Текст книги "Агафон с большой Волги"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

После того как Ульяна ушла, Агафон еще раз перечитал письма и только теперь по-настоящему понял, что если в жизни не соразмерять поступки, то сама жизнь собьет тебя с ног и не очень скоро возвратит в строй. Он еще был слишком молод и неопытен, чтобы отчетливо видеть и знать, что такое жизнь. Отыскав в чемодане прибор, он наскоро поскоблил бритвой щеки, беспрестанно думая о том, как усложнилась теперь и запуталась его жизнь. Во всей этой истории ему почему-то больше всего было жаль Ульяну. Он все еще видел ее заплаканные глаза и судорожно сжатые, как у обиженного ребенка, губы. Он тут же решил, что немедленно пойдет в поле, разыщет Ульяну и скажет такие слова, которых еще никогда ей не говорил. Вспомнив, что ему придется здесь работать, он открыл дверь и оглядел пустующие столы, которые, казалось, с издевкой моргали ему унылой синевой чернильных пятен и грязной рванью обшарпанных газет. С детства приученный к порядку, Агафон вынести этого не мог. Подойдя к столу, за которым недавно сидела Ульяна, он со злостью содрал измусоленные газеты, скомкал и засунул в печку. Возвратившись в свою комнатку, достал из чемодана несколько листов прекрасной розовой чертежной бумаги и застелил все три стола. Большая светлая комната как-то сразу преобразилась и приобрела чистый, уютный вид.

Такой же порядок он решил навести и в фанерном шкафу… Агафон покачал головой, открыл стол бывшего бухгалтера, пересмотрел все лежащие там бумаги, быстро набросал черновик приемо-сдаточного акта. Состояние счетной работы в отделении он хорошо знал, так как совсем недавно приезжал сюда и помогал Зоту Ермолаевичу ликвидировать запущенность в бухгалтерском учете. Счетные работники здесь менялись чуть ли не каждый год.

Проверяя документы, Агафон выяснил, что разноски не было за два дня. Он взял месячную кормовую ведомость, записал расход продуктов. Подобрал документы на нефтепродукты и также зарегистрировал их в итоговой ведомости. За этим делом и застал его управляющий отделением Захар Петрович Пальцев.

– Значит, у меня новый финансовый бог, – заходя в контору, проговорил он. – Ну здравствуй, – добавил Пальцев и протянул Агафону руку.

Агафон молча пожал ее и снова занялся разноской. Он виделся с управляющим здесь, в отделении, не раз встречался и на центральном участке и вел неприятный разговор о перерасходе горючего. Оба давно пригляделись друг к другу, и каждый имел свое мнение.

Пальцев был местный казак из Подгорной станицы, вместо «что» говорил «че» и часто совсем некстати употреблял полюбившиеся ему слова «по всей вероятности». По традиции он носил небольшие казацкие усы и небрежно опущенный на висок чуб. Сейчас на нем был длинный, до коленей, пиджак, пошитый из старой офицерской шинели, на ногах высокие охотничьи сапоги. Сняв с кудлатой головы поношенную ушанку и улыбчиво посматривая на Агафона серыми, остро поблескивающими глазками, продолжал:

– А я иду и кумекаю: по всей вероятности, должен, думаю, прибыть мой бух. Ермолаич тут совсем закуражился.

– А что с ним такое? – спросил Агафон.

– Ивашка Хмельницкий сбивает его с панталыку.

– Это что за Ивашка?

– За воротник закладывает неумеренно, – посматривая на торопливо выбритое лицо Агафона, ответил управляющий.

– Выпивает, что ли, сильно? – сообразил наконец Агафон.

– Вот именно! Башка золотая, а рот… – Пальцев не договорил, с удивлением оглядев розовую на столах бумагу, спросил: – Это кто же успел порядок навести?

– В такой грязище поневоле запьешь, – хмуро проговорил Агафон.

– Верно сказал! Критикуй, каюсь… Сколько раз собирался купить в городе настольной бумаги, да все забывал. А я полагал, что ты отдыхаешь с дороги, уморился, думаю, парень-то, – перейдя на загадочный и хитроватый тон, проговорил Пальцев.

– С чего я должен умориться? – настороженно спросил Агафон, чувствуя, что управляющий что-то знает, но сказать не решается.

– Ну, мало ли с чего… – неопределенно ответил Пальцев.

– Вы уже знали, что я приеду?

– Роман Николаевич уведомил, да и Соколов справлялся и всякое такое прочее.

Агафон звонко и часто начал швырять желтенькие на счетах костяшки.

Пальцев помял в руках шапку, снял с закудрявленного ворса соломинку, громко и выразительно откашлялся, вынул из кармана пачку папирос «Север» и, протягивая Агафону, проговорил миролюбиво:

– Брось щелкать-то, лучше закури.

Агафон поблагодарил и отказался, догадываясь, что управляющий непременно сейчас начнет прощупывать нового бухгалтера. Желая ему помочь в этом, Агафон, отодвинув счеты, спросил:

– Хотел бы я знать, Захар Петрович, о чем таком прочем справлялся товарищ Соколов?

– Всякие могут случиться дела, – уклончиво ответил Пальцев.

– Ну, если это ваш партийный секрет, тогда не настаиваю.

– Ну какой теперь может быть секрет? Это уже, поди, на всех кошарах знают, – проговорил Захар Петрович и закурил.

– Сенсация, значит! – с мрачной насмешливостью заметил Агафон.

– Вроде этого. Собираются сюда приехать и здесь партбюро провести, по всей вероятности…

– По всей вероятности, будет разбираться персональное дело кандидата в члены КПСС товарища Чертыковцева! Так, что ли, Захар Петрович?

– А ты уже знаешь?

– Случайно узнал.

– Тогда расскажи, что у тебя там вышло с Варькой-то? Я член партийного бюро, можешь не стесняться… Поухаживал, что ли?

– Нет, пусть уж за ней Спиглазов ухаживает, – сорвалось у Агафона. Им овладело злое чувство, которого он боялся больше всего на свете. Сам вопрос был слишком оскорбителен, поэтому и не сдержался.

– Значит, ревность?.. Так, так, понятно… – кивнул Пальцев и колечком выпустил из усов табачный дым. Хотел добавить свое излюбленное «по всей вероятности», но Агафон опередил его.

– Извините, Захар Петрович, но мне очень неприятно слушать глупости, – сердито проговорил он. – Я даже выразить не могу, до чего возмутительна вся эта история, и, поверьте, мне сейчас не до нее…

– Понимаю, конечно, товарищ Чертыковцев, – сочувственно произнес Пальцев. – Знаю и про то, что с Романом повздорил и за это сюда угодил. Но тут еще куда ни шло. Признаюсь, что я всегда рад хорошему работнику. А вот с Варькой ты напрасно. Она ведь прибежала в партком и, говорят, подняла такой хай… Кричит, что ты был в стельку и черт те че хотел с ней сотворить.

– Например? – ошеломленный всей несуразностью такого заявления, спросил Агафон.

– Да ить неизвестно, че она там еще в своей жалобе на тебя написала. По телефону-то всего не расскажешь, дорогой товарищ!

– Тогда разрешите, Захар Петрович, мне сказать.

– Говори, послушаю.

– Таких коммунистов, как Варвара Голубенкова, надо, товарищ член партийного бюро, выгонять из партии!

– Как это так? – опешил Пальцев.

– А так, что вместо партийности у нее появилось свинство, вроде ихнего жирного борова да быка Толстобаша, на котором она хочет в коммунизм въехать вместе со своей мамашей и полным сундуком пуховых платков на дорожку.

– Ну, это ты, парень, не туда гнешь, не на то замахиваешься, – непримиримо возразил Пальцев, очевидно забыв в эту минуту, что у него самого выкармливались пара хряков, пара телков, стаи куренков с гусенками и утятами… Агафон еще не знал, что вся эта пальцевская орава поедала уйму кормов.

– А куда я, по-вашему, должен гнуть? – быстро и дерзко спросил Агафон.

– А это уж куда тебя завихрит еще… Только имей в виду, Голубенкова все-таки была депутатом и опять же в потребиловке сурьезно работает, всякого товару вдосталь добывает. Горяч ты, парень, как я погляжу, шибко раскален… Смотри, не тресни, дружок. Если ты и на партбюро так себя поведешь, то тебе, по всей вероятности, прохладительного запишут.

– Там я еще и не то скажу, а похлестче, – пообещал Агафон и резко перевел разговор на другие дела.

Поговорили об учете приплода, о севе, о бесперебойной доставке горючего, о питании механизаторов, где еще не все пока ладилось. Расстались сухо, настроенные друг к другу неприязненно, если не сказать, враждебно.

Пальцев понял, что если этого парня не обломать и не приструнить, то он не только сядет на шею, но и до хребта доберется. Сославшись, что сильно проголодался, управляющий отправился обедать, даже не поинтересовавшись, как и где будет питаться холостяк бухгалтер.

Оставшись один, Агафон долго сидел в раздумье за письменным столом. Он думал о Пальцеве, еще раз убеждаясь, что управляющий больше всего печется о сводках и меньше всего о людях. Агафона тоже пронял голод, но есть было нечего. В лавку идти – далеко, да и не хотелось. Уезжая из Дрожжевки, он не взял даже куска хлеба.

Агафон вспомнил, как однажды, дежуря в редакции и проверяя цитаты, он пошел с полосой в кабинет Карпа Хрустального и залез в библиотечный шкаф. Перебирая тома, он случайно увидел старую, сильно потрепанную брошюру. Может, Карп запрятал брошюру, полагая, что это решение уже усвоено им и его сотрудниками по газете, где оно было опубликовано? Но Агафон не помнил топ газеты. Он вчитался в брошюру и не смог оторваться от нее до самого конца. Тогда он многое понял, задумался… За окном уже мерцал слабый утренний рассвет. Положив брошюру на прежнее место, Агафон долго бродил по улицам районного городка, мучительно пытаясь осмыслить прочитанное. На другой день, явившись в редакцию, он с ходу задал несколько вопросов Карпу Хрустальному.

– Сначала, Гоша, почитай Ленина, – осторожно ответил Карп. – Только читай не наскоком, а основательно. Потом можем потолковать и на различные темы. Без знания учения Владимира Ильича ты пока нуль в нашем деле.

Многие вечера сидел Агафон над трудами Ленина. Читал как откровение, воспринимал сердцем и умом, дивясь и радуясь простоте и ясности ленинской мысли. Агафон изучал все это упорно, настойчиво.

Молодость очень чутка, пытлива, честна. И Агафон снова подступился к Карпу Хрустальному с различными вопросами. Горячо высказал ему свое, чисто юношеское отношение к тем минувшим для нашей страны событиям.

Встряхнув растрепанной головой, Хрустальный пристально смерил парня своими хитрыми очкастыми глазами и с напутственной твердостью добавил:

– Да, да!.. Бывают ошибки у каждого. Но… Запомни, вьюноша, что ты еще многое и многое не понимаешь. Это я говорю тебе, Карп Хрустальный! – выкрикнул он.

– Вы всегда всего боитесь, – не обращая внимания на окрик, продолжал Агафон. – У вас, наверное, и сейчас, когда вы «без согласования» подписываете газетную полосу, мокнет рубаха и дрожит хвостик.

Карп Хрустальный покачал головой, сокрушенно вздохнул, почесал спину о поперечину редакторского кресла и, уткнувшись в бумаги, промолчал тогда, стерпел ребяческую дерзость Агафона…

За стеной слышались девичьи голоса, раздавался веселый смех. Потом загудел кем-то зажженный примус, сквозь дверь начал проникать запах жареного лука и сала. Это пришли на ужин и занялись кулинарией доярки, скотницы, птичницы и свинарки. Остро почувствовав голод, Агафон, минуя свою комнату, вышел в коридор и направился в застилаемое сумерками поле.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Ульяна проснулась, когда над степью уже властвовали сумерки. Вздрагивая всем телом, она вскочила и огляделась. Над очертанием гор повисла тусклая россыпь вечерних звезд. Прислушиваясь к ровному, неутомимому гулу работающих тракторов, поеживаясь от свежего, заметно похолодавшего воздуха, она выскочила на дорогу и побежала навстречу ярко пылающим степным огням. Длинные ленты света тракторных прожекторов, словно неуловимые разящие мечи, освещали и покрывали желтую стерню огненной позолотой. Степь, как живое существо, обещающе манила к себе рокотом машин, то замирающими, то вновь вспыхивающими огоньками, а ветерок, скакавший по горным долинам, легко подхватывал и выносил из-под грохота моторов разноголосую песню. Трактористы пели и от молодости, и от полноты трудовой жизни, и ради того, чтобы случайно не уснуть за рулем и не вывалиться на испластанную плугом землю.

«Вот тебе и ушла в поле… Как же это я могла, однако?» – усиливая бег, чтобы согреться, думала Ульяна.

Вспомнила и почувствовала, как тревожно и плотно нависло над нею темное редкозвездное небо. Тропинка, по которой она бежала, днем была прямой и ровной, а сейчас оказалась извилистой, кочкастой и жесткой. Несколько раз споткнулась и едва не шлепнулась в коварную рытвину.

«А Гошка, наверное, проснулся и думает, думает о своей маленькой».

Мысль о том, что где-то там, на далекой Волге, родилось и живет крошечное существо в пеленках, неотступно преследовала девушку и не оставляла в покое, как будто она сама была замешана теперь в это трудное для них дело.

Рассмотрев впереди себя темнеющий на меже силуэт вагончика механизаторов, скупо освещенный бледными от потухающего костра искрами, Ульяна замедлила шаг, вдыхая ночную свежесть, смешанную с знакомым запахом только что распаханной земли, остановилась, чтобы перевести дух. Встречаться с пахарями, да еще в такую позднюю пору, ей не хотелось. Люди, не считаясь и с ночью, самоотверженно работают, а она, как самая последняя лентяйка, укрылась под березками и проспала. Ульяна представила себе, как встретят они ее и, наверное, по одному виду догадаются о всех самых сокровенных мыслишках агронома, о невыплаканных девичьих слезах, о щемящей сердце тоске.

«Лучше уж самой бы родить эту несчастную маленькую, наверное, в сто раз легче было бы на душе», – подумалось вдруг. Пронизанная от такой нелепой мысли жаркой, горячей вспышкой стыда, она даже присела на твердый целинный пласт, ребром поставленный на конце гона плужным отвалом, и затаенно насторожилась. Не подслушал ли кто ее ужасно глупые думки? Запечатлелось, запомнилось прочитанное где-то, что теперь и мысли человеческие угадываются на расстоянии.

С другого конца гона на Ульяну надвигалось, сверкая огнями, нечто грозное, грохочущее, слепящее и величавое в сумеречной темноте. Она знала, что это трактор Феди Сушкина. Федя – славный и тихий, серьезный парень, с ним можно встретиться и узнать, как идут дела, а потом уже быстренько возвращаться по кочкастой дороге и снова окунуться в тревожную степную ночь. Если бы не проспала, поехала бы на своем смирном коньке Белоножке домой или же к Марте на кошару, там бы переночевала и все бы ей поведала. Одной-то ой как трудно! Трактор приближался. Громыхая гусеницами, он повернулся на конце гона и замер. Ульяна встала, ступая по мягким, влажным пластам земли, шагнула в полосу света.

Увидев девушку, водитель выпрыгнул из кабины, высокий в отблеске фары, длиннорукий, с темным, как маска, лицом, прикрытым наполовину кожей и стеклом специальных очков, надвинутых на узенький козырек берета.

Ульяна догадалась, что это был не Федя, а также и не его сменщик, молодой тракторист, низкорослый Семен Донцов, веселый и задиристый. Он не пошел бы так спокойно, а обязательно крикнул бы что-нибудь приветливое или забористое, иногда слегка ругательное, от чего она его все время старалась отучить и за последнее время преуспела в этом.

Ульяна в нерешительности остановилась, поджидая приближающуюся к ней фигуру. Снимая на ходу очки, водитель шел прямо на нее. Фара осветила его лицо. Это был Агафон.

– Гоша! Ты здесь? – В ее возгласе были и удивление и растерянность. Его появление явно застало девушку врасплох, да еще после таких несуразных мыслей о маленькой.

– Тебя искать пришел, – просто сказал он. – Тошно стало одному.

– И ты пашешь?

– Решил попробовать. Хорошо! Думал, что забыл все на свете. Оказывается, нет, помню, к тому же и машина в порядке, отлично тянет, – обновленно-радостным голосом, многословно и как-то безудержно торопливо проговорил Агафон.

– У нас все машины отличные. А где Федя? Как он дал тебе свой трактор? Он, кроме сменщика, никому не доверяет, – так же поспешно и отрывисто заговорила Ульяна.

– Ну а мне доверил. Он спит в будке, устал… Скоро будет смена. Просил разбудить. Я уже пару часов пашу, – тихо сказал Агафон, задетый ее репликой о доверии, не понимая, как она безмерно рада, что увидела его за рулем трактора в такую, казалось бы, неподходящую для него минуту. Не могла же она сразу в этом признаться.

– Ты, наверное, наделал уйму огрехов. Наши механизаторы готовятся стать ударниками коммунистического труда, а ты можешь им все напортить. Если найду огрехи, чипчиков наставлю и в акт запишу. У меня никакая халтурка не проскочит, так и знай! – стараясь быть начальнически суровой, быстро проговорила она.

Почувствовав в ее голосе наигранно командный тон и услыхав какое-то новое, милое словечко, которого он не знал, Агафон улыбнулся в темноте впервые за весь трудный для него день. Мысленно примирившись, подумал радостно: «Ах, мать честная, да пусть до утра командует!» А вслух спросил пытливо:

– А что такое чепчик?

– Колышек, а на нем пучок ковыля и фанерка с надписью черными буквами: «Б р а к! П е р е п а х а т ь!» А если работал и вчера пил да горшки бил, рядом ставим большой чип со щитом; там уже Федя пишет похлестче, например, так: «Кто пьет, рублем себя бьет!», и еще что-нибудь в этом роде.

– Кто же это придумал?

– Мы, все вместе. А что, плохо, по-твоему?

– Здорово! Даже очень замечательно. Поедем проверим огрехи. Не хочу, чтобы на моих бороздках твой чепчик стоял, – сказал Агафон и, осторожно взяв Ульяну за руку, повел к трактору.

– Ладно, – покорно следуя за ним, проговорила она. – Поедем. Только правильно будет не чепчик, а чипчик.

– Ну, это я так, нарочно переврал. Очень хорошее слово ваш чип. Наверное, твоя придумка, да?

– Здешнее слово, нижнеуральское, рыбацкое. Когда ставят сеть, на чипчиках-колышках крепят веревки. Переняла от папки, он там жил и знает много таких свежих, незатасканных словечек. Проедем один гон, а то я есть хочу, – сказала Ульяна. Подумав о чем-то, спросила: – А ты сегодня что-нибудь ел?

– Забыл, – признался Агафон. – Ты в кабине поедешь или на приступке?

– Нет. Я сама поведу, а ты рядом на приступочку встанешь. Хорошо?

– Ты умеешь водить машину? – удивился Агафон.

– О-о-о! Было бы очень странно, если бы агроном не умел сидеть за рулем. У меня водительские права есть и на трактор, и на комбайн, и даже на автомашину, – садясь за управление, не без гордости проговорила она.

– Ты просто золотой человек, чипчик, – растроганно проговорил Агафон, словно желая одной этой идущей от сердца фразой отблагодарить ее за все, что она сегодня для него сделала. Прыгая на подножку, робко спросил: – Можно тебя так называть? Уж очень по душе пришлось мне это словечко.

– Зови, если тебе так хочется. Только не перевирай… – тихо ответила она и, передвинув рычаги управления, спокойно и плавно стронула с места могучую и покорную в ее руках машину.

Весь гон проехали молча. Говорить и кричать при гулко работающем двигателе не хотелось. Прожекторы ярко освещали ровные ряды пашни, перемигиваясь с такими же работающими по всей ночной степи собратьями-богатырями, нарушающими мощными звуками эту дикую, предгорную, разбуженную ими глушь, предназначенную теперь дать людям радость и счастье. А впереди ползущего степного чуда с огненно-самоцветными глазами смутно возвышались горные вершины, словно намереваясь своими удлиненными, мрачноватыми тенями придавить эти яркие, упорно надвигающиеся полосы света прожекторов. Темнота блекла и медленно, крадучись, отступала.

Когда вернулись к будке, их уже ждал, сверкая карманным фонариком, Федя, чистенький, с отчетливо пестреющими на лице веснушками, улыбчивый, счастливый и вовсе не заспанный, в аккуратно сидевшей на его плечах кожаной меховой курточке с какими-то особенными металлическими застежками. «Ну жених, да и только», – подумала Ульяна.

– Не видно, чтобы ты спал! – смекнула она.

– Каюсь, Ульяна Яновна, – смущенно начал оправдываться Федя. – Тут машина подвернулась, домой съездил, бельишко переменил, то да се…

– Да ты два дня тому назад в бане мылся! – заметила Ульяна.

– Неужели? Значит, позабыл. Пылища такая, аж все тело зудит.

Надвинув козырек кепочки на лоб, Федя поскреб за ухом. Оправдываться дальше не было никакого смысла. Еще пуще можно проговориться; зачем домой гонял.

– Тут, наверное, зудит, – Ульяна дотронулась ладошкой до его груди и призналась почти сквозь слезы: – У меня тоже, Федя.

– Ничего, Федор. Я теперь тебя почаще сменять буду, – вмешался Агафон, от души радуясь этому чудесному пареньку.

– Ну, это мы еще посмотрим и, может быть, завтра ему чипчик вывесим, – сказала Ульяна.

– За что, Яновна? – ужаснулся Федя.

– Какое имел право передоверять машину? – уже строго спросила она.

– Да я же только Агафону Андрияновичу!

– А при чем тут Агафон Андриянович, он что, твой сменщик?

– Он лучше Сеньки водит. Я с ним два гона проехал. Дай бог каждому, чтобы так знать машину, как он знает…

– Скажите пожалуйста! А ты знаешь, сколько он огрехов наделал? Я еще в темноте не все рассмотрела. Завтра проверю, и будет вам чипчик, Феденька! – подзадорила она.

– Не может быть, Агафон Андриянович? – светя на обоих своим фонариком, обеспокоенно спрашивал Федя.

– Ни одного огрешка. Честно пахал, – вступился Агафон. – Спасибо, Федя, за доверие. Ты домой заходил?

– Да, забегал на минутку… – неохотно ответил Федор. Выключив фонарь, добавил: – Содом и Гоморра… Не обращайте внимания, Агафон Андриянович. Я тоже от них сбегу, наверное…

Агафон помолчал. Передав Феде очки, отошел в сторонку. Ульяна уже знала все подробности, но тем не менее ей было приятно, что племянник Агафьи Нестеровны на стороне Агафона. Не желая продолжать разговор об этом событии, попросила у Феди еды. Она была очень голодна, да и Агафона надо было чем-то покормить. Федя быстро сбегал в будку и принес краюху черствого, заветренного хлеба. Ничего другого от ужина не осталось.

Всю дорогу шли медленно и с аппетитом ели крошившийся в руках хлеб. Говорили мало. Прогулка успокоительно подействовала на обоих. Когда уже подходили к ферме, Ульяна сказала:

– Ты пройдешь к себе, а я быстренько сделаю яичницу. У меня есть сало и домашние коржики.

Агафон поблагодарил и от угощения не отказался. Спросил, как она здесь питается.

– Когда у механизаторов кормлюсь, когда дома. Молоко, яйца беру. Керосинку завела. У скотниц, тех, что в общежитии находятся, тоже керосинки. Все прокоптили… Сколько раз говорили Захару Петровичу: надо организовать кухню, а при ней столовую, ну, коллективную вроде. Пока можно по очереди готовить. На всех-то проще. А он, «по всей вероятности», только ухмыляется. Зато себе кабинет отделал, а сам там и не сидит, – жаловалась Ульяна.

Агафон не видел кабинета управляющего и решил завтра же заглянуть туда и одновременно посмотреть смету расходов. Интересно было узнать, за счет каких средств отделан кабинет. Об организации кухни-столовой тоже следовало подумать. Разговор с Ульяной дал повод поразмыслить над тем, как он будет здесь питаться.

Доярок и птичниц дома не застали. На фермах работали молодые девушки, уходившие, как сообщила Ульяна, каждый вечер на деревенский «пятачок» или же в клуб, где раза три в неделю показывали старые, истрепанные фильмы. Остальные дни в клубе устраивались танцы, изредка приезжали скучные лекторы; правда, не все были нудными, попадались и настоящие знатоки своего дела и «толкали» интересные доклады. Но посещение лекции зависело от афиши, всегда приглашавшей публику на танцы. В общем, сама Дрожжевка и отделение «Вишня» с прилегающей к ней деревней Ольшанкой в вопросах культурного времяпрепровождения молодежи пока мало чем отличались от деревень Калязинского района, о котором Агафон знал все доподлинно. Устало передвигая занемевшие ноги, подошли к общежитию и на минутку остановились, прислушиваясь к звонкоголосому девичьему пению, доносившемуся из темноты. Молчали. Каждый думал о своем. Агафон о том, как проведет ночь и чем его встретит утро. Ульяна прикидывала в уме, когда она теперь увидит Марту, чтобы чистосердечно рассказать о трудно прожитом сегодняшнем дне, который сделал ее неожиданно взрослой и духовно закаленной.

Ночь сгущалась и свежила лицо горным воздухом. За фермой ритмично стучал движок, дававший свет помигивающим на столбах лампочкам.

– Пойду, – чуть слышно сказала Ульяна, – что-нибудь придумаю с ужином.

Агафон хотел было возразить, но слова только лениво шевельнулись в усталой голове и куда-то мгновенно исчезли. Ульяна ушла. Он пошел было следом за ней, но, поднявшись на последнюю ступеньку крыльца, помедлил. В каком-то туманном самозабвении пробрался к себе в комнату, где уже стояла на столе сковородка с шипящим салом и расплывшимися в ней яичными желтками. Тут же белела кружка, накрытая листком бумаги, вырванным из ученической тетради. Покончив с ужином, допивая из кружки молоко, вспомнил, что надо поблагодарить девушку. Он встал, прошелся по коридору, заглянул в открытую дверь, но Ульяны нигде не было. Вернулся, лег в постель, закрыл глаза и словно провалился куда-то.