Текст книги "Можайский — 4: Чулицкий и другие (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

– Что это значит? – воскликнул я.

«Пройдемте ко мне, ваше высокородие», – предложил Кузьма, с неприязнью оглядев и нашу группу, и то, чем мы занимались. – «Нам нужно поговорить. В дворницкой, полагаю, будет удобней».

Наглость этого человека, смешанная, вместе с тем, с какой-то… какой-то печалью, даже тоской, поразила меня не меньше, чем всё остальное. Возможно, поэтому я, вместо того чтобы задать ему трепку, едва ли не покорно кивнул и отправился вслед за ним в каморку. За нами порывался пойти и Борис Семенович, но Кузьма остановил его решительным жестом:

«Ступайте пить пиво, Борис Семенович. У вас еще, насколько мне известно, несколько бутылок, благодаря вот этим господам, припасено!»

Некрасов чуть не задохнулся от возмущения, но я велел ему не спорить. Вот так и получилось, что мы с Кузьмой отправились к нему, надзиратели остались во дворе при ящиках и оборудовании, а Борис Семенович и впрямь поднялся к себе в квартиру, чтобы – уверен! – прикончить остававшиеся у него бутылки пива. По крайней мере, когда недолго – сравнительно – спустя я вновь его увидел, разило от него хмельным напитком будьте-нате.

– Ну, – потребовал я от Кузьмы объяснений, усаживаясь на табурет, – что это за представление?

«Ваша взяла», – ответил Кузьма и без всякого чинопочитания, то есть без всякого спросу, тоже уселся рядышком. – «Нет у меня больше причин хоть что-то скрывать. Вышли все!»

– Тогда говори!

«Я и начал: не перебивайте».

Я отмахнулся от этой грубости, закрыл рот и навострил уши. Кузьма и впрямь заговорил.

«Еще полгода назад, ваше высокородие, я был приличным человеком: не лучше, возможно, других, но уж точно – не хуже! Меня уважали соседи, уважали жильцы, помощники – свои и чужие – смотрели мне в рот: как птенцы в ожидании корма. Я и кормил их: давал советы, обучал мастерству… ведь дело наше, дворницкое, – совсем не шутка. Наоборот: работа у нас не только тяжелая, но и требовательная. Тут многое нужно знать и уметь. С наскоку или спустя рукава не выйдет ни участок содержать в чистоте, ни дом в надлежащем виде… А потом всё пошло прахом!»

Кузьма скривился.

«В дождливое – как сейчас это помню – утро ко мне заявилось привидение…»

– Так его сначала испытали на тебе?

«Вы не поняли, ваше высокородие, – Кузьма покачал головой. – Не топривидение, а самое что ни на есть настоящее. По крайней мере, в первый момент я именно так и решил, схватившись за крестик и осенив пришельца крестным знамением! Ведь слыханное ли дело? – без стука, просто с дождя, обливаясь ручьями воды, ко мне сюда…»

Кузьма обвел рукой помещение.

«…вошел Илья Борисович, дядя Бориса Семеновича, совсем недавно погибший в страшном пожаре! Ладно бы он еще утонул! – Кузьма перекрестился. – Тогда бы я мог понять: говорят, утопленники часто возвращаются: нет их душам покоя, заложные [37]37
  37 Кузьма следует старой народной традиции считать неупокоенными тех, кто утонул. Согласно поверьям, такие «мертвяки» превращаются в нечистую силу и всячески лютуют и в тех местах, где жили, и над теми, кого при жизни знали.


[Закрыть]они… но ведь Илья Борисович в головешку превратился, а это – совсем другое дело [38]38
  38 А вот тут Кузьма ошибается, явно оторвавшись от корней больше, чем он сам, возможно, считал. Заложными покойниками признавались все, погибшие насильственной смертью. То есть погибшие на пожарах – тоже.


[Закрыть]!»

– И?

«Вот вам и точки над «ï», ваше высокородие! Испугался я не на шутку. А Илья Борисович только захохотал… Сгинь, – говорю я ему, – нечистая сила! А он отмахнулся от моих крестов, плюхнулся на табурет…»

Я невольно поерзал седалищем.

«Да, – тут же подтвердил Кузьма, – на этот вот самый…»

– Ты, давай, не отвлекайся! – почему-то вполголоса и поежившись потребовал я.

Кузьма усмехнулся:

«Вот и мне тогда так же неуютно стало, ваше высокородие!»

– Но ведь он оказался не привидением?

«Слава Богу, нет. Но только легче мне от этого не стало».

– Так что же произошло?

«Рассказал он мне обо всем. И как пожар подстроили, и как не он-то в нем и погиб…»

– Постой-ка! – перебил я Кузьму. – Значит, в нем все же кто-то погиб?

Кузьма пожал плечами:

«Не знаю, ваше высокородие. Признаюсь, дела мне до этого не было никакого, учитывая то, что я вообще услышал!»

– Гм… понимаю…

«Первым моим побуждением, – Кузьма – теперь уже напоказ, а не искренне – перекрестился, – было пойти и обо всем донести. Тем более что этого требовала не только моя совесть, но и моя прямая обязанность: держать полицию в курсе всего, что происходит преступного на моем участке. И пусть пожар приключился не здесь, а сам Илья Борисович в доме Некрасовых не проживал, явился-то он сюда и здесь же, в этих стенах, рассказывал и уготавливал чудовищные вещи!»

– Отчего же не пошел?

«Не смог я пойти, ваше высокородие!»

– Мерзавец денег тебе предложил?

«Если бы!»

– Так что же?

«Безопасность».

– Какую еще безопасность?

«Есть у меня грешок один, ваше высокородие. Вроде бы и пустяк, да как посмотреть…»

– Говори же!

«Девка одна от меня родила…»

– Девка? – изумился я. – Родила?

«Да: так получилось».

– А это-то тут причем? Ты же не хочешь сказать…

«Именно это я и хочу сказать, ваше высокородие. Именно этим Илья Борисович и ухватил меня за горло!»

– Но помилуй! – я не верил своим ушам. – Да что же в этом такого?

«Для вас – ничего. А для Марьи Николаевны – всё!»

– Кто такая эта Марья Николаевна?

«Владелица дома».

– А! – до меня начало доходить. – Бабушка Бориса Семеновича. Мать Ильи Борисовича…

«Верно».

– Старосветская помещица [39]39
  39 Михаил Фролович использует название повести Гоголя «Старосветские помещики», но делает это довольно странным образом. Герои Гоголя добры и трогательны, а образу бабушки Некрасова Михаил Фролович придает злые нотки. Поэтому слова о том, что Кузьма якобы понял, не соответствуют действительности: Кузьма понял только то, что хотел сказать сам Михаил Фролович, но явно не понял, что тут каким-то боком затесался и Гоголь.


[Закрыть]!

«Можно и так сказать», – Кузьма, как это ни странно, понял. – «Строгий у нее нрав. И набожная она очень».

– Значит, прознай она…

«…и мне пришлось бы туго!» – подхватил Кузьма, и на его лице – на мгновение буквально – появилось выражение отчаяния. – «Самое меньшее, она бы выставила меня вон. А в моем положении, да еще и при скверных рекомендациях, это подобно смерти».

– Мне кажется, ты все-таки преувеличиваешь!

«Если бы, ваше высокородие!» – Кузьма сгорбился. – «Найти работу в нынешние времена совсем не так просто. Куда мне идти? На фабрику? Но какой из меня рабочий? В деревню уехать? Но там-то что делать? Мне? А в дворницкие меня бы уже не пустили. Разве что в совсем захудалые дома, где только углы и сдаются: рвани всякой да пьяни. Но перебраться отсюда на какую-нибудь Сенную [40]40
  40 Cенная площадь – одно из самых злачных мест старого Петербурга. Доходные дома близ нее – как раз из тех, о которых и сказал Кузьма: наполненные всевозможным отребьем.


[Закрыть]… вы понимаете…»

Я кивнул: как не понимать? Тем не менее, всё это походило скорей на мелодраму, чем на действительные жизненные обстоятельства, что я и не преминул заметить:

– И все же, Кузьма, ты лукавишь. Сам посуди, – я начал загибать пальцы. – Вознаграждением за соучастие Илья Борисович тебя не обидел. А зачем бы ему тебя вообще вознаграждать, если бы он имел такую, как ты утверждаешь, власть над тобой? Далее: девка-то где? С ребенком? Что мог бы Илья Борисович представить в доказательство своих слов? Наконец, а был ли мальчик? У тебя самого-то есть чем подтвердить собственные россказни? Или ты думаешь, я не смогу справиться по актам рождения? Не докажу, что ты врешь?

Кузьма опроверг меня сразу же:

«Зачем мне врать, ваше высокородие? Вернулся-то я сам, хотя и мог оставить вашего агента с носом!»

– Да мало ли, какую еще хитрость задумали ты и твой хозяин!

«Нет, ваше высокородие, ничего я не задумал». – Кузьма покачал головой. – «Все так, как я говорю. Вознаграждение от Ильи Борисовича я получал: отнекиваться не стану. Но обойтись без него он никак не мог: к каждому кнуту полагается пряник, вам ли это не знать!»

– Ну, положим. А всё остальное? Девка? Ребенок?

«Девка – в работном доме». – Кузьма назвал адрес, я записал. – «Ребенок – в приюте Общества попечения о бесприютных детях…»

Я с удивлением посмотрел на Кузьму и уточнил:

– На Петровской стороне?

«Да, там».

– Хм…

Вы понимаете, господа, что завираться уж так-то Кузьма бы явно не стал. Пришлось поверить ему, пусть даже в памятной книжке я и сделал для себя соответствующую пометку.

«Как Илья Борисович обо всем этом прознал, – между тем, говорил Кузьма, – не знаю. Но – прознал и против меня использовал. Пришлось согласиться на все его условия. Вот так, ваше высокородие, я и превратился в его сообщника».

– Ладно. – Я сдался, решив не усердствовать в подозрениях. – А для чего вы такую сложную схему с кабаком придумали?

Кузьма понял, что я имел в виду «Эрмитаж», телеграмму, денежные переводы, невольное участие во всем этом цирке содержателя «Эрмитажа» Никитина:

«Это не мы придумали…»

– А кто?

«Я настоял».

– Ты? Зачем?

«Не хотел я, чтобы Илья Борисович постоянно возле дома околачивался: не ровен час, заметил бы кто».

– Разумно. Но телеграмма?

«А это чтобы меня в соучастии не обвинили: одно дело – по невесть чьему поручению за небольшую награду бутылки со снедью жильцу носить, и совсем другое – сговор с укрывающимся преступником».

– Но зачем же тогда ты сам рассказал о нем?

«Выбора не было. Да и надоело мне это всё! Что ж я – совсем оскотинился что ли!»

Я посмотрел на Кузьму с известным сомнением: на мой взгляд, только законченная скотина могла – собственного благополучия ради – согласиться на участие в предложенных ей мерзостях. Но вслух я этого не сказал.

Кузьма, однако, мое сомнение заметил и попытался оправдаться:

«Нам, ваше высокородие, маленьким людям, во всем приходится сложнее, нежели вам – чистой публике. И выбор у нас невелик: подчиниться или сломаться. Хочешь – жалуйся. Хочешь – молись. Хочешь – бунтуй. А всё одно: будет так, а не иначе. Не подчинишься – сломают. Сломают же – используют вообще без снисхождения, и гнить тебе после этого до скончания дней под забором, как псу шелудивому!»

Спорить я не хотел, да и незачем было: мнение свое я менять не собирался. Поэтому, оборвав Кузьму в его причитаниях, я потребовал вернуться к началу и просто, без отступлений, рассказать обо всем, как было.

Кузьма подчинился.

«Значит, пришел ко мне Илья Борисович, сам условия выдвинул, но и на мои согласился, и начали мы «работать». Точнее, «работал»-то я, Илья же Борисович финансировал деятельность. Первым делом он где-то раздобыл тот аппарат, который вы уже видели…»

– Где?

«Не знаю. Он не говорил, а я не спрашивал».

– Продолжай.

«Научил меня обращаться с ним: много времени это не заняло. Дал инструкцию, когда и в какие часы устраивать явления призрака. И… вот, собственно, и всё».

– Как – всё? – воскликнул я.

«А, ну да…» – Кузьма почесал затылок. – «Вас же еще подробности интересуют!»

– Говори!

«В первую же ночь поднялись мы к квартире…»

– По черной лестнице?

«Нет: по парадной. Нам парадная дверь нужна была».

– Зачем?

«Илья Борисович повозился немного с замком, сделав так, чтобы снаружи он открывался, а изнутри – нет».

Я понял, почему ключ, выданный мне Кузьмой, заедал. Но неясно было другое:

– А если бы Некрасов захотел выйти?

«Он бы не смог».

– Но ведь тогда еще вменяемым был!

«Ну и что?»

– Да как же вы собирались удержать его, если бы он не оказался таким впечатлительным, и представление с призраком провалилось бы?

Взгляд Кузьмы забегал.

– Говори! – рявкнул я, соображая, что первое мое впечатление о Кузьме было правильным: скотина и негодяй; и что все его оправдания – отговорки. – Говори, если не хочешь пожизненно на каторгу отправиться!

«Мы, ваше высокородие, убить его собирались». – Побледнев, признался Кузьма, но тут же добавил: «Но не подумайте чего! Это только в том случае, если бы он, Борис Семенович, и вправду невнушаемым оказался!»

– Ах, вот как!

«Да. Мы бы его силком напоили и…»

– Ну!

«Из окна бы… того…»

– А если бы он не разбился?

«Да как же – не разбился?»

– А вот так, – я безжалостно загонял Кузьму в угол. – Руки-ноги переломал бы, а помереть – не помер бы?

«Ну…»

– Ну?

Тогда Кузьма вскочил с табурета и замахал руками:

«Чего вы от меня хотите?» – закричал он. – «В чем еще я должен сознаться? Какой еще грех взять на себя?»

– Скажи, – не обращая внимания на его истерику, спросил я Кузьму, – если бы Некрасов не разбился, кто из вас – ты или Илья Борисович – должен был дополнительно шарахнуть его головой о булыжник?

Кузьма разом перестал кричать и размахивать руками. Бледность на его лице приняла зеленоватый оттенок.

«Не знаю», – прошептал он и снова сел на табурет.

Какое-то время я молчал, не зная, имелся ли вообще хоть какой-то смысл продолжать эту беседу. Все, что мне нужно было узнать, я, по большому счету, уже выяснил. А всякого рода детали мне уже казались неважными. В конце концов, все их, с мельчайшими подробностями, Кузьме еще предстояло выложить на официальном допросе, где все они и были бы должным образом задокументированы и приобщены к материалам следствия: до суда и неминуемого приговора. Стоило ли время терять?

Пока я размышлял, Кузьма, очевидно, тоже пораскинул мозгами, решив, что признание – и признание быстрое – смягчит его участь. Откуда он взял такую глупость, лично мне неведомо, но факт остается фактом: Кузьма заговорил. И не просто заговорил, а выложил все от начала и до конца.

Не стану, господа, повторять его речи: в этом нет никакой нужды. Только скажу, что мои догадки насчет стройки напротив дома Некрасова подтвердились. Именно с нее Кузьма проецировал изображение призрака в окна квартиры, а если Борис Семенович задергивал шторы, то он же, Кузьма, являясь на следующий день с бутылками, приоткрывал эти шторы так, чтобы проекция смогла проникнуть в помещение.

А вот насчет голоса в кухне я жестоко ошибся. То есть, голос действительно шел с черной лестницы, и там, на черной лестнице, действительно постоянно топтался один и тот же человек. Только был это не дядя Бориса Семеновича, а всё тот же Кузьма. Для того-то и трубка звуковая потребовалась: Некрасов, принимая голос за голос дяди, не должен был узнать в нем голос собственного старшего дворника!

– Но как же это? – перебил Чулицкого Кирилов. – Если Кузьма со стройки направлял проекции, то как он мог в то же время находиться за дверью черного хода в квартиру Некрасова?

Михаил Фролович растерялся:

– Ах, черт! Неужели он опять соврал? Как же я не подумал?

– Нет, не соврал, – опять и столь же неожиданно, как и в первый раз, вмешался Саевич. – На этот раз он сказал правду.

– Да вам-то откуда известно?

– Митрофан Андреевич, проектор-то автоматический!

– Ну и что?

– Достаточно его запустить, и…

– Вы не поняли. – Кирилов нахмурился. – У него, если только я ничего не напутал, автоматическая подача ленты с карточками…

– Вот именно!

– Но сам-то он не вращается от окна к окну и ленты, когда одна заканчивается, не меняет!

– Нет, но…

– А еще – нужно ручку крутить!

– Да, но…

– Чепуха! – Кирилов буквально отмахнулся от возражений Саевича и его попыток объяснить принцип действия проектора: так, как он виделся ему самому. – На этот раз вы ошибаетесь, Александр Григорьевич. Не стоит упорствовать: Кузьма соврал. Не мог он один эти представления устраивать!

– Но в этом-то зачем ему было врать?

Кирилов на мгновение задумался, а потом, обращаясь к Чулицкому, не то спросил, не то утверждающе заметил:

– О девке той вы справок навести не успели?

Чулицкий вздрогнул, как внезапно вызванный к классной доске не выучивший урок гимназист:

– Нет. Я… я не успел!

– Тогда понятно. Думаю, нас ждет сюрприз.

– Ну, Кузьма!

– Где он сейчас?

– В камере, где же еще…

– Тогда не страшно: завтра расскажет. А девку все же найдите. Иначе уйдет!

Чулицкий покраснел: дожили! Пожарный учит следствию начальника Сыскной полиции!

– Не уйдет: найдем… – буркнул он, багровея все больше.

Эта сцена лично меня не столько рассмешила, сколько озадачила. В деле появлялись все новые и новые фигуранты, и я, признаюсь честно, не знал, как на такой поворот реагировать.

Взять, например, ту же девку. Насколько она важна? Следует ли узнать о ней подробнее? Сколько места ей отвести в моих записках? Да и нужно ли вообще его отводить?

Мои сомнения разрешились чуть позже: когда Чулицкий закончил рассказ о Кузьме. Поняв, что никаких заглавных ролей никому из новых персонажей не уготовано, я решил и не трогать их с Богом. Так – упомянуть, поскольку без упоминания обойтись невозможно, но не более того.

Итак, Михаил Фролович, оправившись после, на мой взгляд, заслуженного им конфуза, вернулся к своему рассказу:

– План, разработанный Ильей Борисовичем, сработал на удивление: первая же встреча с привидением выбила его племянника из колеи. И если в первые день-два он еще порывался выйти из квартиры, всякий раз встречая «утешения» и отговорки приходившего с бутылками Кузьмы, то после оставил их, всецело погрузившись в пьянство. Лично я подозреваю, что к этому пороку Борис Семенович был склонен и до приключившегося с ним несчастья, иначе то, насколько запросто он сдался, найдя утешение в отвратительном пойле и немудреной закуске, объяснить невозможно. Как бы там ни было, но Илья Борисович потирал руки, дворник исполнял возложенные на него мучителем обязанности, Некрасов стремительно деградировал… не придерешься! Опоздай мы еще на неделю… и вот он, – Чулицкий ткнул пальцем в спавшего на диване доктора, – выдал бы заключение о смерти. Естественной, заметьте, смерти: вызванной неумеренным употреблением алкоголя и общим истощением!

Михаил Георгиевич, сквозь сон, возможно, услышав о себе, приподнялся на локте, обвел нас мутным взглядом и снова повалился на подушку.

Кирилов покачал головой:

– А где же он все-таки так набрался?

Один за другим, все мы пожали плечами. Все – за исключением меня: я знал обстоятельства, ввергнувшие доктора в столь необычное для него состояние, но делиться ими не хотел. Я приберег их для вас, читатель, выделив их в приложение к настоящим запискам [41]41
  41 Читайте часть, озаглавленную «Приключения доктора».


[Закрыть].

Чулицкий продолжил:

– А дальше – явились мы. Наше появление застало Кузьму врасплох. Этот проходимец настолько уверовал в непогрешимость плана своего хозяина, что вовсе уже и не думал о возможных последствиях. Он считал, что никто и нос подточить не сумеет. Что ни сучка не будет, ни задоринки. И вот поэтому-то он, едва я показался в дворницкой, чуть в обморок от ужаса не грохнулся!

Любимов и Монтинин хмыкнули.

– Не смейтесь, господа: я ничего не выдумываю!

– Да мы… – начал было наш юный друг.

– Так, – перебил его Чулицкий, – сам Кузьма и рассказал.

– А, вот оно что!

– Да: ведь я всего лишь повторяю сказанное им…

Любимов и Монтинин вновь посуровели.

– Так вот. Приход полиции – Сыскной, заметьте, что сразу как бы намекало! – поразил Кузьму до колик в печенках. Однако малый он сообразительный, изворотливый и, как вы наверняка заметили, немалой наглости. Оправился он быстро и так же быстро стал соображать, что делать. И я, мои дорогие, был прав: первой мыслью его было – немедленно связаться с Ильей Борисовичем. Но тут имелась определенная загвоздка: дядюшка Некрасова свой адрес Кузьме благоразумно не оставил, решив, очевидно, что полагаться до конца на такого сообщника не стоит. Для экстренных случаев – буде такие возникнут – он подкупил служителя в семейных христофоровских банях, который – ни много, ни мало! – должен был, получив от Кузьмы, как сказали бы моряки, сигнал бедствия, отправить срочную телеграмму. И уже тогда наш дядюшка появился бы собственной персоной. Вот потому-то Кузьма и направился в бани. Вот потому-то служитель этих бань и впустил его внутрь. Вот потому-то он и отшил со всей решимостью моего агента… Но и тут коса нашла на камень или на старуху случилась проруха! Служитель, видя, что на пятки Кузьме наступает полицейский агент, не осмелился, несмотря на всю свою напускную смелость, отправиться на почту и выполнить поручение. Он понимал: отлучка вряд ли пройдет незамеченной. И если агент проследит еще и его, то неприятностей уж точно не оберешься. В общем, около часа продержав Кузьму в неведении, этот человек выпроводил его через дворовый ход, велев исчезнуть с глаз по линии, а не проспекту. Но напоследок – чтобы Кузьма ни о чем не догадался – он соврал ему, будто и на почту сходил, и телеграмму отправил, и даже ответ получил. И будто в ответе этом Кузьме предписывалось ступать на все четыре стороны: якобы лавочка закрыта, и в его услугах больше никто не нуждается. Кузьма поверил. И это его взбесило. Но еще больше – совсем уж напугало, так как он решил, что брошен на произвол судьбы: отдуваться в одиночку перед полицией. Сначала он хотел последовать совету служителя и скрыться, но тут же понял: никудышный план. Ведь и в самом деле: куда, скажите на милость, было ему податься? Где он мог исчезнуть так, чтобы не только его никто не нашел, но еще и ему самому не было голодно и холодно? Несмотря на всю свою врожденную жестокость и склонность к преступлениям, настоящим-то, закоренелым преступником он не был! Хуже того: в том мире – криминальном, – единственно в котором он и мог бы найти приют, ему не светило ничего. А может, обернулось бы и вовсе скверно: каждому известно, что дворник – глаза и уши полиции, а уж старший дворник – подавно. К полицейским же осведомителям отношение в преступной среде известное: ножом по горлу и в канал [42]42
  42 В Обводный, например. Вообще – в воду. То есть – с концами.


[Закрыть]! Прикинув, что к чему, Кузьма решил сдаться. Ему показалось, что так у него хотя бы шанс оставался: заговорить, запудрить головы, отбрехаться. А если уж и нет, то каторга – всяко лучше, чем бездыханным телом обнаружиться в каком-нибудь затоне…

– Да уж, выбор!

– Да. Но правильный.

– Согласен.

– И вот он вышел на проспект – со двора, через линию – и, подойдя к агенту, предложил ему вернуться в дом. Агент, конечно, удивился, но предложение принял. Так они и пришли обратно.

– А дальше нам известно!

– Да. Поэтому, – Чулицкий согласно кивнул, – я не стану вновь пересказывать нашу с Кузьмой беседу. Сразу перейду к последствиям.

– Давайте.

– Отправив Кузьму – в сопровождении надзирателя – в полицейский дом, я еще раз поднялся в квартиру к Некрасову: просто проведать, как он там. Некрасов приканчивал последнюю бутылку пива, был изрядно под хмельком, но еще в уме, а главное – весел. Страхи его прошли. Для него, как он сам признался, жизнь начиналась заново. Одолжившись у меня до визита в банк, он вызвался проводить меня, и мы – вдвоем – вышли на улицу. Там наши пути разошлись: Некрасов отправился в ресторан, а я – в бани. Агент и старший надзиратель шли со мной. И шли мы, нужно заметить, быстро. Завидев нас, служитель понял, что теперь-то уж ему не отвертеться, впустил в помещение, честно всё рассказал и попросил о снисхождении. Вина его хоть и была безусловной, но не настолько тяжкой, чтобы прибегать к аресту. В конце концов, он был всего лишь связным, причем связным без знания того, в насколько страшном преступлении он принимал участие. По сути, жадность, желание срубить копеечку за необременительный труд его и погубили. Мне он стал неинтересен, и я его отпустил: своё наказание он и так найдет. Со временем: легких денег, как известно, не бывает. Платить приходится за всё, вопрос лишь в том, когда и кто предъявит счет для оплаты.

Инихов кольцами пустил сигарный дым.

Можайский искоса взглянул на Михаила Фроловича, но возражать не стал.

Кирилов провел рукой по усам: как бы с сомнением, но тоже не споря.

Иван Пантелеймонович взял слово:

– Не тот, кто сторож, поступает плохо, а тот, кто вотще [43]43
  43 Иван Пантелеймонович намекает на слова Каина: «Разве я сторож брату моему?» Таким образом он, очевидно, хочет сказать, что Чулицкий, не задержав служителя бань, обрек его на дальнейшее падение с предсказуемыми последствиями. Непонятно, правда, использование слова «вотще», но тут уж ничего не поделать.


[Закрыть].

Чулицкий, как это уже бывало, немедленно покраснел:

– Много ты понимаешь! – набросился он на Ивана Пантелеймоновича. – Не удивительно, что с Можайским сошелся: два сапога – пара!

Можайский подавил улыбку. Его кучер улыбнулся откровенно. Зубы Ивана Пантелеймоновича блеснули отраженным электрическим светом. Михаил Фролович погрозил кулаком.

– Ну, будет, будет…

– Черт знает что такое, Митрофан Андреевич!

– Так дальше-то что? – ушел от прямого комментария Кирилов.

– А дальше, – Чулицкий еще раз погрозил Ивану Пантелеймоновичу кулаком, – понятно: отправились мы в тот адрес, по которому служитель телеграммы отсылал. Местечко, доложу я вам, оказалось то еще… Общежитие брусницынского [44]44
  44 Брусницыны – петербургская семья заводчиков и благотворителей. Владела одним из крупнейших предприятий города – кожевенной фабрикой на так и называвшейся Кожевенной линии Васильевского острова. Ежегодный оборот – свыше полутора миллионов рублей. В конце 19-го столетия семья пожертвовала миллион рублей на устроительство приюта для состарившихся рабочих фабрики, а также для беспризорных детей, которых обучали мастерству. На содержание приюта жертвовалось еще полмиллиона рублей.


[Закрыть]кожевенного завода знаете [45]45
  45 Дом № 25 по Кожевенной линии. Во время описываемых событий он еще не был таким большим, как не был и шестиэтажным: надстройку с двух до шести этажей произвели несколькими годами позже. Тогда же – спустя несколько лет – дом получил прозвание «Скобского дворца»: в нем проживали сотни и даже тысячи выходцев из различных губерний, явившихся в город устраиваться на фабрики и заводы. Крохотные комнатушки, отсутствие всяких удобств, страшная скученность, грязь, вонь – вот что такое было «общежитие» кожевенной фабрики Брусницыных: как до перестройки, так и до нее. Впрочем, до перестройки было еще хуже: в двухэтажном и сравнительно небольшом еще доме одновременно проживали, по меньшей мере, 450 семей.


[Закрыть]?

Кирилов поморщился. Поморщился и Можайский.

– Как не знать? Гиблое место!

– Туда-то и направлялись телеграммы из христофоровских бань. – Чулицкий невольно передернул плечами, вспомнив обстоятельства визита в этот страшный уголок Петербурга. – Даже удивительно, что с почты не отказывались их носить: нарочный там – такое же бельмо на глазу, как трезвый – в пьяных углах Сенной [46]46
  46 См. выше.


[Закрыть]!

– Да уж…

– А запах… Впрочем, запах – еще не самое скверное. В конце концов, к запаху привыкаешь. Но к чему привыкнуть решительно невозможно, это – безнадежность во всем. В бесконечных трубах, бесконечно коптящих едва приметные меж ними обрывки неба. В бесконечных стенах венозного кирпича [47]47
  47 Вероятно, Михаил Фролович так описывает цвет кирпича: оттенка венозной крови.


[Закрыть]. В мостовых и панелях, утопающих в грязи. Даже в особнячках – всех этих порохового завода, Сименса, Эллерса… убогих, с претензиями, с нищетой… И, конечно, в общежитиях фабрик, по сравнению с которыми даже брусницынское общежитие – венец благополучия!

Чулицкий выдохнул и продолжил уже без патетики:

– Найти кого-то в общежитии – задача не из легких. Но мы справились. При условии, конечно, если «справились» – это обнаружили тех, кто схожего по описаниям с Ильей Борисовичем знали. Ими оказалась семейная пара из Тульской губернии, недавно перебравшаяся в город и бедствовавшая здесь же: глава семейства только-только устроился на фабрику, а мать – никуда еще не смогла пристроиться. Их трое ребятишек – одиннадцати, семи и шести лет – побирались по окрестностям, вживаясь в обстановку и как-то не спеша ни ремеслу начать обучаться, ни к школьному курсу приобщиться.

Выяснилось, что эти люди – уроженцы той самой деревни, которая принадлежала Некрасовым, а точнее – бабушке Бориса Семеновича. Потому-то, вероятно, они и в Петербург, а не в Москву подались. Но для нас важнее было то, что Илью Борисовича они знали очень хорошо: и в лицо, и лично, так как наш неуловимый дядя, бывая иногда в деревне, не раз и не два давал членам этого семейства различные поручения: мальчишкам – сбегать до лавки за несколько верст; женщине – замыть черничные пятна; мужчине – найти и принести брошенную где-то на опушке сумку с охотничьими причиндалами. Был он при этом скуп, хотя и весел и очень общителен: легкий характер искупал недостаток, и деревенский люд его… не сказать, что уважал, но любить – вполне любил!

Я слушал рассказ об Илье Борисовиче и поражался все больше: как могло получиться, чтобы этот – по всему выходило! – отнюдь не злодейских наклонностей и вполне приличный человек вдруг – сразу, в одночасье – превратился в душегуба, сначала избавившегося без содроганий от приемного сына, а затем помышлявшего изощреннейшим и на редкость омерзительным способом свести в могилу родного племянника? А ведь была еще и почтенная дама! Он и ее собирался убить? Как же так вышло?

Увы, но никаких ответов на крутившиеся в моей голове вопросы рассказ деревенской пары не давал. Да и сами они – муж и жена – не смогли ничего прояснить даже в ответ на прямо им заданные вопросы.

Получалось, что именно деньги, а точнее – их недостаток вкупе с привычкой жить на широкую ногу и впрямь подтолкнули Илью Борисовича на столь отвратительные преступления. Это казалось странным, но именно это приходилось принять.

Разочаровавшись добиться какой-то ясности и логики в мотивах, я приступил к более насущным вещам:

– Давно ли вы видели его в последний раз? – спросил я.

«Давеча».

– Давеча – это сколько? День? Два назад?

«Вечор».

– Стало быть, вчера?

«Да».

– Где?

«Тута».

– В общежитии?

«Здеся».

– Где именно здесь? Он угол снимает? В комнате у кого-то живет?

Женщина усмехнулась и показала рукой на металлическую – страшноватого вида – кровать:

«У нас!»

Признаюсь, чего-то подобного я уже ждал и не слишком поэтому удивился:

– Давно?

«С Сазона и Евпсихия» [48]48
  48 Созонт и Евпсихий – христианские мученики, день поминовения которых приходится на самое начало сентября (7-е по юлианскому календарю). Женщина выговаривает имя на просторечный лад.


[Закрыть].

– Точно?

«Как же не точно, когда канун Рождества [49]49
  49 Богородицы (8-е сентября по юлианскому календарю).


[Закрыть]был?»

Я кивнул и прикинул: в принципе, всё сходилось. Полгода назад дядюшка объявился в общежитии, и тогда же начали происходить все связанные с ним кошмары: пожар, убийство пасынка, явление призрака… Меня осенило:

– А сами-то вы как давно сюда перебрались?

«Так в тот же день!»

– И с тех пор…

«Живем душа в душу!»

– Но как Илья Борисович объяснил?

«Чего ж здесь в объяснения входить?»

Действительно: что тут объяснять? Барин захотел, вот и весь спрос!

– Ну, хорошо, – отступился я, – а сейчас-то он где?

Женщина пожала плечами:

«Не знаю».

– Как так?

«С вечера нету».

– Не ночевал?

«Зашли затемно, одежку скинули и ушли».

– Голым ушел? – не поняв, изумился я.

Теперь уже изумилась женщина:

«Зачем – голым?» – воскликнула она, глядя на меня как на сумасшедшего. – «В ихнее переоделись!»

– В их? – моя растерянность достигла апогея. – В чье – их?

«Да в ихнее же, собственное!»

– А!

«Ну да… да вот, вы сами поглядите!»

Женщина подвела меня к бельевому тюку. На мое обозрение предстала крестьянская одежонка: сильно ношеная, латаная, нечистая.

– Он в этом ходил?

«С нашего плеча!» – с гордостью пояснила женщина и улыбнулась.

– Ясно, – ответил я и задумался.

Илья Борисович устроил маскарад. Это еще – в его положении – было понятно. Но что его заставило уйти куда-то на ночь глядя да так и не вернуться? Судя по тому, что он перед уходом принял свой собственный – приличный – облик, возвращаться он не собирался или, по крайней мере, не планировал! Где его теперь было искать?

– Он ничего не сказал напоследок? – спросил я, не слишком надеясь на такой ответ, который мог бы оказать мне помощь.

Моя собеседница, однако, порылась в карманах платья и, достав какую-то бумажку, протянула ее мне.

– Телеграмма! – вскрикнул я, разворачивая бланк.

Этот бланк, очевидно, поначалу был скомкан и брошен, а потом подобран, разглажен по возможности и аккуратно сложен в несколько раз. Вот они – благослови их, Господи – барская небрежность и крестьянская бережливость!

– Телеграмму сюда принесли? – поинтересовался я, пробегая ее содержимое глазами.

Женщина кивнула:

«Чуть-чуть самлично не застали кульера. Я приняла».

– Значит, пришел, прочитал и сразу решил переодеться и уйти?

«Да».

«Мама, мама!» – послышался вдруг голос.

Я обернулся: на пороге комнаты стоял малолетний оборванец.

«Вон поди!» – замахала на него руками моя визави. – «Не видишь что ли: с их благородием занята?»

Тем не менее, мальчишка и не подумал уходить. Войдя без всякого стеснения в комнату и столь же бесцеремонно уставившись на меня, он дернул мать за рукав и неожиданно властно приказал:

«Замолчите, мама!»

«Да что с тобой? Белены объелся?»

Я прищурился, ожидая продолжения.

«Пусть рубель даст!»

«Рехнулся! Их благородие —…»

«Уж не слепой!» – перебил мальчишка. – «Лягаш!»

Я ахнул: вот уж такого определения из уст младенца я никак не ожидал! Вероятно, соответствующие эмоции в полной мере отразились на моем лице, потому что мать внезапно привлекла к себе своего сынишку, прикрыв его обеими руками, и залепетала:

«Это он по неразумию, мал ищо, не глядите так!»

– Как же, мал! – проворчал я, запуская собственную руку во внутренний карман пальто. – «Рубель», говоришь?

«Два!» – взвизгнул негодяй и вырвался от матери.

Я раскрыл бумажник и вынул два рубля:

– Говори! Вижу ведь, ты знаешь больше, чем твоя мать!

Будущая жертва каторги заблестела глазками, слова понеслись из нее, как вода из пожарной трубы: