Текст книги "Можайский — 4: Чулицкий и другие (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

– Без утайки, говоришь? – перебил я Кузьму и полусогнулся над ним: так, что мое лицо оказалось вровень с его разбойничьей мордой. – Как ты получил эту телеграмму? И не ври мне, слышишь?

Кузьма слегка отодвинулся – вместе с табуретом:

«Как же я мог ее получить, если не с почтальоном?»

– Вот я и спрашиваю: как?

На мгновение взгляд Кузьмы стал цепким не по чину, но тут же вновь превратился в буриме придурковатости и наивной откровенности. Тем не менее, эта перемена от моего внимания не ускользнула, и я, моментально взяв ее на заметку, тактику решил переменить.

– Ладно, Кузьма, – обыденным, без угрозы, тоном произнес я, выпрямляясь и отступая от табурета. – Вижу, тебе и вправду больше нечего мне сказать.

«Поверьте, ваше высокородие…»

– Верю, верю! – я бросил взгляд на выход из дворницкой и протянул раскрытую ладонь. – Ключ давай!

Кузьма поднялся с табурета, подошел к настенной доске с ключами и протянул мне нужный:

«Вот. Он заедает немного, так что…»

– Разберусь.

«Может, мне с вами пойти?»

– Да на кой ты мне там сдался?

Кузьма не только не стал настаивать, но и выдохнул с облегчением. Поняв же, что уж выдох-то этот я точно приметил, он быстро пояснил:

«Работы у меня много… видите, как снежок подмочило: убрать бы надо! Неровен ведь час, кто-нибудь и голову сломит!»

Снежок и впрямь «подмочило», как выразился этот мошенник. Утром, вы помните, намело, но с оттепелью снег потек, превращаясь местами в скользкие наледи. Убрать это безобразие и вправду следовало, но вряд ли это была работа для старшего дворника. Кузьма явно собирался заняться чем-то другим, причем заняться срочно!

Я вышел из дворницкой и сделал вид, что направляюсь в парадную. Однако в дверь-то скользнуть я скользнул, но притаился за нею так, чтобы иметь приличный обзор: через щелочку. В эту щель я замечательным образом видел перемещения Кузьмы, сначала вышедшего на двор и оглядевшегося, а затем из образованного флигелем и спуском в подвал закутка доставшего пару довольно объемных, но явно пустых ящиков [16]16
  16 Из сделанного Михаилом Фроловичем описания решительно ничего непонятно. Возможно, впрочем, он спрятался не в парадной с главного фасада этого доходного дома, а с «бедной» стороны – за дверью для съемщиков простеньких комнат и углов. Но если так, то почему это не привлекло внимание Кузьмы? Ведь делать за этой дверью Михаилу Фроловичу было совершенно нечего.


[Закрыть].

С этими ящиками Кузьма вернулся в дворницкую и на приличное время пропал. Затем он снова вышел во двор – уже сгибаясь под тяжестью нагруженных чем-то ящиков – и вновь оказался у закутка. Там он, поставив ящики на землю, повозился с замком подвала, распахнул створки спуска в него и, сам туда не суясь, спустил по наклонному пандусу ящики. Они сползли с изрядным скрежетом: Кузьма заозирался. Меня он, впрочем, не заметил, как не заметил и то, что дверь, за которой я стоял, была приоткрыта. В любое другое время этот явный непорядок обязательно привлек бы внимание какого-никакого, но все-таки старшего дворника. Теперь же мысли Кузьмы витали где-то настолько далеко, что он, скользнув по приоткрытой двери взглядом, значения этому факту не придал.

Справившись с ящиками, захлопнув створки спуска в подвал и вновь заперев их на внушительного вида замок, Кузьма выпрямился и начал без всякого дела слоняться туда-сюда по двору. Чего он ждал? О чем думал? – неизвестно.

Минуты бежали, ничего не менялось. Но вот, наконец, Кузьма, минуя дворницкую, пошел к арке и исчез со двора. Я вышел и первым делом проверил замок на створках: был он и впрямь солидным – с таким без мощной фомки не совладать! Впрочем, я и не собирался ломать его самостоятельно, как не собирался ломать и прямо в тот момент. Напротив: убедившись в том, что никто в подвал – помимо самого Кузьмы, разумеется, буде он решил бы вернуться – не попадет и ящики не стянет, я, наконец, отправился к несчастному спившемуся жильцу. А в том, что этот человек был вовсе не преступником, как мы с вами – с подачи Можайского!..

Тут уже Михаил Фролович метнул в его сиятельство уничижительный взгляд, и уже его сиятельство сделал вид, что ничего не заметил.

– …решили, я уже не сомневался. Более того: я был уже твердо уверен в том, что человек этот пал жертвой какого-то странного, покамест неясного, но страшного, даже чудовищного заговора! И отношение к делу у меня изменилось.

Можайский хмыкнул. Михаил Фролович и бровью не повел.

– Поднявшись на этаж, я застал надзирателей, по-прежнему карауливших у двери и делавших это с на редкость тоскливым видом. Сообразив, что было тому причиной, я отпустил их на несколько минут, велев – по отправлению нужды – вернуться к квартире и пройти в нее, если дверь окажется открытой. Надзиратели затопали вниз по лестнице, а я примерил ключ к замочной скважине. Вошел он легко, но повернулся с трудом: в этом Кузьма не соврал – ключ действительно немного заедал в замке. Это обстоятельство показалось мне странным, но заострять на нем внимание я не стал: странностей и без этой мелочи хватало! «В конце концов – подумал я, – ключ может быть просто дубликатом по случаю: сделанным то ли собственными силами, то ли в совсем уж дешевой мастерской». Как выяснилось чуть позже, это было не так, но никакого существенного значения вскрывшаяся правда о ключе уже не имела.

– Что за правда? – спросил я, едва поспевая записывать.

Михаил Фролович пожал плечами:

– Слушайте дальше. Всему свое время.

Я кивнул, снова навострив карандаш.

– В квартиру я вошел с некоторой опаской, – продолжил Чулицкий, – и не зря. Едва я открыл дверь и шагнул через порог, как меня в буквальном смысле чуть не сбило с ног тяжким, отвратительным духом. Воняло так, что сил никаких не было: не вытерпев, я достал из кармана платок и приложил его к носу. Коридор был пуст и обшарпан. В первой из комнат, попавшихся на моем пути, тоже не было никого и ничего: ни жильца, ни мебели. Только голые стены со спущенными обоями, давно не метеный пол да брошенная – тоже давно, очевидно – газета… ваш, кстати, Сушкин, листок.

Я оторвался от памятной книжки и взглядом вопросил Чулицкого: важно ли это обстоятельство?

– Нет, – тут же ответил он. – Простое совпадение.

– Ага! – буркнул я и вновь приготовился записывать.

– Вторая комната – вероятно, гостиная – производила совсем уж страшное впечатление. Шторы – когда-то вполне приличные, а ныне превратившиеся в омерзительного вида серые тряпки – были задернуты. Свет едва проникал через щелочки, да и тот струился едва-едва, настолько запыленным было окно. Электрический свет не включался, другое освещение не предусматривалось вовсе. Так что поначалу мне пришлось привыкнуть к мутному сумраку, а уже потом я вскрикнул… «Матерь Божья!» – вскрикнул я, разглядев, наконец, обстановку: вся комната была завалена невообразимым хламом, в котором превалировали стухшие объедки и сгнившие огрызки. И среди всей этой жуткой помойки, устроенной прямо в помещении, валялось человеческое тело. Можно было подумать, что человек давно умер: и цвет его лица, и запах вполне соответствовали такому предположению. Но я, поняв, что передо мной – несчастный, доведенный до крайнего состояния жилец, шагнул, содрогаясь, к нему и, наклонившись, потряс за плечо.

«К-кузьма?» – неожиданно живо отреагировал он и разомкнул опухшие веки. В слабом свете кроваво блеснули зрачки.

– Нет, – ответил я, невольно отшатнувшись.

«Кто вы?» – спросил тогда он, приподнимаясь на локте и вглядываясь в мою фигуру. Очевидно, я показался ему какой-то совсем уж смутной и пугающей тенью, потому что внезапно он сел на корточки и быстро-быстро передвинулся в угол. – «Опять вы?» – застонал он. – «Оставьте меня! Богом прошу! Убирайтесь в свою преисподнюю!»

– Некрасов! Борис Семенович! – я попытался воззвать к его разуму. – Кого вы боитесь? Посмотрите на меня: я – полицейский чиновник, Чулицкий моя фамилия… начальник Сыскной полиции Санкт-Петербурга!

Несчастный спиною уперся в стену, но, кажется, немного расслабился:

«Полиция? Чулицкий?» – залепетал он. – «Так вы – не привидение?»

– Конечно, нет!

«Клянитесь!»

– Что за глупости, в самом деле…

«Умоляю: клянитесь!»

– Хорошо, хорошо! – я вскинул руку как для клятвы и произнес: «Богом клянусь, что я – не привидение!» – Довольны?

Теперь уже вне всяких сомнений несчастный расслабился. Отвалившись от стены, он попытался встать. Однако ноги его не слушались: из этой затеи ничего не вышло. Я приблизился к нему, подхватил его подмышки и, придерживая так, провел – а точнее, практически проволок – к единственному в гостиной стулу. Усадив его на стул, сам я остался стоять, впрочем, приняв такую позу, чтобы не выглядеть страшно или давяще. Некрасов посмотрел на меня снизу вверх и спросил:

«Так вы и вправду из полиции?»

– Да, – ответил я и повторил: «Чулицкий моя фамилия. Я – начальник Сыскной полиции Петербурга.

«Наконец-то!» – воскликнул он. – «Вас-то мне и нужно!»

– Отчего же вы раньше ко мне не пришли?

«Меня не пускали».

– Кто?

«Оно».

– Кто – оно?

«Привидение».

– Чье привидение? – спросил я, а сам подумал: «Ну и дела!»

Некрасов помедлил с ответом, но я и так уже догадался – уж слишком много было совпадений:

– Вы не о дяде своем говорите? – уточнил я.

И получил в ответ ожидаемое, разве что с небольшим дополнением:

«Да. О нем. Вернее – нет, конечно».

– Так о нем или нет?

«О его призраке».

– А почему вообще вы решили, что к вам является призрак?

«А кто же еще?»

– Сам дядя. Собственной, так сказать, персоной!

Некрасов замотал головой:

«Невозможно… никак невозможно!»

– Почему?

«Он умер».

– В пожаре?

«Да».

– Вы тело-то его видели?

«Да. В покойницкой. Мне показали».

– Вы точно провели опознание?

И вот тогда Некрасов задумался.

Я не мешал течению его мыслей, для себя подмечая, как менялось выражение его измученного лица. Наконец, несчастный поднял меня налитые кровью от беспрерывных возлияний глаза и протянул, слегка запинаясь:

«Вот странность… а ведь вы, пожалуй, правы!»

– В чем именно я прав?

«Помню, меня посетили сомнения, когда я впервые увидел тело в покойницкой. Выглядело оно… необычно что ли: не знаю даже, как выразить это точнее. Видите ли, меня насторожило лицо».

– Поясните.

«Труп целиком для опознания мне решили не предъявлять: заявили, что зрелище уж очень страшное. Так что видел я только лицо. И вот оно-то и показалось мне странным, непривычным. Вообще, его – по возможности, конечно – привели в относительный порядок, но и в таком виде оно оставалось… неприятным. И очень сильно изменилось. При жизни мой дядя был человеком веселым, гулякой, если вы понимаете, что я хочу сказать…»

Я кивнул, давая понять, что очень хорошо понимаю.

«Его лицо было лицом… ну, выпивохи: характерным таким – немного отечным, нездорового цвета, но полным, добродушным и живым. А то, что я увидел… злое, тощее, с ввалившимися губами, словно бы сжатыми перед тем, как плюнуть ядом… Глаза прикрыты – это понятно, – но даже форма глазниц как будто изменилась: у дяди глаза были навыкат, а у… покойника – этакие щелочки».

– То есть, – резюмировал я, – вашим первым впечатлением было – это не ваш дядя?

«Совершенно верно». – Некрасов поежился. – «Я так и сказал: это – не мой дядя! И даже спросил, зачем они мне подсовывают какого-то чужого человека…»

– Минутку! – я перебил Некрасова, уцепившись за местоимение «они». – Кто – они? Где проходило опознание?

«Опознание, – ответил Борис Семенович, – проходило в покойницкой мужского отделения Обуховской больницы. А они… – санитар, как я понимаю, и сестра милосердия. Правда, зачем при опознании присутствовала сестра милосердия, так и осталось для меня загадкой. Но, может, какими-то новыми правилами это теперь предусмотрено?»

Я покачал головой:

– Нет, Борис Семенович, никакими правилами – ни новыми, ни старыми – это не предусмотрено. Но подождите: можете ли вы описать этих санитара и сестру?

Некрасов дал описание незамедлительно:

«Санитар – огромный такой мужчина. Даже, скорее, не столько огромный, сколько невероятной мощи. И лысый совершенно. То есть – абсолютно. Вообще без какой либо растительности. Я бы, возможно, назвал его уродливым, но…»

– Но?

«Было в нем что-то, что нивелировало уродство. Какое-то прирожденное изящество. Или врожденные манеры. Может быть, властность? – да, наверное, подкупающая властность: спокойная, без выраженного превосходства».

– Так-так… А сестра?

«О! – даже вконец изможденный, Некрасов не смог удержаться от восхищенного восклика. – Чудо что за красавица! Даже немножко неловко было видеть такую красоту в настолько неприглядной обстановке. Прекрасное лицо, фиалковые глаза…»

– Вы понимаете, господа, – уже к нам обратился Чулицкий, – я тогда еще ничего не знал о сообщнице Кальберга, поэтому ее описание ничего для меня не прояснило. А вот самого Кальберга по описанию я узнал мгновенно, и это меня не насторожило даже, а буквально взорвало изнутри. Хорошо еще, что в переносном все-таки смысле!

– Вы сказали Некрасову, кем оказался его «санитар»?

– Лучше, Сушкин! Я его Некрасову показал!

– Как это?

– Помните газету, брошенную в одной из комнат?

– Да, разумеется. Но ведь вы сказали, что в ней нет никакого смысла?

– А смысла в ней и впрямь никакого не было: ее появление в квартире – случайность. Зато небольшую, но полезную службу она все-таки сослужила.

– Вы хотите сказать…

– Да: в газете была фотография Кальберга. Я обнаружил ее, когда взялся за ваш Листок, чтобы посмотреть дату.

– Но как же ее раньше не заметил сам Некрасов? Ведь он еще тогда узнал бы своего «санитара!»

– А он и не мог заметить. Он вообще газету не читал и даже не просматривал.

– Ничего не понимаю!

– Ну же, Сушкин! – усмехнулся при виде моего недоумения Чулицкий. – Соберитесь! Где ваша смекалка?

Я покраснел. И тогда на выручку мне пришел Можайский:

– Газету принес Кузьма. Очевидно, он что-то в нее заворачивал: может, бутылку. Может – какую-то снедь. Развернул, бутылку или снедь оставил Некрасову, а газету бросил на пол. Скорее всего, машинально: уже по дороге к выходу. Случайно понес ее, а затем, обнаружив, что зачем-то прихватил ее – ему уже совершенно ненужную – отшвырнул. Вот она и оказалась в другой комнате.

Чулицкий перевел взгляд с меня на Можайского и – нехотя – был вынужден подтвердить:

– Да, так оно примерно и было. Но это нечестно! Сушкин!

– Да?

– Обязательно в своих записях отметьте, что лично вы так ни о чем и не догадались!

– Хорошо, отмечу, – пообещал я, тоже усмехаясь.

Между тем, Михаил Фролович вернулся к рассказу:

– Раскрыл я газету на нужной странице и показал фотографию Некрасову. «Это – ваш санитар?» – спросил его я, а он тут же подтвердил:

«Он!»

– Тогда всё понятно…

«Подождите!» – Некрасов выхватил у меня газету и впился взглядом в текст: в подпись под фотографией. Шрифт был мелким, читать его было сложно. Борис Семенович морщился, подносил страницу поближе к глазам… и тогда я, несмотря на не покидавшее меня отвращение, прошел по объедкам и прочей дряни к окну и сорвал с него превратившиеся в тряпки шторы.

Сразу стало светлее. Да: окно было грязным, а изнутри еще и сильно запыленным. Да: назвать сиянием дня тот полумрак, который образовался в комнате, было невозможно. И все же сумрак этот был настоящей чудотворной зарей по сравнению с ранее царившей в комнате гибельной ночью.

Теперь сумев осилить подпись, Некрасов закричал:

«Кальберг? Барон Кальберг? Санитар? Но как такое возможно?»

– Лучше скажите, как вы раньше его не узнали: еще в покойницкой? Как-никак, а человек-то он очень известный! Его изображения что ни день появляются в прессе!

Некрасов только застонал:

«Мне и в голову не пришло… Понимаете, не очень-то я спортом интересуюсь. Да и светской жизнью – тоже. Если я и видел изображения барона когда-то раньше, то разве что случайно и верхоглядкой: зачем они мне?»

– Ах, вот оно что…

«Но объясните, прошу вас, – тут же перешел к понятным в его положении вопросам Борис Семенович, – что все это значит? Зачем барону понадобился весь этот маскарад? И что с моим дядей? Кого я в морге видел?»

– А что они – барон и эта… гм… сестра милосердия – вам сказали? Вы ведь усомнились в личности покойного!

«Что сказали… что сказали… сказали, что это – нормально!»

– Что – нормально? – не понял я. – Выдавать одних покойников за других?

«Да нет же! – Некрасов печально покачал головой. – Конечно же, нет. Не одних покойников выдавать за других. Они сказали, что нормально – не узнавать в умершем насильственной смертью человеке своего близкого или давно знакомого. Мол, черты лица изменяются, искажаются, и чем мучительнее смерть, тем изменения сильнее, тем сложнее под страшной маской увидеть привычные черты!»

– Остроумно!

«Так это был не дядя?»

– Нет… – прежде чем сказать остальное, я немного поколебался, но все-таки был вынужден продолжить: сказав «А», поневоле приходится говорить и «Б». – Ваш дядя жив.

«Как – жив?» – голос Некрасова прозвучал потрясенно. – «А как же пожар?»

– Пожар-пожар… разберемся и с пожаром! Но дядю вашего видели не раз и после пожара, причем, само собой, здоровым и невредимым… Гуляка он, значит, был?

Такая – по-видимому, резкая – смена темы ошарашила Некрасова:

«Ну… да. А причем здесь это?»

– Скажите, – не отступился я, – в каком состоянии были его дела?

«Что значит – в каком состоянии?»

– Расстроены, быть может? Пьянки, гулянки… вы же понимаете: все это требует денег. Ваш дядя был богат?

«Скорее, состоятелен».

– И на момент пожара тоже?

И снова Некрасов задумался. И снова я не мешал течению его мыслей, терпеливо ожидая ответа.

«Не знаю, что и сказать, – наконец, ответил он. – Я ведь так и не воспользовался наследством. А вот мой двоюродный брат… вы же знаете? – он тоже погиб…»

Я удивился:

– Знаю. Но разве он погиб не в том же пожаре?

«Почему в пожаре?» – Некрасов удивился не меньше меня.

И тут меня осенило: ну, конечно! – теперь Чулицкий повернулся к Любимову:

– Молодой человек! – взгляд Михаила Фроловича был строг. – Так-то вас учит работать Можайский?

Наш юный друг взвился:

– Что вы такое говорите?

Можайский:

– Полно! От таких ошибок никто не… тьфу, черт: не застрахован!

Не знаю, как все, а лично я вздрогнул.

– Не застрахован, значит?

– Конечно, нет. Вон: и генерал ваш думал, что брат Некрасова погиб в пожаре.

Чулицкий пожевал губами и едва ли не сплюнул под ноги «нашему князю»:

– Генералу простительно. Генерал не провел полдня в архивах. Генерал не подбирал – один к одному – документы и выписки!

Можайский:

– Ладно-ладно… но ведь теперь всё ясно?

Чулицкий:

– Если и ясно, то не твоими молитвами!

– Куда уж мне! – Можайский развел руками и отвернулся.

– Да что, в конце концов, происходит? – наш юный друг, так все еще и не понявший, в чем он провинился.

Чулицкий – с видом мученика – вздохнул:

– Экий вы непонятливый, Николай Вячеславович… Ну, – это уже отеческим тоном, – смотрите: в каждом случае у нас несколько этапов. Во-первых, пожар. Так?

– Да.

– На пожаре кто-нибудь обязательно погибает. Так?

– Разумеется.

– Второй этап – смерть непосредственного наследника или наследников. Так?

– Да: от укола ядом.

– И, наконец, третий этап: в наследство вступает другой родственник первой жертвы и… тут же всё переводит в какое-нибудь благотворительное общество, сам к наследству так и не прикоснувшись.

– Верно.

– А в случае с Некрасовым что?

– Что?

– Тьфу… где жертва от укола?

Наш юный друг хлопнул себя по лбу:

– Ой!

– Вот вам и «ой!», господин поручик!

Теперь, благодаря всем этим пояснениям и самому рассказу Михаила Фроловича, всё – по крайней мере, в случае с Некрасовым – и в самом деле практически встало на свои места.

– Вот так и для меня всё стало очевидно, – продолжил свой рассказ Чулицкий, махнув рукой как на Любимова, так и на его начальника. – Да и нетрудно уже было догадаться!

«Нет, – сказал мне Борис Семенович, – мой двоюродный брат погиб не в пожаре. Он скоропостижно скончался где-то через неделю: сердце не выдержало. Шел по Невскому – представляете? – и вдруг упал. Так мне, во всяком случае, рассказали в полиции. Ему пытались помочь, но куда там! В больницу с панели только тело уже и доставили…»

– Но перед этим – накануне, возможно, или за несколько дней – он все же вам что-то успел рассказать о наследстве?

«Да. Он сказал, что сумма получается изрядной, да вот беда – отягощений много. Мол, стряпчим придется потрудиться, чтобы выяснить истинный размер наследства».

– А когда в наследство вступили вы…

«Тогда-то и начался весь этот кошмар!»

– Давайте-ка с этого места подробнее.

Чулицкий обвел нас взглядом, в котором явно читалось торжество. Повод для торжества, очевидно, был совсем неподходящим, поэтому мы все сделали вид, что ничего не заметили. Сам же Михаил Фролович, насладившись эффектной, как он полагал, паузой, подбоченился и стал похож не столько на рассказчика произошедших с ним и другими событий, сколько на лектора перед малопросвещенной публикой. Выглядело это не слишком красиво, но зато довольно комично. Однако всё желание смеяться покинуло нас, едва начальник Сыскной полиции – мало-помалу – начал выкладывать перед нами подробности страшного дела.

– Сначала Некрасов напрягся, а потом обмяк на стуле. Его взгляд забегал по комнате, кадык на горле заходил в глотательных движениях.

«Где же она? – забормотал Некрасов. – Куда он ее поставил?»

Похоже, он искал бутылку, и я – невольно – тоже стал взглядом обшаривать комнату. А потом вспомнил, что Кузьма сегодня так и не сходил в «Эрмитаж», а значит и не принес несчастному новую порцию выпивки.

– Кузьма не приходил, – объяснил я Борису Семеновичу. – И уж не знаю теперь: придет ли…

«Вот беда…»

– Возьмите себя в руки! От похмелья еще никто не умирал [17]17
  17 Распространенное заблуждение.


[Закрыть]!

«Вы не понимаете… мне очень нужно! Я не могу говорить!»

Я нахмурился, соображая, как поступить. Происходившие с Некрасовым изменения – из бледно-серого он стал зеленым с жуткими отливами в синеву, его тело начало мелко подрагивать – пугали меня: а ну как и впрямь сердце не выдержит, и этот важный свидетель умрет прямо у меня на руках? Но с другой стороны, только дай ему выпить: пьянеют алкоголики стремительно, всякая продуктивная мысль покидает их разум, толку от них становится, как от козла молока!

«Помогите!»

И тогда я решился:

– Эй! – закричал я. – Где вас носит?

Из прихожей послышался топот ног. Появились оба надзирателя. Старший из них доложился:

«Не смели мешать, ваше высокородие!»

– Прямо через проспект – пивная лавка. Пусть кто-нибудь из вас живо сбегает. Вот деньги.

Я сунул бумажку в руку старшему, он отдал ее своему подчиненному, а тот уже развернулся и быстро затопал прочь из квартиры.

«Спасибо…» – пролепетал Некрасов. – «Но… пиво? Почему пиво?»

– Обойдетесь и пивом, – отрезал я. – И вообще: пора приводить себя в порядок! Вы что же: до конца своих дней решили топить себя в алкоголе? Ну так будьте уверены: ваши дни закончатся раньше, чем вы полагаете.

«Возможно, было бы и неплохо».

– Чепуха. Вашим несчастьям пришел конец.

«Боюсь, они только начинаются».

– С чего бы?

«Если подумать… осознать…»

– Да бросьте вы это слюнтяйство! Хватит! Я вам, конечно, сочувствую и всякое такое, но не испытывайте мое терпение: ненавижу нытиков!

Некрасов облизнул растрескавшиеся губы и ничего не ответил. Прошла минута. В прихожей вновь послышался топот, а затем в гостиную ввалился бегавший за пивом надзиратель. За один только его вид он мог бы угодить под стражу: представляю, как удивлялись прохожие, видя полицейского с пивными бутылками в руках!

– Держите. – Я принял одну из бутылок, откупорил ее и протянул Некрасову.

Борис Семенович начал пить: жадно, быстро, взахлеб. Бутылка опустела в считанные секунды.

– Полегчало? Ну, рассказывайте!

Он вновь облизнул губы: теперь уже влажные, а не растрескавшиеся. Зелень и синева начали медленно уходить с его лица. Глаза – уж извините за тавтологию – буквально на глазах из красных стали превращаться в самые обычные: в тусклом свете трудно было определить их цвет, но мне показалось, что они от природы – серые. В общем, бутылка оказалась весьма функциональной, правда, ждать от нее устойчивого эффекта не приходилось: все-таки пиво – не тот напиток, которым следует опохмеляться. Но, господа, поймите меня правильно: если я не хотел, чтобы Некрасов прямо передо мной и в считанные минуты напился до нового бесчувствия, выбирать не приходилось – только пиво и ничего крепче.

Полагаю, Некрасов и сам понимал, что испытываемое им облегчение – ненадолго. Он с тревогой посмотрел на руки надзирателя и мысленно сосчитал остававшиеся в них бутылки. Подсчет вселил в него определенную надежду, и он заговорил о деле.

«В тот вечер, когда мне сообщили о произошедшем с братом несчастье, я был и без такого известия на взводе: с самого утра всё как-то не заладилось, шло не так, вываливалось из рук. Когда мне позвонили из полиции и пригласили следующим утром явиться для опознания брата, нервы мои окончательно сдали. Я, каюсь, грешным делом напился… Нет-нет, господин Чулицкий! Не смотрите на меня так: я не был ни пьяницей, ни даже просто выпивохой – ничего подобного. Но – не сдержался. Да и как мне было сдержаться? В неделю… ладно – чуть больше – я потерял двух единственных родственников: дядю, с которым всегда был в наилучших отношениях, и двоюродного брата, пусть и не родного, говоря-то строго, но с измальства своего и потому куда более близкого мне, чем мог бы им быть даже родной!»

– Стоп! – оборвал я Некрасова. – Что значит – не родного?

«То и значит, – ответил Некрасов. – Неродной он мне по крови. Он – сын дядиной жены. От ее первого брака».

– Ах, вот оно что!

«Да, именно так».

– Ну что же: вот и еще одно объяснение произошедшему… продолжайте!

Во взгляде Некрасова появился вопрос, но я этот вопрос проигнорировал:

– Продолжайте, продолжайте: все пояснения – потом!

Он продолжил:

«В общем, напился я, причем изрядно. Крепко. Домой меня доставили… нет: приволокли – воспоминания об этом у меня отрывочные, но помню, что кто-то волок меня под руки. Позже выяснилось, что это были официант из ресторана и взятый им извозчик. Влетело мне все это в копеечку, но сожаления ко мне так и не пришли: нечто совершенно другое завладело моим разумом!»

– Еще одно уточнение, – я вновь перебил Некрасова. – Где вы жили тогда?

«Здесь же, конечно. Где же еще?»

– Так, стало быть, эту квартиру вы занимаете давно?

«Сколько себя помню».

– То есть? Вы здесь родились?

«Родиться-то, конечно, – Некрасов улыбнулся, – я родился не здесь: в деревне. Но большую часть жизни провел – и проведу, очевидно – именно в этой квартире».

– Родительская?

«Дом принадлежит моей бабушке».

– Вот как! – я обвел взглядом ужас до какой степени загаженное помещение: этот вопрос – почему домовладелец был так снисходителен к своему квартиросъемщику – тоже прояснился. – А где она сейчас?

«В деревне. Она давно уже не выезжает и в город практически не наведывается».

– Так это вы о ее деревне говорили?

«Ну, да…»

– Понятно. А что же ваши родители?

«Умерли, когда мне было двенадцать лет».

– Как именно умерли?

«Ничего особенного, если, конечно, так можно сказать о смерти отца и матери. Они погибли в одночасье, оба, в крушении на железной дороге. Вы, конечно, знаете о кукуевской катастрофе? – вот в ней они и погибли».

Я вздрогнул и пристально посмотрел на Некрасова: странный он все-таки человек, раз может так спокойно – да еще и с эпитетом «ничего особенного» – говорить о смерти своих родителей при таких ужасных обстоятельствах [18]18
  18 «Кукуевская катастрофа» – крушение пассажирского поезда на орловско-тульской ветке Московско-Курской железной дороги близ деревни Кукуевка в ночь с 29-го на 30-е июня 1882 года. В крушении погибло более сорока человек, среди них, в частности, – племянник И.С. Тургенева. Однако не число погибших, а сами обстоятельства их гибели были по-настоящему страшными, что и вызвало изумление Михаила Фроловича. Поезд рухнул в образовавшуюся под размытой насыпью пустоту и был завален сверху мокрой, тяжелой от многодневного дождя землей. Оказавшиеся под завалом люди умерли в нечеловеческих мучениях. Эта авария вызвала широчайший общественный резонанс и активно освещалась в прессе. Одним из первых репортеров, проникших на место крушения, был знаменитый впоследствии Гиляровский. Как он сам говорил, еще долго спустя после той репортерской работы он страдал нарушением обоняния (ему чудились гнилостные запахи) и не мог есть мясо.


[Закрыть]!

Вероятно, Некрасов понял, о чем я подумал, и сделал попытку оправдаться:

«Происшествие, конечно, страшное, спору нет. Но что вы хотите от ребенка? Не мог я тогда испытывать сильных чувств при мысли о смерти, какой бы она ни была. А сейчас я сам оказался в положении, которое в тысячу крат страшнее. По сравнению с ним, естественно, что смерть родителей представляется мне вполне обыденной!»

– Ладно. – Я не стал вступать в пререкания. – Давайте о том, что приключилось с вами.

«Хорошо. Но прежде – позвольте мне еще бутылочку…»

Я кивнул надзирателю, и он передал Некрасову бутылку. На этот раз Борис Семенович открыл ее самостоятельно и пить в три горла не стал. Отхлебнув немного, он зажал бутылку в ладонях и, сгорбившись к коленям, заговорил:

«Очнулся я, надо полагать, глубокой ночью: было совершенно темно, даже свет придомового фонаря едва-едва проникал в спальню… беда с этим газовым освещением! Да и качество газа, говорят, не самое лучшее. Экономят в Обществе столичного освещения… сволочи [19]19
  19 Об Обществе и его делишках см. в основной части книги.


[Закрыть]!»

– Не отвлекайтесь.

«Да, конечно…» – Некрасов сделал еще глоток и снова зажал бутылку в ладонях. – «В общем, было темно, как в той пещере: свет где-то хотя и мерцал, но светло не было. Я лежал на кровати в собственной спальне, что было уже хорошо, но чувствовал себя отвратительно. Очень хотелось пить. Во рту – извините за подробность – была настоящая помойка. Казалось, если я немедленно не сделаю глоток воды, то уже никогда не оправлюсь! Но вместе с тем и встать казалось невозможным: руки и ноги налились свинцовой тяжестью, в голове мутилось, тело покрылось холодной испариной… Пересилив себя, я все-таки сполз с кровати на пол и – едва ли не на четвереньках и уж точно – придерживаясь за стены – побрел в кухню, где надеялся найти сельтерской или что-то подобное. До кухни я дошел. И воду нашел. И даже успел выпить немного из наспех открытой бутылки. А дальше… всё! Дальше – случилось это!»

Борис Семенович замолчал. Его лицо побледнело. Бутылка в задрожавших руках начала мелко и быстро позвякивать о какую-то железку: возможно, о пуговицу или застежку.

–  Это? Что – это?

«Появился призрак».

– Где? Как? Откуда? – я сыпал вопросами, требуя подробностей.

«В кухне. Почти прямо передо мной. Как – не знаю… ну как появляются призраки? Откуда они появляются? Мне-то откуда знать?»

– Но что конкретнопроизошло? Что вы увидели?

«Я пил. И вдруг услышал покашливание…»

– Покашливание?

«Да, у себя за спиной».

– И?

«Бутылку я сразу уронил. Волосы на моей голове тоже сразу встали дыбом…»

– Вас так напугало простое покашливание?

«О, нет, господин Чулицкий! – Некрасов горько усмехнулся. – Совсем не простое! Видите ли, я сразу его узнал!»

– Ну! – я уже понял.

«Так покашливал мой дядя, когда, почему-то оказавшись у меня за спиной, желал привлечь мое внимание!»

– Дальше!

«Я медленно обернулся. Дядя стоял передо мной».

– Мертвый!

«Разумеется».

– В виде призрака?

«Да».

– То есть, не просто мертвый, не просто в виде призрака и даже не просто дядя, а то… гм… существо, которое вы якобы опознали в морге Обуховской больницы?»

«Именно».

– Вот в том самом виде?

«В том самом».

– Ага… ну, и?

Плечи Некрасова дернулись:

«Он стоял передо мной – ужасный, страшный, нечеловеческий, но в то же самое время – какой-то спокойный и даже немного насмешливый…»

– Насмешливый?

«Да».

– Подождите… – в моей голове промелькнула какая-то мысль, но я не успел за нее ухватиться. – А как вы поняли, что он – смеется?

«Не смеется, а просто… ну, просто насмешливый».