричный!»

– Тьфу! – вырвалось у меня.

Женщина и мальчишка посмотрели на меня с неодобрением.

– Да не в том смысле «тьфу!», что «тьфу!» на вас, – мне стало неловко, – а в том, что дело у меня до других умерших. А вы меня с толку сбиваете!

«Так ведь…»

– Ну вот что: хватит! – Я жестом велел мамаше больше не вмешиваться. – А ты говори! Значит, с вокзала Илья Борисович к дяде Матвею пошел?

«Поехал!» – с гордостью поправил меня мальчишка. – «Понесся!» – мальчишка изобразил ногами биение копыт. – «Мы понеслись», – добавил он после секундного раздумья и покачал руками на манер извозчика: будто вожжи держал.

– Дальше!

«Засел он у дяди Матвея. Смурной такой, беспокойный. Потом бумагу спросил и чорнила».

– А ты?

«Я рядом был: не отпускал он меня!»

– И? Что написал?

Мальчишка важно надулся и вельможно покачал головой:

«Грамоте не обучены, да-с!»

– Плохо, Вася! Очень плохо!

«Не Вася я!» – мальчишка сдулся и, кажется, обиделся.

Я его тут же подзадорил:

– Без разницы, Вася! Только что ты мог заработать еще два рубля. А теперь – дудки!

Масштаб трагедии произвел на беса подобающее впечатление:

«Чего надоть-то?» – вскрикнул он. – «Я сделаю!»

Я подавил усмешку:

– Написал он бумагу, а дальше?

«Мне отдал».

– А ты?

«На почту снес».

– Вот так, на почту? Без ничего?

«Почему это – без ничего? С пошлиной!»

Я потряс головой, думая, что ослышался:

– С какой еще пошлиной?

«Известно, с какой! На марки!»

– Так ты о плате?

«О ней».

– Адрес!

«Седьмая линия…»

– Да не почты, дурья твоя башка!

Мальчишка насупился:

«Сам дурак!» – немедленно парировал он.

Я – энергично – погрозил ему пальцем:

– Куда письмо отправлялось?

«Никуда!»

Глазки малолетнего шантажиста заблестели. Я понял, что вот это-то и было его главным секретом.

– Как – никуда? – прошипел я, делая к нему шаг и готовясь схватить его за грудки.

Мальчишка тут же отпрянул и взвизгнул:

«Монету гони! Сам обещал!»

«А ну как я сейчас, ваше высокородие!» – процедил надзиратель и стал обходить мальчишку с другой стороны.

– Стой! – остановил я надзирателя и снова достал из кармана бумажник. – Вот твои два рубля!

Шантажист молнией юркнул ко мне и схватил деньги.

– Говори!

«Закрыта была почта!»

Я обомлел: да что же это со мной? Как я сам не подумал об этом? Понятно ведь: и затемно уже было, когда дядюшка наш на вокзал помчался, и ждал он там около часа, и вернулся потом, и какое-то время в чайной провел, и только потом писать начал, и мальчишке, чтобы до почты дойти, уж никак не менее четверти часа потребовалось – если не больше… конечно же, почта уже не работала!

– Значит, письмо все еще у тебя? – с надеждой спросил я и протянул руку.

«Вот еще! Сам доставил!»

Я подскочил:

– Куда? Как? Ты же читать не умеешь!

«А вот так!» – мальчишка злобно хихикнул. – «Больно надо – пошлину возвертать!»

– Выбросил что ли? – ахнул я.

«Доставил!»

– Но куда?

«В адрес, понятно!»

– В какой адрес?

«Рубель!»

Я – прямо ему в физиономию – швырнул очередной рубль. Негодяй ловко увернулся и подхватил скомканную бумажку.

– Ну!

«Дядечка добрый попался», – пустился в объяснения он, – «старикашка совсем… ну, прямо как ты…»

Я проглотил.

«…на ребеночью слёзку падкий. Дядечка, дядечка, – плакал я, – а куда ж бумажечку эту снести-то нужно? Прибьет меня папка! Копеечку я потерял, с почты не могу отправить… Прочитал мне дядечка адрес. И копеечку дал!»

– Зачем же он дал? Почта закрыта!

«Так добрый ведь… а потом, что я – лопух какой, у почты спрашивать?»

Я закусил губу.

«Вот в адрес я и пошел. А там…»

Негодяй снова умолк, сверкая глазами.

– За адрес уже заплачено! – возразил я, понимая, впрочем, что это не поможет.

Так и вышло:

«За адрес! Но не за то, что в адресе было!»

– Адрес говори!

«Да как же я скажу, если не сказать и то, что было?»

– Просто адрес!

«Не можно!»

Я протянул «рубель»:

– Ну!

Мальчишка сунул рубль в карман и, наконец, начал выкладывать информацию:

«Девятая линия…»

Я насторожился: упоминалась уже девятая линия!

«…сорок шестой нумер».

Я побледнел.

«Училище там».

– Солнышков… – пробормотал я, невольно попятившись к выходу.

«Ась?»

– Ничего, ничего… – я взял себя в руки. – Продолжай.

«В третьем этаже».

– Да…

«В собственные руки!»

– Кому?

«Его превосходительству…»

– Кому?! – закричал я, снова теряя самообладание.

«Его превосходительству», – повторил сорванец, – «господину действительному стат… стат..»

– Статскому советнику?

«Статскому советнику!»

Я обхватил руками голову: только не это!

«Висватому!»

Я застонал.

Мальчишка явно остался доволен произведенным эффектом. Повернувшись к матери и взявшись пересчитывать «выручку», он нравоучительно произнес:

«Учитесь, мама!»

Я схватил надзирателя за рукав шинели и, волоча его за собой, бросился вон: из комнаты, из общежития, с Кожевенной линии!

– Поворот! – Кирилов фыркнул в усы.

– Не то слово! – отозвался Чулицкий с хитроватым прищуром. – Но это еще цветочки: ягодки впереди!

– Давайте уже свои ягодки, пока не перезрели!

– Минутку, – вмешался я. – Михаил Фролович, я правильно понял, что этот… гм… этот юный любитель рублей отослал вас к профессору Висковатову?

Чулицкий кивнул:

– Правильно.

– Но вы же не хотите сказать, что профессор…

– А вы послушайте дальше!

– Но мне же нужно знать, что записывать, а что – нет! – я помахал уже на добрых две трети заполненной памятной книжкой. – Если записывать всё, в этом потом сам черт ногу сломит!

– Сушкин! – Чулицкий нахмурился. – Пишите всё, если уж взялись. Или вообще не пишите. Мне-то какое дело?

– Но…

– Довольно!

Моя нога – уверяю вас, читатель, помимо моей воли – притопнула по паркету:

– Я – лицо официальное! – требовательно произнес я. – Всестороннее освещение произошедших событий…

Михаил Фролович, а за ним – Митрофан Андреевич и Сергей Ильич засмеялись. Михаил Фролович, отсмеявшись, позволил себе новую дерзость:

– Сушкин, видит Бог: вы – такое же официальное лицо, как посол государства Луны при дворе короля Людовика Четырнадцатого [53]53
  53 Вероятно, Михаил Фролович намекает на произведение Сирано де Бержерака «Государства и империи Луны» ( Histoire comique des États et Empires de la Lune). Правда, никакого посла при дворе Людовика XIV в нем не было.


[Закрыть]! Если бы не Можайский…

– Кстати, обо мне, – перебил Чулицкого Можайский.

Михаил Фролович с подозрением воззрился на его сиятельство:

– А тебе-то что? – неласково спросил он.

Можайский тоже прищурился:

– Сущий пустяк: маленькое разъяснение.

– Какое еще разъяснение?

– Ну, как же, – веки его сиятельства почти совсем прикрыли улыбавшиеся глаза, – чайная.

– Чайная? – не понял Чулицкий. – А с ней-то что не так?

– Дядя.

– Какой дядя? Хватит говорить загадками!

– Дядя Некрасова, – глаза его сиятельства распахнулись, их страшная улыбка засияла в полную мощь.

– Можайский!

– Дядя Некрасова, Илья Борисович, – соизволил пояснить его сиятельство, – всю ночь провел неизвестно где. В комнату он не возвращался. Отправиться на ночь глядя к профессору он не мог. Где же он был? А главное – почему? Если же учесть то, что ты сам рассказал о содержателе чайной…

– Можайский! – похоже, Чулицкий взбесился. – Чем молоть несусветную чушь, просто позволь закончить рассказ!

– Значит, не в чайной он был?

– Нет!

– А где же?

– Может, послушаешь?

Его сиятельство оттопырил нижнюю губу и склонил голову к плечу:

– По всему видно, ты подготовил сюрприз!

– Ты замолчишь или нет?

– Убили дядю! Ай-я-яй!

На лице Чулицкого появилось выражение разочарования:

– Ты-то откуда знаешь?

– Нетрудно догадаться!

– Но…

– Не в чайной, говоришь, его… зарезали?

Чулицкий подпрыгнул едва ли не до потолка:

– Зарезали? Почему – зарезали?!

– Потому что вряд ли застрелили!

– Издеваешься!

– Ну… – странное дело, но вечная улыбка в глазах Можайского на мгновение куда-то пропала, и от этого, признаюсь, всем нам стало как-то особенно не по себе. Даже Михаил Фролович вдруг попятился. – Наверное, да: издеваюсь.

Глаза его сиятельства снова улыбались.

Чулицкий пришел в себя:

– Чтоб тебе! – воскликнул он, доставая из кармана платок. – Ты закончил?

Можайский кивнул:

– Ладно, продолжай. Раз уж этого молодчика зарезали не в чайной, то и черт с ним. А в чайную все-таки нужно будет наведаться: слыханное ли дело? Что это еще за дядя Матвей, которого я не знаю?

– Юрий Михайлович… – Гесс. – Суворовский участок [54]54
  54 Суворовский участок Васильевской полицейской части.


[Закрыть]не в нашей компетенции…

Можайский – губами, то есть искренне – улыбнулся Вадиму Арнольдовичу:

– Ничего: Иван Дмитриевич [55]55
  55 Князь Иван Дмитриевич Оболенский (1850–1920). Во время описываемых событий – коллежский советник, пристав Суворовского участка. «Сосед» Можайского по службе.


[Закрыть]возражать не станет.

Чулицкий:

– Зачем он тебе сдался?

Можайский:

– Интересная у него «профессия» – с трупов одежду продавать!

– Гм…

– Ладно, – примирительно, – извини. Давай, рассказывай дальше!

Чулицкий потоптался, пожал плечами и, несмотря на еще одну мою попытку протеста, продолжил:

– Выбежали мы с надзирателем из общежития и, вскочив в коляску, помчались на почту…

– Куда?

– На почту, Сушкин, на почту!

– Но почему на почту?

Михаил Фролович от досады пнул подвернувшийся под ногу стакан. Стакан, постукивая гранями, прокатился полукругом по паркету.

– Человека я там оставил! Забыли?

– А!

– И что вы только записываете? Ничего в голове не задерживается!

– Извините… – я ощутил, как уши мои потеплели, и, начав туда-сюда перелистывать страницы, сделал вид, что погрузился в содержимое памятной книжки.

Михаил Фролович, глядя на меня исподлобья, выдержал небольшую паузу и продолжил, уже не прерываясь на сторонние замечания:

– Матвеев, управляющий, по-прежнему был на месте. Увидев меня, он вышел из-за конторки и – с обеспокоенным видом – поинтересовался:

«Что случилось, Михаил Фролович? Вы так взволнованы, словно…»

– Не сейчас, Иван Васильевич, некогда! – перебил я Матвеева. – Что с отправителем? Приходил?

«Нет».

– Ладно, это уже не важно! Я обнаружил его!

Матвеев тоже возбудился:

«Кто же наш таинственный незнакомец?»

– Дядя одной из жертв… Но и это неважно. Скажите-ка вот что, Иван Васильевич: этот человек когда-нибудь делал отправления в адрес Висковатова?

«Павла Александровича?» – изумился Матвеев.

– Да!

«Нет, что вы…»

– Вы уверены?

«Конечно!»

– А кто-нибудь вместо него?

«Что значит – вместо?»

– Кто-нибудь вообще, – я взмахнул рукой, обводя помещение почты, – писал отсюда Павлу Александровичу?

«Дайте подумать…»

Матвеев и впрямь задумался, а потом и вовсе попросил помощника принести журнал регистраций.

– Что-нибудь нашли?

Матвеев перелистнул последнюю страницу и отрицательно покачал головой:

«Нет, ничего… но подождите!»

Я вскинул на него исполненный надежды взгляд, а он, повернувшись ко мне спиной, закричал… Точнее, не закричал, нет, а проделал что-то, что было бы можно назвать остервенелым шепотом:

«Михаил Семенович! Михаил Семенович!»

На зов – я даже не понял, откуда он появился – вышел степенный мужчина, представившийся мне заведующим отделом.

«Михаил Семенович!» – Матвеев ввел своего коллегу в курс дела. – «Что скажете?»

Заведующий ответил незамедлительно:

«Через отдел трижды проходили такие отправления».

Я радостно вскрикнул:

– Подробней, пожалуйста!

Михаил Семенович начал перечислять:

«Во-первых, бандероль. Отправитель… вернее, отправительница – некая… дайте припомнить…»

– Ну же, ну!

«Красивая такая барышня, очень запоминающейся внешности…»

– Васильковые глаза?

«О, вы ее знаете?»

– Наслышан уже!

Михаил Семенович сморщил лоб, в его глазах промелькнуло мечтательное выражение, тут же, впрочем, сменившееся недоверием пополам с испугом:

«Но позвольте!» – вопросил он. – «Вы ведь – начальник Сыскной полиции?»

Я подтвердил.

«Значит ли это…»

И это я подтвердил.

«Ужасно! Такая красавица! И – преступница! Кто бы мог подумать…»

– Фамилия! Как ее фамилия?

Михаил Семенович вздохнул:

«Обычная фамилия. Потому-то и вспомнить не могу: на языке вертится, а с языка не идет!»

– И все же, постарайтесь!

«Семенова? Самсонова? Сёмушкина?.. Да!» – Михаил Семенович негромко хлопнул в ладоши. – «Сёмушкина! Она самая».

– Так-так-так… – пробормотал я, записывая фамилию в книжку. – И имя? Отчество?

«О, с ними – просто. Они такие по нынешним временам необычные, что не запомнить их – грех!»

– Ну?

«Акулина Олимпиевна! Представляете?»

Я с недоверием посмотрел на Михаила Семеновича и переспросил:

– Акулина Олимпиевна? Вы уверены?

Понимаете, господа, – пояснил Чулицкий, – как и в случае с рассказом Некрасова, я еще мало что знал о сообщнице Кальберга. В сущности, я только от Некрасова и узнал о ее существовании, но он лишь дал ее общее описание, так же, как и заведующий отделом, прежде всего восхитившись ее красотой. А вот имени-отчества, как и фамилии, он не назвал: по незнанию. Поэтому «Акулина Олимпиевна» показалось мне совершенно невероятным! Михаил Семенович был прав: для нашего времени такие имя и отчество кажутся необычными. Настолько причем необычными, что тут же закрадывается подозрение: а подлинные ли они?

– С Сёмушкиной он точно ошибся. – Инихов. – Теперь мы знаем, что ее фамилия – Семарина!

Чулицкий пожал плечами:

– Ошибся или нет – значения не имеет. Да ведь и ошибки могло и не быть: мало ли как представилась эта… барышня!

– Хм… пожалуй!

– То-то и оно… Но имя-отчество… Да, господа, – уже снова ко всем нам, а не только к Сергею Ильичу обратился Чулицкий, – имя и отчество поразили меня небывало! Я, повторю, даже переспросил огорошено: «Акулина Олимпиевна? Вы уверены?»

Михаил Семенович подтвердил с довольной полуулыбкой:

«Я тоже был удивлен не менее вашего, господин Чулицкий!»

– Ну и ну… вот уж никогда бы не подумал, что кто-то еще способен так называться!

«Да, удивительно!»

– Ну, хорошо! – сам себя, а заодно и Михаила Семеновича призвал я к порядку. – А что с другими двумя отправлениями?

Заведующий назвал и их:

«Второе – письмо с наложенной ценностью, но, как мне показалось, не содержавшее что-то действительно ценное. Во всяком случае, ценное для сторонних людей».

– Почему вы так решили?

«Это был самый обычный лист бумаги с двумя-тремя строчками рукописного текста. Согласитесь, вряд ли такое отправление может быть ценным для кого-то помимо самих отправителя и получателя».

– Да, пожалуй… – согласился я. – А текст вы не запомнили?

Заведующий покачал головой:

«Нет, что вы, господин Чулицкий! У нас не принято читать чужие письма!»

Я кивнул: хотя и с досадой, но понимающе.

– А третье?

Заведующий вновь оживился:

«Третье – совсем другой коленкор! Третьим отправлением была посылка. Объемистый ящик…»

– Ящик! – воскликнул я. Под ложечкой у меня засосало.

«Да, – повторил Михаил Семенович, – ящик. И весьма тяжелый к тому же!»

– Что же в нем было?

«Как ни странно, но это я знаю!»

– Что?

«Проектор!»

– Проектор! – даже не переспросил, а утвердительно – вслед за управляющим – констатировал я.

«Да, проектор. Отправитель настаивал на аккуратном с ним обращении, так как оборудование новое, экспериментальное, хрупкое и могло бы повредиться при небрежном с ним обращении».

– Когда это было?

«С год назад».

– И вы запомнили?

«Ничего удивительного: не каждый день приходится заниматься такими отправлениями. Больше того: я и не припомню, чтобы когда-то еще приходилось! А потом, вот ведь какая еще странность…»

Михаил Семенович запнулся.

– Что? Что?

«От нашего отделения – вы же сами знаете, господин Чулицкий! – рукой подать до адресата. Ума не приложу, зачем понадобилось прибегать к нашим услугам. Не проще ли было доставить ящик наемной подводой и самостоятельно?»

– А кто отправлял?

«Сравнительно молодой человек».

– Как он выглядел?

«Очень импозантно».

– Поясните!

Управляющий посмотрел на меня с заговорщицкой хитринкой во взгляде и добродушно усмехнулся:

«Вы, полагаю, можете отличить барина от слуги?»

Я удивился:

– Возможно. Но к чему ваш вопрос?

«Представьте себе хорошо, даже щегольски одетого слугу!»

– Ну!

«Вот так и выглядел тот молодой человек: как слуга из очень богатого дома. Я…» – Михаил Семенович что-то прикинул в уме. – «Я, – повторил он, – назвал бы его управляющим или доверенным секретарем. Таким, которому платят много, но за равного не держат. Манеры, взгляд, построение фраз…»

– Я понял!

На самом-то деле, господа, я не понял ровным счетом ничего: слуга из богатого дома? Секретарь или управляющий? Это еще что за птица и какова его роль?

– Раньше, конечно, вы его не встречали?

«Почему же? – возразил Михаил Семенович. – И в этом я вижу еще одну странность!»

– Говорите же!

«Он явно живет где-то совсем неподалеку: я не раз видел его здесь же, в «Олене» [56]56
  56 В трактире на 7-й линии, 24: буквально в соседнем доме.


[Закрыть], у Александра Тимофеевича. Иногда мы сталкивались с ним за обедом. Иногда – за ужином. Не думаю, что кто-то станет ходить или ездить в «Олень» издалека…»

– Да уж, сомнительно!

«Но коли так, то что же получается?»

– Что?

«Адресат отправления – вот он, под боком. Отправитель – здесь же. К чему такие сложности?»

– Это – Аркаша Брут, – внезапно и очень мрачно заявил Гесс.

Чулицкий согласился:

– Да, теперь мы знаем, что это был именно он. Но в тот момент, на почте, я понятия не имел о существовании этого человека!

Лицо Вадима Арнольдовича стало совсем хмурым:

– Неудивительно. Я тоже и представить себе не мог, при каких обстоятельствах снова его увижу!

В голосе Чулицкого появилось сожаление:

– Вы ведь его жалеете?

Вадим Арнольдович поднял на Чулицкого недобрый взгляд. Недобрый, впрочем, не в отношении начальника Сыскной полиции как должностного лица и не в отношении Михаила Фроловича как человека, а больше в отношении абстрактного лица, сующегося с непрошенным сочувствием:

– Глупая смерть! И… незаслуженная.

Михаил Фролович наморщил лоб и задумчиво почесал его.

– Незаслуженная? Это вряд ли. А вот нелепая – согласен.

– Пусть так.

– Не вините себя. – Чулицкий подошел к Вадиму Арнольдовичу и доверительно взял его за локоть. – Дров вы, конечно, наломали: спору нет. Но в смерти вашего приятеля вы не виноваты. Ему в любом случае была крышка!

Гесс отстранился:

– Пусть так. Но чтобы вот так… пулю в лоб на моих глазах!

Чулицкий пожал плечами:

– А по мне, так даже лучше: быстро и без мучений. Всяко лучше, чем быть повешенным!

Гесс вздрогнул и отошел от Михаила Фроловича еще на шаг.

Чулицкий кашлянул.

Можайский подхватил с буфета стаканы и бутылку и вроде как переменил тему:

– А не выпить ли нам?

Все мы с облегчением загудели и окружили его сиятельство пестрой толпой. «Наш князь» – с видом немного комичным, что было особенно заметно на фоне его неизменно мрачного из-за увечий лица – начал оделять нас выпивкой. Действовал он быстро и ловко, так что уже минуту спустя каждый из нас держал стакан и ожидал тоста.

– Ну, за весну! – провозгласил его сиятельство.

Мы выпили и прислушались: за окнами по-прежнему завывал штормовой ветер, в стекла билась ледяная крупа.

– Да, запаздывает, голубушка! – подтвердил Можайский, словно отвечая на наши явные мысли. – Ну да ничего: капель уже прозвенела, оттепели пошли… так, глядишь, и всё зазеленеет – оглянуться не успеем!

– Дай Бог, дай Бог, – поддержал Можайского Кирилов. – Весною и нам работать сподручней!

– Всем сподручней, Митрофан Андреевич, всем!

Пожарный и полицейский обменялись улыбками.

– А теперь, – заявил Можайский, когда хмарь, навеянная столкновением Гесса и Чулицкого, вполне, казалось, рассеялась, – можно и к нашим баранам вернуться. Я так понимаю, – это уже Михаилу Фроловичу, – с почты ты прямиком к Висковатову в гимназию отправился?

– Да, – подтвердил Чулицкий.

– И что же там?

– Мрак, ужас, смерть!

– Неужели дядюшку прямо там зарезали? – в голосе Можайского послышалось недоверие. – У Висковатова?

– Ну… – Чулицкий покрутил растопыренными пальцами правой ладони: мол, как посмотреть, – и да, и нет. Не совсем, короче!

– Ну, так рассказывай!

Михаил Фролович рассказал:

– Когда на почте я выжал все, что мог, и, выжав это, пришел в едва ли не леденящее волнение от вскрывшихся обстоятельств, я наспех попрощался с Иваном Васильевичем и Михаилом Семеновичем и – пешком, не желая тратить время на дорожную сутолоку – полетел на девятую линию. Вы себе представляете сорок шестой дом? – четырехэтажный [57]57
  57 Пятый этаж был надстроен позже.


[Закрыть], на невысоком цоколе, некрасивый, но вполне респектабельный с фасада, и с мрачным, застроенным корпусами двором?

Можайский, Инихов и Гесс кивнули утвердительно. Остальные, считая и меня, помялись в сомнении. Не знаю, кто как, а я не обращал на этот дом никакого особенного внимания, хотя и жил неподалеку, и, разумеется, не раз его видел воочию.

– Дом этот – вполне себе достопримечательность: благодаря гимназии и реальному училищу Видемана – известному, как вы знаете, заведению. Преподавательский состав в заведении этом – на удивление: один Павел Александрович – заслуженный, как-никак, профессор Императорского Университета – тому очевидное подтверждение. Но вот всё остальное…

Чулицкий слегка поежился.

– … от всего остального – мурашки по коже! Я даже не говорю о том, что если один этаж отдать под нужды мальчишек, весь дом неизбежно приходит в расстройство: нет. Больше всего меня поразила и обеспокоила царившая там атмосфера: какая-то помесь фальшивого благополучия и кричащей нужды. В такой атмосфере уже неважным казалось всё прочее. Поднявшись на третий этаж с парадного входа, я позвонил в квартиру Павла Александровича, но тут же припомнил, что день – будничный, а директор училища – человек, несомненно, занятой. Поэтому я ничуть не удивился, когда открывшая дверь не то экономка, не то какая-то дальняя родственница на мой вопрос о Висковатове ответила, что он на занятиях. Пришлось перейти от квартиры в учебные помещения и порасспрашивать там.

Нашелся Павел Александрович быстро, и также быстро он согласился ответить на мои вопросы. Однако взгляд его был тяжел, ноздри крупного носа подрагивали от сдерживаемого волнения, рукою Павел Александрович то и дело проводил по окладистой бороде, а иногда забирал в пригоршню спущенные на воротник волосы. Я насторожился: люди, не чувствующие за собою никакой вины, обычно при встрече с полицией так себя не ведут.

– Знаком ли вам некий Илья Борисович? – первым делом осведомился я, пристально глядя на Висковатова.

«Фамилия?» – коротко уточнил он.

– Некрасов.

Павел Александрович хмыкнул:

«Один Некрасов мне точно известен. Но вряд ли вас интересует именно он!»

– Милостивый государь!

«Некрасов, говорите?» – Павел Александрович сбавил обороты. – «Нет: что-то не припоминаю».

– Как же так?

«А что же в этом удивительного?»

– Да ведь вы только минувшим вечером получили от него письмо!»

Павел Александрович порозовел:

«Письмо? Какое письмо?»

– Вам мальчик его принес. Отпираться бесполезно!

Краска на лице Павла Александровича стала заметней:

«Ах, вы об этомписьме!»

– Было еще какое-то? – поддел профессора я, чтобы и дальше понаблюдать за его реакцией.

Павел Александрович, однако, отреагировал спокойно:

«Нет, других писем не было».

– Тогда расскажите об этом!

«Но что именно вас интересует?»

– Прежде всего: как давно вы знаете Илью Борисовича?

«Вообще не знаю».

– Павел Александрович!

«Я правду говорю». – Взгляд Висковатова стал еще тяжелее. – «В том смысле, что лично с ним не знаком».

– Но письма, тем не менее, он вам почему-то пишет?

«Илья Борисович – мой корреспондент».

– Корреспондент?

«Э… гм… да».

– Какого же рода корреспонденцию вы с ним поддерживаете?

Павел Александрович покраснел еще больше:

«Он… документы для меня подыскивает!»

– Какие документы?

«Обычные. То есть – необычные, конечно: грамоты, стихи…»

– Павел Александрович! – я решил положить конец этому неясной причины и очевидному вранью. – Илья Борисович обвиняется в совершении нескольких тяжких преступлений, считая даже убийство.

«Убийство!» – теперь на лице Висковатова промелькнул ужас. – «Убийство?»

– Да. Что вы на это скажете?

Краска с лица профессора сошла: он побледнел.

«Уверяю вас, я ничего об этом не знаю! Вы же не думаете, что я…»

– Нет, разумеется, – я решил не перегибать палку, – ничего такогоу меня и в мыслях нет. Но вы должны без утайки рассказать мне обо всем. Понимаете? Обо всем решительно! А чтобы вы понимали, что я перед вами честен, знайте: о проекторе мне тоже известно.

«Господи!» – искренне изумился Павел Александрович. – «Проектор-то тут причем?»

– Вот и я хотел бы это понять!

«Поясните: потому что я-то уже вообще ничего не понимаю!»

– Хорошо, – я жестом пригласил профессора занять стул напротив меня, хотя – по чести и месту – профессору следовало предложить мне сесть. – Давайте обо всем по порядку.

«Сделайте милость!» – Павел Александрович сел.

Я – вкратце, разумеется, и не касаясь определенных деталей – рассказал профессору о произошедших в городе событиях и о том, какая роль в них выпала на долю Ильи Борисовича. Роль при этом добровольная, а потому особенно предосудительная.

Павел Александрович слушал, не перебивал, а когда я покончил с этим, уже без ерничанья и куда более приветливо, чем поначалу, стал отвечать на мои вопросы.

«Понимаете, – прежде всего, пояснил он мне, – я давно подумывал о том, чтобы сделать некоторые из моих исследований… как бы это сказать? – более рациональными что ли, менее затратными по времени. Я имею дело с огромным, колоссальным количеством самой разной документации, причем многие из рукописных текстов представляют собой самые настоящие головоломки. Лучшие из графологов далеко не всегда способны разобрать написанное в спешке или… ну…»

– Или как?

«В подпитии, например, – признал Висковатов, – а то и в горячечном бреду. Такое встречается и, к сожалению, совсем нередко».

– Но чем же вам помочь проектор?

«Детализацией».

– Не понимаю.

«Странно. Ведь вы должны быть наслышаны о работах господина Буринского!»

– Ах, вот вы о чем [58]58
  58 См. ранее.


[Закрыть]!

«Конечно. Принцип схож. Да и саму идею я подобрал именно у этого вашего коллеги. Только слегка изменил ее для собственных нужд, к фотографированию добавив проекцию специальным аппаратом».

– Но как вы узнали о существовании такого аппарата?

«Я и не узнавал. Мне о нем рассказали».

– Кто?

«Молжанинов».

– Фабрикант!

«Он».

– Значит, вы с ним встречались?

«Разумеется. И не раз. Семен Яковлевич – известный меценат».

– Вы говорили с ним о ваших исследованиях?

«Вполне возможно: я, если честно, не помню».

– Не помните?

«Я много с кем говорю. Невозможно упомнить всё».

– И?

«Однажды – где-то около года назад или даже поболе – Семен Яковлевич предложил мне опробовать новый проектор, а если он подойдет мне – преподнести его в дар. Я, разумеется, согласился».

– Странно… – пробормотал я, думая о способе доставки.

«Что?»

– Доставили вам этот проектор весьма необычным способом.

Павел Александрович улыбнулся:

«Напротив: способ был самым обычным».

– Конечно, – парировал я, – через ближайшее отделение почты, вместо того чтобы просто доставить на дом!»

«Этому есть объяснение».

– Внимательно слушаю!

«Почта – учреждение официальное, с официальными же документами. Почтовая доставка – не подлежащий сомнению факт деловых отношений, освобождающий от подозрений в неясном происхождении полученной вещи. Проектор – помните это? – был необычным, экспериментальным, такие не просто пока еще днем с огнем не сыскать, а вообще не найти. Чтобы я мог избежать возможных подозрений в незаконном присвоении чужих разработок – чего только в наш век не случается? – мы с Семеном Яковлевичем и договорились о таком способе доставки».

– Гм…

Сказанное Павлом Александровичем меня обескуражило: всё выходило так просто и прозаично! И хотя определенные шероховатости в деле с доставкой по-прежнему имели место быть, объяснение в целом оказывалось разумным, а главное – таким, сомневаться в правдивости которого не приходилось.

– Теперь – бандероль, – проектор я оставил в покое: похоже, Молжанинов и впрямь совершил не более чем акт своего рода благотворительности, не имея в данном случае никаких преступных намерений.

«Бандероль была от него же».

– Но отправитель другой!