Текст книги "Агафон с большой Волги"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Николай посмотрел в открытую дверь. В калитку входили Молодцов и Спиглазов.

– Иди зови отца, – сказала Анна Сергеевна Николаю и пошла гостям навстречу. Приветливо поздоровавшись, она рассадила гостей на плетеные стулья и побежала ставить самовар.

– Ну, как дела, курортник? – когда вошел Соколов, спросил Иван Михайлович.

– Отдохнул малость, – мрачно смотря себе под ноги, ответил Михаил Лукьянович. Он был сердит на директора и главного инженера за то, что не дождались его и решили вопрос о закреплении комбайнеров самостоятельно.

Молодцов это понимал, потому и пришел. Разговор поначалу вертелся на мелких хозяйственных делах и явно не клеился.

– Комбайн новый получили? – спросил Соколов.

– Да. Отличная машина! – сказал директор.

– Слыхал, и решение приняли, – искоса поглядывая на Спиглазова, проговорил Михаил Лукьянович.

– Предварительная наметка пока, – сказал Спиглазов. – Если ты не согласен, можно и пересмотреть.

– Пересматривать поздно. Ячмень уже косить надо. – Молодцов насупил клочковатые брови. – Ты что, против своей снохи? – спросил он, обращаясь к Соколову.

– В принципе нет, а вот что мой Колька будет у нее штурвальным, тут уж извиняйте… – Соколов встал и, взяв со стола сигареты, снова присел.

– Она сама попросила, ну, мы уважили, – нерешительно сказал Спиглазов. Он не хотел спорить с Соколовым и готов был пойти на любые уступки, тем более что речь шла не о ком-либо, а о сыне секретаря партийной организации. Он отец, ему и решать…

Директор совхоза, наоборот, придерживался совсем иного мнения. Ему хотелось, чтобы на новом агрегате работала молодежь. Соколов-младший ему очень нравился.

– Дело тут не только в уважении, – возразил Молодцов.

– А в чем же? – спросил Михаил Лукьянович.

– Сколько твоему Николаю лет?

– Предположим, девятнадцать. Что из этого?

– Он у тебя что? Маменькин сынок? – не скрывая насмешки, напирал директор.

– Просто еще мальчишка, и доверять такому новый агрегат…

Соколов шумно выдохнул табачный дым и сплюнул в открытое окно.

– Мы тут без тебя хотели Чертыковцева принять в члены партии. Он, по-твоему, тоже мальчишка?

– Сравнял! – не то осуждая, не то возмущаясь, ответил Соколов.

– Правильно было бы, если бы приняли, как ты считаешь, секретарь партийной организации? – настаивал Иван Михайлович.

– Думаю, поторопились бы… – не очень уверенно проговорил Соколов.

– Я тоже так считаю, – вставил Спиглазов.

– Ну, ты-то, понятно, «против» голосовал бы, а тебе, Михаил Лукьянович, непростительно, – сказал Молодцов. – Парень понял вас и забрал заявление.

– Выходит, я не могу иметь своего собственного мнения? – норовисто спросил Соколов. – Вон у меня Дашка еще в куклы играть не перестала, а уж замуж за Федьку Сушкина собралась, – совсем неожиданно прорвалось у Михаила Лукьяновича.

– Вот это колобок! – восхищенно крикнул Иван Михайлович и звучно расхохотался.

– Ничего смешного! – нахмурился Соколов.

– А что? Чем Федя не жених? Парень хоть куда!

– Сурьезный вы человек, Иван Михайлович, а тоже говорите глупости, чушь. – Михаил Лукьянович от волнения смял в пальцах окурок и швырнул его в кусты, спугнув сидевшего на ветке воробья.

– Почему же чушь?

– А потому… У них у обоих молоко еще на губах не обсохло, – ответил Соколов.

– Смотрю я на тебя и думаю: рано ты, брат, стареть начал, трещинку, Миша, дал… – с сожалением проговорил Молодцов. – А может быть, печенка шалит опять? Советую бросить курить. Я вот перестал глотать этот яд и сразу себя молодым почувствовал. Сознаюсь вам по секрету, даже на агрономшу Ульяну поглядываю… Ну до чего же хороша девушка! Жаль, младший женат, лучшей снохи не сыскать!

– Ты всех переженить хочешь, – заметил Соколов.

– Хочу! Люблю на свадьбах песни петь. А ты вот захирел, а может быть, мы все тут зачванились? Да, да! Ты погоди, не ерзай на стуле, а послушай, что я сказать хочу. Начну с тебя, Михаил Лукьянович. Ты знаменитый на всю область комбайнер и к тому же исполняешь обязанности секретаря партийной организации. Почет, слава и должность ко многому обязывают. Не кажется ли тебе, что ты на людей стал смотреть не с площадки комбайна, а с Уральского хребта?

– С чего ж это ты взял, директор? – напряженно спросил Соколов.

– Это ерунда, Иван Михайлович, – крутя светловолосой головой, вставил Спиглазов.

– Ты, Роман, помолчи чуть-чуть, – продолжал Молодцов. – Тебя тоже надо немножко пригладить… Все мы только и способны гнуть вашу молодежь и не хотим доверить ей больших дел. Соколов не доверяет уже своим детям. Сыну, дочери. Ему даже для снохи новый комбайн жалко… Он хоть и молчит, но я его мысли чую… Не оправдывайся, Михаил Лукьянович, все равно не поверю. Ну хорошо, дочка преждевременно замуж собралась… Тут дело семейное, щекотливое. У каждого родителя, как говорится, свой нрав. Но зачем же выгонять парня и орать на дочь так, что у нас в доме слышно? Почему нельзя спокойно, без крика, объяснить молодым людям, что любовь и брак – дело не шуточное. К чему эта отцовская спесь? Неужели вы не чувствуете, что наступают совсем иные времена и приказным порядком великих дел не свершишь? Теперь каждый чумазый мальчишка и даже напомаженная девица в кокетливых штанцах требуют не хворостины, а добротных, убедительных слов. Сколько я писал приказов о варварском использовании транспорта и техники, наказывал, а что было толку? Стоило появиться заметке в газете, в полсотни строк, и мы взбунтовались, а хвостики все-таки поджали: бензину за последние месяцы сожгли вдвое меньше. Теперь уже не каждый хватает «персональный грузовик», а с оглядкой: то с попутной доедет, а то и на коне пузо протрясет… Правда, вы с Романом, оберегая свою честь, решили создать на молодого коммуниста Чертыковцева «персоналку», но в конце концов сами же и опозорились. Вы еще и сейчас занимаете позу обиженных. Но имейте в виду – говорю вам не как директор, а как старый коммунист, – если станете продолжать «позировать», вытащу вас на открытое партийное собрание и той же самой молодежи пособлю отхлестать вас пастушечьими кнутами, да пусть мне самому достанется на орехи… Ведь мы все знали, что Пальцев откармливает своих хряков за счет фермы, и помалкивали?

– Он же выписывал корм, платил… – сумрачно заметил Спиглазов.

– Ты уж меня-то не убеждай. Я ведь не хуже тебя эту механику знаю, – возразил директор. – Свиноферма убыточна, а корма идут на сторону. Надо прекратить это свинство.

– Это в твоей власти, – ехидно проговорил Соколов.

– У меня не много власти, – стуча себя в грудь, продолжал Молодцов, – но мы еще к этому вернемся. А теперь о нашей молодежи и вообще о рабочих людях. С того самого заседания партийного бюро я до сих пор испытываю странное чувство неловкости; мне стыдно, что мы, руководители, приняв на работу многие десятки молодых людей, не сумели организовать их быт. Я приезжал в отделение, шел по коридору общежития и спокойно взирал, как коптят эти вонючие керогазы и керосинки и тут же рядом сушатся дамские трусики и рабочие халаты. Повторяю, все видел и в то же время с умилением созерцал, черт побери, как Пальцев отделывает свой кабинет, самозабвенно строгая сосновые дощечки… Ведь кажется, что мысль о столовой должна стукнуть в башку Пальцеву, как управляющему, мне, директору, Соколову, партийному руководителю? Так или нет? Чайная на центральном участке принадлежит ведомству райпотребсоюза. Ты, Соколов, или ты, Спиглазов, съели хоть раз там по тарелке борща? Я, например, ни разу не удосужился… Заходили, конечно, с черного хода, чтобы иногда стопку водки хватить, благо жены наши не очень щедры на рюмку… Оберегают мужние сердечки и давление… Когда кто-либо бранил чайную, мы тоже посмеивались и поощряли, как будто райпотребсоюз – фирма не наша, советская, а заграничного дяденьки… И вот тот же опять бывший студент Чертыковцев взял да перешерстил в чайной жуликов, на чистую воду вывел… Досталось всем по паре, и снова попало нашей Варваре… Спиглазов видит в этом акте мщение, но я оставляю это на его совести…

Соколов и Спиглазов, опустив головы, сидели, словно присмиревшие школьники. Они первый раз видели директора таким беспощадным и к ним, и к самому себе.

– Говорю вам все, что думаю, ничего в сердце не таю. Знаю, что это жестоко, но думаю, что справедливо, друзья, – продолжал директор. – Скажу больше: вместо того чтобы по-человечески разобраться, мы создали «персональное дело», оглушили поначалу парня, словно бычка на бойне, оскандалились и спустили все на тормозах. Со смешком закончили партбюро, радостно дивясь, когда Пальцев каялся в своих прегрешениях, чистосердечно признав, как ловко облапошил его студент Чертыковцев.

Под конец Молодцов рассказал о беседе с секретарем райкома партии Константиновым. Там разговор о «персональном деле» Чертыковцева был еще круче. Молодцову, как члену бюро райкома, пришлось пережить немало горьких минут; да и теперь он переживал все это, неотделимое и от его совести и судьбы…

На должность директора совхоза Иван Михайлович Молодцов прибыл, по существу, в полуразваленное хозяйство, ежегодно дававшее тогда около двух миллионов убытка. Все эти годы Иван Михайлович относился к себе беспощадно, работал от зари до зари и довел себя до легкого инсульта. Кадров не хватало, техники тоже. Однако, выправляя бедственное в сельском хозяйстве положение, правительство начало давать и людей и машины, но вот в части планирования и ценообразования все еще продолжался академический спор, от которого вылезали на голове последние волосы.

Молодцов вырос в селе и, не имея агрономического образования, отлично знал, что такое хлеб. Сколько раз он обивал пороги и просил прирезать ему несколько тысяч гектаров свободной залежной земли и торжественно заявлял, что сделает совхоз безубыточным. Соглашаясь с его доводами, поскольку на его стороне был и областной комитет партии, работники министерства одобрительно кивали головами, обещали, но дальше этого дело не шло.

После возвращения его с курорта, где попутно он побывал в богатых совхозах и колхозах крымского побережья с прекрасными современными постройками, допотопная Дрожжевка с ее кошарами, фермами и отделениями показалась ему нищенской и убогой. Чего он добился за эти годы? Построил коровник, птичник, а себестоимость молока и птичьего мяса осталась такой, что выговорить страшно. Поставил несколько финских домиков, но это было так ничтожно мало, что стыдно было и вспоминать. Строительство не поспевает за нуждами, даже техника гибнет под открытым небом. Совхоз создан еще в тридцатых годах; казалось, что ему уже пора быть образцовым хозяйством, а здесь комбайны по-прежнему зимуют под снегом. Весной после снежных заносов приходится выкапывать, как из могил, груды заржавевшего, покоробленного металла… Вчера он встретил на речке этого студента Чертыковцева, решил приласкать парня, отечески покалякать, а тот ему такого наговорил опять о преступно небрежном использовании техники, о разбазаривании кормов, о липовой документации по зоотехническому учету, об убыточности, что Иван Михайлович почти всю ночь ворочался в постели и уснул только под утро. Результат деятельности за прошлый год был очень неприглядным. Неужели он, старый коммунист Иван Молодцов, ошибся и взялся не за свое дело? Все, что он высказал сейчас Соколову и Спиглазову, было истиной, но это нисколько не снимало с него ответственности. Люди решают все. Главный инженер Спиглазов – самонадеянный карьерист, неумный человек, он спит и видит тот день, когда станет директором совхоза. Михаил Соколов – хороший человек, замечательный механизатор, но слабый секретарь партийной организации. Но, честно признаться, Михаил Лукьянович вполне устраивал Молодцова. На правах члена райкома Молодцов, по сути дела, руководил всем: и совхозом, и партийным секретарем.

С такими сокровенными думами директор подходил к своему дому и еще издали заметил сидевшую на крылечке зоотехника Галю, жившую у него в доме. Перед нею в лихо сдвинутой на затылок армейской фуражке танковых войск стоял шофер директора Володя Лигостаев.

Вовсе не желая спугивать молодую пару, Иван Михайлович хотел было свернуть в сторону, но в это время услышал конский топот. За углом дома звучно фыркнул конь, через минуту к крыльцу подъехала Ульяна. Понукая белоногого маштачка резиновыми, засунутыми в стремена тапочками, она шажками приблизилась к директору, натянув поводья, остановилась.

– А я к вам, Иван Михайлович, – поздоровавшись с директором и кивнув Гале, проговорила Ульяна.

Над горами нависал чуть прохладный вечер. На речке звонко гоготали гуси. В запыленной у забора траве копался белохвостый котенок, царапая когтями сухую землю.

– Ну, что у тебя за беда? – погладив ласково конскую шею, спросил Молодцов.

– Беды пока никакой, но ячмень поспел, – сказала Ульяна.

– Раз поспел, начнем косить денечка через два, – ответил директор.

– Поздно будет, Иван Михайлович.

– Почему же поздно?

– Только что передали новую метеосводку. Ожидается сильная жара, до сорока с лишним градусов. Надо поспешить, а то потери будут большие, – сказала Ульяна.

– Раз нужно, значит, поспешим, – ответил Иван Михайлович. – Что еще новенького скажешь?

– Пока все, однако, – ответила она. Помолчав, добавила: – Думаю просить у вас, Иван Михайлович, отпуск после уборки.

– Замуж, что ли, собираешься? – спросил Молодцов.

От неожиданного вопроса Ульяна растерялась и как-то невольно сдавила коленями конские бока. Лошадь переступила с ноги на ногу и потянула поводья. Девушка не стала сдерживать Белоножку, кивнув директору, тихим шагом поехала от крыльца.

Иван Михайлович стоял и любовался стройной фигуркой девушки, умело и ловко сидевшей в казачьем седле.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Уборка ячменя началась через день. Первые десятки гектаров свалили раздельно, а в последующие дни, ввиду усилившейся жары, перешли сразу на обмолот. На обширном поле работало шесть комбайнов. Мощные агрегаты, сотрясая сырт гулом моторов, красиво, словно крылатые птицы, стройно шли один за другим, заполняя бункера крупным, полновесным зерном. Вот уже несколько дней усатое, белесое поле палил беспощадный зной. Ячмень на глазах у всех явно перезревал. Надо было спешить. Агрегаты работали круглые сутки. В самый разгар уборки на поле появилась голубая «Волга», из которой вышла крупная женщина с желтым кожаным портфелем. В сопровождении Романа Спиглазова она подошла к куче соломы, выброшенной соломокопнителем, сунула внутрь руку и извлекла оттуда горстку мякины. Пересыпая полову на заботливо ухоженных ладошках, продула шелуху и, поднеся к самому носу Спиглазова щуплые зерна, густым, по-мужски грубоватым баском проговорила:

– Видите, главный инженер, какие потери?

– Вижу, Нина Ивановна… – Спиглазов беспомощно развел руками.

– Что это значит, Роман Николаевич? – презрительно поджимая яркие, с темным пушком губы, спросила она.

– Урожай сильный, Нина Ивановна. Скопление большой массы мякины, – неуверенно отвечал Спиглазов.

– Чепуха! Просто решета и соломотрясы не отрегулированы. Я работаю инженером в министерстве не один год. Меня не обмануть.

Настойчивость этой чернобровой министерской тети с пушком на верхней губе окончательно привела Романа Николаевича в смущение. «Покатает она нас на этих ячменных зернышках», – думал Спиглазов. Несмотря на ее солидный стаж, как она заявила, Спиглазов видел ее первый раз и до этого ничего о ней не слышал. «Чем бы ошарашить представительницу? Может быть, загубить душу одного молодого барашка и бешбармачок сварганить на кошаре? А может, беляши загнуть, уральские, сочные! Кажется, на бахчах уже начинают желтеть дыни-скороспелки. Пожалуй, туда ее и свозить, лишь бы только снова не угодить в фельетон!..»

Чем больше он поглядывал на ее полнокровную фигуру, тем греховнее становились его мысли. «Может, рискнуть все-таки? Чем черт не шутит… На первых порах нужно во всем ей потрафить и спустить с механизаторов шкуры», – решил он и приказал первому комбайну, который подъехал, остановиться. Вскоре приглушили свои машины и остальные.

Запыленные с ног до головы, снимая на ходу очки, первыми подошли Соколов и Мартьян. Последними – Глаша и Николай. Их новый комбайн замыкал колонну.

– Вот познакомьтесь, товарищи: представительница министерства Нина Ивановна Вагалянская. Она имеет к нам крупные претензии. Как мы могли допустить, чтобы зерно шло в мякину? Нам что, план дороже или народное добро? – спросил Спиглазов.

Чумазые трактористы, штурвальные и комбайнеры, вытирая потные, закопченные на солнце лица, с хмурым любопытством рассматривали модно одетую женщину, выжидательно помалкивали.

– Нина Ивановна! Надеюсь, вы дополните? – спросил главный инженер.

Приближался душный полуденный зной. Над поникшими хлебами нависло тяжелое, свинцовое марево. Раскаленные машины ворчливо дышали жаром и оседающей пылью.

– Плохо работаете, товарищи! – оглядывая механизаторов беглым, скользящим взглядом, начала Вагалянская. – Вы смотрите, что у вас получается. – Подходя к ним поближе, она пересыпала на пухлых ладошках зернышки ячменя. – Ведь это же преступление, товарищи! – повышая тон, продолжала Нина Ивановна. – Как вы могли допустить такие громадные потери?

– А вы уверены, что потери громадные? – спросил Михаил Лукьянович.

– А вы намерены оспаривать? Вы ведь еще и секретарь партийной организации совхоза! – наседала Вагалянская.

– Мы и отвечаем за свою работу во всех случаях жизни, – принимая из рук Даши большую кружку с родниковой водой, сказал Соколов. Даша сейчас пока выполняла обязанности водовоза. В жару вода потреблялась в таком количестве, что Даша едва успевала подвозить ее из ближайшего родника.

– Раз знаете свою ответственность, то почему же плохо отрегулированы агрегаты? – спросила Нина Ивановна.

Механизаторы зашумели. Такое замечание начало брать их за живое.

– А вы знаете, с чем кушают эту самую регулировку? – раздался язвительный голос Сеньки Донцова.

– Во-первых, дорогой товарищ, я представитель министерства! – ища озорника глазами, взвилась Нина Ивановна.

Ласковое Сенькино «кушают» совсем не шло к такой дородной особе и, естественно, вызвало общий смешок.

– Да у вас там, на ладошке, не полновесные зерна, а троечка щупленьких недоростков, унесенных половой.

– Этого безобразия, товарищ главный инженер, я так не оставлю! – возмущалась представительница, чувствуя, что механизаторы явно над ней потешаются.

– Прекрати, Донцов! – грозно крикнул Спиглазов. – Иначе я приму меры!

– Моя душа, Роман Николаевич, сама меру знает… – не унимался Сенька, понимая, что его балагурство находит у механизаторов полное сочувствие.

– Оставь, Семен! – поддержал главного инженера Соколов. – Агрегаты, товарищ Вагалянская, отрегулированы лучшими мастерами. Я лично проверял. В сущности, легкое зерно, менее зрелое, да еще при такой жаре, частично всегда уходит в полову.

– Неверно! – настаивала Нина Ивановна. – Вы же отлично видите, что я показываю почти полновесные зерна.

Бесполезный спор явно затянулся. Агрегаты простаивали, упуская драгоценное время. Стоявший рядом с Соколовым Агафон все это понимал и молча возмущался. Руководя комсомольскими постами, он ездил по бригадам и контролировал учетчиков, занимавшихся подсчетом намолоченного зерна. Видя, что разгоревшийся спор принимает все более резкие формы, Агафон не выдержал и неожиданно предложил поистине соломоново решение:

– Напрасный спор, товарищи! Вы, Нина Ивановна, большой инженер; возьмите один агрегат и практически покажите, как нужно правильно регулировать!

– Вот это дело! – поддержал его Мартьян. Механизаторы ухватились за такое предложение и стали наперебой звать представительницу к своим машинам.

Беспомощно перекидывая массивный портфель с руки на руку, Нина Ивановна растерянно посмотрела на Спиглазова, словно хотела спросить: «Куда вы меня привезли?»

В эту минуту в живописную толпу трактористов, штурвальных и комбайнеров верхом на своей Белоножке въехала Ульяна. Обращаясь к Соколову, спросила:

– Что случилось, дядя Миша, почему стоите? Опять авария!

– Да нет! – Соколов показал глазами на представительницу.

– Ой! Миленькая тетенька! Я вам потом все, все расскажу, только стоять нам никак нельзя, однако! Колосики такие тяжелые, а стебелечки такие хрупкие! На площадки, мальчики! Пожалуйста! Быстренько! А то директор с меня голову снимет, и вам достанется!

Ульяна нагнулась с коня к Соколову и что-то ему сказала. Тот кивнул согласно, извинившись перед Ниной Ивановной, дал команду расходиться по машинам.

Моторы гулко взревели, лязгнул металл, крылато взвинтились маховики, и первый агрегат, вдавливая колесами сухую стерню, двинулся вперед. Вслед за ним тронулись и другие.

Ульяна спрыгнула с коня, вытирая беретом загорелое усталое лицо, мельком взглянула на Агафона. Он подошел и взял из ее рук повод, шепнул:

– Ты молодец, Цибуля.

Агафон отвел коня к соломе и спутал ему передние ноги, выжидая, какой оборот примут дальнейшие события.

Зной палил немилосердно. Нина Ивановна окончательно сникла и разомлела, медные кудряшки развились, прическа растрепалась. Она то и дело прикладывалась к эмалированной кружке, которую Даша все время держала наготове.

Ульяна подошла к Спиглазову, упорно глядя ему в лицо, тихо и настойчиво спросила:

– Роман Николаевич, разве можно в такое время останавливать машины?

– Наверное, у меня, как у главного инженера, нет такого права? – ответил он с пренебрежительной на лице усмешкой.

– Да разве о каком-то праве идет речь? Ведь вы знаете, что каждая минута простоя – тонны зерна…

– Агрегаты остановлены по моему требованию, – вмешалась Вагалянская. – Вы агроном? Знаете ли вы, детка, сколько ваши мальчики, как вы их называете, гонят зерна в мякину?

– Знаю, – твердо ответила она.

– Вы что же, благословили их на это?

– А вам известно, что за культура ячмень? – в свою очередь спросила Ульяна. – Какое он имет свойство?

– Вы что, решили мне устроить агрономический экзамен? Так знайте, детка моя, я инженер по механизации сельского хозяйства и меня мало интересует, какое свойство имеет ячмень. Мне важно, чтобы нормально эксплуатировались машины и не было потерь. А ваши механизаторы скорее похожи не на мальчиков, а на разбойников. Им нужна выработка, план, а остальное пусть летит в полову.

– Неправда! Мы знаем, какая идет утечка зерна в мякину. Я могу вам точно подсчитать. Мы сейчас идем на это сознательно, потому что работаем на повышенных скоростях. Если мы упустим время, потери увеличатся в несколько раз. Вас не интересует биологическое и даже внешнее свойство ячменя, а меня, наоборот, очень волнует. При созревании ячмень круто сгибает тяжелый колос. Стебелек его у колоса быстро высыхает, делается хрупким и при малейшем прикосновении крыла быстро ломается. Часто колос падает не в приемник, а на землю.

– Вы все-таки решили прочитать нам лекцию по агрономии? Ну, ну, давайте, – снисходительно заметила Нина Ивановна.

– Ну, какая там лекция! – с досадой в голосе проговорила Ульяна.

– Вы очень мило рассказываете, детка, – все тем же покровительственным тоном заметила механизаторша.

Слово «детка» бесило Ульяну, но она всеми силами старалась быть вежливой.

– Вы еще упомянули что-то там о внешних свойствах этой культуры, – барабаня по портфелю пальчиками, продолжала Вагалянская. – Признаюсь, что не совсем поняла… Хотелось бы знать…

– Говоря о внешнем свойстве, я просто имела в виду форму зерна. Вам, Нина Ивановна, как ученому-инженеру, следовало бы подумать о специальных решетах для этой культуры.

Нина Ивановна вскинула на девушку свои влажные зеленоватые глаза и насторожилась.

– Не знаю, что у вас там в науке может получиться, но я говорила с механиками. Мы пришли к выводу, что зерно ячменя имеет шершавую, угловатую, а вовсе не гладкую форму, поэтому значительно медленнее перекатывается на решетах, застревает на соломотрясе, частично выбивается в мякину. Вы меня понимаете?

– Отлично, детка! Об этом стоит подумать. Может быть, ваше предложение со временем признают гениальным, но сейчас, мне кажется, все-таки придется отвечать за потери.

– Наш ответ прост, Нина Ивановна. Если мы будем часами стоять на поле и спорить о регулировке, то потеряем еще больше. А то, что сейчас уходит в мякину, пойдет на корм скоту. Извините, мне нужно на другой участок, к другим разбойникам, как вы изволили выразиться.

Ульяна повернулась и пошла к стоявшему поодаль Агафону.

– Ну, а мы куда, Роман Николаевич? – не обращая внимания на слова девушки, утомленно спросила Нина Ивановна.

Спиглазов подумал, подумал и пригласил гостью на бахчи, отведать ароматных скороспелых уральских дынь.

Нина Ивановна с радостью согласилась.

Поджидая Ульяну, Агафон сидел в тени соломенной копны и разговаривал с Дашей. За последние месяцы девушка заметно подросла, казалось, еще больше округлилась, но по-прежнему была веселой и беспечной.

– Ужас как хочется за штурвалом поработать. А папашка мой усадил на эту драндулетину, и стала я бочковозом. Сижу верхом на бочке, как дуреха какая, парни гогочут, словно козлы на кошаре. Срамотища! – жаловалась она Агафону.

– Никакого сраму, Даша. Холодная водичка сейчас первейшее на поле дело, – посмеиваясь, успокаивал ее Агафон.

– Ага, значит, тоже агитируете?

– Ну зачем же! И так понятно, Даша.

– Еще бы не понятно! Это папаша в наказание меня послал…

– За что же?

– Потому что замуж собралась… Подумать только! – грустно вздохнула Даша.

– А может быть, рано?

– Агитируете? Десятый класс уже окончила… – Даша натянула мокрую косынку на глаза, откинувшись на солому, продолжала: – Ох, до чего же надоели мне все эти ваши агитации… С того самого дня, как я на свет народилась и стала помнить, только и слышу: не то взяла, не туда пошла, не так хихикнула, не так высморкалась. Мне восемнадцать, а меня все учат, учат, наставляют и совсем не знают, что я живу сама по себе…

Агафону хорошо было знакомо состояние девушки. Он слушал и не перебивал.

– В школе мы трактор прошли, и прошлым летом я с Глашей на практике штурвалила. А батя из меня водовоза сделал. На кой шут нужна мне эта бочковозная механизация? Правильно ребята смеются. Как будто нельзя машину приспособить!

– Сама видишь, что машины едва с зерном справляются, – сказал Агафон.

– Ничего не вижу, совсем слепая и несознательная… По-вашему, раз я девчонка, значит, меня можно в бочку запихнуть. Ты свою агрономшу тоже так агитируешь? – неожиданно спросила она.

Не находя слов, Агафон растерянно заморгал глазами, выдернул из копны пук соломы и снова засунул его обратно.

– Никого я не агитирую, – крутя в руках соломинку, пробормотал он.

– Еще бы! – Даша передернула полными плечиками и приглушенно засмеялась. – Он, мамочки! Даже покраснел студент. Будто бы мы не знаем, что у вас с нею роман…

– Я смотрю, ты слишком много знаешь, – улыбнулся Агафон.

Ему было приятно слушать откровения Даши и в то же время чуть-чуть стыдно. За последнее время у них с Ульяной были добрые, дружеские отношения, и дальше этого пока не шло. После тяжелого разговора в саду они ни разу откровенно не говорили.

– Тут и знать нечего, студентик, – насмешливо продолжала Даша. – Тамарка, по которой наш Колька вздыхает, рассказывала нам, как Улечка тебе там, на ферме, яишенки стряпала и молочком подпаивала, как теленочка. Вон она сюда идет. Ладно уж, не стану мешать…

Крепкая, сильная, вся какая-то кругловатая, она ловко вскочила, отряхнула с подола розового сарафана мусор, встала к Агафону спиной, потребовала кратко:

– Смахни солому.

Нисколько не удивляясь ее бесцеремонности, он поднялся и несколько раз провел ладонью по мягкой и влажной спине Даши, сдерживая озорное желание дать ей хорошего шлепка… Она поблагодарила его, обернувшись, на ходу добавила:

– Мы еще с Федькой нашему папаше преподнесем такой кувшинчик, будь здоров!..

Агафон хотел спросить, что это за «кувшинчик», но она помахала ему ладошкой, покачивая круглыми плечами, пошла к своей бочке, покрытой успевшим высохнуть брезентом. Запряженная рыжая лошадь мотала башкой и била хвостом. Даша отвязала вожжи, подтянула поперечник и, взобравшись на передок телеги, поехала к роднику.

– Ты, я вижу, молоднячок начинаешь оглаживать, – подойдя к коню, сказала Ульяна.

– Соломку смахнул, только и всего, – смутился Агафон.

– Видела, однако, не оправдывайся. – Ульяна подошла к копавшейся в копне Белоножке и, взяв под уздцы, подняла конскую морду, смахнула с шерсти мякину, начала взнуздывать.

– С чего ты взяла, что я оправдываюсь? – возразил Агафон, в душе злясь на себя за то, что допустил такую промашку.

– Потому что юлишь и в глаза не смотришь. Уж лучше взял бы да вон за той крашеной москвичкой поухаживал, – возясь с поводьями, донимала его Ульяна.

Зайдя к лошади с другой стороны, Агафон наклонился, распутывая ноги коня, намереваясь свести все к шутке, проговорил:

– Там Роман Николаевич за ней петушком увивается.

– У тебя шансов больше. Ты холостой, и потом опыт…

– Перестань, Цибуля! – глядя на нее через седло и пристегивая к торокам путо, умоляюще прошептал он. Перед ним блестело на солнце чистое смугловатое лицо девушки с глубокими, сердито прищуренными глазами.

– Не перестану! – Ульяна засучила рукава голубенькой майки, пробуя напряженный мускул, добавила: – Я готова была оттрепать эту механизированную тетю за кудряшки, а он, вместо того чтобы за меня заступиться, смылся, уселся под копешку морочить девчонке голову… Да еще при всех спинку поглаживает! Хорош начальник комсомольского поста!

Ульяна ловко поймала носком тапочки стремя и уселась в казачье седло. Пригнувшись, оправила задравшуюся от носка штанину, стегнула коня и рысью тронулась с места. Обернувшись, погрозила ему концом ременного повода и, как настоящая кочевница, усилила аллюр, оставив растерянного Гошку около примятой, растерзанной копны.