Текст книги "Агафон с большой Волги"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

В этот вечер Мартьян, возвращаясь домой, встретил на улице Глашу и хотел в сумерках перейти на другую сторону. Но она сама остановила его и упрекнула:

– Ты что, перестал людей узнавать?

– Очень уж ты нарядная, – решил отшутиться он, посматривая на ее новый плащ. Ему не хотелось останавливаться только потому, что он был слегка выпивши. Пьяных Глаша не выносила. А Мартьяна встретил отец Кузьмы, Николай Иванович, и на минутку затащил в чайную. Ну и выпили четвертинку. Если бы не такой случай, Мартьян не прошел бы мимо… Сейчас он пил очень редко, но одно время «закладывал» основательно. Варя его тоже иногда не отказывалась. Бывало так: выпьют вместе и непременно поссорятся, а потом снова мирятся за второй бутылкой. Глаше все это было известно, и она презирала за это Варвару, не спускала и Мартьяну как бывшему другу мужа. Мартьян отлично знал ее негодование и побаивался.

– Нарядная, говоришь?

– Да.

– Плащ новый купила. А ты что-то очень веселый…

– Тебе просто показалось. Пройдемся, раз встретились, – предложил Мартьян. – Мне с тобой поговорить хочется… Ты не торопишься?

– Не тороплюсь… Вышла подышать весенним воздухом… Ой как люблю весну! – воскликнула Глаша. Она наперед знала, какой будет разговор. Понимала, что живется Мартьяну нелегко. Но ничем помочь не могла. Сама пережила такое, что до сего времени забыть не могла.

Свернули в переулок, тихий, безлюдный, и направились к речке.

От реки шел запах брожения ласковой и теплой горной весны. Под ногами хрустела и ломалась сухая прошлогодняя трава; медленно, но, как всегда в природе, упорно пробивалась густая, мягкая, весенняя щетка молодого ковыля. Идти и наступать на нее им было приятно, может быть даже радостно, если бы был такой же их разговор… Но он не был таким.

– Ты что-то хотел мне сказать? – спросила Глаша.

– Каждый раз хочется сказать многое.

– А говоришь совсем не то…

– Так получается, что все время и говорю не то, и не так, как люди, живу, и не то делаю… Вот и Варвара и теща Агафья Нестеровна меня учат: не так по горнице прошелся, половички смял, не тем глазом на жену посмотрел. А мне, понимаешь, часто хочется эти половички да занавесочки растоптать, сапожищем кого-нибудь поддеть!

– Ой как страшно! – пошутила Глафира и сделала шаг в сторону.

– Ты не смейся! Для тебя сегодня тоже словечки приготовлены.

– Только не пугай, пожалуйста. Ты в райкоме-то хоть был?

– Раз вызывали, значит, обязан быть.

– Что тебе сказали? – с тревогой спросила Глаша.

– Обещали выговор снять.

– Правда?

– А почему же нет, раз он неправильный. Но это все равно ничего не меняет. Все думают, что мы с Романом два волка около одной телки. А это не так! Я за жену глотку грызть ему не собирался и не собираюсь. Я взял его за грудки потому, что он трус и бюрократ, нечистоплотный человек и рыльце у него давно в пушку. Такие мутят воду так, что пить потом не хочется из нашего родника!

– Ой как ты его ненавидишь! – Глафира была убеждена, что в Мартьяне бушует необузданная мужская ревность, оскорбленное самолюбие. Именно это отдаляло и отталкивало ее от Мартьяна. Она прожила с мужем очень короткое время и знала только мгновенно озарившую и быстро, словно сон, промелькнувшую любовь, грусть разлуки и ожидания, а вместо этого потом пришла похоронная, как и в годы войны на отца. О ревности Глаша знала только по книгам. Она даже не представляла себе, что может еще раз испытать те же-чувства к другому мужчине, какие она испытывала к Николаю, ласковому белокурому, синеглазому парню. А ведь вначале ей нравился и Мартьян, когда они, два друга, за одним столом, по-братски справили две свадьбы и вскоре уехали за границу дослуживать свой срок. Ведь оставался-то только один-единственный год…

– Ты не прав, Мартьян, не прав. Спиглазов сейчас много делает. Добился фондов на сборные дома. С утра до ночи по кошарам да по отделениям носится, – возразила Глаша.

– Знаю я его все поездки… Знаю, Глаша! Он сейчас все прекратил, даже тайные свидания… Кожу наращивает потолще, чтобы где-нибудь не прокололи. Трусишка!

– Он не трус, ты это зря, – защищала Глаша Спиглазова, зная, что и деверь Михаил Соколов относится к нему положительно.

– Эх, Глафира! Думаешь, все такие чистые, как ты? Он меня боится, а Варвара от этого еще хуже бесится. Ведь кто ее директором сельмага устроил? Он. В члены правления райпотребсоюза провел, в депутаты Совета. К ней же теперь подступиться нельзя. А что я для нее? Комбайнер, штурвальный. От меня керосином разит, а от него духами «Москва». У него друзья министры, члены правительства, а у меня Николай Иваныч Байсургенов, чабан! Я понимаю, что жена Спиглазова Раенька, эта несостоявшаяся певица, конечно, так себе, степной кузнечик, порхает с кустика на кустик, крылышки и губки подкрашивает и влюбляется во всех приезжающих уполномоченных… Я понимаю, такой мотылек кому хочешь опротиветь может. А он мужик здоровый и по-своему даже не глупый. Ему именно такая деловая подружка нужна, баба вроде Варвары. Ну и, как говорится, бог с ними! Разойдемся, и каждый начнет жизнь по-новому. Детей у нас нет, никто здесь не пострадает. А Раечка подцепит какого-нибудь уполномоченного… Так нет, он трусит, до смерти боится, что партбилет может потерять. Тогда надо за штурвал садиться, а он не привык да и не умеет.

– Ты очень злой, Мартьян. Такое говоришь! – грустно покачала головой Глаша.

– Правду говорю! Пусть он меня не опасается. Я решил уехать. Жалко, конечно. Прожил здесь лучшее время молодости, научился чему-то. Что-то сделал хорошее. Недавно еще одну штучку смастерил, да не докончил немножко. Бросать жалко. А в другом месте знаю, что не доделаю…

– Ах, Мартьянушка! Золотая у тебя голова. – Глаша неожиданно протянула руку и ласково потрепала его волосы. Быстро отдернув руку, прибавила: – А выпил-то сегодня зачем?

Мартьян опустил плечи и съежился. Не ответив на ее вопрос, проговорил с грустью:

– Золотые головы бывают только у идолов, а я человек, Глаша.

– В том-то и загвоздочка, Мартьян, – понимающе сказала она и задумалась. Ей было тоже грустно и жаль его.

– В чем загвоздочка? – осторожно спросил он.

– В нашей жизни, Мартьян. От каждой царапинки душа болит.

Задумчиво помолчав, спросила:

– Ты все сказал?

– Все, что есть, тут, – Мартьян постучал себя по груди. – Все, что накопилось, сразу не выскажешь…

– Значит, уедешь? – словно не слушая его, проговорила она.

Мартьян ждал затаенно. Вдруг она скажет желанные слова, единственные: «Я тоже с тобой!» Но она не произнесла этих слов, вместо них добавила:

– Раз уж решил, то на счастливую дорожку много слов говорить не надо.

– Счастливые дорожки бывают только в сказках. А я напрямки иду, через бурелом. Не только душу поцарапал, но и сердце.

– Мне жаль тебя, Мартьян. – Глаша участливо, с нежностью посмотрела на него, но он этого не заметил, а только почувствовал одну, унижающую его самолюбие жалость. В таком возбужденном состоянии он не понимал ни ее, ни себя. Ответил со скрытой обидой:

– И на том спасибо. А я жалею об одном, что не меня тогда в Пеште стукнула пуля, а Колю…

– Перестань, Мартьян! – выкрикнула она тоскливо.

Но ему уже трудно было сдержаться.

– Лежал бы сейчас, ни тоски тебе, ни заботушки. И жалеть некому…

– Замолчи, ради бога!

– Нет уж, выговорюсь напоследок. Как сейчас, помню веселое застолье. Вы молодые, муж и жена, счастливые. Каюсь, позавидовал ему тогда, а теперь его смерти завидую. Вот оно как получается. Он понял все, да и ты тоже. Решили и меня тогда счастливым сделать, Варю сосватали. А мы как чуяли, что в бой пойдем. Отпуск короткий, быстро сладились. Все произошло, как по боевому расчету… Я рассказал ей про свою погибшую семью, про детский дом. Она пожалела меня, уступила. А выходит, рано пожалела. Жизнь за жалость расплаты требует. А платить-то нечем… Так что жалеть меня не надо.

Мартьян достал папиросы и закурил. Огонек спички осветил его бледное, взволнованное лицо.

Глаша низко опустила голову и молчала. Не спеша вынула из сумочки забелевший в руке платочек, вытерла им горячий лоб, спросила тихо:

– Скажи, что ты от меня хочешь?

– Думаю, что не стоит говорить.

– А ты скажи!

– Хочешь знать правду?

– Смотря какую. Говори, говори! – комкая в руках платочек, Глаша потупилась.

– Скажу одно: нельзя же все время, годами, только жалеть друг друга и по головке гладить. А мы только и делаем, что сочувствуем самим себе. Ты мне, а я тебе. Невыносимо это, как-то даже странно, Глаша, словно сердца наши высохли и сжались в маленькие комочки. Природу нельзя законсервировать. Это противоестественно. Жизнь всегда ищет и требует обновления, – торжественно и немного напыщенно заключил Мартьян.

– Что-то ты очень замысловато слова жуешь, – с откровенной насмешкой сказала она. – Нельзя ли попроще…

Глафира отлично понимала, куда он клонит, но не хотела признаться в этом. Такой разговор возникал между ними не раз, только несколько в иной форме. Выпивши, Мартьян бывал резковат и более откровенен. Сейчас он старался быть сдержанным.

– Проще? Можно и проще. Семья, вот в чем вопрос. Надо ведь не только комбайны водить, но и детей родить. Например, Варвара об этом и слышать не хочет. Ей красивую фигуру жалко. Мало ли таких! Я знаю, ты не такая. С тобой случилась беда. Я все понимаю. Со мной тоже жизнь поступила не очень ласково, но я борюсь и буду крепко сражаться, чтобы хоть людям легче жилось.

– Да, ты настоящий борец, Мартьян. Чего-то ищешь, чего-то хочешь, ждешь… За это и уважаю тебя. Но ты знаешь хорошо, что я не борец, ни с кем я не боролась, кроме своего горя.

– Ты выдержала. Пора и о другом подумать.

– Я думаю. Ой, сколько еще думаю!

– Вот и хорошо. Пора снимать траур. В вечном трауре ходят только одни монашки, а ты женщина русская, сильная.

– Может быть, – загадочно проговорила Глафира. – Ты всерьез решил уезжать?

– Могу и не уехать… – Мартьян с волнением ждал ее ответа и дождался.

– Нет, тебе надо уехать, – твердо сказала она и, повернувшись, быстрыми шагами пошла назад.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

В воскресный день Агафон завтракал вместе с Мартьяном. Накануне Варвара пришла откуда-то поздно ночью и долго нежилась утром в мягкой постели. В другие дни Мартьян с Федей вставали рано, брали с собой еду и торопились в мастерские. У Агафона же совпадало так, что ему приходилось садиться за стол с Варварой. Агафья Нестеровна готовила для них сытную и вкусную еду, получая с жильца львиную долю его зарплаты. Сама она садилась с ними редко и больше всего торчала около топившейся русской печи, орудуя огромным ухватом и большими, пузатыми чугунами. Скотину и прожорливого хряка надо было кормить.

– Зачем, Варвара Корнеевна, вы заставляете мамашу столько работать? – как-то спросил Агафон. – Она уже в годах…

– А кто ее заставляет? Я, что ли? – удивилась Варя. – Она всю свою жизнь так…

– А зачем столько животины иметь? Ведь на нее столько нужно, извините, чертоломить!

– Мы привыкли… – уткнувшись в тарелку, сказала Варвара.

– Да она одна все делает, – возразил Агафон.

– Ну это неправда, – вспыхнула Варвара. – Мы тоже помогаем – и огород обрабатываем, и сад. А раз есть сад, то корову обязательно надо держать, для удобрения навоз нужен.

– Предположим, что так. А овцы, козы, хряк, бычок, телка? – перебирал Агафон.

– Вы меня простите, Агафон Андриянович, но вы сами сейчас едите яичницу с салом от нашего хряка. Мартьян с Федей тоже каждое утро отрезают по шмотку, да еще по три вареных яйца, по соленому огурчику, а еще обед… Скажете, можно в чайной столоваться? Бросьте! Вы там хоть раз обедали?

Агафон заходил туда единственный раз, и ему там не очень понравилось. Сейчас он признался в этом, но все же стал возражать, ссылаясь на то, что общими усилиями можно добиться, чтобы чайная была образцовой.

– Пробовали… Меня все равно от такой пищи тошнит, – брезгливо проговорила Варвара. – Эту проблему надо еще решать. У нас сотни нерешенных проблем. Повара, подавальщицы, самообслуживание, качество продуктов.

– Все это можно самим решить, – твердо проговорил Агафон. Он забыл, что эту же проблему поваров даже в доме отдыха отец решает десятилетиями и никак не может решить.

Слушая Агафона, Варвара смотрела на него смеющимися глазами и сыто, снисходительно улыбалась.

– Знаете что, Агафон Андриянович, – вытирая салфеткой яркие, чувственные губы, начала она. – Перестаньте меня агитировать. Ей-богу, я много слышу такого от моего муженька. У него столько всяких проблем, сколько на макушке волос… Вы лучше поухаживайте за какой-нибудь девушкой. У нас здесь столько интересных женщин. А вы, я смотрю, живете монахом, даже удивительно! Имейте в виду, это тоже проблема.

– Пытался однажды… – сорвалось у Агафона.

– Что пытались, Агафон Андриянович? – живо и заинтересованно спросила Варвара.

Агафон сразу посуровел и подозрительно долго молчал, рассеянно ковыряя вилкой остатки яичницы.

Варвара поняла, что парень пережил, видимо, глубокий душевный конфликт и принадлежит к малознакомому ей типу людей, то слишком откровенных, то чересчур замкнутых. «Уж не в меня ли влюбился? – подумала она весело. – Каждый день встречаемся за столом, шутим. А он все пытает меня про разные дела и спит за тоненькой перегородкой, слышно даже, как шуршит ночью книжными листами и частенько по ночам вздыхает».

– Заикнулись и сникли!.. Не хотите отвечать – не надо. Наверное, обожглись на молочке, теперь на сметану дуете, – грубовато добавила она.

Агафону необходимо было что-то ответить и перевести разговор в шутку. Поднимаясь из-за стола, он сказал:

– Было… Вы угадали. Учуяли и то, что говорить не хочу. Потому как больше учен на книжках, чем на практике…

– Практика – дело наживное… – усмехнулась она. – Не дуйтесь, как бычок на горячее пойло, и не берите пример с моего хромоножки… Он ищет необыкновенную любовь… А где она? Где она, эта красивая любовь? – повторила она.

– Не знаю, – пугаясь ее вызывающего взгляда, ответил Агафон.

– Не знаешь? Тогда как-нибудь, темной ноченькой, постучи мне в стенку… А я приду тепленькая и покажу тебе, какая она есть, любовь… Тоже мне, нашел проблему!.. – шепнула ему Варвара. Она вскочила, сорвала с себя белый передник, скомкав его в смуглых руках, захохотала и, не взглянув на ошеломленного жильца и покачивая бедрами, вышла из столовой.

С этого дня их совместные завтраки кончились. Он стал сторониться молодой хозяйки, даже думал переменить квартиру, но с жильем в поселке было по-прежнему плохо.

Несколько дней Агафон тревожно чего-то ждал, беспокойно прислушивался к каждому стуку и только тогда успокоился, когда смастерил и крепко прибил к двери своей боковушки внутренний крючок.

Как-то Мартьян сам зашел к Агафону в боковушку, присел на кушетку и начал сдержанно расспрашивать о делах конторы. Своей личной жизни он никогда не касался, только по-прежнему высмеивал тещу, критиковал порядки и руководство совхоза, склоняя Спиглазова во всех падежах. Вечерами, как узнал Агафон, Мартьян иногда заходил к Соколовым и засиживался там допоздна. Теперь, с наступлением теплых дней, он снова оборудовал себе кабинет в чердачной горенке, поставил там письменный стол и кровать, готовясь к экзаменам по заочному факультету механизации при Сельскохозяйственной академии. Учился он там уже два года, и, кажется, довольно успешно.

Агафон рассказал ему о своем столкновении со Спиглазовым, но о том, что несколько дней назад отправил в редакцию статью, не заикнулся ни словом, стыдясь того, что не очень-то лестно намекнул там и на некую даму…

– Это хорошо, что ты подсунул ему свою докладную, – выслушав Агафона, сказал Мартьян. – Но имей в виду, этот демагог злопамятен и обязательно начнет тебя ущемлять. До того как переехать сюда, он был управляющим конторой Сельхозснаб, завалил там дело и попал к нам главным инженером. Диплома я его не видел, но знаю, что в технике он мало смыслит. Обворожил Молодцова чем-то и ждет, когда добряк Иван Михайлович уйдет на пенсию. В прошлом году я покритиковал Спиглазова на партийном собрании за какие-то дела, и он мне вскоре это припомнил. Командировали меня с комбайном на уборку целинных земель Алтая. Приказ министерства был такой, что мы должны поработать там и оставить им комбайны. Спиглазов тогда, также временно, замещал директора. Вызывает меня и говорит, чтобы я взял не свой агрегат, а комбайн Борисова. Был у нас такой механизатор, за два срока расхлестал вдрызг новую, совершенно новую машину. Даже на второй год она не столько работала, сколько стояла на ремонте. Я, конечно, возмутился и от этой рухляди отказался.

«Ты же его все равно там оставишь», – заявил он. А я ему говорю, что это обман государства, очковтирательство. Привезти туда «гроб» и загорать с ним. Причем по паспорту машина новая, в утиль ее не спишешь, значит, целинники замену получат не скоро. Наш же совхоз взамен оставленного там агрегата получает новенький, но и мой еще работал тогда замечательно. Я его берег, как свое сердце. На зиму пригонял домой под окна, закрывал разными тряпками и заваливал снопами соломы. Ты поезжай по другим хозяйствам и посмотри, как хранится наша техника! Под снегом, дождем. Металл коробится, деформируется, а весной начинаешь приступать к ремонту, глядишь, некоторые самые важные части отвинчены и украдены. Попадаются всякие нечестные люди. Ну и сцепились мы с ним. Он приказывает, а я ни в какую. А вечером я взял да позвонил на квартиру секретарю райкома партии. Нашего Романа вздули. Но пакость он мне все-таки устроил.

– Какую же? – настороженно спросил Агафон, начиная предполагать, что вот сейчас Мартьян поделится своими сокровенными делами.

– Просто сыграл со мной скверную штуку… Он тогда лично, по заданию райкома, должен был вовремя обеспечить погрузку машин в эшелон. Мы в это время были где-то на слете. Погрузка происходила без нас. Ехали что-то очень долго. Надоело. Все уже по работе соскучились. Приезжаем, начинаем разгружаться. Вижу, комбайн мой здесь, а соломокопнителя нет. Мне целинники говорят: «Ты что, милый, на курорт сюда приехал?» Срамота! Пришлось копаться в старой рухляди и собирать соломокопнитель. Конечно, нашлись и еще такие спиглазовы, прислали столько разного барахла, что на станции образовалось кладбище машин. Местничество заедает, а отсюда такие позорные для нас факты.

– А напомнил ему потом о копнителе? – спросил Агафон.

– Ясное дело! На партийном собрании. Он выступил и заявил, что в спешке произошла ошибка. Тем дело и кончилось.

Перед Агафоном все больше и шире раскрывались люди совхоза, жившие здесь, в горах, где зимой люто бушуют метели, замазывают кручеными вихрями снега глубокие долины и овраги. А летом, наверное, беспощадно палит солнце, горячие лучи которого охлаждает прохладный горный ветер. Агафону казалось, что здесь и любят и ревнуют как-то по-иному… Ему очень хотелось знать, что же думает об этом Мартьян, но тот, как будто нарочно, ускользал от такого разговора.

День был так хорош и ясен, что они распахнули застекленную дверь настежь и вышли на веранду.

Мимо ограды неторопливо прошла Глаша Соколова в легком кремовом плаще и в цветной, по-весеннему яркой косынке. Она была естественно проста и по-девичьи легка и миловидна. Укоротив шаг, Глаша повернула голову и помахала им рукой.

Агафон, наблюдая за Мартьяном, видел, как он отвернулся, быстро смял окурок и тут же достал новую папироску.

– Все-таки бросать надо, – когда Глаша скрылась за углом, проговорил Мартьян, глубоко, со свистом затягиваясь дымом табака.

– Курить, что ли? – спросил Агафон.

– Нет. Места эти…

Мартьян низко опустил голову и решительно встряхнул густыми, хорошо ухоженными волосами.

– Черт его знает! – добавил он с сердцем. – Как будто цепями здесь прикован… Ведь знаю, что не уживусь тут, а все-таки торчу.

– В чем дело, Мартьян Савельевич? – не вытерпел Агафон.

– Комплекс, – загадочно ответил Мартьян и сразу же перевел разговор на совхозные дела и творящиеся в них беспорядки.

Он долго говорил и о других совхозах Урала, хвалил новые, целинные, зерновые и молочные, бранил животноводческие. А про свой личный «комплекс» отделался юморком: рассказал лишь о жене Спиглазова, примерно повторив то, что говорил накануне Глаше.

Агафон понял, что этим метким юмором он маскирует свое волнение, а на душе-то, видимо, кошки скребли.

К концу их разговора на веранду вбежал Федя, помахивая зажатой в руке газетой, громко и растерянно крикнул:

– Ну и пропесочили!

– Что такое? – повернувшись к нему, спросил Мартьян.

– Наш совхоз продернули в газете! Ну и ну!..

Мартьян взял у него из рук газету, и начал читать вслух:

– «Арбузная трасса»…

Агафон заглянул через его плечо. Увидев свой псевдоним, обомлел. Заметка не только была напечатана полностью, но и расширена и даже сопровождена карикатурой. Художник нарисовал большую, с порожним кузовом грузовую машину; вместо прицепа за машиной катилась детская коляска, в которой лежали пестрый арбуз и дыня. Следом прытко бежали два козленка с початками кукурузы в зубах. За рулем сидел солидный улыбающийся мужчина, рядом дама с пышной прической. У водителя вместо шляпы была надета на голову половинка арбуза, а у дамы – половина дыни… Да, статья называлась «Арбузная трасса». Она заканчивалась хлесткими фразами, критикующими не только Спиглазова, но и партийную организацию. У Агафона таких фраз не было. Заметку его усилили, сделали очень злой и едкой.

– Кто же это такой, Амирханов? – спросил Федя.

– Кто бы ни был, все равно молодец! – повеселел Мартьян.

– Что же теперь будет? Надо что-то с ней делать. Может быть, обсудить? – спрашивал Федя.

– Можно и обсудить, – согласился Мартьян. – Только это и без тебя сделают. А вот что, Федя: повесь-ка ее в конторе на стенд, чуть пониже доски Почета. Завтра люди придут на работу, прочтут и обсудят…

Мартьян не вытерпел – безудержно захохотал на всю веранду. Сквозь смех решительно проговорил:

– Нет. Теперь я отсюда не уеду.

Агафон, читая газету, всеми силами старался сдержать волнение. Он никак не ожидал, что так скоро напечатают его критику.

– А удобно ли будет, Мартьян Савельевич? – колебался Федя. – Может, все же…

– Ты комсомольский вожак и делай, как тебе советуют, – сказал Мартьян. – Это же такой случай! А кстати, вот Агафон Андриянович, ваш шеф от парткома. Думаю, возражать не станет, – посматривая на Агафона, добавил Голубенков.

– Я не возражаю, – не отрываясь от газеты, ответил Агафон, представляя себе, как увидит и взбесится Роман Спиглазов.

– А дама-то вроде похожа… – заговорил было Федя.

– Похожа сама на себя, и гадать тут нечего, – резко прервал его Мартьян. Ему стало стыдно, но ничего поделать было нельзя. Весь поселок знал, как она разъезжала со Спиглазовым по бахчам.

– Как раз все твои мысли о неправильном использовании транспорта подмечены, – обращаясь к Агафону, проговорил Мартьян.

– Даже больше того…

Агафону было очень неприятно скрываться за вымышленным именем. Это походило на трусость. Хотел вначале тут же признаться Мартьяну в своем авторстве, но не решился. Понял, что безымянную даму Спиглазова приняли за Варвару. «А я и не знал, что наговоры окажутся правдой. Хорошо еще, что в фельетоне она безымянная…» – смущенно подумал он и ушел из дому.