Текст книги "Секс и ветер (СИ)"
Автор книги: Павел Гаммал
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
Дверь яростно заскрипела, впустив очкарика в белом халате.
– Ну-с, Квакина, – он склонился над Катькой. – Как себя чувствуете сегодня?
– Сегодня? – обалдела Катька. – Я что, давно здесь? Вы кто? Где мои дети? Где я?
– Ну-с, хватит, хватит, – добродушно рассмеялся очкарик. – Каждый день одно и то же.
– Что, одно и то же, – Катька попыталась приподняться. – Вы кто?
– Я ваш лечащий врач. – очкарик полез лучом тонкого фонарика Катьке в глаз. – Пантонов Юрий Юрьевич.
– Гандонов ты, а не Пантонов, – криво улыбнулась Катька. – Это меня Квакин сюда упек, чтоб детей после развода не забрала, да? Говори, гнида очкастая.
– Зря вы так, Катерина Алексеевна, – он удовлетворенно причмокнул. – Муж ваш тут совершенно ни при чем. Вы отдыхайте пока. Завтра будем снимать повязки.
– Повязки? – Катька попыталась скосить глаза из стороны в сторону. Получилось не очень. То есть, совсем не получилось. Как будто веки заклеили скотчем. – Слышь ты, нус-гнус, я щас милицию вызову.
Очкарик захихикал и пошаркал ботинками к выходу.
– Подожди, миленький, – быстро зашептала Катька. – Как там тебя, Юрий Юрьевич? Отвяжи меня, Христа ради. У меня детки маленькие дома. Что хошь для тебя сделаю, только отпусти.
– Завтра, Катерина Алексеевна, – стоя в дверном проеме, он показался Катьке похожим на артиста из недавно просмотренного сериала. – Всё завтра.
Дверь захлопнулась, гулко разбудив заснувшее эхо.
В носу у Катьки защипало, как в детстве, когда мама незаслуженно отлупила ее. Сейчас, как и тогда, хотелось держаться, быть сильной, вырасти и отомстить всем своим врагам. Но, как и тогда, слезы лились ручьем. Всхлипнув, Катька забылась беспокойным сном.
Яркий луч лампы бил в глаза, проникая прямо в мозг.
– Екатерина Алексеевна, – бритый наголо мужик в расстегнутом пиджаке тряс ее за плечо. – Очнитесь! Да, очнитесь же! Пантонов, ты ж говорил, что она готова?
– Да готова она, – Катька услышала знакомый голос. – Все показатели в норме. Прикидывается.
Бритый хлестко ударил Катьку ладонью по щеке. Искры сыпанулись из закрытых глаз Катьки, заставив их открыться.
– Так-то лучше, – удовлетворенно поскреб лысину бритый. – Очухалась?
– Вы кто? – шевельнула губами Катька.
– Мы то? – бритый сел за стол, аккуратно собрав в стопку листы бумаги. – Мы, милочка, госбезопасность. Слышала про такое?
– Слышала, – согласно закивала Катька. – А где мои дети?
– Дети твои в надежном месте, – бритый подтолкнул к ней стопку бумаг. – Вот, посмотри, детки твои на природе отдыхают. А от того, как ты нас будешь слушаться, зависит то, как быстро ты с ними встретишься. Ферштейн?
– Ферштейн-лихтенштейн, – забормотала Катька. – Это что, я в 37-й год попала? Или тут кино какое снимают?
– Ага, кино, – бритый грузно поднялся из-за стола и, перегнувшись через столешницу, ткнул пальцем прямо Катьке в глаз. – А я Ален Делон в главной роли.
– Тимофей Игнатьич, – укоризненно заблеял очкарик. – Вы так всю мою работу насмарку пустите.
Катька молча плакала, прикрыв глаз ладонью.
– Итак, – бритый опустился на стул. – Если приоритеты расставлены, можем начинать. – Квакина! – рявкнул он. – Сюда смотреть!
Катька ойкнула, преданно глядя на него.
– Значит так, Катерина, – бритый раскрыл папку. – Ты ни в чем не виновата. Ни ты, ни твои дети. Все матушка-природа замутила, когда создавала тебя. – Он придвинулся ближе вместе со стулом. – Тебе никогда не говорили, на кого ты похожа?
Катька обрадованно закивала.
– На папу, на кого же еще? Все говорили.
– Дура, – хлопнул по столу бритый. – Пантонов, зеркало.
Очкарик услужливо склонился перед Катькой, держа на вытянутых руках большое зеркало.
«Видно бритый этот большой начальник», – подумала Катька, скосив глаза в зеркало. – «Раз доктор ему так прислуживает».
Из зеркала на Катьку смотрело знакомое до боли лицо. Но это была не она.
– Кто это? – выдохнула Катька. – Что вы со мной сделали?
– Это заслуженная артистка России Крановская, – бритый махнул рукой в сторону Катьки. – Узнаешь, Екатерина Алексеевна? Или теперь тебя будем называть Ириной Алесеевной? Как Крановскую, а?
– Еще раз, Катерина, – бритый устало потер переносицу. – Подходишь к юбиляру, хрипишь про свое больное горло, сокрушаешься, что не можешь петь в его честь и предлагаешь компенсировать незадачу страстным поцелуем.
– А если он не согласится? – в который раз переспросила Катька. – И что это за яд такой, что на меня не действует, а на него подействует?
– Нет такого мужика на просторах нашей родины, – рассмеялся бритый. – Кто не хотел бы трахнуть молодую, но знаменитую артистку.
– А жена его что подумает? – Катька поправила волосы. – И ну, как не даст поцеловать-то?
– А это уже твоя проблема, – бритый посмотрел на часы. – Хочешь увидеть своих деток живыми и здоровыми, улучи момент, чтоб его мымры рядом не было. Всё, пошли, – коротко бросил он в рацию.
– Пятый, пятый, – рация хрипела, сбиваясь на свист. – Где артистка?
– Ищем, – прохрипел пятый коротко.
– Ищем-свищем, внимание всем! Артистку – ноль-десять. Повторяю, артистку – ноль-десять. Как поняли меня, прием?
– Второй, понял.
– Третий, понял.
– Четвертый, понял.
– Пятый, понял.
– Расчет окончен, – подытожил бритый, нажимая на кнопку мобильного. – Эх, Катя-Катерина, не проста оказалась, сучка. – Петя? Да, я. Ты детей выводи на прогулку. Как нет? Кто забрал? По чьему приказу?
– Екатерина Алексеевна, вы не волнуйтесь, – помощник президента оказался ниже, чем в телевизоре. – Дети вместе с вашим мужем будут ждать в вашем новом доме. Программа защиты свидетелей есть и у нас. Придется вам выступить в суде. Вы у нас главный свидетель.
– Скажите, – Катька посмотрела в зеркало. – А лицо мне старое вернут? Или оставят это? Пусть лучше оставят. Бритый говорил, что с таким лицом моей благосклонности захотят все мужики. А мне все и не надо. Лишь бы Квакин мой рядом был.
БОРЯ-БОРЕНЬКА
– Боря-Боренька! – мать уже не кричала. Она просто ходила вдоль развалин и выла. – Где ты, сынок?
Было жутко смотреть на это со стороны. На это всегда жутко смотреть, но сейчас было особенно. Зная, что помочь уже нечем, что прошли все мыслимые сроки, что выжить в уже не дымящихся обломках невозможно ни по каким законам – ни по законам физики, ни по Божьим. Помогать надо было ей, но она не хотела помощи – она хотела сына. Живого. Такого неуклюжего и родного. С маленькой родинкой под левым глазом, которая совсем не портила его, а придавала лицу смышленое не по годам выражение. Четыре года. Всего четыре года счастья и каждодневной, каждочасной боязни потерять единственное, что у нее есть. Всё это знали мы – спасатели. Всё это рассказала нам его мать за те дни, во время которых мы зубами грызли бетон, пытаясь найти Борю-Бореньку.
– Зуев, – капитан выглядел плохо – скулы ввалились внутрь лица, обветренные губы, потухшие от усталости глаза. – Сворачивай свое отделение – приказ комбата.
– Товарищ капитан, – я смотрел в сторону. – Разрешите задержаться на сутки.
– Товарищ старшина! – повысил голос тот. – Приказы не обсуждаются! Свернуть отделение и в часть, шагом марш!
– Слушай, капитан, – я перешел на шепот. – Ты человек или нет? Я чувствую, еще день и мы его откопаем.
– А ты слушай меня, экстрасенс х..ев, – капитан притянул меня к своему лицу. – Ты думаешь, мне не жалко ее? Я уже за две сотни таких развалин расковырял за службу, понял? Так что, давай…
– Пошел в жопу!
Я развернулся и пошел в сторону своей палатки. К вечеру лагерь опустел – остался я и мать. Она уже не ходила – не было сил. Просто сидела на обломке стены.
– Идем, мать, поешь горячего, тебе надо.
В ее глазах не было ничего – ни воли, ни сил, ни слез. Только надежда. Надежда горела маленькой искоркой в самой глубине.
– Ты найдешь его, Зуев, – она покачала головой с грязными нечесаными волосами. – Я знаю, ты его найдешь.
Утро серело туманом, скрывая нелепые нагромождения того, что когда-то было домом. Я набрал в котелок мутноватой воды из ручья и вдруг услышал собачий вой. Он несся со стороны развалин. Подойдя ближе, я увидел лохматого беспородного пса, сидящего на бетонной плите. Он не выл. Он стонал, как стонет от боли человек.
– Друг, – мать сидела рядом и гладила его по большой голове. – А я думала, ты умер. Мы искали тебя три недели. Боря-Боренька плакал не переставая, не ел три дня. Где ты был?
Пес ткнулся носом ей в ладонь, пристально посмотрел мне в глаза, поднял голову и застонал.
– Мать, – я подошел ближе. – Ну-ка, отойди. И пса своего забери. Тихо всем!
Я упал на холодную шершавую плиту, прислонившись ухом к трещине. Где-то слева стрекотал кузнечик и это очень мешало. Скосив глаз, я увидел, как мать зажала обеими руками морду Друга. Из трещины тянуло теплом и еще чем-то. Чем?
– Боря, – я вжал губы внутрь трещины. – Боренька, отзовись, сынок!
Теперь ухо. Я превратился в радар. Стон. Показалось? Нет. Вот еще один.
– Тихо, я сказал!
– Это не мы, – задрожал ее голос в ответ.
– Так, быстро, – я вскочил на ноги. – В палатке мобильник, вызывай всех, до кого дозвонишься. А я буду потихоньку разбирать.
Через час мы его достали. Живого! Капитан молча пожал мне руку, сказал представит к награде. А мне она ни к чему, ведь это Друг его нашел. Мать снова плакала, но теперь от счастья. Друг лаял. Боря-Боренька лежал на носилках и улыбался ласковому утреннему солнышку. И родинка под его левым глазом улыбалась вместе с ним. А я? Я позвонил маме.
ИВАНУШКА
Луч падал косо, упираясь Ивану прямо в глаз.
«Пора вставать, – подумал Иван. – Собираться на работу, мать ее. Что за геморрой? Каждое утро на работу и на работу, так и жизнь пройдет. Скорей бы пенсия, что ли? Хотя, с другой стороны, не на завод ведь. Это тоже, как посмотреть, что лучше. Может, на заводе было бы веселее – постоять смену у станка, ущипнуть нормировщицу за брезентовый зад, после работы распить поллитру с коллегами по цеху. Романтика серых будней. Зато, не надо думать, что будет завтра с твоими подчиненными, где взять деньги на оплату аренды и налогов и т.д. и т.п. Детей надо бы вывезти к морю. Гальке новую шубу обещал. Зачем ей новая, когда старая еще ничего? Теща замучила со своим огородом на даче – трать выходные на прополку и поливку, а кто спасибо скажет? Тесть, тоже фраер – то ему не так, да это не этак. А самому, кроме бутылки, ничего не надо. И еще смотрит волком, когда выпить с ним отказываешься. А на работе вообще завал – сокращения за сокращениями. А что будет с ипотекой и кредитом за машину никого, кроме меня, не волнует. Сердечко что-то пошаливает последнее время – надо бросать курить. И Ленке не мешало бы объяснить, что мужчине его возраста нет необходимости так часто заниматься сексом. Может бросить ее? Хотя, двадцатилетняя любовница тешит самолюбие. И не только самолюбие. Всё, пора вставать».
– Иван Петрович, – настойчивый женский голос пробивался сквозь сон. – Иван Петрович!
– Да, – Иван открыл глаза. Перед ним, склонившись к его креслу стояла красивая блондинка в синей униформе.
– Иван Петрович, – она улыбнулась. – Ницца не принимает по погодным условиям. Куда прикажете лететь?
– В Барселону, – ответил он. – И созвонитесь с Кольдманом по поводу перенесения на неделю сроков покупки аглопоритного комбината. Мне кофе. – Он поднял спинку кресла, потянулся.
– Веселовский!
– Да, Иван Петрович, – помощник выскочил из-за кресла.
– Контрольный пакет акций «Росметалла» почем нынче? – Иван скосил глаза в иллюминатор. – Снится всякая чушь.
МАЛЫШ И ДЕКАРТ
Вон он идет – ботинки блестят и воняют чем-то, брюки смешно топорщатся сбоку, не как у всех, на голове – смешная шапка. Я чую его издалека – сначала в промерзшем за ночь переходе слышны гулкие шаги, потом появляется нелепая фигура, широко размахивающая руками при ходьбе и бормочущая что-то себе под нос. В этот момент нужно заставить себя оторвать закоченевшее тело от кое-как нагретого бетона и проковылять ему навстречу, виновато помахивая хвостом и преданно заглядывая в глаза.
– Привет, Малыш, – он ласково треплет меня по загривку, оставляя в шерсти знакомый когда-то запах домашнего тепла – включенного на кухне газа, варящихся в алюминиевой кастрюльке сарделек и свежепринесенного из магазина хлеба. – Замерз, бедняга? Пойдем, отогреешься.
Он подходит к стеклянным дверям и, звеня связкой ключей, отпирает их. Я вежливо пропускаю его вперед и аккуратно протискиваюсь следом. В большом зале тепло и тихо. Скоро он включит эскалаторы, и народ побежит, суетясь, по своим делам. Но, все это позже. А сейчас, он торжественно вынимает из кармана сверток с аппетитными косточками, разворачивает его и кладет рядом со моим носом. Надо быстрей съесть угощение, пока не появился злой сержант. Ну, не любит он собак. Боится, почему-то. Хотя, виду не подает. Старается меня выгнать за двери. Тут важно увидеть его раньше и скользнуть ужом на эскалатор, ведущий вниз к поездам. А там – едь, куда хочешь.
– Михеич, а ведь ты для Малыша, что твой бог, – это тетя Маша – уборщица. – Появляешься ниоткуда, кормишь, поишь, а потом исчезаешь в никуда.
«А ведь и правда, – я стоял, зажав в зубах последнюю кость. – Раньше, в той, прошлой жизни, я был атеистом, как и все, или почти все, окружавшие меня люди. А сейчас впору задуматься, что есть Бог и что он значит для каждого живого существа в этом мире. И он есть. Иначе, я не помнил бы, кем был в прошлой жизни. Да-а, вот тебе, бабушка, и картезианский дуализм. А вот и мент пожаловал. Надо бежать, пока не получил форменным ботинком по ребрам».
– Пока, люди добрые. До завтра!
– Что-то Малыш сегодня разлаялся, – тетя Маша обернулась от эскалатора.
– Бить его некому, – удачно, на его взгляд, пошутил сержант. – А мне некогда.
– Тебе бы Пришвин, о вечном надо думать с такой фамилией, – Михеич запер свою каморку. – Что ты оставишь после себя?
– А что? – возмутился сержант. – Вона, дачу оставлю. Чай, тоже, не лаптем деланные.
ГРАЖДАНЕ ПАССАЖИРЫ!
– Граждане пассажиры! При подъеме занимайте левый ряд эскалатора. По возможности, проходите вперед, – Надя отодвинула микрофон, зацепив краем глаза часы. 16:20. Еще час сорок и домой. Как ме-е-е-едленно-о-о тянется время. Вздохнула. – Граждане пассажиры! При подъеме занимайте оба ряда эскалатора. По возможности, проходите вперед.
Задолбала такая работа. Вон, Катька-соседка целыми днями дома – сериалы смотрит, передачи про экстрасенсов, а все почему? Потому, что может себе это позволить – муж ейный, видите ли, в префектуре штаны просиживает – взяточник, небось, клейма ставить негде.
– Граждане пассажиры! При подъеме занимайте левый ряд эскалатора. По возможности, проходите вперед.
Где бы себе найти такого мужа. Или хоть какого. Хотя бы завалящего какого найти. Так нет же, попадаются все больше либо алкаши, либо душевные уроды. Термин «душевные уроды» Надя придумала сама и страшно гордилась этим. Под него попадали все «нерусские» – этот термин она прочитала в газетенке, подброшенной в почтовый ящик, а также сантехник ДЭЗа, содравший за установку нового смесителя полторы тыщи. С другой стороны, если задуматься, золотозубый Керим, работающий дворником на их участке, неоднократно делающий Наде предложения, сопровождаемые неприличными подмигиваниями, не «душевный урод», хотя и «нерусский». Но, Надя испытывает к нему что-то непонятное, похожее на чувства, особенно, когда он касается ее ладони, здороваясь поутру. Шершавая, задубевшая кожа пропускает внутрь Надиного организма какой-то ток.
– Граждане пассажиры! При подъеме занимайте оба ряда эскалатора. По возможности, проходите вперед.
Наверное, у него там, на родине, есть семья, да не одна. Детей вагон и маленькая тележка.Вот бы и ей хотелось иметь ребеночка. Своего, родного.
– Ефремова, зарплату получила? – в будку, ухмыляясь всунулась физиономия электрика Коли. – Одолжи детишкам на молочишко.
– Слушай, Пендрыкин, – Надя попыталась закрыть дверь, прижимая его ботинок. – Шел бы ты, а? Знаю я твое молочишко сорокоградусное.
Электрик, вздохнув, ушел, оставив в будке запах застарелого перегара.
– Граждане пассажиры! При подъеме занимайте левый ряд эскалатора. По возможности, проходите вперед.
Взрыв вогнул внутрь стекла Надиной будки, рассыпав их в тот же миг везде. Мелкие осколки попали даже внутрь блузки, оцарапав кожу.
– Что? Где? Кто это? – Надя кричала, лежа на полу, пытаясь криком успокоить себя. – Ёпэрэсэтэ! Мама! Взрыв? Что делать?
Быстро ощупав себя, она пошевелила сначала ногами, потом руками. Попыталась встать – удалось со второй попытки. Сквозь пелену дыма было видно, как тени людей, шатаясь, налезая друг на друга, поднимаются по остановившимся эскалаторам. Еще Надю испугала тишина. Полная.
– Это так тихо кругом или меня контузило? – Надя дернула за рукав какого-то пассажира. Тот только отмахнулся в ответ.
Пытаясь хоть как-то ослабить боль и гул в голове, Надя побрела в сторону, противоположную людскому потоку. Там, в глубине тоннеля был запасной выход наверх, о котором знали только работники метрополитена. Ориентироваться в дыму было сложно, но Надя за столько лет работы знала станцию, как облупленную. Перед ступеньками, ведущими в тоннель, она споткнулась обо что-то и упала. Пошарив вокруг, Надя обнаружила девочку лет шести. Приблизив ее лицо к своему, она попыталась понять, жива ли та. Закатившиеся глаза под приоткрытыми веками испугали Надю. Подхватив девочку на руки, она встала и побрела к заветной двери.
– Мам! – Ленка впорхнула на кухню – легкая в летнем платьице. – А почему завуч сказала, что ты мне не родная?
Надя, охнув, тяжело опустилась на табуретку. Протянув руку, усадила Ленку себе на колени.
– Девочка моя, – начала она, сглотнув накатившую слюну. – Ты уже достаточно взрослая и должна знать. В общем, работала я тогда в метро контролером…
ВЕСНА ПРИШЛА
Муха сидел на стекле, нервно потирая передние лапки. Если бы можно было глянуть в микроскоп или, хотя бы, в морской бинокль, то вы бы увидели, с какой бешеной скоростью вращаются его глаза, пытаясь обнаружить опасность. Опасность могла прийти отовсюду и в любом виде – в виде мухобойки, зажатой в лапе нелепого чудовища с огромной головой или в виде лохматой морды, с длинными ловкими лапами и острыми когтями. В общем, как говорит Мухин дедушка: «Тяжела жизнь морского летчика – улетаешь в море, прилетаешь в море».
Как же все-таки вылететь в окно? Надо было хорошо учиться в школе. Кажется, науку об оконных проемах изучают в первом классе, а семья как раз тогда переезжала в другой район города, и Муха, конечно, все пропустил. Вот же, гребаная кочевая жизнь. Он оглянулся по сторонам в поисках бабушки, не упускавшей случая дать ему затрещину за крепкое словцо. Но, лучше бы было сейчас получить затрещину от бабушки, чем вот так вот сидеть на стекле, ожидая неминуемой гибели.
– Бабушка! – закричал Муха. – Де-е-ед! Кто-нибудь!
Прислушался. Никого в ответ. Может быть, нужно помолиться? Ведь только вчера вечером Жердяй говорил о том, что если попросить небеса о помощи, то она непременно придет. А как просить? Об этом он ничего не говорил. Ладно, попробую как-нибудь.
– Небеса, дающие нам силу… – Муха перебежал левее. – Поддерживающие нас в полете, дарующие нам воду и солнечный свет. Обращаюсь к вам, о великие, помогите, спасите меня, недостойного…
Дверь в комнату распахнулась, всколыхнув сквозняком тонкие занавески.
– Дима, – мама подошла к кровати, приподняла край одеяла. – Сынок, вставай, а то в школу проспишь. Как тут у тебя душно.
Она подошла к окну и распахнула настежь створку.
Муха вылетел в окно, сосредоточенно жужжа.
– Урррррррааааааааа! Сработало! – кричал он, закладывая вираж. – Куда сейчас? Полечу к деду с бабушкой, расскажу им. Нет! – Муха резко затормозил в воздухе. – Жердяй что-то говорил о том, что надо отблагодарить небеса. А как?
Это была последняя мысль Мухи.
– М-м-м, – промычала первая ласточка. – Жирная муха попалась, вкусная!
– Почему тебе всегда везет? – вторая ласточка, трепеща крыльями, зависла над подругой.
– Понимаешь, – первая элегантно взмыла вверх. – Везет – это из лексикона слабаков и неудачников. А успешным ласточкам не «везет», а они просто хотят – и добиваются своего. Понятно?
– Полетели на поле, там идет посевная, – примирительно предложила вторая. – Еды хватит на всех.
– Не могу, – первая камнем бросилась вниз. –Мне нужно в сени.
Тракторист Василий вышел на крыльцо, желтыми заскорузлыми пальцами размял «Приму». Подкурив, выпустил струю дыма вверх.
– О, первая ласточка! – пробормотал Василий. – Мань!
Из сеней вышла жена в застиранном халате на босу ногу.
– Што, Вась? – она приложила ладонь ко лбу.
– Ласточка с весною в сени к нам летит, – Василий смачно сплюнул себе под ноги. – Весна пришла, Мань, поди посмотри, грачи прилетели?
ТИМОФЕЕВ ДЕНЬ
Нырнув поглубже, Тимофеев увидел тело, лежащее на дне. Мысли поскакали галопом – почему не всплывает, кто он, утонул сам или помог кто? В общем и целом, как говорит их начальница, картина ясная – утопленник. Вздохнув, насколько это возможно в акваланге, Тимофеев шевельнул ластами. Вынырнув, сбросил маску, цепляясь рукой за веревку, свисавшую с борта катера.
– Там это, – пробормотал он по направлению к инструктору. – Труп.
– Живой? – поинтересовался загорелый инструктор.
– Труп? – Тимофеев подтянулся и неуклюже перевалился через борт.
– Живой труп, – заржал инструктор. – Что-то мы такое в школе проходили. Или в институте.
– А вы, простите, какой ВУЗ заканчивали? – поинтересовался Тимофеев.
– Физкультурный, – постучал себя пальцем по бицепсу инструктор. – Не международных же отношений, блин.
Этот «блин» примирил Тимофеева с инструктором – таким довольным собой и собственной жизнью, что ему как-то сразу расхотелось портить этот не по-осеннему солнечный день.
– Так что за труп? – инструктор заставил мысли Тимофеева двигаться в правильном направлении.
– Труп, как труп, – ответил тот, стягивая мокрый костюм. – Ничего особенного.
– Слышь, друг, – инструктор придвинул лицо, обдав нос Тимофеева свежим запахом мяты. – А может, ты это, – он прищелкнул пальцем по горлу. – Того?
– Сам ты «того», – брошенные баллоны гулко бумкнули о дно катера. – Ты же нас проверял алкометром перед погружением.
– Ну, проверял, – инструктор сосредоточенно ковырнул в носу. – Ментов вызывать нужно.
Через три часа все закончилось. Сначала водолазы подняли труп с привязанным к его ногам мешком с кирпичами, а затем усталый следователь с красными глазами опросил всех присутствующих. В общем и целом, как говориться, выходной удался на славу. Стоя в глухой пробке, Тимофеев думал о том, что этот труп, когда еще не был трупом, может быть, был кому-то хорошим отцом или мужем. Сбоку отчаянно сигналили. Встряхнувшись, он увидел блондинку, сидящую за рулем «Ягуара» и упорно глядящую на него. Он засигналил в ответ. Окно «Ягуара» отъехало вниз.
– Тимоха? – блондинка сняла очки, пытаясь перекричать шум моторов.
– Людка? – Тимофеев неуверенно вгляделся в соседку по полосе. – Дуркина, ты?
– Обижаешь, начальник, – «Ягуар» продвинулся чуть вперед. – Давно не Дуркина. Смирнова я. По мужу.
– Это не тот ли Смирнов, что водку делал? – неуклюже пошутил Тимофеев.
– Ага, – подмигнула ему блондинка. – Потомок его. Ладно, Тимоха, бывай. Привет жене и детям.
«Ягуар», мигнув поворотником, перестроился в соседний ряд. Потом – еще, и еще, пока, наконец, не исчез из виду вытягивающего шею ему вслед Тимофеева.
– Вот, б…дь, – он стукнул ладонями по баранке. – Крутишься тут, крутишься, как рыба в колесе. Вроде, и добился чего-то. Вон, с аквалангом по выходным ныряю, чтоб потом, летом, на Красном море… Эх…
Дома было тихо. Вкусно пахло пирогами с мясом и еще чем-то, непередаваемо домашним. Тимофеев повесил куртку на вешалку, бросил ключи на полку и посмотрел на свою грустную физиономию в зеркало. Хотелось плакать, как в детстве, когда Витьке родители купили магнитофон, а ему – нет. Из глубины квартиры донесся мелкий топот. Тимофеев присел на корточки, раскинув руки в стороны.
– Папка! – вихрастый толстощекий малыш с ходу бросился к нему на шею, горячо зашептал в ухо, налегая на «Р». – Я сегодня хорррошо себя вел. Где ты был так долго? Когда мы пойдем в зоопарррк? Ты же обещал. А у меня сломался самосвал. Починишь?
Тимофеев зарылся носом в теплую щеку малыша. Слезы душили его.
– Папка, ты плачешь? – малыш отстранился, серьезно глядя Тимофееву прямо в глаза. – Почему?
– Я очень люблю тебя, сын, – Тимофеев смешно, по-детски, потер кулаками глаза. – И пошло оно всё…
ПОХОРОНЫ ДЯДИ ЛЁШИ
Дождь косо стучал в окно. Лилька лежала на кровати и смотрела, как мокрые дорожки, пересекаясь, сливаются в одну. Не хотелось болеть именно сейчас. Хотя, если разобраться, болеть не хотелось никогда. Нет, хотелось – в детстве, перед контрольной по алгебре, и еще, когда умер дядя Лёша и мама сказала, что на похороны пойдут все, включая Лильку. И еще так выразительно посмотрела на нее, ожидая чего-то, кроме глухой стены молчания в ответ. Зло поджав губы, мама ушла на кухню, а Лилька, гордо вскинув голову с непокорными рыжими прядями, громко хлопнула дверью своей комнаты. Хотелось плакать. С одной стороны, Лилька любила дядю Лёшу, но с другой – жутко боялась покойников. Тогда Лилька решила заболеть. До похорон оставалось два дня и приходилось действовать быстро и наверняка. Покопавшись в кладовке, она вытащила из-за шкафа старые папины удочки. Потоптавшись у двери, Лилька закрыла глаза и шагнула в прихожую.
– Ты куда это? – как будто поджидала ее мама, внезапно появившись из кухни.
– На рыбалку, – независимо дернула подбородком Лилька.
– А уроки? – мама загораживала выход.
– Так каникулы же, – пыхтя, Лилька попыталась протиснуться мимо.
– Ах, каникулы! – мама схватилась рукой за тонкое удилище. – Как тройки в четверти хватать, так мы умные, а учителя нас не понимают.
– Мам, – Лилька глянула снизу двумя блюдцами голубых глаз. – Я завтра выучу, а там Сашка ждет.
– Смотри, Лилька, – махнула рукой мать. – Добегаешься, как отец твой, сучий потрох, вон, до сих пор бегает где-то.
Лилька ужом выскользнула за дверь и, что есть духу, помчалась к реке. Конечно, Сашкой там и не пахло.
– Небось, опять дома алгебру зубрит, – Лилька огляделась вокруг.
План был прост до безобразия – нырнуть в холодную воду, а потом бежать изо всех сил домой. Холодный утренний воздух должен был завершить благополучный исход операции. Спустя двадцать минут мокрая с головы до ног Лилька оглашала звонким плачем окрестности. На плач выбежала мама, всплеснув руками, схватила Лильку в охапку и, не вытирая, сунула на свою кровать, прямо под толстую перину, накрыв сверху второй. Лильке было холодно, зубы выбивали мелкую дробь. Потом стало невыносимо жарко. А еще позже просто стало нечем дышать от жара, и она провалилась в забытье.
Открыв глаза, Лилька обнаружила себя в незнакомой комнате с плохо прокрашенными стенами. Кровать под спиной противно скрипела. Оглядевшись, она увидела двух незнакомых девчонок, спящих на таких же кроватях под тонкими одеялами.
– Это что, мать в детдом меня отдала, как грозилась, – ахнула Лилька, прикрыв ладошкой рот. – За то, что я не пошла на похороны?
Белая дверь, тихонько скрипнув, приотворилась, впустив аккуратно причесанную голову в очках. Затем показалась рука и поманила Лильку пальцем. Как завороженная, Лилька поднялась со скрипящего матраса и пошла на зов. Выйдя в коридор, она ткнулась носом в белый халат тетеньки, манившей ее из-за двери.
– Поговорим, Лилия? – тетенька положила руку на Лилькино плечо.
– Поговорим, – хлюпнула носом Лилька. – Чего ж теперь делать-то.
– Пойдем ко мне в кабинет, – она слегка подтолкнула Лильку вперед по коридору.
– А вы кто? – Лилька оглядела коридор на предмет внезапного побега. – Директор?
– Директор чего? – усмехнулась тетка.
– Ну, детдома, вот чего, – выпалила Лилька.
Тетенька присела на колени, сняла очки, приблизив свои глаза к Лилькиным.
– Нет, – улыбнулась она глазами. – Я – главврач областной больницы.
Лилька, глядя в ее золотистые глаза, почему-то сразу поверила ей, кивнув в ответ, по-взрослому наморщив лоб, но слез сдержать не смогла. Они текли по щекам, оставляя за собой все старые страхи – и контрольную по алгебре, и похороны дяди Лёши, и детдом, оказавшийся на поверку простой больницей.
– Тетя главврач, – всхлипывая, Лилька шептала мокрыми губами прямо ей в ухо. – Я оч-чень б-боюсь покойников. Поэтому заболела, чтобы не идти на похороны дяди Лёши. Не ругайте меня, пожалуйста.
– Я тоже очень боюсь покойников, – врач отстранила Лильку, подмигнув ей.
– Да ладно, – недоверчиво протянула та, вытирая щеки ладошками. – Вы же взрослая.
– Взрослая, а вот видишь как, – доктор взяла мокрую ладошку Лильки в свою. – Пойдем, Лилия ко мне в кабинет, будем чай пить.
– С сушками? – обрадовалась Лилька.
– С сушками, с печеньем и вареньем, – засмеялась тетя врач. – А покойников бояться не надо. Меня моя бабушка учила – надо подойти к покойнику и взять его за большой палец ноги…
– И что, он оживет? – Лилька затаила дыхание.
– Нет, конечно, – доктор сделала серьезное лицо. – Но бояться покойников ты перестанешь точно.
– А вы не знаете, дядю Лёшу уже похоронили? – с надеждой спросила Лилька.
– Думаю, да, – врач ключом открывала дверь в кабинет. – А тебе зачем?
– Где ж я теперь другого покойника найду? – пробормотала Лилька. – Чтоб за палец его ухватить.
ПАРМСКАЯ ВЕТЧИНА
– Придурок? – она наклонила голову. – Или просто?
– Что просто? – он сидел за своим столом, подперев подбородок.
– Просто хочешь позавтракать со мной завтра утром? – она скользнула взглядом по расстегнутому вороту его рубашки.
– Чем? – он изящно стряхнул столбик пепла с коричневой сигареты.
Дыней и пармской ветчиной, – она встала из-за своего стола, прихватив полупустой бокал.
– Не сезон, – он, с опаской, придвинул свою тарелку поближе.
– На дыни? – она плюхнулась на стул рядом с ним.
– Нет, – он попытался отодвинуться вместе со стулом. – На пармскую ветчину.
– Это почему? – она наклонилась к нему, давая возможность заглянуть в декольте.
– Свиной грипп, – он воспользовался случаем и положил руку на ее колено.
– А ты что, свиновод? – она тряхнула гривой красиво уложенных волос.
– Нет, просто с детства люблю пармскую ветчину, – он оглянулся вокруг.
Ресторан жил своей жизнью, не обращая внимания на них.
– Жду тебя в туалете, – жарко щекотнув губами его ухо, она поднялась и, покачиваясь, пошла к лестнице.
Через минут десять, вернувшись, присела на краешек стула, стараясь держать спину прямо.
– Ты точно придурок, – она кивнула головой для усиления эффекта. – Почему не пришел?
– Мама приучила не шататься по женским туалетам, – он жестом подозвал официанта.