Текст книги "Касторп"

Автор книги: Павел Хюлле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Вы даже представить себе не можете, доктор, – продолжал Ганс Касторп, – как я был поражен. Выйти из ущелья между стенами каких-то заброшенных складов и вдруг увидеть в пустыне освещенный дом, полный гостей! Как все эти люди туда попали? – дорога была совершенно непроторенная! Перед огромной дверью, охраняемой двумя плечистыми лакеями, не стояло ни одного экипажа. Господа Хааке назвали пароль, я хорошо помню, как он звучал: «Тавромахия», – и мы вошли внутрь. То, что я увидел, мне показалось забавным – похоже, мы попали в театр, на новогодний бал-маскарад; костюмы, к счастью, были не обязательны: переодевался только тот, кто хотел, в богато оснащенной гардеробной.

Поскольку доктор Анкевиц, не говоря, правда, ни слова, высоко подняв брови, вопросительно поглядел на Касторпа, тот объяснил, что мог нарядиться римским легионером, фавном, галльским рабом, лесной нимфой, философом, коринфской гетерой любого пола, греческим купцом, адонисом, сирийским рыбаком, кифаристом или каким-нибудь мифологическим героем – например, Гераклом, Ясоном либо Тесеем. Молодая женщина в скудном одеянии мальчика-слуги водрузила ему на голову венок, и этим ограничилось его преображение, но не любопытство доктора Анкевица. Несмотря на то что рассказ был довольно-таки сдержанным, лишенным эмоций, слушатель совершенно забыл про блокнот, сигару и коньяк и, поминутно от удивления хлопая глазами, нервно потирал то левую, то правую щеку.

Переходя из зала в зал, Ганс Касторп холодным взглядом аналитика наблюдал за поцелуями, откровенными ласками и разнузданными сценами, участники которых не выказывали ни малейшего смущения. Любовным играм способствовали расставленные на обоих этажах, во всех залах, диваны, кушетки и козетки. Запах горящих трав, свет разноцветных лампионов и музыка в исполнении нескольких групп флейтистов и флейтисток создавали атмосферу, ничем не схожую с той, что царила в гамбургском публичном доме, который он посетил с одноклассниками после выпускных экзаменов. Там зоны возбуждения и разрядки были четко разделены: в общей зале, где посетитель выбирал себе проститутку, все было направлено на разжигание похоти, все чувства суммировались в одно, усиливая желание, а излияние скопившихся соков, этот короткий, спазматический акт происходил как-то стыдливо, украдкой, в тесных, освещенных мертвенным светом номерах, где пахло пудрой, дешевыми духами и потом предшественников. Здесь же возбуждение и разрядка были связаны гораздо нагляднее, представая в диалектическом единстве, и Касторп, нравственность которого подверглась серьезному испытанию, почувствовал, что не на шутку взволнован. Сторонние взгляды и сознание, что и сам он, если окончательно преодолеет внутренний барьер, станет объектом наблюдения, только подстегивали вожделение.

Касторп видел вакханок, эфебов, козлов, нимф, рабовладельцев и невольников, богов, людей – всех вперемешку, будто рай соединился с преисподней, – однако нигде не встретил Николая фон Котвица, куда-то пропавшего сразу же, еще в гардеробной. Только снова спустившись на первый этаж и остановившись у пылающего камина, где полуобнаженный философ в рваной тоге и с приклеенной бородой подсыпал в бокалы всем желающим беловатый порошок из золотой коробочки, а затем помешивал напиток веточкой, похожей на жимолость, он узнал в философе приятеля. Это так развеселило Касторпа, что он не смог удержаться от громкого смеха.

– Неужто, – спросил он, выпив зелье, – ты ограничиваешься столь невинным развлечением? Хочешь, чтобы я в это поверил?

Николай Антисфен – хотя его с равным успехом можно было принять и за Сократа – насыпал Касторпу еще одну порцию опия, сам отхлебнул изрядный глоток из своего бокала, после чего ответил:

– Всякий развлекается на свой лад – ну, а ты? Здорово ведь тут, а?

К Николаю подходило слишком много желающих получить свою толику обращенного в порошок тела бога, чтобы Касторпу захотелось хоть в чем-нибудь ему признаться – и уж меньше всего в вожделении, разгорающемся под маской бесстрастного наблюдателя, – поэтому он только молча пожал плечами. И продолжал кружить по залам, присматриваясь издалека то к играющим в кости легионерам, то к римской матроне, за которой неотступно следовал переодетый весталкой юнец. Наконец, утомившись, наш наблюдатель опустился на диван, откуда минуту назад вспорхнули два эфеба.

– Следует ли понимать, – доктор Анкевиц заговорил слегка охрипшим голосом, – что вас за весь вечер так и не захватила атмосфера разнузданности? А опий вы еще брали?

– Не знаю, как вам рассказать… – Ганс Касторп нерешительно посмотрел на доктора. – Поверьте, мне ничего не привиделось: это был не призрак и не двойник. Нет, это была она, русская из гостиницы «Вермингхофф». Прошла от меня так близко, что я ощутил запах ее духов, тот же самый, вне всяких сомнений – смесь мускуса и фиалки…

Касторп увидел, как она не спеша поднимается по лестнице, и лишь тогда встал с дивана и пошел за ней на второй этаж. Он мог бы ошибиться, будь на ней какой-нибудь античный наряд, но незнакомка, вероятно, не любила маскарадов: она была в обычном вечернем лазурного цвета платье. Он разыскивал ее повсюду, медленно переходил от одной группы к другой, приближался к полуобнаженным телам, к дремлющим либо веселящимся ряженым. В дом между тем прибывали новые гости, стало жарко и очень шумно, но нигде в толпе ее не было, она испарилась как камфара, а ведь ошибки быть не могло: он явственно видел незнакомку из Сопота. Касторп без устали бродил между первым и вторым этажом, заглядывал в гардеробную, пытался расспросить Котвица, но тот только потрепал его по плечу и подсыпал в бокал порошку. Дважды во время этих поисков Ганс Касторп не устоял перед соблазном. Один раз, властно притянутый атлетической рукой Геры, он ответил ей долгим страстным поцелуем; под толстым слоем пудры на щеках богини чувствовалась щетина. Второй раз, застряв в плотной толпе гостей, несколько мгновений крепко обнимал прелестного эфеба – миниатюрную гибкую девушку, переодетую посланцем богов. Незнакомки он не нашел.

Уходя на рассвете, в чужой шляпе, без перчаток, где-то оброненных, Касторп ощущал в голове страшную пустоту. Дороги он не знал и петлял среди портовых складов, в глубоком снегу, с наслаждением вдыхая резкий морозный воздух, пока не заметил, что под ногами у него уже не суша. Замерзший канал привел его к Мотлаве. И именно там, на скованной льдом реке, где с одной стороны тянулись кирпичные городские стены, а с другой – лабазы и склады, он увидел поднимающийся шар солнца. Сощурившись, он смотрел, как в мертвой тишине шар делится на три части и уже не одно, а три одинаковых солнца освещают белую гладь. Продолжалось это не дольше минуты. Потом наползли серые, тяжелые как свинец тучи и повалил густой снег. Никогда еще, даже на похоронах матери, а затем отца, он не чувствовал себя таким несчастным. Унылые набережные с примерзшими к сваям баржами и буксирами напоминали холмистые пустыни; за ними расстилалось небытие. Нигде, даже среди торчавших там и сям башен костелов, не проглядывала хотя бы узенькая полоска света. Единственное, чего Касторпу на самом деле безумно хотелось, это лечь посередине замерзшей реки и заснуть навек. Однако же, сам не зная как, он добрался до Зеленых ворот, а оттуда, приложив почти нечеловеческие усилия, до трамвая.

Потом наступили ужасные дни. Он погружался в себя, как в бездонный колодец, не зная, за что ухватиться. Долгие периоды бессонницы изнурили его до такой степени, что не оставалось сил ездить на занятия. Он не обедал, только завтракал и ужинал. Порой, когда ему все же удавалось заснуть, его преследовали тягостные картины: незнакомка, разнузданная и бесстыжая, терзала его на сопотском пляже или в номере гостиницы «Вермингхофф». Иногда она превращалась в эфеба, иногда щеголяла в мундире здешнего гусарского полка. Но хуже всего были ночи, когда он, уставившись в потолок, слушал, как по квартире госпожи Вибе, звеня шпорами, ходит кто-то в тяжелых сапогах. Тогда ему вспоминалась физиономия заговорившего с ним возле казарм рыжего коротышки, лицо пассажира в пустом трамвае и портрет господина обер-лейтенанта, сливавшиеся в одну омерзительную рожу. Он не стал записываться на экзамен. Не ответил на письма Иоахима и дяди Тинапеля. Не отправлял больше Шаллейн грязное белье, хотя запасы чистого таяли с каждым днем. Однажды утром, заставив себя выйти на улицу, он с остановки увидел на угловом доме табличку доктора Петера Анкевица: «Нервные заболевания, бессонница, консультации». И подумал, что это счастливое стечение обстоятельств: коли уж он пал так низко, что пренебрегает повседневными обязанностями, нужно воспользоваться подвернувшейся оказией.

– Это все, – Ганс Касторп закончил свой рассказ. – Теперь вы мне пропишете капли или порошки?

IX

Что такое курхаус? Да ничего особенного. Сколько-то гостиничных номеров, веранда, на которой можно лежать в шезлонгах, ресторан с садиком, некое подобие променада. В те времена, когда гостиничное дело, пройдя этап случайных инициатив, превращалось в истинно промышленную отрасль с участием акционерного капитала, курхаусы возникали буквально всюду, где еще не успели построить фабрику или куда не дотянулась городская застройка. Морское побережье, минеральные источники не являлись необходимым условием: достаточно было красивого вида и убежденности в том, что воздух в данном месте чуточку чище, чем где-либо еще. Примером могла послужить Олива: несмотря на отсутствие пляжа, горных вершин или хотя бы одного целебного источника, в прелестном уголке на краю леса выстроили курхаус как символ новых веяний. Куда привлекательнее, разумеется, были местности, расположенные у самого моря, – такие как Елитково, Бжезно или Собешево. Тамошние курхаусы мгновенно обзаводились купальнями – сооружениями весьма нехитрыми, состоящими из деревянных будок, именуемых кабинами, да на скорую руку сколоченных деревянных помостов и лесенок. Волшебное слово «бад»^[24], тем не менее, притягивало туда отдыхающих, хотя непродолжительность балтийского сезона не позволяла развернуться в полную силу владельцам ресторанов, гостиниц и киосков с сувенирами.

Иначе обстояло дело в Сопоте. И не только потому, что кроме курхауса и купален там был самый длинный мол, около восьмидесяти пансионов, два шикарных отеля, санаторий и десятки особняков и вилл – в том числе и таких, которые сдавались внаем. Сопот оставил далеко позади другие курорты, едва там открылись горячие водолечебницы. С тех пор люди, страдающие истинными или мнимыми недугами (последним, впрочем, вышколенный персонал уделял не меньше внимания), могли круглый год, независимо от погоды, пользоваться новейшими достижениями медицины. Пятьдесят восемь ванн предлагали свои услуги для борьбы с ревматизмом, хронической сыпью, увеличением печени, катарами, артритом, бородавками, сердцебиениями, хрипотой, геморроем, импотенцией, эпилепсией, психическими заболеваниями и всевозможными неврозами.

Вероятно, для истории Сопота не имело особого значения, что в первый же год деятельности «Вармбада»^[25] пациентом этого лечебного заведения стал студент Ганс Касторп. Его фамилия фигурировала в книге записи процедур под номером 747 с двумя дополнительными пометками: «М» + «Э». «М» означало купание в подогретой морской воде, «Э» – электрический ток, под постоянным небольшим напряжением пропускаемый через ванну пять раз за сеанс. Наш герой для процедур выбрал пятницу, поскольку во втором семестре по пятницам занятия заканчивались раньше обычного, в час дня. Спустя пятьдесят восемь минут он уже садился в поезд на Центральном вокзале в Гданьске, куда из политехникума добирался на трамвае. Без пяти три, слегка вспотев от пробежки по Морской улице, он входил в мужскую приемную «Вармбада», где в плетеных креслицах, за кофе и журналами мод, пациенты ждали, пока облаченный в белый халат банщик выкрикнет соответствующий номер и отведет своего подопечного в кабину, где тот раздевался за ширмой и залезал в уже приготовленную ванну.

– Вы студент медицины? – этот вопрос донесся до Касторпа из соседней, грязевой ванны, в которой лежал худосочный господин средних лет, похожий на всполошившуюся куропатку. – Я спрашиваю, поскольку мне интересно, как здесь оцениваются новейшие методы. В берлинских газетах пишут, что нашей немецкой медицине нет равных! Слыхали подобную чепуху?

Сквозь нагретую, пахнущую водорослями воду, в которую Касторп погрузился едва ли не до кончика носа, как раз проходил слабый ток. По коже бежали приятные мурашки, будто тело массировали десятки пальцев. Слегка приподняв голову, он ответил:

– Я изучаю кораблестроение! В медицине ничего не смыслю. Немецкая, говорите? Медицина не имеет национальности!

С этими словами Ганс Касторп, не испытывающий желания продолжать обмен мнениями, демонстративно нырнул в свою морскую кипень.

Тогда из другой ванны, наполненной доставленным из-за границы солевым раствором, раздался зычный голос:

– Вы против немецкой медицины?! Интересно, чем она хуже, скажем, французской? А вы, молодой человек, не правы, – это относилось к Касторпу. – Космополитизм еще ничего не создал, ни в одной области! Он способен только паразитировать на достижениях разных наций!

Лицо говорившего на секунду высунулось из облака пара. Толстые обвислые щеки, пышные усы и мешки под глазами делали его похожим на моржа.

– Поразительно, как некоторые умеют переиначивать чужие высказывания! – немедленно отозвался Тощий. – Я не говорил, что немецкая медицина чем-то хуже, позвольте вам напомнить. Не так ли? – обратился он к Касторпу, призывая его в свидетели. – Я только сказал, что превозносить ее в газетах, ставя выше врачебного искусства других народов, – абсурд, глупая пропаганда! Мелкий торговец может на все лады расхваливать свой товар: мол, он лучше того, что продают в соседней лавчонке. Но когда речь касается серьезных вещей, шутки в сторону, господа! Словесная перепалка рано или поздно заканчивается перестрелкой!

Тощий фыркнул и погрузился в свои грязи. Морж, напротив, выскочил из солевого раствора до половины атлетической волосатой груди и прямо-таки прорычал:

– От ваших слов просто уши вянут! Я сразу понял: такое можно услышать только от пацифиста! Там, где начинается критика газет, ждите массового дезертирства! Наши машины, – обратился он к Касторпу, – наши технические изобретения вне конкуренции! Это вы, полагаю, не станете оспаривать?!

Наш Практик ничего не хотел оспаривать, но и подтверждать не стремился. Знаком попросив банщика подать ему полотенце, он за несколько минут до звонка вылез из ванны. Противники между тем продолжали пикироваться, и даже чуть погодя, когда оба уже стояли под душем с пресной водой, смывая грязь и соль, их громкие голоса перекрывали шум воды и восклицания банщиков.

Тощий насмехался над Моржом:

– Может, немецкий воздух тоже лучше? А немецкий песок на немецком пляже? Не говоря уж, понятное дело, о немецкой душе. О да, в особенности она, чьим описанием последние сто лет занимались университеты и философы в халатах, да, да, в особенности немецкая душа – по сравнению с другими – вне конкуренции.

Морж перешел ad personam^[26]:

– Тот, кому ничего не нравится, не только нигилист sensu largo^[27], но и опасная личность, обязанная носить на отвороте пальто предупредительную табличку, чтобы нормальные люди уже издалека видели, что имеют дело с ненавидящим общество разрушителем.

До чего же смешны были эти голые господа! Завернутый в простыню Ганс Касторп, которого, легонько похлопывая, вытирал банщик, украдкой наблюдал за ними, точно за персонажами немого фильма: казалось, растрачивая всю свою энергию на бурную жестикуляцию и умопомрачительные ужимки, они теряют суть спора, хотя, конечно, это было не так. Касторп едва удержался от смеха, когда Морж упустил кусок мыла и тот по скользкому, украшенному древнегреческим узором полу покатился прямо Тощему под ноги. Явно близорукий Морж, чуть ли не возя носом по полу, кинулся за мылом вдогонку и преследовал его, пока не добрался до огромных, как лодки, ступней Тощего. После чего, подняв глаза, проревел:

– Так это вы!

Наш герой надолго запомнил эту сцену. Тощий, протянув руку, сказал:

– Ионатан Грей, очень приятно!

На что Морж, подобравший наконец мыло, подал Грею свободную руку и произнес:

– А я Вольфрам Альтенберг. К вашим услугам!

Выслушивать раз в неделю их тирады было даже забавно и уж никак не скучно. При этом отчетливо ощущалось, что, пользуясь услугами «Вармбада» три раза в неделю, они с особенным нетерпением ждали пятничных процедур, ибо проявить присущие обоим актерские способности – отдавали ли они себе в этом отчет, другой вопрос, – могли лишь в присутствии третьего, стороннего лица, исполняющего скромную, но важную роль публики. Так что Ганс Касторп оживлял в «Горячих водолечебницах» не только тело, подвергавшееся целительному воздействию морских солей и электрического тока, но и ум, который невольно приходилось напрягать, дабы улавливать смутный дух эристики^[28], витавший над ваннами.

Из описания первой схватки, завершившейся рукопожатием двух голых людей, у читателя может сложиться совершенно неверное впечатление, будто обоих интересовала исключительно политика. Да, в определенной степени все, о чем они говорили, имело политическую окраску, ибо такова уж была эпоха с ее всеобщим избирательным правом, огромными армиями, народными массами, одинаково жаждущими хлеба и зрелищ, наконец, промышленностью, с каждым годом производившей все больше пушек, автомобилей, локомотивов и оснащенных новейшим вооружением судов, – однако столь же ярко, если не ярче, полемические натуры Ионатана Грея и Вольфрама Альтенберга проявлялись и в областях, отдаленных от политики на тысячи световых лет.

Таков, например, был вагнеровский сюжет. Достаточно оказалось Альтенбергу в одну из пятниц, плюхнувшись в ванну, начать насвистывать – с истинной виртуозностью – партию фанфар из «Тангейзера», как Грей спросил:

– По-вашему, Вагнер действительно хороший композитор?

– Вы употребили совершенно неподходящее определение. Хорошим может быть состояние вашей печенки. Плохой может быть погода. Вагнер – гений, – Альтенберг просвистел еще несколько тактов. – Хороший или плохой позволительно сказать, например, о Шуберте, но никак не о гении. Гений, господин Грей, выше всего остального. В том числе невежества и очковтирательства.

– Слушайте внимательно, молодой человек, – Грей поглядел на Касторпа. – Только что нам довелось узнать, что Шуберт не был гением. А кем тогда, если не гением, был, по вашему мнению, господин Альтенберг, ве́нец Франц Шуберт?

– Способным музыкантом. Разумеется, ни один здравомыслящий человек этого отрицать не станет. – Альтенберг жестом подозвал банщика, чтобы тот подогрел ему воду. – Однако молодежь, – тут он поклонился Касторпу, – молодежь, у которой есть идеалы, тянется к гению, инстинктивно тяготеет к величию, не так ли?

– Вагнер стремится купить вас напыщенностью, помпезностью, обилием ненужных нот, – Грей сел в ванне и простер руку в сторону Касторпа. – Это все дилетантизм, фанфаронство, мишура. Да, у него есть несколько удачных мелодий, но они приправлены густым, неудобоваримым соусом. И такое вы называете гением, господин Альтенберг? Гений – это утренняя легкость, полуденная чистота конструкции, легкая вечерняя меланхолия. А Вагнер? Тяжело нагруженная телега целые сутки тащится по непроходимому лесу, внушая нам, что это прагерманская душа стонет в песке, хлюпает по болоту, хрустит в костях возницы. Поистине трудно отыскать большее недоразумение в искусстве.

– За подобный вздор надо привлекать к суду, – Альтенберг утер вспотевшее лицо полотенцем. – Но я воспользуюсь вашими же словами, чтобы кое-что вам разъяснить, Грей. Несколько удачных мелодий? Да это же именно Шуберт! Утренний кофе. Потом прогулка по Пратеру. Вечером вино при луне. Как это говорили? Мастер настроения. Вот-вот, но в кафе и салоне.

Ионатан Грей только сделал вид, что проглотил оскорбление. Обращаясь теперь исключительно к Касторпу, он заговорил хотя и спокойно, но с полной убежденностью.

– Вы, наверно, слышали Струнный квинтет до мажор? Вместо второго альта – как это было у Моцарта – там вторая виолончель. Мы ведь понимаем, о чем речь, верно? Вместо альта – вторая виолончель. И в итоге: двойная линия басов, в квинтетах прежде не встречавшаяся. По мере того как одна взбирается вверх, вторая поддерживает ее и усиливает. Что же мы получаем? Невероятно глубокую темноту звучания. Мрак, выраженный чисто музыкальными средствами. Если кто-то этого не понимает, если не способен услышать – что ж… – Тут Ионатан Грей повернулся к Вольфраму Альтенбергу. – Остается только добиваться печально известной пессимистической тяжести. Ввести хор, трубы, барабаны, лепетать что-то о тайнах бытия и средневековых сказках, но с музыкой это имеет мало общего. Гений – это чистое искусство комбинирования, тонко воздействующее на чувства. Таким был Бах, особенно в своих фугах. Таков Шуберт – осмелюсь сказать – в каждом такте. А Вагнер? Красота, уничтоженная яростью помешанного на медных графомана. Невыносимые излишества, мещанская гордыня на фоне искусственных пальм, ярмарочных ковриков и выпиленных лобзиком лебедей!

Последние слова Ионатан Грей произнес, так энергично жестикулируя, что грязевой раствор выплеснулся из ванны и по полу растеклась большая лужа. Однако желаемого эффекта он добился. Вольфрам Альтенберг, будто задыхаясь, широко раскрыл рот, хлопнул ладонями по поверхности воды и крикнул:

– Хватит! Не позволю! Что вы тут мне тычете в глаза какой-то второй виолончелью?! Двойная линия басов! Кого это сейчас интересует? Искусство – это эмоции, но не те, что увлекут нескольких гурманов на исходе осеннего дня. Вам не нравятся хоры? Расширенный состав оркестра? Типичная позиция слюнтяев. Вам подавай тонкие сочетания. Все должно быть упорядочено: «тра-ля-ля» – мелодия идет вверх, «тра-ля-ля» – в последующей фразе опускается вниз. Как у вашего Баха. Предсказуемость, возведенная в ранг абсолюта. Между тем абсолют, подлинный абсолют музыки, господин Грей, – неожиданность. Мелодия, у которой нет ни начала, ни конца. Иными словами, незавершенная, революционная, тотальная по замыслу.

– Прошу прощения, как вы сказали: тональная? А может, банальная? Я не расслышал, – неожиданно перебил его Ионатан Грей.

Громкий звонок прервал неоконченный спор. Ганс Касторп, растянувшись в теплой морской воде, наслаждаясь приятным покалыванием, все время внимательно прислушивался, но не всегда успевал следить за аргументами противников. Порой его мысли, ненадолго обретя свободу, незаметно вырывались за пределы водолечебницы в совсем иные сферы. Иногда всплывали воспоминания о балтийских каникулах с матерью и отцом. Иногда он оказывался в доме Тинапелей, где пил чай с Иоахимом. Все чаще, однако, он думал о незнакомке, притом не вопреки, а согласно рекомендациям доктора Анкевица. Ибо тот прописал нашему Практику не только посещение «Вармбада», прогулки, неукоснительное исполнение своих обязанностей, а также тинктуру со стрихнином – по пятнадцать капель трижды в день, для общего поднятия тонуса. Нет, он, особо подчеркнув эти слова, дал еще один совет:

– Это, конечно, не infelix amor^[29], но если вы будете изгонять из памяти все, что связано с вашей незнакомкой, может снова наступить кризис.

И объяснил, что лучше всего было бы познакомиться с этой дамой, хоть как-то с ней сблизиться, деликатно выведать, кто она такая, поскольку ничто так не вгоняет в меланхолию, как фантазии, спровоцированные мимолетными чувственными переживаниями, впоследствии усиленными воображением.

– Иногда, поверьте, какая-нибудь несущественная деталь, совершеннейший пустяк может заставить вас полностью изменить взгляд на вещи. Это называется намеренным избавлением от иллюзий. Итак, мой вам совет: не сосредоточиваться на одном, а если уж не получится, обращаться к фактам – даже самые неожиданные факты в подобных обстоятельствах гораздо менее опасны, нежели любые мечты и грезы.

Это казалось весьма разумным, и Касторп рад был бы согласиться с доктором, но как осуществить его совет? Дать объявление в «Анцайгер»? Заплатить портье за информацию из регистрационной книги гостиницы «Вермингхофф»? Первый вариант, если вообще стоило его рассматривать, вряд ли мог что-нибудь дать. Никто из приезжающих раз в год на курорт не читает у себя в далекой России здешних газет. Второй вариант просто никуда не годился. Как подступиться к портье? Сослаться на infelix amor юнца?

Заметим, что подобные размышления Ганс Касторп позволял себе только во время процедур в водолечебнице, то есть в какой-нибудь полусотне метров от курхауса. Кроме того, по пятницам он дважды проходил мимо гостиницы «Вермингхофф». Ни Ионатан Грей, рантье из Кёнигсберга, который в Сопоте занимал целый этаж в особняке «Валгалла» на Земляничных холмах, ни Вольфрам Альтенберг, судья на пенсии из Ольштына, снимавший квартиру над торговым домом Эдельштайна, даже не догадывались о терзаниях молодого человека. Знай они хоть что-нибудь, у них появилась бы прекрасная новая тема для обсуждения. А так они спорили о чем угодно другом: о прусской системе образования, английском монетаризме, разводах, русском романе, превосходстве Гёте над Гейне и наоборот, роли аэропланов и дирижаблей-разведчиков в будущих войнах, ассимиляции евреев, недавних забастовках в России, французских суфражистках, гомеопатии, развитии курортов, Пелопоннесской войне – и, вероятно, полагали, что обладающий приятной наружностью и хорошими манерами студент Высшего технического училища, слушая их, отшлифует в «Вармбаде» свой ум, чего не достичь в стенах учебного заведения. Пожалуй, они не слишком ошибались. Но наверняка удивились бы, узнав, что больше всего Касторпа заинтересовало нечто, не имеющее никакого отношения к Гёте или, скажем, аэропланам. Однажды, в разгар жаркого спора на тему бракоразводных процессов, когда Вольфрам Альтенберг громил всеобщую распущенность, поощряемую и возводимую в норму театрами, бульварными романами и кабаре, Грей в сердцах воскликнул:

– Значит, вы за полицию нравов? Чтоб от сыщиков проходу не было?

И тут Ганс Касторп вспомнил вывеску на Вокзальной, мимо которой проходил каждую пятницу по дороге в «Вармбад»: «Сыскное бюро. Имеется лицензия. Герман Тишлер».

Не вдаваясь в подробности, сообщим, что в тот же день наш герой вошел в сыскное бюро Тишлера, однако прежде чем успел хоть что-либо сказать, испытал сущее потрясение. Ибо человек, занимающийся секретными и стыдными делами, требующими использования грязных методов, был ему знаком. В октябре они ехали в одном купе, и Касторп украдкой читал в газете попутчика заметку об убийстве Хоффмана.

– Я уже где-то вас видел, – Тишлер улыбнулся и указал на стул. – Простите, это профессиональная черта – хорошая память на лица. Но где? Попрошу не подсказывать… – Он закрыл глаза. – Ничего не говорите… – Он наморщил лоб. – Ну конечно! – Он наконец посмотрел на клиента. – В купе второго класса!

Радость и удовлетворение, сопутствовавшие этому восклицанию, ничуть не помогли Касторпу. Напротив, он еще больше смутился, как будто в том, что они с сыщиком уже встречались, было что-то постыдное.

– Чем могу служить? У вас неприятности? Кто-то вас шантажирует? А может быть, письма?

– Письма? – удивился Касторп. – Что вы имеете в виду, господин Тишлер?

– Без писем никогда не обходится. Мы мараем бумагу и доверяем написанное не тому, кому следует, – вы даже не представляете, какими неприятностями оборачивается. Я всегда повторяю клиентам: лучше десять раз согрешить, пускай и взяв на себя тяжкий грех, нежели описать хотя бы один свой, даже незначительный проступок. Вы пользуетесь туалетной водой «Пергамон», не так ли?

– Так точно, – холодно ответил Касторп.

– То-то и оно. У меня не только на лица отличная память, но и на запахи. В поезде, вы уж простите мою бестактность, от вас пахло другим одеколоном. Это была, если не ошибаюсь, туалетная вода «Три короны». Не отрицаете? Отлично! Что же я тогда мог предположить? Что юный джентльмен, который столь бесцеремонно читает мою газету, отправляется в водолечебницу на rendez-vous^[30], но не уверен в успехе, поскольку его избранница даже не догадывается, что с недавних пор стала объектом воздыхания. Я не ошибся, верно? Остальное вы расскажете сами, я ведь не Святой Дух!

Сказав так, Герман Тишлер положил в рот медовую конфетку. В небольшой корзиночке высилась мастерски уложенная пирамида таких конфет. Хозяин пододвинул ее к Касторпу, жестом предлагая угоститься. Тот, однако, не воспользовался предложением.

– Меня восхищает ваша интуиция. Но угадали вы далеко не все. Детали моего дела необычайно сложны – боюсь, то, чего я от вас ожидаю, неосуществимо. Я имею в виду осуществление lege artis^[31], – с нажимом подчеркнул Ганс Касторп. – Речь идет об установлении личности двух русских, мужчины и женщины. Кроме того, меня интересует, зарезервируют ли они номера в Сопоте в этом сезоне, и если да, то когда и где.

Пока наш Практик излагал подробности, сыщик разгрыз конфетку и будто невзначай записал в блокнот номер комнаты в гостинице «Вермингхофф», потом его зачеркнул и написал сокращенно «Панс. Сед.», что, видимо, означало название пансиона, и сверху поставил прошлогоднюю дату, которую ему сообщил клиент.

– Дело чрезвычайно простое. – В рот сыщика отправилась следующая конфета. – Однако же выяснить планы этой пары можно будет только после того, как они зарезервируют номера. Если ситуация в России им это позволит.

Поскольку Касторп уставился на него с недоумением, свидетельствующим о полной неосведомленности в этом вопросе, он посчитал нужным спросить:

– Я вижу, вас не занимает политика?

Когда же клиент в ответ пожал плечами, Герман Тишлер, словно бы с удовлетворением, начал перечислять по месяцам события, произошедшие с начала года. Кровопролитие в Петербурге! Забастовки в Москве! В Варшаве стрельба на улицах! А в Лодзи баррикады!

– Быть может, – громко засмеялся он, – этот колосс на глиняных ногах разлетится как арбуз, царь вынужден будет отречься от престола, и тогда…

– Тогда? – подхватил Касторп.

– Только война!

Сыщик, правда, не уточнил кто с кем будет воевать после отречения царя, однако Касторп, которого никогда не волновали сообщения из-за рубежа, уже в поезде, на обратном пути в Гданьск, всерьез задумался, насколько такое возможно. Впрочем, никаких тревожных симптомов нигде не наблюдалось. В гусарских казармах все шло в обычном, довольно-таки вялом ритме. В газетах если и писали что-либо о России, чаще всего прибегали к обтекаемым фразам типа «успокоение чересчур разбушевавшихся волн» или «Черноморский флот вновь проводит маневры». Эдгар Мацкайт и Вальдемар Розенбаум, которым Касторп будто ненароком задавал вопросы, рассказывали интересные, но тоже не слишком конкретные вещи – их главным образом тревожило, смогут ли они на каникулы уехать домой в Россию и затем спокойно вернуться. Даже госпожа Хильдегарда Вибе, которую трудно было заподозрить в интересе к политике, однажды, столкнувшись с Касторпом в кухне, заметила: «Не скажу худого слова, но эти русские не такие уж олухи, мой покойный муж говаривал, что они нам еще покажут!»