Текст книги "Агафон с большой Волги"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Под хохот присутствующих управляющий рассказал, как было дело.

На этом и кончилось все. Уезжая из отделения, Молодцов погрозил Агафону кулаком, сказал полушутливо:

– Ты, парень, сегодня всех нас раздел. Смотри, теперь крепче держи ошкур, а то и тебя высекут…

– Да я уж битый, не страшно, Иван Михайлович, – настороженно и замкнуто ответил Агафон.

Роман Спиглазов отчужденно стоял в сторонке, молчал.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Володя Лигостаев выехал из Дрожжевки ни свет ни заря, с намерением быть дома к десяти утра. Полусонная Варвара, ехавшая с ним за товаром для магазина, почти всю дорогу ворчала на такую рань, а ему хоть бы что. Он вчера вечером сговорился с зоотехником Галей встретиться на Чебакле, чтобы вдоволь наглядеться, как цветет нынче крушина…

В городе, около складов оптовой базы райпотребсоюза, скопилось много запыленных грузовиков. В ожидании погрузки водители машин и возчики пароконных подвод сидели в тени, покуривали, закусывали и делились дорожными впечатлениями.

Володя погрузил товары одним из первых: ожидая Варвару, с нетерпением поглядывал на часы.

Стрелка безжалостно тянулась к десяти, а Варька ушла на рынок и пропала. Володя сидит у открытой дверцы кабины, на приступке, и с досадой посматривает на старую торговую площадь. От рынка туда и обратно густо идет народ с сумками и сетками, наполненными разной снедью.

Толпу пересекли парни и девушки, наверное, десятиклассники, а может быть, студенты техникума, с рюкзаками и сумками и скрылись за углом. Вихрастый большелобый мальчишка лихо прогнал поперек площади металлический обруч и едва не накатил его на высокую, броско одетую в пестрый костюм женщину с желтым пузатым чемоданчиком в руках. Испуганно посторонившись, она остановилась, поставила на землю чемодан и начала расспрашивать о чем-то мальчишку, извлекавшего из канавы свой обруч. Выслушав ее, он указал рукой на стоявшие возле склада грузовики и покатил дальше. Женщина перебросила на левую руку огненного цвета плащ, каких Володя отродясь не видывал, подняла свой чемоданчик и направилась прямо к машине. Подойдя ближе, спросила, как проехать в Чебаклинский совхоз и не будет ли туда попутной машины.

Володя ответил, что он сам из Дрожжевки и охотно подвезет попутчицу, если она согласится ехать в кузове. Женщина заявила, что с удовольствием поедет где угодно, лишь бы скорее ехать. Она была очень миловидна, но слишком, как ему показалось, изысканно одета, в темно-пестрый костюм с многочисленными на юбке пуговками, аккуратно и ловко облегавшей ее высокую, слегка начинающую полнеть фигуру.

– Вы, наверное, из центра? – спросил Володя.

– Да. Из Москвы, – шурша своим ярко-красным плащом, вытирая маленьким платочком высокую белую шею, обрадованно ответила она, еще раз горячо поблагодарив его за согласие взять ее в попутчицы.

– Вы, наверное, к нам в командировку?

– Нет, я просто так, сама, – смущенно ответила она.

– То есть как? – удивился Володя.

– Вот так и приехала к вам в гости, – улыбнулась она приятной и доброй улыбкой. – У вас там работает Чертыковцев… Гоша Чертыковцев, – знаете такого? – по-прежнему славно и радостно улыбаясь, спрашивала Зинаида Павловна.

– Как же не знать! – воскликнул Володя.

– Боже мой! Как мне отчаянно везет! – восторженно проговорила она, безмерно радуясь встрече с этим простым симпатичным шофером. – Расскажите, как он там?

– Полный порядок. Боевой парень, дай боже, как тянет нам жилы по транспорту… А вы кто ему будете? – откровенно по-деревенски спросил Володя.

– Я родственница близкая… – Зинаида Павловна вспыхнула, покраснев, как ее плащ.

Володя, с любопытством рассматривая ее чистое, освещенное солнцем лицо, поспешно добавил:

– Да, товарищ Чертыковцев у нас работает, только, боюсь, не захватите вы его сегодня.

– Почему же не захвачу? – встревоженно спросила она.

– Вчера еще с вечера уехали.

– Куда?

– Вместе с главбухом на рыбалку. Есть у нас такой заядлый рыбак Ян Альфредович, да и дочка ихняя любому парню не уступит по рыбалке.

– Я их тоже знаю! – обрадовалась Зинаида Павловна. – Я и к ним в гости… главным образом к ним, – неожиданно для себя самой солгала она.

– Дочек тоже знаете? – спросил Володя заинтересованно.

– Разумеется! Марту, Ульяну! Очень славные девочки! – Зинаида Павловна говорила возбужденно и чрезмерно громко.

– Младшая, агрономша наша, тоже с ними поехала, – продолжал Володя. – Парочка хоть куда! Она всех наших парней отшила и только с ним. Да ведь они, говорят, и раньше знали друг дружку, а эту весну в четвертом отделении вместе работали. Там уж давно свадьбой попахивает… Может, вы на запой к ним прикатили?

– Да, да, возможно, – невпопад ответила Зинаида Павловна, остро чувствуя, что ей нужно присесть где-то и выпить хотя бы глоток воды… Во рту у нее было сухо, и ноги онемели, как чужие, и сердце поначалу ворохнулось шибко, а затем зловеще притаилось, словно ожидая чего-то еще худшего.

Уже больше года она жила неизвестностью. Это угнетало и тяготило ее. Теперь Агафон писал родителям коротенькие письма, а ей ни строчки. Она верила, что он еще не совсем вычеркнул ее из своей жизни, и на что-то надеялась. Наконец не выдержала, оставив девочку-искусственницу на попечение матери, села в Москве на самолет и вот уже была почти у цели. Сходя с поезда, она вдруг подумала об Ульяне и поняла, что из этой поездки ничего путного может и не выйти. Слишком хорошо был ей известен характер Агафона, но все же хотелось скорее увидеть его, что-то сказать о себе, о маленькой… А может быть, вернуть утраченное.

А сейчас шофер Володя вдруг ошеломил ее своим бесхитростным рассказом, напоминал о том, чего она давно в душе опасалась. Она сама жила в деревне и хорошо знала, что там никакая тайна удержаться долго от людского глаза не может. Да и зачем Агафону таиться? Больше года он не получал от нее писем и мог поступать как ему хотелось. Овладев собой, она стала расспрашивать Володю, где находится то место, куда они уехали на рыбалку.

– На Урале, – ответил он.

– Далеко?

– Каких-нибудь полчаса езды на машине.

– Ох, если бы вы сразу же отвезли меня туда, – попросила она.

– Не знаю, как быть…

– Я, миленький, очень тороплюсь и, может быть, даже сегодня же и вернусь обратно.

Она так горячо и усердно, почти сквозь слезы, упрашивала его, что, несмотря на назначенное с Галей свидание, Володя согласился. Да и как можно было устоять перед такой славной, обаятельной попутчицей!

Площадь и прилегающие к ней улицы все больше заполнялись спешившими людьми. Наконец появилась и Варвара с многочисленными кульками и свертками; рассеянно взглянув на незнакомую женщину, стала укладывать покупки в рюкзак, лежавший в кабине.

Улучив момент, Володя шепнул ей про попутчицу:

– К нам, в Дрожжевку. Обещал подвезти.

– Ну и пожалуйста, пусть лезет на тюки. – Потом подошла к незнакомке, щурясь от яркого солнечного света, спросила: – Не дачу снимать?

– Родня нашего Чертыковцева, – ответил Володя.

При этом имени у Варвары зашевелилась на затылке кожа и начала зудеть. Так ненавистен был ей Агафон Чертыковцев.

– Значит, к Чертыковцеву? – окинув Зинаиду Павловну с головы до ног, в упор спросила она. – Вы кем ему доводитесь?

– Он мой двоюродный брат, – машинально ответила Зинаида. Ей хотелось поскорее уехать. При виде сердитой чернобровой особы она уже начала раскаиваться, что затеяла эту сумбурную поездку, с отчаянием думая об оставленной в Москве девочке.

– Дал вам господь бог такого братца, – с откровенной озлобленностью проговорила Варвара.

Володя помог Зинаиде Павловне залезть в кузов.

– Он вас что, очень обидел? – уже сверху спросила она.

– Еще как! Вовек не забуду! – открывая дверцу, ответила Варвара.

– Хватит, Варя. Поехали, – сказал Володя и уселся за руль.

Зинаида Павловна присела на какие-то тюки. Варвара забралась в кабину, на свое обычное, завмаговское, рядом с шофером, место.

Так начался в жизни Зинаиды Павловны еще один очень трудный день. В кузове сильно потряхивало, но она не замечала этого, вспоминала тот далекий майский вечер, когда они ездили с Гошей в Устиновку за цветочной рассадой.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Хорошо было тогда после дождика; ослепительно яркой казалась ей молодая листва берез, тихо и ласково плескалась в крутых берегах Волга. Все походило на радостный сон. На ней была любимая, с рогончиками, курточка светло-зеленого весеннего цвета, которая будто излучала солнечную теплоту и обвевала всеми запахами мая. Вспомнила, как ей чудилось, что Гоша ведет не полуторку, а волжский на подводных крыльях «Метеор», который уже с весны начал бурно рыскать по водной трассе Калинин – Углич, пугая сильной, косматой волной зазевавшихся на лодках удильщиков. Она с радостью чувствовала, что Гоша хотел показать ей, как он умеет держать в своих крепких руках не только ее ладошку, но и баранку руля.

– Тише, Гоша! – прижимаясь к его плечу, шепотом говорила она. Ей так было хорошо, что хотелось ехать куда-то далеко-далеко и совсем не шибко…

– А я люблю с ветерком, – шепнул он ей на ухо одними губами и, видимо, слишком сильно нажал на педаль газа.

Машина катилась по гладко укатанной полевой дороге вдоль правого волжского берега. На колее сверкала в лучах солнца мутная дождевая водичка. Облысевшие скаты колес хлестко врезались в темные зеркальца луж, обдавая зеленевшую на обочинах весеннюю травку дрожащими брызгами. К деревне Устиново подкатили на большом ходу. На повороте у въезда в село Агафон все же сбросил газ, потому что еще издалека увидел опасность. Слева, на затравевшей дороге, кувыркались ребятишки; направо, против крайней избы тетки Марфы, самой скандальной устиновской бабенки, неуклюже растопырив ноги, стоял пестрый теленок. Увидев приближавшуюся машину, он игриво взбрыкнул и, волоча привязанную за шею веревку, резво скакнул на дорогу. Агафон попробовал притормозить, но Зина почувствовала знакомую дрожь и непокорность руля. По влажной молодой травке колеса заскользили юзом. Агафон отпустил тормоз, но машина лихорадочно юлила и по инерции катилась прямо на телка с дурацки взлохмаченной башкой… Она пронзительно вскрикнула и зажмурила глаза: поняла, что сворачивать поздно, да и некуда… Слева безмятежно резвились детишки, впереди, прямо перед радиатором, раскорячился теленок, справа голубела застекленная веранда Марфиного домишки… Агафон сильно крутанул баранку и направил машину на угол веранды, стоявшей на легкой кирпичной тумбе. Почувствовав удар, она услышала звон разбитого стекла, треск ломающихся, вырванных с корнями яблонь, еще плотнее закрыла глаза и прижалась к его плечу. Мотор устало фыркнул на последних оборотах, пыхнул жаром развороченных внутренностей и сердито затих… Агафон по привычке машинально закрыл зажигание и легонько приподнял с плеча ее голову, горячо дыша ей в щеку, хрипловато спросил:

– Живая?

– Ой, Гошенька, что мы с тобой наделали! – Она посмотрела на него с тревогой, прижала лицо к его подбородку и задрожала.

Агафон осторожно и бережно отстранил ее, открыл дверцу кабины и скованно ступил на землю. Развороченный угол веранды с перекошенными, без стекол рамами уныло присел на разбитые кирпичи; тут же печально лежали с задранными кверху корнями белоствольные яблоньки, а между ними грядки клубники, сдобренные черной землей, навозом и распаханные вдрызг тяжелыми скатами колес.

После семейного судилища она увела Агафона к себе.

– Сейчас, Гоша, мы устроим роскошную тризну по нашей несостоявшейся смерти. Ой, как хочу выпить! – пообещала она и открыла высокий старомодный буфет. В большом графине кровавым рубином поблескивала настойка. Рядом на тарелке ютились пузатенькие, на тонких ножках рюмки. Тут же горкой румянились яблоки, купленные еще утром на пристани… Она помнила, как подошла к зеркалу. Лицо ее было свежим и молодым, над чистым гладким лбом возвышались темные волосы и пышно спадали на белую шею, прозрачно охваченную голубой нейлоновой кофточкой… Она налила Агафону и себе. Протянув ему рюмку, взволнованно сказала:

– Пей и успокойся маленько. Какой сегодня день!

– Надолго запомнится, – возбужденно сказал он.

Чокнулись. Настойка оказалась очень приятной.

– Крепкая, – проговорил Агафон.

– На чистом спирте, – ответила она и тут же спросила: – Признайся, ты там, в Устинове, очень боялся?

– Конечно. Дети же, да еще этот глупый телок.

– Я зажмурила глаза и только чувствовала, что ты рядом, и больше ничего… – прошептала она, глядя в зеркало.

– Теперь все уже позади, – сказал Агафон.

– Да! Ты все хмуришься? Выпей еще и не сердись на отца.

– Уехать, что ли, куда-нибудь? Вот окончу техникум и уеду…

– А куда? – полураскрыв яркие, как настойка, губы, тревожно спросила она. Подавляя волнение, схватилась за щеки и начала тереть их ладонями: ей неудобно было даже перед зеркалом…

– Куда, говоришь, уехать? Разве это проблема? Мало ли мест, стройки разные, ну и, конечно, целина. И на Урал можно.

– А родители, а институт?

– Не хочу сейчас об этом думать… – сказал он дрогнувшим голосом. Он так посмотрел на нее хмелеющими глазами, что она поняла его и себя.

А он сорвал лишь отчаянный поцелуй и убежал…

Но все предрешили тогда между ними и та авария, и ссора его с родителями, и ее наливка, и его поцелуй, – от нее он так и не убежал… Бывая в доме Чертыковцевых, она тогда почувствовала, что судьба Агафона упиралась в глухую стенку бытовой семейной косности. Как и многие родители, отец и мать хотели, чтобы все делалось по их велению, не понимая того, насколько необычен и не похож на других их сын. Зинаида как-то сразу чутко угадала его самобытный, противоречивый характер.

Перед отъездом в Москву она поправила волочившийся по земле плащ, на котором сидела с Агафоном, и ни с того ни с сего начала вдруг рассказывать о своей неудавшейся семейной жизни, не пощадила даже своих и его родителей: те были против ее новой любви.

– Ты только, Гоша, на них не обижайся. Все папы и мамы хотят нам добра, – закончила она.

– Да я уж остыл… Только зло берет, когда тебя считают все еще домашним телком… А я же тебя люблю! – выдохнул он.

– Вот и правильно, милый мой!.. – воскликнула она и, еще надеясь, взяла его за руку.

Идя по темной, почти не освещенной улице, как-то само собой незаметно перешли на медленный шаг, постепенно успокаиваясь и забывая дневную передрягу. Поравнявшись с домом, где жила Зинаида Павловна, остановились.

– Ведь ты сегодня, Гоша, совсем не ужинал! – спохватилась она и снова грела его руку в своей руке, как и утром, когда они сговаривались ехать вместе. – Я тоже ничего не ела и даже не обедала. Зайдем ко мне, угощу донским рыбцом, от мамы посылку получила. Прелесть какой рыбец, прозрачный, как стеклышко. Идем!

– Не знаю. Спасибо, – замялся Агафон. – Я было направился к Виктору, выпить захотелось и забыться маленько…

– А у меня есть та настойка. Пошли! – Она решительно потянула его за руку. – Хочу за это выпить до дна… Как тогда, после аварии. Помнишь?..

«Вот и выпили», – вздохнула теперь Зинаида Павловна. Машину качнуло. Натужно завывая мотором, она упрямо полезла на крутой изволок. Сбоку надвигалась желтая гора, посвистывая на ветру сухими метелками старого ковыля, из которого зубасто выглядывали красноватые камни.

Приближалась Дрожжевка.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Миновал радостный солнечный май, благоуханно осыпав Чебаклу белым душистым цветом черемухи, смородины и дикой вишни, умытой на плоскогорьях и в долинах росным утром и теплыми благодатными ливнями. Прошел почти знойный июнь. Сочные хлеба стрельнули в дудку и вымахали до конской подпруги, а в кукурузе хоть верблюжат прячь. На крутобоких горных увалах рассыпались совхозные стада. Около прохладных зеленеющих рощиц, бойко перекатываясь черными в густом ковыле комочками, упрямо стукаются безрогими лбами сытые молоденькие козлята, на которых умиленно поглядывают Марта и Кузьма с братишками, опоясавшими загорелые шеи длинными ременными кнутами. Козлята кувыркаются, ребятишки весело хохочут. Марта с Кузьмой незаметно отступают в тень притихших берез и неловко молчат.

Внизу, под горой, на реке Чебакле, у старой ласковой ветлы Дашутка в купальнике под цвет сирени сидит на срезанном бережку и бултыхает воду стройными ногами, попискивает от удовольствия, словно вылетевшая из гнезда ласточка. А рядом Федя с облупленными, опаленными солнцем плечами, в одних трусах, обнял подружку и что-то улыбчиво шепчет ей, тычется носом в ее загорелую щеку. Ужас как сладко обоим! Вчера они сотворили такое, даже вспомнить приятно и боязно…

А сегодня выходной день: как ни комсомольствуй – пришел праздник лета, троицын день, шут его побери! Сколько ни борись с этим старым обычаем, а гармошки и баяны выводят такую «тропинку длинную», что даже сам директор, Иван Михайлович Молодцов, сидит в кругу приехавших молодых сыновей с их женами и детишками и подтягивает: «Куда ведешь, куда зовешь…» Почему не запеть, когда два сына, инженеры крупнейших заводов, на выходной день в гости нагрянули? Когда есть собственный «Москвич», пятьдесят километров не расстояние. Старшой-то – начальник цеха Зарецкого крекинг-завода; и так выводит на баяне, что даже механизатора Сеньку Донцова завидки берут. Вот бы ему так выучиться играть! Огорченный недоступностью агрономши Ульяны Яновны, Сенька ведет под ручку и с утра донимает вялую и грустную Тамару-птичницу. Она опустила на глаза голубенькую косынку, словно неживая, шагает рядом, придерживая обожженной на солнце рукой мокрый от росы подол синего с розовыми лепестками сарафана. На Сеньке сапоги гармошкой, брюки с напуском на голенища, на мускулистом плече небрежно висит модный пиджак табачного цвета, на затылке черно-пестрая кепка. Он щедро сыплет самые задушевные слова – и все впустую. Она идет холодная и недоступная, словно манекен с заведенной пружиной. Когда вышли на тропку, отряхнула сарафан и взялась косу переплетать. Только что выкупалась в реке. Одна бултыхалась. Сенька вознамерился было подплыть и так далее, но она его так отчитала, что сама же теперь помалкивает и дуется.

В самой Дрожжевке сухо, знойно. Даже куры попрятались в тень. Почти весь народ от мала до велика на реке. Шумят, смеются, повизгивают, плещутся у берега ребятишки. У Молодцовых на веранде все поют и поют. В доме Соколовых у раскрытого окна сидит за книгой Глафира и льет горькие слезы над заключительной частью «Тихого Дона». Книгу Мартьян принес, а сам ушел сегодня на рыбалку. Варвара только что приехала с товаром из райпотребсоюза – злая. А шофер Володя, когда разгрузили машину, повез московскую пассажирку дальше, на реку Урал. С Мартьяном у Варвары почти полный разлад, а со Спиглазовым тоже ни то ни се. Жена Раиса после заметки в газете задала Роману такую трепку, что и дорогу на бахчи забудешь.

А Гошка теперь даже и не Агафон, а Агафон Андриянович, помощник самого Яна Альфредовича. После заседания партийного бюро в отделение подобрали нового бухгалтера, а Чертыковцева опять перевели на центральную усадьбу. Настоял сам Хоцелиус, в надежде, что Агафон заменит его, когда ему придется уходить на пенсию. После письма Петра Ивановича о статье ни слуху ни духу. Агафон и думать о ней перестал, решив, что она где-то спотыкнулась о высокое кресло и застряла.

Живет он сейчас в маленькой комнатке нового сборного домика и усиленно готовится в планово-экономический. Прошлое и все такое прочее начинает потихоньку сглаживаться. Правда, иногда все еще подкрадывается и теребит сердце тоска по волжским берегам, но стоит появиться Ульяне, все мгновенно улетучивается и забывается.

Но их отношения все же стали крайне сдержанными, прежних интимных и легкомысленных шалостей будто никогда и не было. Встречались они раз в неделю, когда Ульяна приезжала с фермы и они, как обычно, устраивали с Мартой свой «гигиенический», по выражению Ульяны, а попросту «банный» день. Ульяна была затаенно тиха и ровна с Агафоном, а порой даже невнимательна. Марта откровенно чуждалась и почти не разговаривала с ним, словно он кровно оскорбил самые сокровенные ее чувства. Это очень огорчало Агафона, но он понимал, что заслуживает всяческого осуждения. Недавно он получил от братишки Мити письмо и в нем фотографию маленького в кружевах существа, с удивлением взирающего на мир темными осмысленными глазенками. У Гошки от досады пугливо подпрыгнуло сердце и немножко защипало в глазах. Митька писал, что Зинаида Павловна снова живет в садовом домике. К ней приехала из Москвы ее мать. Митьке она подарила фотоаппарат. Он снял маленькую и сам проявил.

«Хоть бы братишку-то оставила в покое и не вмешивала в такие дела», – с возмущением думал Агафон, поражаясь недолговечности человеческих чувств и жалея этого как-то нечаянно появившегося на свет ребенка, именуемого теперь его дочерью. Он не верил тому, что его «подловили», но ему от этого было не легче. Он знал, что воспитывать ребенка ему не придется. Ульяна, как назло, с каждым днем хорошела все больше и больше и заслоняла все остальное. Чем недоступней она становилась, тем сильнее тянуло к ней.

Вчера, первый раз за всю весну, они решили поехать с Яном Альфредовичем на рыбалку. Услышав об этом, Ульяна вдруг тоже изъявила желание поехать вместе с ними.

– Ты еще зачем потащишься? – удивилась Мария Карповна.

– Как будто я еду с отцом впервые? – возразила Ульяна.

– Там не только будет один отец. Ты просто стеснишь мужчин, – протестовала мать.

– Подумаешь!

– И спать тебе будет негде.

– Не ляжете же вы втроем в шалаше? – заметила Марта.

– В шалаше все равно комары заедят. Я, однако, буду спать прямо на воздухе, – заявила Ульяна.

– А если дождь пойдет? – снова вмешалась сестра.

– Можно взять маленькую палатку. Я, пожалуй, так и сделаю, – решила Ульяна.

Мать знала, что в таких случаях спорить с младшей дочерью бесполезно, и скрепя сердце согласилась. От Марты она узнала о всех делах Агафона. Покачала печально головой, вздохнула с сожалением, но по доброте характера, как и раньше, была чутка к нему, внимательна, хотя смотрела на парня совсем иными глазами. Она понимала, что Ульяна не то что Марта. У младшей, как ей казалось, характер был слишком прост и доверчив, и чересчур уж бывала она вольна в своих поступках.

Выехали на запряженном в бричку коне. Проехав километров пятнадцать, к вечеру очутились на Урале.

У Яна Альфредовича было свое заветное место – маленькая рыболовецкая база, где стоял добротный, крытый камышом шалаш, в котором можно было свободно разместить полувзвод. Шалаш стоял на крутом берегу широкого затона. Здесь русло Урала с, одной стороны сжимали Хабарновские горные отроги, с другой к берегу подступали крутые кряжи зауральских гор. Дальше река вырывалась из узкого гирла и уже медленно протекала по Алимбетскому тугаю, образуя меж густых зарослей ласковый бархат песчаных кос и тихие, чарующие своей неповторимостью уральские плесы.

Агафон быстро распряг лошадь, спутал ей ноги и пустил пастись. Всему этому он научился, когда работал на школьной практике в колхозе. Размотали лески и разошлись кто куда.

Медленно движущуюся гладь воды освещал розовый июньский закат. Мимо остроконечных зеленых поплавков осторожно, словно крадучись, проплывали размокшие прошлогодние листья и пузырчатые комочки пены, возникшие от грозно шумевшего в горах переката. Клев был слабый. С трудом наловили живцов, поставили около двух десятков жерлиц. Над густым прибрежным тальником тучами вились, заунывно гундосили комары, ожесточенно и назойливо липли к лицу. Спасаться пришлось у дымного костра, где уже закипал поставленный Агафоном чайник. В сумерках, напившись чаю, Ян Альфредович и Агафон легли в шалаше, предварительно выкурив дымящимися головешками набившиеся под крышу комариные стаи.

Ульяна поместилась в палатке. Перебросившись несколькими словами, утомленные сборами, тряской ездой, дневным зноем, быстро заснули.

Июньские ночи очень коротки. Кажется, только что закрыл глаза, а тут уже рассвет, пора вставать. Таков на рыбалке закон. Кто проспит, прозевает утреннюю зорьку, тот не рыбак. Лежавший с краю Ян Альфредович проснулся первым и осторожно тронул за плечо крепко спавшего Агафона. Тот открыл глаза, быстро надел сапоги и выполз из шалаша. Чтобы не разбудить Ульяну, они тихонько оттолкнули лодку от берега и поплыли проверять жерлицы.

– Пусть как следует отдохнет, – когда уже отгреблись от берега на порядочное расстояние, сказал Ян Альфредович. – Ночь-то сейчас маленькая, с наперсток, а на воздухе ах как сладко спится!

Агафон промолчал. Утро было прохладным. Комары исчезли. За высокими могучими осокорями тугая вставало солнце. Сквозь густолистый вязник и черемушник пробивались первые ранние лучи, осушая на ветках росную капель. Гулевой, ровный и ласковый ветерок с берега доносил запах расцветающего шиповника и ни с чем не сравнимый аромат розовой и белой крушины. В такое время бывает у сомов самый активный жор.

И верно, сегодня на жерлицы попали три небольших соменка, фунта по четыре, и пара судачков да щучка, чуть побольше стерлядки. Опустив рыбу в садок, быстро разошлись с удочками по своим местам, чтобы поохотиться за шелисперами и язями. Мелкий жерех и подъязки сновали на поверхности, выпрыгивали у склонившегося к воде тальника, гоняясь за голубыми стрекозами, шумно шлепались на тихую утреннюю гладь, но клевали все же плохо. Одолевали мелкие серебристые синежки, пузатенькие ершики и ельцы, беспрестанно стаскивая с крючка червей. Агафон решил наловить стрекоз. На стрекозу подъязки и шелисперы брали наверняка. Однако поймать эти бойкие крылатые «коромысла», как их тут называют, было не так легко. С трудом прихлопнул кепкой две штуки, насадил на крючок и тут же выхватил крупного язя. Он так увлекся ловлей, что даже не слышал, как подошла проснувшаяся Ульяна.

– Сами ловят, а меня, бессовестные, не разбудили, – присев на корточки, обиженно проговорила она.

– Все папаша, – склоняя к ней голову и виновато улыбаясь, прошептал Агафон.

– А ты что, не мог потом свистнуть, однако? – Ульяна погладила искусанную комарами шею и попросила удочку.

Насадив на крючок новую стрекозу, он передал Ульяне удилище и подивился, как она далеко и ловко забросила леску с насадкой.

Свесив под обрыв ноги, обутые в старые синенькие тапочки, перехваченные у щиколотки резинкой, Ульяна внимательно следила за поплавком, иногда подтягивая вылезавшую из зеленых лыжных брюк коротенькую, поношенную, стального цвета кофточку, все время стараясь закрыть голубую, плотно облегающую тело рубашку.

Потоптавшись за ее спиной, Агафон смущенно отвернулся и пошел ловить стрекоз. Терпеливо и долго, ползком подкрадывался к воздушным синеватым «коромыслам» и сизокрылым бабочкам и, обливаясь потом, резко взмахивал кепкой. Но стрекозы, казалось, чутко сторожили каждое его движение, трепеща дрожащими крылышками, мгновенно взмывали вверх и вольно, дразняще парили в прозрачном утреннем воздухе. Все же ему удалось прихлопнуть несколько штук. За это время Ульяна вытащила подъязка и ельца. Агафон насадил на ее и свою вторую удочку свежих стрекоз, но над тугаем уже поднялось солнце, и клев вскоре прекратился. Посидев молча около недвижимо торчавших в воде поплавков, они решили смотать удочки.

Ульяна ушла чуть повыше того места, где они рыбачили, и разделась за кустами цветущей крушины, на мягком, чистом песчаном бережке.

Агафон тут же спустился по тропе под крутой яр, сбросив одежду, сразу же бултыхнулся вниз головой, гулко разбрызгав едва заметно текущую вдоль плеса воду. Подплыть к Ульяне, как это он делал на Волге, побарахтаться вместе теперь он уже не смел, – купаясь в студеной, освежающей воде, держался на расстоянии.

Вдоволь наплававшись, Агафон оделся и вылез из-под крутого берега на яр. Пройдя по заросшей тропе саженей тридцать, он вдруг услышал звук приближающейся машины. Мотор неподалеку громко фыркнул и замер.

«Кто бы это мог быть?» – подумал Агафон, намереваясь пойти и взглянуть на прибывших гостей. В это время его окликнула Ульяна. Агафон повернулся и пошел на голос. Выбрав место в тени молодого кудрявого вяза, росшего на маленькой круглой поляне, он бросил пиджак на сочную, нетоптанную траву и радостно, облегченно вздохнул, совершенно не подозревая, что рядом с ним, на расстоянии сотни шагов, из остановившейся машины вышла Зинаида.

– Тут шалаш неподалеку, – проговорил Володя, – пройдите и покричите. Они тут, близко где-нибудь. А я сначала сменю баллон, а потом пойду и искупаюсь. Уж больно тут глубоко и песок хороший.

Зинаида Павловна поблагодарила и, как в тумане, побрела по густым цветущим зарослям. Дойдя до края поляны, остановилась словно вкопанная. Она видела, как Агафон кинул на траву пиджак и прилег, старательно расчесывая густые волосы гребенкой. Это были те самые непокорные жесткие кудри, в которые она не раз ласково запускала руку.

На верхних ветках кряжистого вяза, в тени которого остановилась Зинаида, ворохнулась какая-то птица и уронила на ее щеку неостывшую каплю росы. Зинаида ничего не соображала, будто во сне она видела, как слабый ветерок играючи пересчитывал клейкие листья осокорей, омывал росной капелью мускулистую кору старых великанов, шаловливо трепал влажные волосы подходившей к Агафону девушки. Это была Ульяна. Она постояла под деревцем, вытерла разрумянившееся лицо и, расстелив полотенце рядом с пиджаком Агафона, села; пробившаяся сквозь кусты солнечная полоска озарила ее улыбающееся лицо.

– Ах какая же все-таки прелесть! Не хотелось совсем из воды вылезать! – услышала Зинаида Павловна, будучи не в состоянии тронуться с места.

– Хорошо! – откликнулся Агафон, с наслаждением положив на траву свою знакомую Зинаиде жилистую руку, перевитую голубыми венами. Ей казалось, что в этих венах течет и ее кровь.

И снова перед глазами застывшей Зинаиды Павловны возникла Ульяна, молодая, красивая, уверенная в себе. Она небрежно отбросила на обнаженную спину тяжелые длинные косы и спокойно сняла с выреза голубенькой майки комара, успевшего прилипнуть чуть выше высоких девичьих грудей.

«Они уже совсем не стесняются друг друга, – сообразила Зинаида Павловна. – Боже мой!..» – чуть не вырвалось у нее.

Схватившись рукой за грудь, она попятилась к дереву, точно ища опоры, круто повернулась и медленно пошла назад по измятой траве.

А густой тугай, который она видела в первый и последний раз, все более оживлялся, разнозвучно шелестя буйно растущей зеленью. В воздухе трепещуще повисали на желтых растопыренных крыльях крупные стрекозы, с разбойничьей ловкостью пикируя на легкие комариные стайки. Невидимые птички зазывно и нежно рассыпали по лесу свои звонкие говорливые и радостные перепевы. Зинаида Павловна, уткнувшись лицом в толстую шершавую кору старого осокоря, под которым стояла машина, горько заплакала.