Текст книги "Агафон с большой Волги"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Отослав сводку, он вышел из конторы, разыскал уборщицу и попросил ее, чтобы она сходила за Архипом. Сам же, забрав у нее ключ от нового кабинета управляющего, решил осмотреть, что это за хоромина. Огромная, больше двадцати метров, комната была оклеена новыми светло-коричневыми обоями, придававшими ей теплый и уютный вид. В углу стояла свежепобеленная шведская печь, гладкий пол был только что выкрашен и никем не топтан, но краска уже хорошо подсохла. Из кабинета один выход был на застекленную веранду, другой в новый, невыкрашенный тамбур. Как раз здесь, на веранде, и застал Агафона сторож, хмурый и недовольный.

– Извините, Архип Матвеевич, что я вас потревожил, – пожимая ему руку, проговорил Агафон. – Ну и за вчерашнее тоже не серчайте. Не очень любезно я с вами разговаривал… Нездоров был.

– Ничего. Я этого не особо как и приметил. Зачем звали?

Архип взглянул на бухгалтера, пытаясь понять, почему вдруг тому вздумалось вызвать его, да еще начать извиняться.

– Я слышал, что вы печник? – спросил Агафон.

– Занимаюсь по случаю, – ответил Архип. – Дымит, что ли?

– Нет, – возразил Агафон. – Нужно вон к той шведке, – кивая через окно на печку, продолжал он, – плиту кухонную пристроить. Сможете?

– А на кой шут она здесь сдалась? – воскликнул Архип. – Тут строитель с женой жили, была плита. А ден двадцать тому назад мне велено было ее сломать. Не хотел я трогать, а управляющий говорит – долой! Ну, я и срубил, а теперь опять? Да это что за карусель такая?! – возмущенно спрашивал Архип.

– Столовую и кухню, Архип Матвеевич, организовать решили для рабочих и служащих, – сказал Агафон.

– Будто бы? – не поверил Архип. – И Захар Петров согласился?

– Сам подал такую мысль…

– Ну-у! Едрена корень! – стуча об пол палкой, крикнул Архип. – Теперече наши козы начнут верблюжат родить с двумя кочками. Карусель! Он ить, поди, два года эту канцелярию во сне видел, и вдруг!..

Архип даже присвистнул от удивления.

– Сами видите, что в коридор общежития нельзя войти! – сказал Агафон.

– Не ослеп! Вижу, как девчонки с кастрюльками и половниками мыкаются. Моя жена Настасья сколько разов им намекала, чтобы тут кухню устроить, куда там!

– Беретесь, Архип Матвеевич? – спросил Агафон.

– А когда нужно, чтобы была готова?

– Чем скорее, тем лучше. Магарыч от меня, – сказал Агафон.

– Само собой! Сегодня к вечеру можете блины печь. Кирпич есть, а плиту из свинарника притащим на четыре конфорки. И жарь и парь. Песни пой и коров дой! Разлюли малина какое помещеньице! – восторгался Архип. – Да я для своих девчат такую штукенцию сварганю, с горнушечками, с духовочками…

– У вас большая семья? – спросил Агафон, безмерно радуясь горячему участию этого человека.

– Две дочери и сын. Уже разлетелись. Одна замужем, другие учатся в городе. Мы вдвоем с женкой. Не жалуемся.

– Не могла бы ваша жена для начала в нашей коммунальной столовой быть заведующей, и готовить для всех одиночек общий котел? Конечно, за отдельную плату, – осторожно предложил Агафон.

– Не знаю… – Архип покачал головой и задумался.

– Вы тоже могли бы здесь питаться, если, конечно, желаете.

– Потолкую с ней. Ежели она согласна будет, я перечить не стану. Отчего же не пособить! Вроде коммуны будет, так, что ли?

– В этом роде, – неопределенно ответил Агафон, сам еще не зная, к чему приведет его затея… «Только бы Пальцев не вернулся с поля до вечера, а уж там дальше видно будет».

– Значит, приступать? – спросил Архип.

– В темпе, дядя Архип! Я помогать буду.

– Гоже. Кирпич тут за углом, и глина рядом.

Архип круто, по-военному повернулся и быстро зашагал домой за инструментами. По дороге зашел на ферму и «взбулгачил» всех девчат. В обед они заявились к Агафону всем скопом. Провели на скорую руку комсомольское собрание.

Рослая бойкая птичница, комсорг Тамара Дмитриева в своем выступлении сказала:

– Вы вот, товарищ Чертыковцев, прошлый раз на собрании упрекали нас, что мы занимаемся танцульками и не хотим учиться. А когда нам учиться? Нам иногда даже еду приготовить некогда, на сухомятке больше садим. Выпадает свободное время, постирать надо, погладить, книжку хорошую почитать, в кино сходить, а тут еще похлебку какую надо на два дня сварить, кто на двоих, кто на троих. Где время-то взять? Мы ведь все на скорую руку, больше всего на яичницу нажимаем… Скоро, наверное, сами начнем цыплят выводить от этих яичков.

В конторе, где шло это неожиданное, импровизированное собрание, от девичьего хохота дрожали чернильницы.

– А что вы смеетесь? Разве я неправду говорю?

– Правду! – хором подтвердили девчата. – Жми, Тома! – подзадоривали они свою подружку.

– Мы ведь сколько раз поднимали, как говорят, этот вопрос и трясли за усы нашего Пальцева. Он только обещает новые дома и веселую в них жизнь. А пришло два дома, он один себе собрал, а другой ветеринару. Я не говорю, что они, наши руководители, должны жить в плохих условиях, но ведь и о нас надо позаботиться. Мне даже трудно было представить, что управляющий так расщедрился и пожертвовал своим кабинетом. Уму непостижимо! Он возился с ним, даже сам полы красил… Давайте, девчата, вынесем ему благодарность!

Не успел Агафон и глазом моргнуть, как они заставили его записать все в протокол и тут же единодушно проголосовали.

Он вынужден был подчиниться их требованию. Писал и с ужасом думал: а вдруг случайно вернется Пальцев с поля, и тогда, считай, все пропало. Вся его затея со столовой окончится позором.

Чтобы закрепить решение, он предложил сейчас же перенести из коридора общежития все кухонные и обеденные столы, кастрюли и остальную посуду и расставить в новом помещении.

Предложение было принято, и вся утварь сразу же после собрания была дружно водворена на новое место.

«Ну вот теперь уж их отсюда не выбросишь, – облегченно подумал Агафон. – Тут уже придется иметь дело с целым коллективом…»

– А знаете что, девочки! – застилая столы белыми скатерками, добытыми со дна девичьих чемоданов, говорила Тамара. – Как только станет совсем тепло, мы устроим на веранде чудесную столовую и по вечерам будем чай пить с вареньем и песенки распевать под гитару!

– Женишков сюда завлекем, парнишечков, – вставил возившийся около печки дядя Архип.

– Уж не без этого, Архип Матвеич! – с лукавым прищуром поглядывая на Агафона, подхватила Тамара. – Вечерние зореньки будем встречать. Люблю уральские закаты!.. Шевелись, девчата!

Агафон растроганно двигал бровями, помогал переставлять и устанавливать столы, удивляясь неутомимой веселости девушек и непрерывному задорному смеху.

Они вторглись и в контору. Им приглянулся для посуды как раз тот шкаф, в котором Пальцев прятал портрет. Фанерный, некрасивый, он до этого стоял в красном углу кабинета, но был выставлен в канцелярию. Пальцев, видимо, хотел приспособить его для своих деловых бумаг. Девчата тщательно обследовали все ящики и в самом нижнем обнаружили доску, обернутую плотной бумагой и аккуратно, крест-накрест, перевязанную шпагатом.

– Фанера какая-то! – крикнула одна из девушек.

– Скажешь тоже. Кто станет фанеру в бумагу завертывать? Тут рама вроде. – Тамара попыталась развязать бечевку, но только еще крепче затянула петельку. Не утерпела и проковыряла дырку. Неожиданно отдернув руку, крикнула: – Глаз, девочки! Прямо как живой! Жутко даже!

Девушки плотно обступили Тамару. Над отверстием дрожал обрывок бумаги, оттого и чудилось, что выразительный, в темных ресницах глаз недобро подмигивает.

– Не надо бы, девчата, трогать, – вдруг тихо заговорила подошедшая Настя. Лицо ее посуровело, морщинки сдвинулись к переносице.

– Почему не надо? Ясно, чей-то портрет. Мы пригвоздим его на самом видном месте. Может, тут космонавт или артист какой нарисован.

– Нет, девочки. Лучше уж не трогать. Захар Петров прибрал. Это его вещь.

– Уж раз в апартамент въехали… – Щелкнули ножницы, оказавшиеся у кого-то под рукой. Концы отсеченной шпагатины разъехались, жесткая бумага поползла, зашуршала грубо оборванными краями, медленно обнажая внушительно яркий мундир. Весело щебетавшие девушки притихли. На столе в хаотическом нагромождении бумаг лежал красочный, со всеми регалиями, слегка запыленный портрет генералиссимуса Сталина.

За окном сверкало солнце, все жарче нагревая чисто вымытые стекла.

– А орден Победы, девочки, как всамделишный, – прошептал кто-то. Ветер качнул на окне занавеску, и набежавшая тень спугнула теплый весенний луч, тлевший на четко выписанном ордене. Разглядывали долго, пристально, с затаенным любопытством, еще не сознавая толком, что мудрой и лукавой судьбе, видно, было угодно напомнить им о грозной и неповторимой эпохе, о которой у них, неоперенышей, было пока смутное и трепетное представление.

Громко хлопнула дверь. Увидев вошедшего Агафона, Тамара попробовала снова завернуть портрет, но твердая, усохшая бумага топорщилась, открывая то лицо с чуть прищуренным, отдаленно знакомым взглядом, то краску мундира, то золоченые на петлицах звезды.

– Где откопали? – спросил Агафон.

– Тут был, в шкафу, в нижнем ящике.

– Захар Петров наказывал мне не трогать… – Настя смущенно умолкла.

– Хорошо. Раз уж он наказывал, к нему в стол и спрячем…

Агафон связал концы обрезанной веревочки и стал помогать Тамаре завертывать портрет, придерживая рваные края бумаги. Обертка упорно продолжала коробиться, и сама рама, казалось, не хотела укладываться, а веревочка оказалась коротка.

– А кто шпагатину вздумал обстригнуть? – с досадой спросила Тамара, забыв, что она первая проковыряла дырку. И другая виновница не откликнулась…

За какой-то час ловкие девичьи руки превратили хоромину Пальцева в отличную, блиставшую чистотой столовую. Появились плошки с цветами, перенесенные из общежития и от Насти, согласившейся помочь девушкам в стряпне и хозяйственном руководстве.

Агафон пытался было помогать Архипу в устройстве плиты, но его оттеснили Тамара и Настя. Как более опытные, они сами таскали глину и месили ее в старом деревянном корыте. Кирпичную грудку сложили быстро и вмазали привезенную с фермы плиту. Еще до заката солнца печку успели просушить и несколько раз легонько протопили.

Вечером девушки пригласили Агафона на ужин. Когда он вошел в столовую, на раскаленной докрасна плите в кастрюлях кипел и пенился розовым цветом ароматный борщ, на противне румяно потрескивала жиром аппетитно поджаренная картошка. Агафону наложили в большую тарелку оладий и пригласили к столу.

У плиты орудовала Анастасия Панкратовна как главная стряпуха; ей помогала высокая, в белом халате, раскрасневшаяся, похожая своей солидностью на доктора, быстрая и энергичная Тамара. Остальные девушки, пришедшие на первый коллективный ужин, разительно переменились. Сбросив надоевшие за долгую зиму ватники, приоделись в легкие платья, розовенькие, цветастые кофточки, переднички, весело щебетали вокруг расставленных столов. Агафон даже себе бы не признался, что любуется ими.

Вот за таким пиршеством, среди многоликого девичьего цветника и застал его Захар Пальцев. Подъезжая к усадьбе на коне верхом, он еще издалека заметил движение фигур на застекленной веранде, густо валивший из трубы дым и пришпорил коня. Спрыгнув с седла, он захлестнул поводья за коновязь и торопливо вбежал в свой бывший кабинет. Увидев все, что тут творилось, он вытаращил круглые глаза; обветренное лицо, казалось, еще больше побурело и налилось темной кровью. Перед ним на самом почетном месте, выставив деревянную ногу, с блаженной улыбкой на сморщенном, подобревшем от вина лице сидел Архип Матвеевич и неловко держал обрубками пальцев вилку с насаженным на конце пучком соленой капусты.

– Ой, Захар Петрович, родной вы наш человек! – подбегая к управляющему и всплескивая испачканными в муке руками, радостно закричала Тамара. – Спасибо-то вам от всех нас какое! Чем вас благодарить-то, я даже не знаю и словечков таких не найду! Девчата, живо место Захару Петровичу! Я ему сейчас, самых горяченьких оладышков подкину. Тетя Настя, родненькая, подлей еще маслица. Девочки, кричите «ура»! Качнем Захара Петровича и расцелуем его в порядке очереди!..

Тамара вытерла свои яркие, масленисто блестевшие губы и решительно направилась к обалдевшему от общего крика и начавшему отступать к двери Пальцеву.

– Да вы что здесь, спятили, по всей вероятности? – продолжая отходить к порогу, растерянно бормотал управляющий, совершенно не понимая, что происходит в его кабинете.

– От радости, Захар Петрович, от радости! – выступая вперед, говорила Настя. – Уж девчонки наши так намаялись, уж так намыкались без столовки-то. Поневоле «ура» закричишь! Орите, девчата, шибче!

Доярки, телятницы, птичницы так старались, что Пальцев закрыл уши и выкатился на улицу. Немного опомнившись, подошел к окну и, постучав черенком нагайки о раму, крикнул:

– Чертыковцев! Иди сюда ко мне, Чертыковцев! – погрозил Тамаре плеткой и исчез за углом.

– Это чего же он так рассердился? – недоуменно поглядывая на притихших девушек, спросила Настя.

– Ну, девчата, держитесь, – поднявшись со своего места, сказал Агафон. – В случае чего, не поминайте лихом, на погибель иду.

– А что такое? В чем дело? – раздались удивленные голоса.

– После объясню, если жив останусь.

Ему вдруг приятно и весело стало от фокуса, который он выкинул. Озорно, как когда-то, бесшабашно подмигнул девушкам, усмехнулся и так с этой застывшей на лице усмешкой вошел в контору, где из угла в угол бегал разъяренный управляющий.

– Может, ты мне объяснишь? – хлестнув по столу плеткой, спросил он. Голос его хрипло срывался, словно в горле у него перелопались все связки. – Это же бандитство! – глотая буквы, выкрикивал Пальцев. – Кто посмел?! Кто? Я тебя спрашиваю! – размахивая плеткой, налетел он на Агафона.

– Как кто? Вы же сами сегодня распорядились, Захар Петрович, – не моргнув глазом, ответил Агафон.

– Я-а-а?! – Пальцев смешно раскрыл усатые губы и замер на месте. Это уже было сверх всякой меры.

– Ну как же! Меня же утром благодарили за то, что я вас надоумил, жалели, что раньше не пришла в голову такая мудрая мысль…

Кончики усов Захара Петровича дрогнули и поползли к ушам.

– Нет! Он за дурака меня считает или сам совсем дурак набитый! – беспомощно ворочая кудлатой головой, словно ища свидетелей, вопил управляющий.

– Ну, знаете, Захар Петрович, сами не додумались, не смикитили, как вы изволили выразиться, и меня же оскорбляете! Это уже нечестно, товарищ Пальцев, непорядочно, – всеми силами стараясь быть спокойным, заявил Агафон.

– Я его оскорбляю! Я его, младенчика, обижаю! Подумать только! – Пальцев шумно сел на первый попавшийся стул, снова вскочил, хлеща плеткой по голенищу резинового сапога, гневно, напористо спрашивал: – Ты мне ответь, кто тут без меня распоряжался? Кто дал команду, чтобы нахально самовольничать?

– Никто не самовольничал. Выполнили ваше распоряжение. Собралась молодежь, даже благодарность вынесли за ваше великодушие. Вот и протокол есть. Можете взглянуть.

Агафон быстро выдвинул ящик стола, извлек протокол и сунул его совсем обалдевшему начальнику в руки.

– Какое еще собрание? Какой протокол? – вопрошающе пыхтел Захар Петрович.

– Комсомольское собрание, прочитайте внимательно. Не я же его сочинил.

Продолжая путешествовать от угла до порожка, Пальцев уткнулся носом в агафоновское чтиво, написанное твердым размашистым почерком. Все было в полном порядке. Слова благодарности были выделены и жирно подчеркнуты… Захар Петрович засопел носом и умыл ладонью растрепавшиеся усы.

Видя, что бумажка чудодейственно сработала, Агафон решил закрепить успех; верным и ловким способом бывалого газетчика, нанося удар неожиданно по самому чувствительному месту, продолжал тоном хлесткой передовицы:

– Это мероприятие, Захар Петрович, поднимает вас на высшую ступеньку партийной сознательности. Попадись такой великолепный материал специальному корреспонденту, он вас на всю страну героем сделает. Если говорить по-честному, – увлекаясь все больше и больше, прочувствованно говорил Агафон, – это же настоящее коммунистическое начало! Ведь девчата борются у вас за звание ударников коммунистического труда. Теперь вам и карты в руки. Они потянут любое обязательство и выполнят его с честью. Вот так я это все понимаю, Захар Петрович, а не формально.

Пальцев не настолько был глуп, чтобы не понять, куда повернул свое самоуправство этот хитроумный парень и как ловко использовал его словесную оплошку. Комсомольским протоколом прикрылся и молодежь взбудоражил. Одним словом, поставил его перед таким фактом, что поломать все вместе с кухонной плитой – значило полезть на рожон. Тягостное ощущение того, что он очутился в этом деле на задворках, не покидало его, да и хоромину было отчаянно жаль. Даже одного дня не пришлось посидеть и понаслаждаться административным уютом, который создал чуть ли не своими руками и все ждал, когда краска подсохнет, и вот дождался… Гнев его постепенно остыл, но усталый мозг плохо соображал, хотя щекотливое положение, в котором он очутился, требовало ясного и четкого ответа. Сунув черенок плетки за широкий кожаный ремень, он достал папироску, закурил и, туша спичку, проговорил с откровенной издевкой:

– Наверное, так дураков и перевоспитывают…

Склонив голову, Агафон промолчал. Да и что он мог сказать? Победа была полной.

– Но ты, Чертыковцев, все-таки порядочный стервец. С тобой надо ухо востро держать… Ладно уж, не оправдывайся!..

Встал, смял окурок в жестких пальцах и ушел. Грохнул дверью, точно из ружья выстрелил.

Агафон видел в окно, как навстречу управляющему выскочила Тамара, а с нею еще одна девушка, доярка Люба, бойкая, простоволосая. Обступили его с двух сторон и начали тянуть в столовую, предлагая отведать оладышков. Он отмахнулся от них, вскочил на коня и помчался в направлении фермы.

В стекла комнаты билась дрожащая розоватая полоска вечернего заката. В прокуренную контору хлынул голубоватый холодный воздух. За сыртом дремотно синели близкие горы, задернутые сизым, дымчатым маревом. Воздух был пропитан запахом горячего кизяка и весенней прелостью. Из-за стены доносились приятно возбуждающий смех девушек и веселые выкрики. Агафон, еще голодный, подавляя едва уловимое чувство неудовлетворенности своей победой и глубоко ушедшую внутрь тоску, закрыл окно и пошел заканчивать ужин.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Почти весь следующий день, томясь и изнывая от душевной боли, Ульяна провела на пыльной подножке широкорядной сеялки. До предела утомив себя, добилась от механизаторов, чтобы сев на этом участке был закончен досрочно. Отпустив трактористов и прицепщиков домой, сама тоже быстренько собралась и уехала в Дрожжевку. Был канун воскресенья. Издавна было заведено, что в этот день они приезжали с Мартой в дом родителей, где их всякий раз ожидали горячая ванна и добрый, покойный семейный уют. Сестры радостно встречались, старались услужить друг другу и поведать тайные девичьи радости и невзгоды.

Помывшись, Ульяна накинула на плечи свой любимый старенький халат, в котором встретила тогда Гошку, вошла в их общую с Мартой комнату, включила рефлектор и начала сушить влажные, светло рассыпавшиеся по плечам волосы.

В кухне топилась плита, слышно было, как гудели и жарко пылали сухие дрова. Вкусно пахло ужином. Мать, как обычно, готовила что-то для дочек, их любимое. Отец после операции все еще прихварывал и лежал у себя в спальне. Марта, любившая подолгу мыться, продолжала плескаться в ванне.

Вяло перебирая руками мягкие волосы, Ульяна думала: сказать ли Марте, какая история приключилась с Гошкой и ею самой? Правда, он очень просил ее вчера никому об этом не говорить. Ульяна хотя и обещала, но заранее чувствовала, что от Марты ничего утаивать не станет. Да и как тут можно молчать, когда при виде этой самой комнаты зареветь хочется. Здесь ведь наделяла она его поцелуями и за папу и за маму.

Наконец в длинном зеленом халате вошла Марта, пристроилась на диване рядом с Ульяной, розовая, свежая, строго красивая, и ласково потрепала ее за подбородок.

Ульяна вдруг уткнулась лицом в ее теплую грудь и обняла за шею. Марта почувствовала, как у сестренки нервно передернулись плечи.

– Ты что, Улишка-глупышка? – поднимая ее заплаканное лицо, удивленно и участливо спросила Марта.

– Даже не знаю, с чего начать, – смахивая с длинных ресниц слезинки, вздохнула Ульяна.

– Начни с того, что есть! Дай-ка я вытру твои соленые капельки. Уверена, что это какой-нибудь пустячок, дорогая, – горячо целуя сестру, ласково проговорила Марта.

– О-о-о! Если бы так!

Ульяна подробно рассказала, как Гошка получил письма, что у него произошло на Большой Волге и чем все закончилось. Они сидели, плотно прижавшись друг к другу, и долго молчали. Вечерний свет мягко падал через широкое окно и тепло ложился на взволнованные лица девушек. На столе дремали альбомы, цветные шкатулочки и другие безделушки в виде веселых матерчатых собачек и маленьких куколок, свидетельниц недавнего ее легкомыслия. Ульяне даже смотреть на них сейчас было стыдно.

– Ну и Фош-Агафош! – наконец воскликнула Марта. – Никогда бы не подумала!

– Он так переживает, – прошептала Ульяна.

– Еще бы! – Марта вскинула руки и начала сердито взбивать сохнущие волосы.

– Когда он вошел в контору, у него лицо было зеленое, как купорос.

Ульяна никак не могла отделаться от своего первого определения цвета лица Агафона и тяжелого несчастного взгляда, каким он тогда на нее смотрел.

– А я-то поверила, что и он меня любит… – прошептала она.

– Ты увидела, что он запутался, ну и выдумала себе любовь. Вздор! – отрывисто и резко проговорила Марта. – Где же и когда ты с ним объяснилась?

– Вот здесь, в этой комнате, – призналась Ульяна. – Мне его очень жаль, Марта, хоть он и гнус, – продолжила она.

– Ну, мало ли что он может сказать тебе, – слабо возразила Марта и тут же добавила: – Ты не должна принимать близко к сердцу. Разумеется, всем нам неприятно, но…

Она не договорила и отвернулась.

– Не будь эгоисткой, Марта. Сейчас, если хочешь знать, я ему нужна больше, чем когда-либо. Это я хорошо понимаю. А раз нужна, мне тысячу раз приятно быть полезной, да еще в такое нелегкое для него время. Ты, конечно, можешь смеяться, считать меня дурочкой, но я не вижу и не чувствую в своих поступках и мыслях ничего греховного и страшного. Ты меня понимаешь?

Упираясь подбородком в приподнятые колени, Ульяна говорила тихо, медленно, со страстным внутренним убеждением, без всякого намерения подчеркивала значимость каждого слова. Глаза девушки светились то радостью, то надеждой, то глубокой, личной, впервые пережитой душевной невзгодой.

– Ты можешь меня понять? – настойчиво переспросила она.

– Еще бы не понять! Ах, Улишка-глупышка! Мне ведь самой до смерти жалко этого противного Гошку! – невольно созналась она.

– Я знала же, что у тебя доброе сердце, Марта. Ты прелесть! – Ульяна обняла сестру за плечи.

– Уж доброе… А сама только что назвала эгоисткой…

– Это все не то, Марта, совсем не то, – запротестовала Ульяна. – Я-то уж знаю, почему тебе жалко Гошку.

– Почему?

– Язычок мой давно уже чешется, да боюсь сказать… Ты только не сердись, Мартышка, я ведь так просто фантазирую и ни капельки не ревную, – видя, что сестра покраснела и растерялась, проговорила Ульяна.

Вошла мать и позвала дочерей ужинать.

– Не скажем нашим про Гошку, – поднимаясь с дивана, шепнула Ульяна. – Он меня очень просил и вообще…