Текст книги "Можайский — 4: Чулицкий и другие (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

– Кожа?

– Ее часть.

– Опознать такое тело можно?

– Кто его должен опознать?

– Родственники.

– Не всегда.

– От чего это зависит?

– От площади выгорания и наличия или отсутствия каких-то особых примет вне выгоревших поверхностных тканей.

– Значит ли это, что при желании такое тело можно выдать за тело другого человека?

– Родственникам выдать?

– Да.

– Значит.

– Думаю, – Можайский подвел итог, – с этим все ясно.

– Но помилуйте! – Саевич. – Да как же возможно, чтобы никто в больнице такого не заметил? Как можно незаметно поджигать трупы?

– Доктор?

Михаил Георгиевич:

– Ничего особенного. Только запах.

– То есть?

– Выгорание происходит быстро: раз – и готово. Только запах остается, если жечь в помещении и если помещение не вентилируется.

– А если вентилируется?

– Запах уйдет.

– Как быстро?

– Зависит от типа вентиляции. Лучше всего, если вентиляция принудительная, с механическим побуждением.

– В больничной покойницкой вентиляция, конечно же, есть?

– Разумеется. И не только в больничной, но и во всякой. Иначе нельзя.

– И какого же она типа?

– Как раз принудительного.

– С механическим побуждением?

– Теперь – да.

– Что значит – теперь?

– Такая вентиляция – сравнительное новшество. Придумана она была еще в тридцатых годах минувшего уже столетия – Саблуковым [28]28
  28 Александр Александрович Саблуков (1783–1857) – генерал-лейтенант, инженер, изобретатель центробежного вентилятора и центробежного воздушного насоса, впервые примененных для вентиляции рудников и минных хранилищ. Позже они легли в основу систем приточно-вытяжной вентиляции и в других помещениях. С конца 19-го – начала 20-го веков получили всемирное распространение.


[Закрыть], – но признание и распространение получила только теперь. Покойницкие недавно стали переоборудовать. Раньше как-то и без такой вентиляции обходились.

– В целом, понятно. Лично у меня вопросов больше нет.

Можайский обвел нас взглядом, как бы вопрошая: у нас-то еще вопросы остались?

– Мне тоже понятно.

– И мне.

– И мне…

Только Саевича все еще гложило какое-то сомнение, но, как оказалось, относилось оно не к разъясненным доктором вопросам, а к собственному положению:

– Получается, все меня обманули! – едва ли не плачущим тоном выговорил он и замкнулся в себе.

Никто из нас не бросился его утешать: нам и своих забот хватало.

Последовало довольно тягостное молчание, когда каждый из нас обдумывал услышанное и старался свыкнуться с новым поворотом в и без того омерзительном деле. Один лишь доктор, похоже, не обдумывал ничего. Внеся свою – ловко, надо сказать, подсунутую – лепту, он завалился обратно на подушку и снова погрузился в объятия Морфея.

Текли минуты.

Инихов нервно курил сигару, пуская неровные кольца дыма.

Кирилов поглаживал усы.

Можайский прохаживался по гостиной, заложив руки за спину и слегка ссутулившись.

Вадим Арнольдович достал из кармана памятную книжку и, сверяясь с какими-то записями в ней на одних страницах, что-то вычеркивал карандашом – или отчеркивал? – на других.

Любимов и Монтинин о чем-то жарко, но вполголоса спорили: их спор не нарушал тишину и был поэтому особенно зловещим, походя на злую пантомиму.

Даже Иван Пантелеймонович – даже он! – стоял, переминаясь с ноги на ногу, и явно не знал, что можно ввернуть по обстоятельству: свойственная ему ироничность куда-то испарилась.

Наконец, я, как и Вадим Арнольдович, погрузился в записи, лихорадочно сверяя старые с новыми и правя их по мере возможности.

Что же до Михаила Фроловича, то он – единственный, как видно, из нас, кто имел уже вполне твердый взгляд на случившееся – просто пил, причем из двух стаканов попеременно: один он наполнил водкой, а другой – сомнительного вида жидкостью, являвшейся – не более и не менее – смесью лекарственных капель и грамм двухсот все той же водки.

Затея Михаила Фроловича вовсе не была безопасной, и он, прекрасно это понимая, каждый раз перед тем как сделать очередной глоток раствора, подозрительно принюхивался и морщился.

– Зачем вы это пьете? – наконец, не выдержал я.

– А что поделать? – ответил он, рукой со стаканом поглаживая область сердца. – Устал я очень. Сил уже нет никаких.

– Не боитесь отравиться?

– Боюсь.

Я покачал головой и вновь погрузился в записи.

Михаил Фролович допил, поставил стаканы на буфет и выдохнул:

– Окончание истории уже никому не интересно?

– Напротив, – остановился подле Чулицкого Можайский, – только тебя и ждем. Правда, я уже знаю, что будет дальше.

Брови Михаила Фроловича выгнулись:

– Вот как? И что же?

– Ты должен рассказать нам о том аппарате, который Кузьма припрятал в подвале.

– Черт побери!

– Простая логика.

– Да не в том смысле «черт побери», – отмахнулся Чулицкий от самодовольного замечания Можайского. – Мы все забыли о массовостиявлений!

– Черт побери!

– Вот именно: если все преступления строились по одному шаблону, то и во всех остальных случаях были призраки. Но случаев-то – десятки! Получается… это же черт знает что получается! Одних только аппаратов должно быть море разливанное! Ведь у Кузьмы его никто не забрал, а значит, он не был единственным!

– Выходит так!

– Но это же уму непостижимо!

Гесс:

– Более чем постижимо.

Чулицкий и Можайский, а за ними и все мы удивленно посмотрели на Вадима Арнольдовича. Вадим Арнольдович помахал своей памятной книжкой, над которой только что усердно трудился:

– Вот здесь объяснение.

Чулицкий:

– Да не томите же, молодой человек!

Вадим Арнольдович раскрыл книжку на одной из заполненных страниц и, сверившись с ней, пояснил:

– Молжанинов и его фабрика.

Инихов поперхнулся сигарным дымом:

– Еще и это!

– С Молжаниновым все намного сложнее, но об этом я в свою очередь расскажу. Однако не подлежит сомнению то, что партия проекторов нового типа была выпущена именно на его фабрике.

– Он сам признался?

– Косвенно.

– Как это?

– Ему пришлось объяснить, почему сгорела его фабрика. Об этом я тоже расскажу в свою очередь. Так вот: хотя речь о номенклатуре выпускавшейся фабрикой продукции и не шла, Молжанинову пришлось рассказать, что часть ее была предназначена для совместных с Кальбергом дел. Я не придал этому особенного значения, но теперь понятно, что он имел в виду: проекторы. Другого объяснения лично я не вижу. Впрочем, не поздно еще и у него самого уточнить [29]29
  29 Почему не поздно, см. ниже – в части «Гесс и другие».


[Закрыть]. Если угодно – завтра же.

– Обязательно уточним. Но, полагаю, вы правы.

Чулицкий тоже согласно кивнул. Кивнул и Можайский. Кажется, этот вопрос решили считать вполне проясненным.

– Так что там с Кузьмой? – спросил я.

Чулицкий сразу вернулся к рассказу:

– Я понимал, что расспрашивать Некрасова о жизни его дядя в последние полгода – затея бессмысленная, и потому от расспросов воздержался. Мне только пришлось уточнить кое-какие детали относительно внешности этого человека: больше для себя и больше из любопытства – совпадут ли они с описанием того таинственного незнакомца, который делал отправления в «Эрмитаж» и внешность которого подробно описал Иван Васильевич Матвеев, заведующий почтовым отделением. Они совпали. Впрочем, этого я ожидал и ничуть не удивился. «Ну, что же, – предложил я тогда Некрасову, – если вы чувствуете себя в силах выйти из квартиры, пойдемте – взглянем на те чудеса техники, при помощи которых вам показывали призрака!»

В сопровождении обоих надзирателей мы вышли из квартиры, спустились во двор и подошли к спуску в подвал. Замок по-прежнему висел на створках, а припушивший его снежок – с неба слегка посыпа́ло – ясно свидетельствовал о том, что с ухода Кузьмы к нему никто не прикасался.

– Ломайте, – приказал я.

Один из надзирателей, недолго думая, с корнем вывернул петли, сделав замок бессмысленным к ним приложением. Я распахнул створки.

– Посветите.

Надзиратель посветил.

В свете фонарика ящики, оказавшиеся не далее окончания спуска, выглядели большими, тяжелыми и неприятно липкими: просмоленные бока отдавали влагой, но это, я понимал, было всего лишь иллюзией.

«Прикажете доставать?» – без всякого энтузиазма спросил надзиратель.

– Конечно, – ответил я, сторонясь и давая место у створок.

«Эх, мама!» – пробурчал надзиратель и, велев своему подчиненному оставаться на подхвате, ногами вниз устремился по спуску.

Уперевшись в ящики и перестав скользить, он слез на пол и осмотрелся. Очевидно, ничто не привлекло его внимания, потому что он, выключив фонарь и сунув его в карман, схватился за первый из ящиков.

«Тяжелый!» – крикнул он. – «Ну, приготовились!»

Подталкиваемый снизу, ящик пополз вверх по спуску.

«Держу!» – младший ухватил его, не давая снова заскользить вниз.

Минуту спустя первый ящик был извлечен. Наступила очередь второго, и с ним расправились так же быстро.

– Снимите крышки.

Крышки были сняты. Нашим глазам предстало нечто странное. Точнее, в одном из предметов мы сразу же узнали некое подобие волшебного фонаря, только куда более сложное и громоздкое, с необычным объективом, почему-то отливавшим мертвенной синевой…

– Боже мой! – перебил Чулицкого Саевич. – Боже мой! Они и до этого догадались!

– До чего? – удивленно спросил Чулицкий.

– Синий объектив! – Саевич возбудился до предела. – Знаете, что это такое?

– Что?

– Линза искусственного хрусталя с особенно тщательной шлифовкой и фотохромным эффектом!

– Это так необычно?

– Еще как необычно! Я даже не думал, что кто-то… – Саевич запнулся. – Что кого-то осенит такая идея. А уж чтобы ее реализовать…

– Да что же в этом такого? – недоумение Чулицкого начало перерастать в раздражение. – О чем вы говорите?

Саевич, как мог, пояснил:

– Здесь сразу несколько новаторских решений. Во-первых, сам хрусталь. Вы знаете, что это, в сущности, обычный кварц, а кварц имеет два очевидных недостатка – малую степень преломления и высокую способность светопропускания, в том числе и ультрафиолетового света. Оба этих свойства делают его не лучшим материалом для изготовления линз: при всех прочих равных, линза из кварца получится больше, тяжелее и с худшим эффектом засветки. Но до недавнего сравнительно времени альтернативы кварцу не было: всякая линза делалась из него. Как, впрочем, и все вообще стеклянные предметы. Разумеется, и ныне кварцевых линз – подавляющее большинство, но всё это – обычныелинзы. Вы же увидели уникальную. Ее уникальность заключается в том – кстати, это – во-вторых, – что тот, кто ее изготовил, использовал во благо оба ее недостатка. Но в первую очередь, конечно, – высокую светопропускаемость.

Чулицкий пожал плечами:

– Мне это ни о чем не говорит.

Саевич начал горячиться:

– Да как же вы не понимаете! Скажите: вы не заметили, чтобы линза объектива меняла цвет?

И вот эти слова Александра Григорьевича заставили Чулицкого подпрыгнуть:

– Меняла цвет? Да! Но как вы догадались?

– Так ведь я об этом и толкую!

Теперь уже Чулицкий выглядел заинтересованным:

– Ну-ка, ну-ка!

– Еще на стадии приготовления стекла – плавления кварца – в его структуру были внесены кристаллы галоида серебра: того самого вещества, которое – ни много, ни мало – является составной частью фотографической эмульсии. Но только, разумеется, не для того, чтобы придать объективу фотографические свойства, а для того, чтобы сделать его чувствительным к изменению интенсивности потока ультрафиолета. Дело в том, что именно в этом спектре соединения серебра ведут себя наиболее активно. Галоид же имеет свойство менять окраску, что делает его более или менее прозрачным: от полностью прозрачного при низкой интенсивности ультрафиолета до практически непрозрачного при чрезвычайно высокой. Зрительно это выглядит как процессы осветления и затемнения в зависимости от силы освещенности. В нашем случае линза должна была полностью осветляться в помещении и становиться темно-коричневой, темно-серой или даже черной на ярком солнце… или на снегу! Снег, знаете ли…

– Знаю! – воскликнул Чулицкий. – Собственными глазами видел.

– Да: снег обладает очень высокой отражающей способностью. Поэтому даже в хмурый день от него исходит мощный световой поток, включая и свет в ультрафиолетовом спектре. Вы, стоя у аппарата, непременно должны были заметить, как линза меняла цвет в зависимости от того, прикрывали ее от ослепляющего воздействия снега или, напротив, давали к ней доступ.

– Так и было.

– Удивительно!

Чулицкий потер подбородок и задал сам собой напрашивавшийся вопрос:

– Если я правильно понял, эту линзу придумали вы?

Саевич вспыхнул:

– Я так думал!

– То есть – не вы?

– Кто-то меня опередил. У меня, к сожалению, не было ни средств, ни технической возможности создать такую линзу на практике.

– Но идея все-таки ваша?

– Во всяком случае, я пришел к ней самостоятельно.

– И вы полагаете, что кто-то еще до нее додумался?

– Получается, так.

– А вы не говорили о ней с Кальбергом?

Саевич задумался, а потом ответил не слишком уверенно:

– Даже не знаю. Возможно, и говорил. Мы вообще о многом беседовали. Всего не упомнить.

– А знаете ли вы какого-нибудь физика, химика или фотографа, который и без вас мог бы придумать нечто подобное?

Саевич замялся.

– Ну?

– Любая идея витает в воздухе, если для ее возникновения есть все исходные данные, – нехотя признался он. – А для этой идеи все данные имеются давно.

– И все же, лично вы ни о каких подобных работах не слышали?

– Нет.

– Гм…

– Вы думаете, – в глазах Саевича загорелась тщеславная надежда, – Кальберг украл ее у меня?

Вместо прямого ответа Чулицкий задал новый вопрос:

– Для чего вообще нужен такой эффект? Как вы его назвали? Фотохромность?

– Фотохромизм, – поправил Саевич. – Использование объектива с этим эффектом позволяет получить интересные вещи.

– Какие, например?

– Прежде всего, связанные с тенями и оттенками изображений.

– И с призрачностью?

– Да. И с призрачностью.

– Ну, что же… – похоже, Чулицкий решил потрафить самолюбию нашего фотографа. – Вероятно, идею и в самом деле стащили у вас.

Саевич – странный все-таки человек – благодарно улыбнулся.

– Но позвольте! – вмешался вдруг – кто бы вы думали? – Монтинин! – Поправьте меня, если я ошибаюсь: источником ультрафиолетового излучения является только солнце. А призрак являлся Некрасову по ночам!

Саевич, однако, ничуть не смутился:

– Вовсе нет. Солнце – природный источник. Но есть и придуманный человеком.

– Правда?

– Конечно. Вы что-нибудь слышали о Роберте Вуде [30]30
  30 Роберт Уильямс Вуд (1868–1955) – американский физик, профессор университета Хопкинса в Балтиморе, с 1935 года – президент американского физического общества.


[Закрыть]?

Повисло молчание. Мы – считая и Монтинина – переглядывались в полном недоумении.

– Кто это? – спросил, наконец, Инихов.

– Американец, – ответил Саевич. – Очень любознательный молодой человек [31]31
  31 Вряд ли, конечно, тридцатичетырехлетнего (на момент повествования) Вуда, уже год как являвшегося профессором кафедры оптической физики, можно было назвать «молодым человеком». Саевич, воспользовавшись, очевидно, незнанием собеседников, явно решил принизить соперника. Тем более что Вуд, помимо прочего, был еще и прекрасным и самобытным фотографом.


[Закрыть], недавно приезжавший и в наши пенаты [32]32
  32 Вуд осуществил большое путешествие по России, включая посещение Москвы и поездку по Транссибирской железнодорожной магистрали.


[Закрыть]. Думаю, его ожидает самое блестящее будущее, но пока он известен своими экспериментами с различного рода световыми фильтрами. В частности, он изобрел довольно удивительный аппарат: лампу, излучающую ультрафиолет!

– Но ведь ультрафиолет невозможно увидеть?

– Вот именно.

– Какая же это лампа?

– Я и говорю: удивительная!

Мы снова переглянулись.

Кирилов:

– Что-то вы путаете, Григорий Александрович!

– Нет.

– Но если она ничего не освещает, какая же она лампа?

– Она освещает. – Саевич улыбнулся. – Просто мы этого, как правило, не видим. А вот…

– Как правило? – перебил Кирилов.

– Да. В большинстве случаев мы и впрямь ничего не увидим в свете этого прибора. Но в некоторых – увидим, и еще как! Во всей, что называется, красе!

– Как это?

– Существуют животные, – живо пояснил Саевич, – да и не только животные, – невидимые в темноте, но замечательно видимые в ультрафиолетовом свете. Направьте на них включенную лампу Вуда, и вы – уж извините – ахнете!

Кирилов недоверчиво потеребил усы, но спорить не стал.

– Для вас же, – Саевич повернулся к Чулицкому, – будет интересно другое: как сыщику.

– Я весь внимание! – левая бровь Михаила Фроловича изогнулась, но непонятно было, что это: ирония или подлинное любопытство. – Что мне будет интересно?

– В свете этой лампы видны остаточные следы человеческой крови!

Если и была в Михаиле Фроловиче ирония, ее как ветром сдуло: наш милый начальник Сыскной полиции уставился на Саевича с воистину ошеломленным видом:

– Шутить изволите?

– И в мыслях нет!

– Но ведь это – переворот!

– Безусловно.

– А где же взять такую лампу?

Саевич рассмеялся:

– Да ведь вы сами держали ее в руках!

Чулицкий окончательно растерялся:

– Я? – уточнил он, полагая, что ослышался.

– Вы, – безжалостно подтвердил Саевич.

– Когда?

– Тогда же, когда и проектор.

– Не было там никакой лампы! – закричал, багровея, Чулицкий.

– Была, была, Михаил Фролович! – продолжал наседать Саевич. – Вспоминайте: черная такая трубочка из прочного стекла. Странная на вид и назначения неясного!

Растерянность и гнев Чулицкого сменились явным смущением:

– Да, – был вынужден признать он, – такую трубочку я видел.

– Это и есть лампа Вуда, – добил Михаила Фроловича Саевич и удовлетворенно вздохнул.

– Но как же она работает? Она ведь совершенно не похожа на обычную электрическую свечу!

– Она и не является таковой. Точнее, не является обычной, хотя электричество для ее работы тоже необходимо.

– Куда же она вставляется? В фонарь?

– Нет. Хотя, наверное, к фонарю ее можно приспособить. Но вообще – в том виде, в каком она существует сейчас – в нее просто подают ток, чтобы вызвать разряд в парах ртути: колба – а лампа – это колба и есть – наполнена парами ртути.

– И в свете этой лампы можно увидеть кровь?

– Да, можно. Даже если кровь тщательно замыли.

– Чудеса! Когда же их можно будет купить?

Тут Саевич пожал плечами:

– Понятия не имею. Но думаю – скоро [33]33
  33 Саевич не сильно ошибся. Уже после Первой мировой войны такие лампы вошли в обиход. А если бы войны не было, они, возможно, появились бы и раньше.


[Закрыть]. Вопрос лишь в том, где именно, в какой стране первыми наладят их массовое производство.

– А где ее взял Кальберг? Не Вуд же самолично дал!

– Это, конечно, вряд ли. Тем более что ламп, как и линз для объективов, у Кальберга должно быть много. Вы же сами говорили, что все преступления однотипны, а значит, в каждом использовался проектор. Очевидно, что и лампа тоже.

– Получается, опять Молжанинов со своей фабрикой!

– Получается.

Теперь уже Чулицкий – как давеча Можайский – принялся бродить туда-сюда по гостиной, пока Саевич объяснял другим, зачем устроителям призрачных явлений понадобилась лампа мистера Вуда вкупе с чувствительной к ультрафиолету линзой проектора. Михаил Фролович Саевича не слушал, его занимали какие-то иные мысли: возможно, внутренним взором он прозревал грандиозные перспективы, открывавшиеся перед сыском, но, может быть, всего лишь думал о суете сует. По его лицу, как рябь по воде, пробегали, сменяя одно другое, самые разные выражения: от тихой досады на что-то до сдержанной радости – тоже неизвестно чему.

Наконец, Чулицкий остановился и как отрезал, оборвав Саевича и разом вернув себе инициативу:

– Хорошо. Раз уж перипетии с проектором никого уже не интересуют, добавлю только одно: мы – там же, во дворе – опробовали его в действии!

Это заявление мгновенно вернуло Чулицкому всеобщее внимание.

– Но вы же не знали, как пользоваться лампой! – воскликнул Саевич, давая, однако, понять, что и он сгорает от любопытства.

– Не знали. Да и откуда, коль скоро мы не знали даже того, что это – именно лампа? – подтвердил Чулицкий. – Но менее наглядным наш опыт не стал!

– Расскажите!

– Мы – я и старший из надзирателей – вынули проектор из ящика и установили его на подставку: эдакое подобие треноги с регулируемой высотой. Отдельно пришлось повозиться с батареей из шести элементов [34]34
  34 Михаил Фролович имеет в виду аккумулятор на 12 (примерно) вольт: ко времени описываемых событий элементы наиболее распространенных свинцово-кислотных батарей выдавали, как правило, 2,2 В. В автомобильных батареях использовались три элемента (6-ти вольтовые аккумуляторы), на судах – шесть, на разного рода подстанциях – сколько придется.


[Закрыть]и проводами: все-таки влажность была высокой, шел снег, мы опасались устроить замыкание. А затем – зарядили одну из лент… Да-да! – немного отвлекся Михаил Фролович. – Во втором ящике мы обнаружили штук двадцать «транспортерных», как ранее выразился Александр Григорьевич, лент: каждая – с сотней заполненных снимками ячеек.

– Две тысячи снимков! – Инихов изумленно посмотрел на Саевича. – Вы сделали столько карточек?

Саевич кивнул:

– Намного больше, если уж говорить вообще. То, что вы видели здесь, – кивок в сторону кого-то из нас, у кого – уже не помню – находились изъятые Можайским фотографии. – То, что вы видели здесь, – вершина моих трудов, избранные произведения. Вообще же я сделал их более полусотни тысяч. Тысяч шестьдесят-семьдесят, как минимум!

Инихов сглотнул:

– Удивительная трудоспособность, – пробормотал он, отводя глаза.

– Да, но в основном, Сергей Ильич, это был хлам.

– Который, однако, использовали по назначению…

– Ну… да. Но в этом не моя вина: мы ведь уже договорились!

Инихов махнул рукой.

– Так вот, господа, – Чулицкий, – много ли, мало; виновен ли кто или нет – не суть. А суть в том, что едва засветилась лампа проектора, и едва – вращением ручки – лента пошла в затвор, в мглистом воздухе возник силуэт. Видно его было неважно, и все же Некрасов мгновенно узнал своего кошмарного посетителя. Я – должен признаться – тоже был впечатлен: даже средь белого дня, даже с неясными очертаниями он поражал до глубины души, до оледенения! Что же касается надзирателей, то они – оба – разом сдернули шапки с голов и начали усердно креститься! Насколько же сильный испуг эта штука могла вызывать в темноте, когда не составляло труда рассмотреть ее во всех подробностях?

«Это – он!» – закричал Некрасов.

– Кто бы сомневался! – ответил я, вращая ручку. – Ну: убедились?

«Значит, все-таки дядя!»

– Он, – я понял, что Некрасов имел в виду преступника, а не фантом, и поэтому согласился. – Больше некому.

«А в представлениях ему помогал Кузьма!»

– Верно!

«Именно он крутил проектор!»

– Безусловно.

«Так что же вы стоите? Арестуйте его!»

– Не так быстро, Борис Семенович, не так быстро!

«Но почему?»

– Никуда Кузьма не денется. В отличие от вашего дяди, поимка которого – бабушка надвое сказала. Есть у меня основание полагать…

Я замолчал, не зная: сказать или нет? Но Некрасов уже нетерпеливо схватил меня за рукав и требовательно спросил:

«Что полагать?»

– Возможно, – взвешивая слова, ответил я, – Кузьма поневоле выведет нас на вашего дядю.

«Ну да, конечно! Дожидайтесь!»

Некрасов топнул ногой. Его гнев был понятен, но идти у него на поводу я не собирался:

– Не кипятитесь, – я попытался воззвать к разуму Бориса Семеновича. – Кузьме деваться некуда. Он понимает, что попался, как кур в ощип. Сейчас он мечется, не зная, что предпринять и на что решиться – вот, ящики от страха перепрятал, – но неизбежно до него дойдет: нужно сообщить о происходящем вашему дяде. А как это сделать?

«По телефону, как же еще!»

– Держите карман шире: «по телефону!» – передразнил я Бориса Семеновича и постучал костяшкой пальца по лбу. – Какой еще телефон?

«В дворницкой есть аппарат!»

– Да хоть целая телефонная станция! Звонить-то куда?

Некрасов, собираясь ответить, открыл уже было рот, но так же быстро его и закрыл: до него тоже начало доходить.

– Некуда звонить Кузьме. Кем бы ни был ваш дядя, но он – не идиот. Как по-вашему: сколько абонентов в Петербурге?

«Ну…» – Некрасов наморщил лоб, явно стараясь угадать.

– Не трудитесь: их совсем не так много, причем значительная часть – разного рода предприятия. У вашего дяди есть какое-нибудь предприятие?

«Нет».

– А собственный дом?

«Нет».

– Снимает квартиру?

«Снимал, конечно. До того, как умер».

Я усмехнулся.

«Ой!»

– В тойквартире – вы понимаете – он уже не живет. И сразу по двум причинам.

«Да, конечно», – согласился со мной Некрасов. – «Она же сгорела. И потом, куда это годится – явиться мертвецом и потребовать продления аренды!»

– Вот-вот: никуда не годится.

«Но где-то же он живет!»

– Безусловно.

«А там и может быть телефон!»

– Нет, не может.

«Это еще почему?»

– Много ли вам известно квартир, сдаваемых в поденную аренду и с явным нарушением положения о видах на жительство, в которых имелся бы телефон?

«Я вообще не знаю квартир, которые сдавались бы с нарушением положения!»

Я вновь усмехнулся:

– Не считая квартиры вашего доблестного соседа, разумеется!

«А!» – На серо-бледном лице Бориса Семеновича в кои-то веки проступил румянец. – «Ну, это – совсем другое дело!»

– Допустим. Но суть, однако, подмечена верно: ваш дядя – не генерал с прославленным именем. Его-то уж точно покрывать не станет никто. Из приличной публики, я разумею. Остается один вариант – низкопробные меблирашки. А в этих телефоны никогда не водились и, полагаю, водиться никогда не будут!

Некрасов, однако, нашел еще одно возражение:

«А что если он снял квартиру еще до пожара?»

– Конечно, – согласился я, – он снял ее заранее. Что же тут удивительного?

«Но в этом случае в ней может быть телефон!»

– С какой это стати?

«Но он тогда был еще… э… живым! Ему не было нужды укрываться от регистрации в полицейском участке. А значит, и снять он мог приличные апартаменты, а не угол какой-то!»

– Вы ошибаетесь. – Я заговорил холодно: как полицейский чиновник, которому лучше знать. – Для него такое – смертельный риск, каким бы каламбуром это ни звучало. Он должен понимать, что система учета прибывших и выбывших работает в нашей столице как самые лучшие часы [35]35
  35 См. об этом в основной части книги.


[Закрыть].

«Вы в этом уверены?»

– Да.

Можайский поднял на Михаила Фроловича свои улыбающиеся глаза:

– Ты хоть проверил? Вдруг он и впрямь… того? Дурак, предположим?

Чулицкий зыркнул на его сиятельство и ответил резко до грубости:

– Заткнись!

Его сиятельство только руками развел:

– Не проверил. Ну-ну…

– Заткнись, – повторил Чулицкий, – и слушай!

– Слушаю, слушаю! – Можайский прикрыл глаза и улыбнулся губами. – Продолжай.

Чулицкий продолжил:

– Удивительно, господа, но факт: спорившему со мной Некрасову даже в голову не пришла совершенно очевидная вещь – Кузьмы, разумеется, в дворницкой уже не было, и поэтому не было и смысла решительно никакого ломиться в нее, чтобы Кузьму арестовать. Ведь ясно же: наши манипуляции со створками подвала, извлечение ящиков, испытание проектора – всё это не могло остаться незамеченным. И если уж даже некоторые из жильцов, проходя двором, испуганно посматривали на происходившее, то Кузьма и подавно не мог оставаться в неведении и в неведении этом гонять чаи в своей конуре. Не заметил Некрасов и то, что в какой-то момент младший из надзирателей, повинуясь моему жесту, как будто испарился: он – бочком, бочком – выскользнул через арку на линию и был таков.

– Неужели за Кузьмой отправился? – не выдержал я и уточнил.

– И да, и нет, – ответил Чулицкий. – Еще раньше я посадил в пивной агента: в той самой, куда надзиратель бегал за пивом для Некрасова. Этот агент занял место подле окна и в поле своего зрения держал все выходы из дома и со двора. Но он не знал Кузьму в лицо, и поэтому я соответствующим образом проинструктировал надзирателя: едва я дам ему знак, он должен отправиться к нашему человеку и вместе с ним ожидать появления дворника. А как только тот выйдет, указать на него агенту.

– И как: сработало?

– Позже мне стало известно, что все произошло так, как я и ожидал. Точнее – не буду лгать – поначалувсё пошло именно так. В апогей нашей возни с проектором я подал надзирателю знак, он юркнул со двора, явился к агенту, и оба они затаились, причем – ненадолго. Мой расчет оказался настолько… э… ювелирно точным, что уже через пару минут на линии показался дворник. На тулупе Кузьмы не было бляхи. Валенки на ногах уступили место сапогам. Шапка с ушами – какому-то подобию утепленного картуза. Толстые вязаные перчатки – обычным кожаным. Если бы не внимательность надзирателя, Кузьма ускользнул бы: узнать в нем дворника было практически невозможно.

Не оглядываясь, спокойно, но все же поторапливаясь, Кузьма пошел к проспекту. Но не к Среднему, а к Малому, что вызвало известные затруднения: народу было не слишком много, путь предстоял прямой, укрыться было негде. Обернись Кузьма разок-другой, и слежка была бы им обнаружена. Но, к счастью, он ни разу не повернул голову, шагая как будто напролом.

Агент шел за ним, моля Бога, чтобы Кузьма и дальше не отвлекался от дороги на соображения конспирации. И вот – оба они вышли на проспект. Там уже, понятно, люди сновали вовсю, движение на проезжей части кипело, затеряться в толпе и не привлекать к себе внимание оказалось несложно. Однако радовался мой человек преждевременно. Кузьма перебежал на другую сторону и – не много, не мало – вошел в христофоровские бани!

Бани эти, как вы знаете, семейные, одинокому посетителю делать в них нечего, да и не пустят в них одинокого посетителя. Поэтому то, что Кузьма не только вошел в них, но и был беспрепятственно впущен, выглядело странно. Агент, выждав минуту-другую, потребовал от служителя объяснений, но внятных ответов не получил. Сначала служитель, не знавший о слежке за Кузьмой, вообще отнекивался: мол, как это возможно? – никто сюда не входил. А потом, когда его приперли к стенке, признал: да, заходил мужчина, но не Кузьма – знать он не знает никакого Кузьму! – и вообще не посетитель, а собственный при банях истопник.

«Веди его сюда!» – потребовал агент.

«Никак не могу!» – уперся служитель, прекрасно понимая, что – во всяком случае, от агента, то есть прямо сейчас – ему ничего не будет. – «Не могу отрывать истопника от работы: в бане люди!»

«Тогда пропусти меня!»

«И этого никак не могу! У нас – семейное заведение. Мы соблюдаем приличия. Вы не можете видеть наших клиентов отдыхающими в естественном состоянии!»

Агент пригрозил неприятностями, но воздействия на служителя эти угрозы не возымели. Тогда агент свистнул городового, но и тот ничем не сумел помочь: служитель прекрасно знал дарованные ему законом права и наотрез отказался от выполнения требований, в компетенцию городового не входивших.

– Черт бы побрал этих юристов! – проворчал, сам себя перебив, Чулицкий. – Понавыдумали какой-то либеральщины [36]36
  36 Михаил Фролович имеет в виду законы о полиции, серьезно ограничившие полномочия, прежде всего, наружной полиции (то есть, в том числе, и городовых). Согласно этим законам, городовой, не имея на то никаких веских оснований, действительно не мог потребовать впустить его в помещение. А двумя по-настоящему вескими основаниями были только задержание преступника с поличным или твердая уверенность в том, что прямо здесь и сейчас совершалось преступление. Во всех остальных случаях городовой (как и другие чины наружной полиции) должен был а) известить, например, Сыскную полицию; б) известить судебного следователя. И хотя в случае с христофоровыми банями чин Сыскной полиции был, что называется, налицо, но это был сотрудник «за штатом», вольнонаемный, полномочиями классных и даже состоявших в штате нижних чинов не имевший. Михаил Фролович – надо признать – дал маху, отправив за Кузьмой агента, а не полицейского надзирателя. Удивительно, что тот же Можайский, услышав такое, сразу же ему не попенял за этот промах.


[Закрыть]!

– Действительно! – поддакнул Инихов.

– Согласен. – Можайский. – Спасу от них нет!

В таком единодушии все трое обменялись сочувственными друг к другу взглядами. Впрочем, возражений не последовало и ни от кого другого.

– Агент, – после такого лирического отступления продолжил Михаил Фролович, – рвал и метал. Но что он мог поделать? Всё, что ему оставалось, – это встать около входа и выжидать.

Что происходило в банях? С кем на самом деле встречался Кузьма? – загадка. Потому что и после – слушайте дальше! – этот вопрос по-настоящему так и не прояснился.

А дальше случилось вот что.

Без малого час прошел с того времени, когда Кузьма таким экстравагантным образом улизнул от агента. Агент уже изрядно продрог – все-таки нешуточное это дело – столбом стоять на проспекте пусть и в достаточно теплую погоду, но в малоподходящей для этого одежде… Агент, повторю – он сам признался в этом, – уже изрядно продрог, как вдруг со спины кто-то стиснул ему плечо и заявил прямо в ухо:

«Пошли обратно!»

Агент, как ужаленный, обернулся и очутился лицом к лицу с дворником!

«Ты!» – изумился агент.

«Я», – вздохнул Кузьма и потянул агента прочь от бань: через проспект, обратно на линию, а там – восвояси к дому Некрасова.

«Но как?» – выпытывал агент, в полной растерянности шагая рядом с Кузьмой. – «Почему?»

Кузьма же отмалчивался, а если что-то и говорил, то разве что обидное «не твоего ума дело!»

Так они вернулись во двор, где мы – я, Некрасов и оба надзирателя – продолжали возиться с аппаратурой из ящиков.

Их странное появление удивило меня не меньше, чем странное появление из ниоткуда Кузьмы удивило агента.