Текст книги "Можайский — 4: Чулицкий и другие (СИ)"
Автор книги: Павел Саксонов
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
– Безмолвный?
«Да. Как человек, который молчит, но по виду которого ясно, что он над вами насмехается».
– Гм… Хорошо. А дальше?
«Он заговорил».
– Ах, даже вот как! Заговорил!
«Заговорил».
– Губы его шевелились, речь исходила от него?
Некрасов вскинул на меня удивленный взгляд:
«Что вы этим хотите сказать?» – спросил он, глядя на меня со смешанным чувством недоверия и прозрения.
– Посмотрите на меня. – Я пальцем показал на свой рот. – Даже если вы сейчас заткнете уши, вы, подобно глухому, все равно будете точно знать, говорю я или молчу. Более того: вы сможете читать по моим губам – при известной сноровке, конечно, но, полагаю, смысл вам ясен. Существуют, понятно, всякого рода «чревовещатели», но их искусство – фокус, работа, требующая долгих упражнений. Ваш дядя занимался чревовещанием?
«Никогда!»
– Ну: так шевелил он губами или нет? Вспоминайте!
Вспоминать Некрасову не пришлось – ответил он сразу:
«Конечно же, нет! Ведь это был призрак – существо нематериальное! Зачем ему шевелить губами?»
Я усмехнулся:
– Говоря иначе, вы верите в голоса?
«Ну…»
– Вам кажется абсурдным, чтобы призрак должен был шевелить губами, но вы не считаете абсурдом саму возможность разговора с чем-то бестелесным, лишенным всяких естественных приспособлений для произнесения слов – вроде того же речевого аппарата?
«Я…»
– Вы можете встать со стула?
«Зачем?»
– Давайте пройдем на кухню!
«Зачем?!»
Испуг вновь со всей очевидностью охватил Некрасова, но я продолжал настаивать:
– Поднимайтесь, Борис Семенович, поднимайтесь! Это для вашей же пользы!
Он – уже не сдерживаясь – прильнул к бутылке и, как и первую, осушил ее в несколько глотков. Отбросил бутылку в сторону и неуверенно поднялся на ноги.
– Если нужно, обопритесь об меня.
Некрасов мотнул головой:
«Не нужно… ступайте по коридору прямо».
– А вы не пойдете вперед? Не укажете мне дорогу?
Мне стало смешно. Смех проявился и в моем голосе, и это сильно задело Бориса Семеновича. Он едва снова не уселся на стул, но я его удержал, направив к выходу из гостиной. Борис Семенович обернулся на меня и строго – насколько это было возможно в его положении – произнес:
«Грешно смеяться над больным человеком!»
Где-то я уже слышал нечто подобное и поэтому чуть не прыснул уже откровенно:
– Бог с вами, Борис Семенович! – я постарался изгнать смешинки из голоса. – Я не смеюсь. А если и смеюсь, то не над вами. Что до вас, то вас мне попросту жаль!
«Жаль?» – несчастный явно тянул время, боясь выйти в коридор и отправиться в кухню.
Не желая показаться Некрасову совсем уж бесчеловечным, я, не поторапливая его, пояснил:
– Да, именно жаль. Вы половину года провели взаперти. Вас травили сивухой. Но прежде – вас напугали до полусмерти. Как именно получилось вас запугать, мы и постараемся разобраться. Но уже сейчас, дорогой вы мой, я могу заявить вам совершенно ответственно: никаких призраков вы не видели и, разумеется, ни с какими призраками не беседовали!
«Вы полагаете?»
– Уверен в этом! Никогда еще – слышите? – никогда полиции не доводилось сталкиваться с потусторонними силами. Ни разу за всю историю сыска – что нашего, отечественного, что иноземного – ни мы, ни наши зарубежные коллеги не мерялись силами с нечистью и всякого рода исчадиями. А это кое о чем говорит!
«Угу, – буркнул Некрасов. – Например, о том, что всё когда-нибудь происходит впервые!»
– Нет. – Я взял Некрасова под локоть и мягко, но настойчиво начал выводить его из гостиной. – Это говорит только о том, что если и существуют какие-то потусторонние силы, то в нашу – криминальную я имею в виду – жизнь они не вмешиваются. Негодяев всякого рода и всякого рода преступников хватает и среди живых людей. Порождениям ада незачем себя проявлять, если считать единственной целью дьявола – гибель человеческих душ. Мы сами успешно справляемся с этим. Мы сами создаем соблазны и сами становимся на скользкий путь… Ну, идем?
И мы двинулись.
Шли мы медленно, квартира была немаленькой, коридор в темноте казался бесконечным, но более всего наш шаг замедляли всякие – самые неожиданные – препятствия, на которые мы то и дело натыкались. Однажды, например, мы оба едва не грохнулись, когда я, не поняв побудительную причину внезапно шагнувшего в сторону Некрасова, заставил его вернуться на прежний путь и сам шагнул туда же. В следующий миг послышались треск и скрежет, Некрасов начал валиться вперед, я, тоже вдруг запутавшись в чем-то ногами и едва на них удержавшись, едва удержал от падения и себя самого, и моего спутника.
– Что за черт! – воскликнул я.
«Санки», – ответил Некрасов.
– Санки!
«Да, детские».
– Но что они делают в коридоре?
«Когда-то я катался на них».
– Но когда это было! Сейчас-то что они здесь забыли?
«Просто стоят».
– Тьфу!
В другой раз мы наткнулись на целую гору книг, зачем-то вываленных из библиотеки.
– А книги-то здесь почему?
«Я пытался найти свой экземпляр о колдовстве и привидениях [20]20
20 Какой именно книги «свой экземпляр» пытался найти Некрасов не ясно. Книг такого рода ко времени описываемых событий было множество, хотя, конечно, и не такое безумное количество, как сейчас.
[Закрыть]».
– Но коридор тут причем?
«Просто».
– Нашли хотя бы?
«Нет».
Я пожал плечами, но вдруг резко остановился, задержав и Некрасова:
– То есть – вот так и не нашли? – я заглянул в саму библиотеку. – Хотя перевернули всё вверх дном и даже выбросили часть книг в коридор? Наверное, чтобы не мешались?
«Да, чтобы не мешались», – подтвердил Некрасов.
– А кто в последний раз заходил в библиотеку? Я имею в виду – до того, как с вами приключилось… несчастье?
«Понятия не имею. Возможно, я и заходил. Люблю, знаете ли, читать».
– А ваш дядя?
«Может, и он».
– Он вообще у вас часто бывал?
«Случалось».
– И колдовством интересовался?
«Нет».
Этим «нет» Борис Семенович словно отрезал: чем ближе мы подходили к кухне, тем сильнее становилось его беспокойство, и никакие мои успокоительные сентенции на него не действовали. С каждым шагом он делался все менее многословным в своих ответах на мои вопросы, и вот – его последний ответ свелся к односложному «нет».
Впереди прямоугольником забрезжил свет: мы подошли к кухне. А когда вошли в нее, и я – в тусклом свете, вливавшемся через мутное окно – смог рассмотреть ее убранство, я ахнул.
Кухня была большой, рассчитанной на ежедневную готовку для большой семьи. Но большая семья давно уже не жила в квартире: собственно, и самой-то большой семьи давно уже не было. Некрасов жил один, постоянную прислугу не держал, а приходящая исчезла сразу после свалившихся на него несчастий. Огромной плитой не пользовались очень давно, как давно и не прибирались на ней: вся она оказалась заставленной, загроможденной разномастным кухонным инвентарем. Там были кастрюли – от огромных до маленьких, напоминавших скорее кокотницы [21]21
21 Небольшая кастрюлька (как правило, с длинной ручкой) для запекания. Встречается разновидность без ручки: для подачи запеченных порционных блюд прямо на стол. Наиболее известный вид современной кокотницы – для грибного жюльена.
[Закрыть], – миски, тазы для варки варений, целая россыпь ножей, ложек и вилок, зачем-то вынутых из ящиков и брошенных как попало… Повсюду – не только на плите – стояли и валялись тарелки и чашки. Некоторые из них превратились в груды осколков: их, когда они оказывались на полу и попадали под ноги, просто давили. Жестяные банки из-под чая и кофе также стояли и валялись повсюду: какие-то – раскрытые, но полные; какие-то – наполовину опустошенные; какие-то – пустые. Чай и кофе похрустывали под ногами: высохшие листья, целые и уже раздавленные зерна усеивали пол.
Бардак был невообразимый! Нигде еще, ни разу я не видел ничего подобного, а ведь мне приходилось бывать в самых разных домах, в самых разных кухнях, в том числе – и в самых убогих и запущенных.
– Ну и ну! – не удержался я. – Как же вы готовите?
«Да я и не готовлю вовсе», – ответил Некрасов, ничуть не смутившись. Впрочем, смутись он, его смущение было бы странным: памятуя о том, во что вообще за какие-то полгода превратилась некогда очень неплохая квартира!
– Вы что же, совсем ничего не едите?
«Кузьма из Эрмитажа приносит».
Я мысленно хлопнул себя по лбу: ну да, конечно! Никитин, содержатель трактира, говорил об этом.
– Ладно, давайте приступим.
Я, насколько смог, расчистил пространство от разнородного мусора, и мы встали в кухне так, как показал мне Борис Семенович: он – боком к окну и лицом к одному из шкафов; я – у него за спиной. Разумеется, восстанавливать картину произошедшего до мельчайших подробностей мы не стали, поэтому бутылку сельтерской Некрасов не достал, да и не было уже – скорее всего – сельтерской в шкафу.
– Значит, вы вот так стояли… Ну-с, посмотрим!
Я огляделся.
Первым, что бросилось мне в глаза, была стройка через линию: на обширном, протяженном вдоль линии участке возводился новый доходный дом, работы были в самом разгаре, весь ход строительства был прекрасно виден из кухонного окна. Дом уже возвели под крышу, и крыша эта находилась изрядно выше уровня некрасовской квартиры, однако полгода тому назад картина была наверняка иной. Впрочем, наличие или отсутствие крыши меня, признаюсь, не очень интересовало, а вот интерес относительно возможной высоты возводимого здания – высоты полугодовой давности – забрезжил в моем сознании, пусть даже сам я еще не мог и себе самому объяснить его суть.
– Скажите, Борис Семенович, – обратился я к Некрасову, одновременно призвав его повернуться ко мне, – в каком состоянии находилась стройка в ту роковую ночь?
«Стройка?» – удивился Некрасов. – Причем тут стройка?
– Еще не знаю, но кажется мне, тут есть над чем подумать… так что же с ней? Вы помните?
«Да, конечно», – без колебаний ответил Борис Семенович. – «Работа идет быстро, но несколько раз стопорилась: уж не знаю почему. Возможно, граф платит частями, испытывая затруднения. Все-таки вон какую махину решил отгрохать!»
– Бильдеген и впрямь рискует разориться… так что со стройкой?
«Ах, да… в те дни она как раз и не велась, застыв этаж в этаж с моим».
– На одном, стало быть, уровне?
«Да, примерно».
– Чуть выше? Чуть ниже?
«Скорее, чуть выше».
– Гм… очень хорошо. – Я, повторю, еще и сам не понимал, почему наличие стройки напротив показалось мне таким важным. И уж тем более не понимал, что же такого хорошего было в том, что в ночь явления призрака эта стройка оказалась временно замороженной, причем доведена была до уровня «чуть выше» окон квартиры Некрасова. Но ощущение тревоги – канун прозрения – не покидало меня, а то, что уровень строительства практически совпал с высотой квартиры, при этом несколько превысив его, добавило масла в огонь.
«Не понимаю!»
– Я тоже. Но это – уверен – важно.
«Вам, конечно, виднее, но…»
– Каким вам показался призрак? – оборвал я Некрасова, сделав ему знак не спорить впустую. – Почему вообще вы решили, что это был призрак?
«Помилуйте!» – Борис Семенович посмотрел на меня, как на сумасшедшего. – «Ведь я уже говорил! Весь его вид…»
– Какой такой вид?
«Ужасный, нечеловеческий, уродливый…»
– Я не об этом.
«Тогда о чем? Не понимаю».
– Когда в покойницкой вам показали тело, – пустился в пояснения я, – не менее страшное, такое же изуродованное, практически нечеловеческое, вы же не приняли его за призрачную субстанцию?
«Нет, конечно!»
– А почему?
«Но…»
Некрасов – по лицу его было видно – возмутился вопросом, но его возмущение тут же сошло на нет. Борис Семенович задумался.
«А ведь и правда: почему?» – сам себя спросил он и добавил, обращаясь уже ко мне: «Невозможно спутать нечто физическое с бестелесным. Но вы правы, задавая вопрос, какими отличительными признаками обладают то и другое…»
– Ну?
«Явившийся мне призрак был прозрачным. Я отчетливо видел сквозь него плиту, стоявшие на ней кастрюли… Кроме того, он как бы колебался… нет, не так: струился! Да: создавалось впечатление чего-то струившегося – света, пыли в нем… знаете, как в яркий солнечный день, когда столб света падает наискось в сумрачное помещение… как бы это еще сказать…»
– Не нужно, я вас понял.
Я действительно понял и тут же привел более, как мне показалось, удачное сравнение:
– Он напоминал… картинку синематографа!
«Верно!» – воскликнул Некрасов и схватился за голову. – «Но нет, подождите! Он был цветным [22]22
22 Во время описываемых событий короткометражные цветные фильмы уже существовали, но были чрезвычайно редки из-за сложности производства: кадры раскрашивались вручную. Только к десятым годам 20-го столетия появились аппараты цветной киносъемки, обладавшие, впрочем, очень существенным недостатком: в них «смешивались» не три основных цвета, как при фотографировании через фильтры, а только два, что делало цветное изображение совсем уж неестественным.
[Закрыть]!»
– Это, конечно, важная поправка, – признал я. – Без цвета эффект не был бы столь реалистичным. А все же…
«Но звук [23]23
23 Первые кинофильмы со звуком появились только в двадцатых годах двадцатого столетия.
[Закрыть]!»
– Со звуком, полагаю, мы разберемся прямо сейчас. – Я осмотрелся по сторонам и почти тотчас нашел то, что искал. – Что это? – спросил я, подходя к низкой неприметной дверце. – Ход на черную лестницу?
«Да».
Со стороны кухни на двери не было никаких запоров, хотя когда-то они имелись: на дереве все еще отчетливо виднелись следы отверстий под шпингалет и след от самого шпингалета. Но кем-то эта нехитрая, однако вполне надежная разновидность замка была снята и брошена тут же – без особой утайки, хотя и не так, чтобы она сразу кидалась в глаза.
Я распахнул дверь и, пригнувшись, выглянул на лестницу. Там царил абсолютный мрак.
– Да что же это! – пробормотал я и вновь разогнулся. – Эй! Сюда! Фонарь у кого-нибудь имеется?!
На зов явились оба надзирателя. Один из них держал фонарик на цинк-карбоновой батарее: впервые такими обзавелась полиция Нью-Йорка, а где-то с год назад они появились и у нас.
Я выхватил фонарик из руки надзирателя.
– Вот теперь – посмотрим!
Направленный в дверной проем, луч света выхватил из темноты площадку и уходившие вверх и вниз ступени. Площадка была изрядно затоптана, но не так, как если бы по ней – мимо двери и на другие этажи – сновала прислуга в грязной обувке, а так, как будто кто-то повадился являться сюда и подолгу стоять, бродить, переминаться с ноги ногу, оставляя хаотичные следы и даже – вероятно, человек постукивал подошвами, чтобы сбить с них грязь – комочки глины и наметы песка.
– Эх, Кузьма, Кузьма… совсем распустился!
Вообще, как вы понимаете, то, что черная лестница была немыта, причем – из всего это следовало – довольно давно, лучше, чем что бы то ни было другое, свидетельствовало о постепенном упадке дома, оставшегося без ближнего хозяйского присмотра. Дом и поначалу-то не был дорогим, но хотя бы относился к категории респектабельных, для чистой – в основном – публики. А теперь он, ступень за ступенью, медленно, но неуклонно скатывался все ниже и ниже, постепенно превращаясь в тень самого себя.
– Дела! Но так даже лучше…
«Что, что там?» – послышался за моей спиной голос Некрасова, который никак не мог протиснуться мимо меня в узкую дверь.
Я отодвинулся:
– Смотрите!
Некрасов посмотрел.
«Вы думаете…»
– Да. Вот здесь стоял тот, кто озвучивал вашего призрака. Никаких сомнений. Он ведь – призрак этот – не однажды являлся вам?
«Нет. Я видел его практически каждую ночь».
– Вот потому-то здесь столько грязи… Но постойте-ка: что это?
Мое внимание привлекла странного вида медная трубка, которую никто из нас сразу не заметил. Довольно длинная, она была стоймя прислонена к стене и в луч света попала только тогда, когда я поводил фонариком из стороны в сторону. Оба конца ее расширялись в раструбы, причем один из них был побольше, а другой поменьше. Часть трубки казалась отполированной до розового блеска: словно именно за нее постоянно держались. Другая часть покрылась пленочной закисью.
– Где-то я уже видел нечто подобное, – сказал я и, выбравшись на площадку, взял трубку в руки. – Ну, конечно! Прикройте дверь и слушайте…
Некрасов, остававшийся в квартире, выполнил мое указание, и тогда я, присев на корточки и одним из раструбов приложив трубку к губам, несколько раз покашлял.
Дверь немедленно отворилась снова. Согнувшись пополам, в проеме стоял ошарашенный Борис Семенович.
– Ну как: похоже?
«Невероятно!»
– Очень хорошо. Но давайте уточним…
Я сам себя перебил: кряхтя и поругиваясь, я, не забыв и трубку, вернулся в кухню.
«Что уточним? Что?» – нетерпеливо переспрашивал Борис Семенович, давая мне дорогу.
– Один буквально момент… Я понимаю, что в первый раз на кухню вас выгнала жажда. Но потом-то вы зачем сюда по ночам ходили?
«Призрак заставлял».
– Как так?
«Он появлялся в гостиной и манил за собой».
– Молча?
«Боже мой!» – Некрасов, уже и сам вполне понимая, жертвой какого обмана он стал, расстроился окончательно. Страха в нем больше не было ни на грош.
– Значит, молча?
«Да! Как же я раньше не сообразил? В гостиной он ни разу не издал ни звука!»
– И еще вопрос…
«Слушаю!»
– В гостиной есть окно. Но в коридоре окон нет. Вы и в коридоре видели призрак?
«Никогда!»
– То есть, появившись в гостиной, призрак исчезал, едва вы оказывались в коридоре, и снова появлялся, как только вы входили в кухню?
«Да!»
– И только тогда начинал говорить!
«Совершенно верно! Господи! Какой я дурак…»
– Да: теперь всё совершенно ясно.
«Синематограф?»
Я, хотя и был уверен в правильности моих основных догадок, все же с сомнением покачал головой:
– Нет, не совсем. Вы верно подметили насчет цвета. Не думаю, что кто-то в силах снять столько подходящего материала и раскрасить его вручную по кадрам. Ведь призрак статичным не был?
«Не был».
– Тогда это слишком сложно для синематографа.
«Но что же?»
– Нечто подобное.
«Например?»
Я задумался. И вот тогда-то меня осенило:
– Волшебный фонарь! – воскликнул я…
– Ничего подобного, – перебил Чулицкого Саевич, и все мы вздрогнули от неожиданности. – Принцип похож, но это – не волшебный фонарь.
Михаил Фролович немедленно потребовал объяснений:
– Так-так-так… а вы, оказывается, знаете больше, чем говорите? А ну: живо выкладывайте!
Саевич вздохнул:
– Да что же у вас за манера такая, Михаил Фролович – на людей с подозрениями набрасываться? Не знаю я ничего.
– Вы же сами сказали…
– …что это – не волшебный фонарь, – снова перебил Чулицкого Саевич. – Да. Сказал. Но не потому, что знаю, что там использовалось, а потому что уверен в том, что это – не фонарь. Как-никак, а я – художник! Мне ли не знать, что можно реализовать при помощи фонаря, а что – нельзя?
– Допустим. – Чулицкий прищурился, подозрение в его взгляде сменилось чем-то похожим на азарт. – И что же это, по-вашему, было?
Григорий Александрович пожал плечами:
– Учитывая вполне естественную, насколько я понял, скорость движения объекта – призрака то бишь, – это был проектор фотографических пластин с быстрой и при этом автоматизированной подачей. Наподобие… гм… – Саевич ненадолго задумался. – Наподобие транспортерной ленты.
– Транспортерной ленты?
– Да. – Саевич кивнул, но, как это ни странно, без особой уверенности.
– Вы не уверены?
– Видите ли, есть более простой метод: тот же, что реализован в проекторе для синематографа. Вы просто вращаете ручку, в круговращение приводится катушка с пленкой, кадры меняются с нужной частотой. Но в случае с фотографией…
Григорий Александрович замолчал.
– Ну? – поторопил его Чулицкий. – Что – в случае с фотографией?
– Теоретически, – пустился в рассуждения Григорий Александрович, – этот же принцип можно реализовать и с фотоснимками, тем более что принципиальных отличий между пленками для фотографирования и для синематографа нет. Но это – между пленками! А если снимать на пленку, то мы опять столкнемся с проблемой цвета, что делает подмену процессов неоправданной. Кроме того, длина фотографической пленки – во всяком случае, известной мне – всего-то и составляет, что сотню кадров, причем сто – это максимум [24]24
24 Очевидно, Саевич имеет в виду пленку Кодак – самую на тот момент длинную ее разновидность. Обычный же размер пленок не превышал, как правило, 48-ми кадров, а самых дешевых – шести.
[Закрыть]. Для полноценного же воспроизведения сложных движений, сложного поведения этого недостаточно. Пришлось бы склеивать воедино множество «обрезков», что, безусловно, возможно, но что, как и с цветом, делает подмену процессов – фото– и киносъемок – неоправданной. Таким образом, мы неизбежно возвращаемся к идее волшебного фонаря, но фонаря серьезно усовершенствованного. Фонаря, у которого, как я уже сказал, должна быть быстрая автоматизированная система подачи пластин. Нельзя допустить – по крайней мере, на основании данного вами, Михаил Фролович, описания, – что кадры, то есть пластины менялись в аппарате по старинке: через выдвижной затвор с ручной сменой каждого кадра. В этом случае эффектного представления не получилось бы.
– Так вы определились с типом аппарата и привода?
– Пожалуй.
– И на что же ставите?
– Ставлю? – не понял Саевич.
– Как! Вы не хотите заключить пари? – Чулицкий явно уже подзуживал фотографа. – По маленькой?
– Нет уж, увольте!
– Ну, хорошо. А все-таки? На чем остановились бы вы?
– Я, – Саевич что-то прикинул руками, произведя серию быстрых и непонятных жестов, – я, – повторил он, – сделал бы все-таки транспортер. Только не циклический, а навроде пулеметной ленты, что позволило бы не только прокручивать один и тот же сюжет из повторяющейся серии снимков, а сколько угодно разных сюжетов и в любой последовательности при незаметной практически перезагрузке. Да, это потребовало бы значительного количества снимков, но идея стоит того. Кроме того, качество снимков в таком мероприятии особенной роли не играет, а значит – достижимо любое количество без всякого видимого ущерба для качества.
Чулицкий хлопнул в ладоши:
– Браво, господин Саевич! Напрасно вы отказались от пари!
Григорий Александрович даже покраснел от удовольствия:
– Значит, я прав?
– Да.
Недолго, однако, Григорий Александрович наслаждался своим торжеством. Его лицо как-то вдруг затуманилось, и он, сбиваясь, спросил:
– Но подождите… если я прав… то кто же сделал такой аппарат?
Чулицкий, буквально только что хваливший Саевича за находчивость и сообразительность, злорадно усмехнулся:
– Что: обскакали вас, Григорий Александрович?
– Но кто?
– А вот послушайте дальше, и всё тогда узнаете!
Саевич вновь покраснел, но теперь – от досады.
Чулицкий продолжил прерванный рассказ:
– Итак, «Волшебный фонарь!» – воскликнул я и перед моим мысленным взором тут же предстал громоздкий и явно тяжелый ящик, спущенный в подвал подозрительным Кузьмой. «Кажется, – добавил я, – это мы скоро выясним. Но пока – будьте любезны – в паре буквально слов расскажите о том, чего от вас добивался призрак!»
Некрасов ответил просто:
«Отдать наследство».
– И все? – уточнил я.
«Сначала – да».
– Значит, было и «потом»?
«Было. Но сначала – наследство. Правда, была одна странность…»
– Какая?
«Вот вы говорите, – издалека приступил Некрасов, – что призрак – мой дядя. Или, точнее, дядя стоит за его появлениями. Сейчас, когда обман обнаружился, я верю в злой умысел, но дядин ли он?»
– Что именно вас смущает?
«Призрак не требовал вернуть наследство именно дяде. Нет. Ничего подобного. Он…»
– Я знаю, – перебил я Некрасова, – он предложил совершить благотворительный взнос.
«Да!» – Борис Семенович немножко удивился. – «Откуда вам это известно?»
– Наш человек…
Тут Чулицкий взглянул на Любимова. Поручик на такое определение – «наш человек» – только улыбнулся.
– Наш человек, – я не стал уточнять детали, – выяснил это по ходу следствия. Вы – не единственная, как я теперь полагаю, жертва.
«Минутку!» – Некрасов нахмурился. – «Не понял: я – не единственная жертва? Или то, что я – жертва, ставилось вами под сомнение?
Мои слова действительно прозвучали довольно двусмысленно, и я поспешил – опять же, не вдаваясь в детали – успокоить Бориса Семеновича:
– Жертва. Разумеется, жертва!
«А я уж было подумал…»
– Нет, что вы! – зачем несчастному было знать о наших давешних подозрениях? – Но у нас на руках такое дело, что голова уже кругом идет! Из множества совпадающих деталей по необходимости приходится сделать вывод: вы – не единственная жертва!
«Моего дяди?!» – Борис Семенович теперь не понимал вообще ничего.
– Нет, конечно. Не вашего дяди. Другого человека.
«Я его знаю?»
– И да, и нет.
«То есть?»
– Это – тот санитар из покойницкой Обуховской больницы.
«Барон Кальберг?»
– Он самый.
Удивление Бориса Семеновича стало безмерным:
«Ему-то это зачем?!»
– А вот это мы и пытаемся выяснить.
«А причем тут мой дядя?»
– Ваш дядя… – я постарался выбрать выражение помягче, но не очень преуспел. – Ваш дядя – негодяй, каких мало. Он явился заказчиком преступления в отношении вас. И в отношении вашего двоюродного брата тоже!
«Ничего не понимаю!»
– Неудивительно: вы не видите картину в целом.
«И в чем же заключается это целое?»
– Сейчас не время об этом говорить. Позже. Когда следствие завершится.
«Но как же быть с наследством?»
– В каком смысле?
«В том, что дядя его себе не вернул! Зачем ему было нужно совершать преступления?»
– Ответьте вот на какой вопрос: вы сами выбрали цель пожертвования?
«Нет».
– Стало быть, вам ее призрак подсказал?
«Да».
– Вот видите! – торжествующе воскликнул я, радуясь тому, что не придется ничего пояснять, тем более что я и сам еще не понимал всего, и многое и для меня оставалось загадкой.
«Не вижу».
– Но как же… – похоже, так запросто увильнуть не получилось.
«Какая разница, кто выбрал объект для благотворительности, если с этого всё равно ничего нельзя получить? Я ведь всё отдал!»
– Из рук в руки?
«Да».
– Хорошо. Но все же…
«Что?»
– Давайте не будем забывать о другом: намного более важном!
«О чем это?»
– Ну как же! – честное слово, не удивлюсь, если в моем голосе послышалось торжество: меня в очередной раз осенило, причем осенило очевидное – настолько это лежало на поверхности! – О том, что призрак не оставил вас в покое!
Некрасов ойкнул.
– Теперь-то вы понимаете?
«Кажется, да».
Некрасов был бледен: от чего теперь – от злости, тревоги или расстройства – понять было трудно.
– Тому, кто стоял за призраком, не было нужно полученное вами сомнительное наследство. Тот, кто стоял за призраком, знал: после разбора всех обстоятельств запутанных дел останется не так уж и много. Нет, господин Некрасов! – Я назидательно поднял вверх указательный палец. – Его интересовали ваши собственные деньги. Ведь у вас – не так ли? – денег достаточно?
«Вполне». – Подтвердил Борис Семенович. – «Вы не смотрите на то, как я… э… живу».
– Я и не смотрю: и не такое видеть доводилось! – тут я, конечно, слукавил, но видеть мне и впрямь доводилось многое, и квартира Некрасова уж точно не являлась самым страшным из виденного мной за многолетнюю службу. – А еще, – я выстрелил наугад, но, как тут же оказалось, попал прямо в цель, – вы – единственный наследник своей бабушки?
«Да».
– Великолепно!
«Вы думаете, он хотел из-за всего этого сжить меня со свету?»
– Вообще-то, дорогой Борис Семенович, – я похлопал Некрасова по плечу, – ему это практически удалось! Еще несколько дней и…
Я замолчал. Молчал, тяжело дыша, и Некрасов.
«Но постойте!» – вдруг буквально возопил он. – «Да как же он собирался прибрать к рукам мое состояние, не говоря уже о бабушкином? Ведь он официально мертв!»
В ответ на этотвопрос я равнодушно пожал плечами: меня уже занимал совершенно другой вопрос. О нем я скажу чуть позже, а сейчас добавлю, что ответил я Борису Семеновичу невпопад:
– Вам Strand Magazineни о чем не говорит?
«Вы о лондонском ежемесячнике?»
– Да-да, о нем.
«О чем же он должен мне говорить?»
– Неужели вы даже не начали читать The Hound of the Baskervilles? – спросил я, памятуя о том, что последние полгода Борис Семенович находился в пьяном беспамятстве.
«Не люблю криминальный жанр», – поморщился он.
– Напрасно, – укорил его я, – в «Собаке» есть схожая дилемма. Как преступник собирается завладеть наследством, если он, преступник, официально мертв?
«И как же решилась эта дилемма?» – спросил, но без особого интереса, Некрасов.
– Понятия не имею! – улыбнулся, причем искренне, я. – Окончание еще не вышло [25]25
25 Повесть Конан Дойля «Собака Баскервилей» печаталась в номерах «Стрэнд Магазина» с августа 1901 года по апрель 1902. Михаил Федорович и в самом деле – к моменту своей беседы с Некрасовым – прочитать окончание не мог.
[Закрыть]!
Мы вновь замолчали, думая каждый о своем, но ненадолго. О чем думал Борис Семенович, я поручиться не могу, а вот меня, как я уже упоминал, все больше занимало вытекавшее из ситуации с Некрасовым предположение: если с ним мы ошиблись настолько грубо, то не ошиблись ли и с остальными? И если ошиблись с остальными, то что же получалось? Не получалось ли так, что в каждом случае и подлинными жертвами были совсем не те, о ком мы думали? И подлинными преступниками? И подлинными мотивами? И не было ли так, что в каждом случае мотив преступления оказывался куда индивидуальней, чем мы предположили?
Я, господа, разумеется, не о Кальберге говорю: с ним всё более или менее ясно. Я о тех, кто явились заказчиками. Вы понимаете?
Мы были вынуждены согласиться.
– И вот еще какой момент: что же выходит с трупами?
– Ты о погибших на пожарах? – Можайский.
– О них.
Его сиятельство повернулся к Саевичу:
– Григорий Александрович! А точно ли те трупы, с которыми вы работали в морге Обуховской больницы, были телами людей, погибших в incendie [26]26
26 Пожар.
[Закрыть]?
Саевич:
– Полагаю, да.
– Что значит – полагаете?
– Я – не прозектор, чтобы точно установить причину смерти.
– Но глазам-то вы своим доверяете?
– Вот потому и полагаю: да, в пожаре.
Можайский посмотрел на Саевича своими улыбающимися глазами – долго, не отводя их, словно добиваясь смущения. Но и Григорий Александрович уже пообвыкся, и страшный взгляд его сиятельства не так пугал его, как поначалу. Тем не менее, он – Саевич – сдался и был вынужден пояснить:
– Вы же понимаете, Юрий Михайлович: у меня не было причин хоть в чем-то сомневаться. Но если подумать… да: вот если подумать, то нечто странное, конечно, вырисовывается. Да вы и сами это должны понимать!
– Например?
– С чего бы это все тела оказались в обуховском морге?
– Хорошо. – Можайский склонил голову к плечу. – Еще что?
– Я говорил, что нам практически не доводилось работать с умершими от прилипчивых болезней, но всякий раз определенные меры безопасности мы соблюдали! И эта сестра милосердия… подруга барона… э… она ведь всякий раз была на страже. А ведь роль ее – по крайней мере, с ее же слов и по словам барона – как раз и заключалась в том, чтобы следить за безопасностью контактов с потенциально заразными трупами!
Тут и я вмешался:
– Палата для тифозных!
Его сиятельство перевел свой взгляд на меня:
– Ты думаешь…
– Конечно! – воскликнул я. – Все сходится. Любовница Кальберга работала в тифозном отделении, а уж оно-то никогда не пустовало. И то, что с трупами помех не возникало: что-то мне подсказывает, что в больнице – во всяком случае, низший ее персонал – только вздохнули с облегчением, когда барон кому-то предложил услуги санитара.
Саевич:
– Но следы пожара?
– Но вы же сами сказали, что вы – не прозектор!
– Да, но не обливали же их керосином, чтобы поджечь!
– О… об…
Мы резко обернулись к дивану, на котором, отдыхая от праведных трудов, доселе почти беспробудно спал доктор. Михаил Георгиевич приподнялся на локте. Его глаза были затуманены, выражение лица – слегка идиотическим. Но его вопросы и ответы нас потрясли:
– Кого обливали керосином? – спросил он, но не так, конечно, а еле шевеля языком: для общего удобства я здесь и далее его речь привожу в человеческом виде.
– Трупы, – ответил Можайский.
– Зачем?
– Чтобы придать им вид побывавших в пожаре.
– Прозектора так не провести.
– А кого-то другого?
– Можно.
– Вид у них будет страшный?
– Еще какой!
– В чем это будет выражаться?
– Если тело облить горючей жидкостью – да хоть тем же керосином, – и если жидкость эта достаточно легка [27]27
27 Михаил Георгиевич явно имеет в виду качество испаряемости.
[Закрыть], при поджоге выгорят поверхностные ткани: эпидермис…
