Текст книги "Секс и ветер (СИ)"

Автор книги: Павел Гаммал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Итак, 11 января 1948 года – мой очередной день рождения. Отмечали в родной общаге. Друзей навалило так, что конец импровизированного стола выходил коридор. Почетное место во главе занимал Петр Андреевич Цикало – ЦИКа, как его за глаза называли все обитатели этого дома. Майор в отставке, списанный по ранению, добрейшей души человек, пытавшийся казаться строгим. В общем, приняли хорошо. Этак, грамм по триста на грудь. На холодную водку так вкусно ложилась желтая разваристая картошечка с солеными огурчиками и деревенским студнем. Потом, когда официальная часть подошла к концу, пошли всем скопом в близлежащую кафешку, где до отказа накачались разбавленным пивом с горячими раками. Боже, каким вкусным все это кажется отсюда – из глухой сибирской тайги!

Помнится, я все порывался ехать домой, но сподвижники рьяно уговаривали заночевать в общаге. В какой-то момент мы особенно разошлись во мнениях, и я вырвался на свободу – в морозный ночной воздух Москвы, в поисках проходящего трамвая. Тот не заставил себя долго ждать. До остановки бежать было довольно далеко и, к тому же скользко. Но, я попытался. Собравшись с силами, одной рукой придерживая ускользающую с головы каракулевую шапку, я выскочил на пустую мостовую и полетел. Да-да, именно полетел прямо под колеса черной «Эмки»...

Утро разбудило меня, лизнув косым лучом по припухшим, после вчерашнего, глазам. Взгляд уперся в черные буквы на белой простыне: ГХУ МинЛегПрома СССР.

– Где я? – прохрипел, облизнув засохшие губы.

– Давай, мальчик мой, выпей, – прожурчал удивительно мягкий голос. – Полегчает, после вчерашнего-то.

Кто-то всунул прямо в мои дрожащие руки широкий хрустальный стакан с пенящимся, леденящим зубы пивом. Не открывая глаз, я залпом осушил его содержимое, чувствуя, как каждый глоток возвращает истерзанный вчерашней пыткой организм к жизни. Наконец, отважился посмотреть на мою спасительницу. Она была божественно красива. Высокие офицерские сапоги ласково облегали стройные икры. Юбка, сшитая из грубого материала, как ни старалась, не могла скрыть от постороннего взгляда манящую округлость ее бедер. И, наконец, грудь, мягко, но, вместе с тем и упруго, нависающая над небольшим уютным животиком, манила своей неприкрытостью. Копна пышных рыжих волос обрамляла ее красивое лицо, выгодно оттеняя белоснежную кожу.

– К-кто вы? – смог выдохнуть я, оглядевшись. – Где я?

– Успокойся, миленький, – она присела на большой кожаный диван с высокой спинкой, на котором я, наверное, спал, и прижалась своими теплыми губами к моим.

Я попытался освободиться из обнимавших меня рук. Но, это оказалось не так просто. Запах ее тела просто сводил меня с ума. Я соскользнул губами к ее розовым соскам и...

17 марта 1953. Письмо от Симы.

Сегодня шнырь принес мне письмо. Плотный конверт из грубой бумаги. Круглые фиолетовые буквы на сером фоне. И только марка выделялась ярким пятном. Принес утром. А вечером, дождавшись, когда последний из моих чахоточных соседей откашляет свое, я открыл его.

«Мальчик мой, – писала Сима аккуратным детским почерком. – Не хочу терзать ни тебя, ни себя глупыми расспросами: где ты, как ты там, любимый? Понимаю, что нелегко. Но, ты же у меня сильный. Не только физически, но и духовно. Я часто плачу, особенно вечерами. Наверное, возраст дает себя знать. Часто думаю, нужна ли я буду тебе потом? Потом. Как много безысходности в этом слове. И, вместе с тем, надежды. Надежды на то, что ты еще помнишь меня, хочешь быть со мной. Я помню каждый миг, проведенный вместе с тобой. Помню всё. Нет, не хочу думать о плохом. Все будет хорошо, ведь правда? Я дождусь тебя, чего бы мне это ни стоило. Я и сейчас жду тебя. Отправляю письмо в надежде, что оно уже не застанет тебя там. Может быть, сейчас ты постучишь в мою дверь и прижмешь меня к своей груди? У нас прошли большие изменения. После того случая, меня уволили, и я уехала жить в деревню под Курском. Здесь после смерти мамы остался небольшой домик на берегу озера. Батюшка, что служит в здешней церкви, говорит, что надо перетерпеть и всё изменится к лучшему. День и ночь молюсь за нас, выспрашивая прощенье. Так много хотелось сказать, но не могу – душат слезы. Люблю тебя, Сашенька мой. Приезжай!»

Я перечитывал это письмо сотни раз, украдкой целовал каждую буквочку, прятал от посторонних глаз.

18 марта 1953. Ахромеева.

Сижу в котельной. Тепло внутри, а снаружи – метель. Вместе с дремотой пришли воспоминания.

К лету 1948-го мы плотно обосновались в комнате отдыха за большим кабинетом Симы. На проходной меня пропускали беспрепятственно, узнавая в лицо. Мы нежились на диване до обеда. Я забросил учебу, изредка появляясь на занятиях, а о боксе забыл вообще. Рухнуло все в июле. Утром я, прошел в ворота части и увидел, как старший сержант Ахромеева – толстая тетка с красным лицом бьет запряженную в телегу лошадь черенком от лопаты прямо по морде. Бедное животное всхрапывало, пытаясь увернуться или встать на дыбы, но ей мешали хомут с длинными оглоблями. Ахромеева вошла в раж, крича на лошадь. Я, молча, подошел к ней сзади, обхватил ее колени и забросил грузное тело на плечо. С испугу, она выронила черенок и заголосила неожиданно тонко, по-бабьи: «А ну, отпусти! Ты, гад, поставь меня на землю! Я всем расскажу, что ты спишь с Серафимой. Отпусти щас же! Фашист проклятый, недобиток!» Пока я, пыхтя, нес ее до приемной Симы, то вынужден был выслушать немало нелицеприятного о себе и своей семье до третьего колена включительно. Зайдя в приемную, я сбросил Ахромееву на жалобно заскрипевший стул, а сам вошел в кабинет Симы.

– Что там за крики? – спросила она, вставая навстречу.

– Твоя подчиненная избила лошадь.

– Где она? – Сима испуганно присела.

– Лошадь? – невозмутимо переспросил я. – Там, внизу.

– А подчиненная? – прикрыв рот, прошептала она.

– В приемной, – улыбнулся я. – Я ее принес.

– Как, принес? – Сима встал из-за стола, и подошла к двери.

– На руках, – я глупо таращился на нее. – Или, если быть точным, на плече.

– Дурак, – она открыла дверь и охнула.

Выглядывая из-за ее плеча, я смог увидеть только часть толстой красной ноги, лежащей на полу в нелепой позе, Ахромеевой.

Потом все завертелось, как в карусели. Врачи, констатировавшие смерть от сердечного приступа. Следователи военной прокуратуры, сменявшие друг друга на допросах. Скорый суд с приговором в четыре года. Этап. Лагерь. Лесоповал. И слезы, бесконечно льющиеся из казавшихся бездонно черными Симиных глаз.

28 марта 1953. Ворошиловская амнистия.

Это я потом вклеил кусок из газеты «Правда».

В результате упрочения советского общественного и государственного строя, повышения благосостояния и культурного уровня населения, роста сознательности граждан, их честного отношения к выполнению своего общественного долга укрепились законность и социалистический правопорядок, а также значительно сократилась преступность в стране.

Президиум Верховного Совета СССР считает, что в этих условиях не вызывается необходимостью дальнейшее содержание в местах заключения лиц, совершивших преступления, не представляющие большой опасности для государства и своим добросовестным отношением к труду доказавших, что они могут вернуться к честной трудовой жизни и стать полезными членами общества. Президиум Верховного Совета СССР постановляет: 1. Освободить из мест заключения и от других мер наказания, не связанных с лишением свободы лиц, осужденных на срок до 5 лет включительно. ... 7. Не применять амнистии к лицам, осужденным на срок более 5 лет за контрреволюционные преступления, крупные хищения социалистической собственности, бандитизм и предумышленные убийства. ...

Председатель Президиума Верховного Совета СССР К.ВОРОШИЛОВ

Секретарь Президиума Верховного Совета СССР Н.ПЕГОВ

Москва, Кремль. 27 марта 1953 г.

30 марта 1953. Свердловск.

Добравшись на попутках до железнодорожного вокзала в Свердловске, я поставил фанерный чемодан на грязный кафельный пол зала ожидания и, просунув стриженую голову в окошко кассы, попросил усталую тетку: «Один до Курска, пожалуйста. На ближайший». Подмигнул строго щурящему глаз милиционеру и присел на затертую скамью зала ожидания. До прибытия моего поезда оставалось около десяти часов. Так и просидел их, не двигаясь, боясь спугнуть, зажав в одной руке билет, а в другой – простой оловянный крестик, который дала мне Сима.

ФРОЛОВ И ЛЮСЯ

– Люся! – говорящая голова в экране телевизора бубнила о том, сколько центнеров зерновых с гектара собрали труженики совхоза имени Ильича Ленинградской области. – Люсь!

– Ну, чего тебе? – голос из кухни показался Фролову раздраженным.

– Воды принеси, – крикнул он и добавил тише. – Все надо делать самому.

Фролов поднялся с дивана. Тот жалобно скрипнул в ответ.

– Ты еще мне поскрипи тут, – он погрозил дивану пальцем, подошел к телевизору и принялся щелкать переключателем. – Что у нас еще перевыполнили на сегодняшний день?

По второй шел документальный фильм о первом секретаре обкома партии из братской среднеазиатской республики, по третьей – отчет об очередной спартакиаде народов СССР. Фролов вздохнул и выключил телевизор. Взял со стола сложенную вдвое газету и пошлепал на кухню, шаркая стоптанными задниками тапок.

– Что ты хотел, Фролов? – Люся, завязанная в цветастый фартук, улыбнулась ему навстречу вопросительно. – Кушать?

– Пить, – он подошел к пузатому холодильнику и дернул за рычаг.

Холодильник отозвался утробным рыком, но не поддался. Фролов дернул еще раз и тот, всхлипнув, открылся.

– Жалкое зрелище, – констатировал Фролов. – Тихо и пусто, как в городском морге.

– Будет тебе, – Люся ловко переворачивала аппетитно шкворчащие на чугунной сковородке котлеты.

– А что будет? – взвился Фролов. – Что это за власть, которая не может обеспечить свой народ продуктами?

Он громко захлопнул тяжелую дверь и уселся на белую табуретку. Развернув на столе принесенную газету, Фролов принялся рисовать в программе телепередач кружочки.

– Это ты, что ли «свой народ»? – Люся поставила перед ним глубокую тарелку с картофельным пюре и котлетами. – Ешь, сионист недобитый.

– Не хами, антисемитка, – обжигаясь, парировал тот. – Вот уедем, прямо в аэропорту сдам тебя властям.

Люся присела напротив него, взяла кусочек черного хлеба.

– Слушай, Фролов, – она сняла очки, и устало потерла глаза. Лицо ее при этом показалось Фролову таким беззащитным, что он отложил вилку и даже перестал жевать.

– Я тебя раньше сдам, пока ты еще никуда не уехал. Хочешь?

Фролов, сидя с набитым ртом, только помотал головой.

– Ну, тогда сиди и жуй свои котлеты, – Люся принялась разрезать котлету ножом, помогая себе вилкой. – Вкусно?

– Очень.

– Фролов, а ты чего со мной живешь? – Люся повернулась к плите, чтобы выключить газ под закипевшим чайником. – Терпишь?

– Люсенька, – он с готовностью подставил свою чашку. – Я тебя люблю. Или этого недостаточно?

– Достаточно, – горько вздохнула Люся, подперев жующую щеку рукой, отчего голова ее смешно задвигалась в такт.

– Слушай, Люсь, а ты про Варвару слышала? – Фролов наклонился вперед, выпучив глаза.

Люся безразлично помотала головой.

– Нет, – продолжал настаивать Фролов. – Ты должна послушать. Помнишь Варвару? Ну, с моей работы. Да, я тебе рассказывал про нее.

– Эта разведенка, что ли? – Люся водрузила на нос очки и пытливо посмотрела в лицо Фролова.

– Да, причем тут это? – возмутился он, чувствуя, как наливается кровью лицо.

– А чего это ты покраснел? – Люся грохнула вилкой о стол.

– Люсенька, успокойся, прошу тебя, – Фролов отодвинулся подальше от стола, на всякий случай. – Я же тебе рассказывал – это у меня с детства.

– Привычка спать с разведенками? – хмыкнула Люся.

– Нет, – Фролов поправил очки с толстыми линзами на своем длинном носу. – Повышенная пигментация кожи, да еще и давление, – добавил он тише.

– Эх, Фролов-Фролов, – покачала головой Люся, громко отодвигая табуретку. – У других, вон, мужья, как мужья. А ты…

– А что я? – тонким голосом заорал Фролов. – Я, если хочешь, не роскошь, а средство передвижения!

– Заметь, – повернулась Люся, тыча в него указательным пальцем. – Это не я намекала на графу в твоем паспорте.

– Это тебе зачтется, – успокоился Фролов.

Он присел на табуретку, отхлебнул из выщербленной фаянсовой кружки остывшего чаю, и уставился в окно. За окном никаких изменений не произошло, если не считать внезапно повалившего снега. Толстые снежинки, медленно падая, белели на фоне черного московского двора. Привычное зрелище завораживало своей монотонностью. «А ведь там снега не будет, – подумал Фролов. – Интересно, а чего еще не будет? Ну, понятно, очередей в никуда, и вообще очередей. Продуктов, наверное, дофига в магазинах – вчера на работе Аркадий рассказывал – слушал по «голосам». Холодильник купим новый».

– Фроло-ав, – донеслось до него издалека. – Фролов, ты что, заснул?

– А? – встрепенулся он, вернувшись в обыденность.

– Скажи, сколько нам еще ждать? – Люся мыла посуду, гремя тарелками. – Ну, когда нас уже выпустят?

– Люсенька, – Фролов подошел и с нежностью погладил застиранный ситец ее халата. – Откуда же я знаю?

– А кто знает, дядя Петя? – Люся прикрыла подвывающий кран. – Или может кто повыше?

– Твой дядя Петя знает только одно – как нажраться водки с такими же гебистами, как он.

– Ой, Фролов, – Люся прикрыла рот ладошкой и присела на табуретку. – А ведь это и правда он не дает нам вызов.

– Люся, – строго посмотрел на нее Фролов, поверх очков. – Во-первых, вызов дает не КГБ, а другая сторона. А дядя Петя наш вызов может только задержать.

– Или уничтожить, – подхватила Люся.

– Ладно, – махнул рукой Фролов. – Столько лет ждали…

– Фролов, а ты веришь в сказки? – Люся обмакнула печенье в чашку с чаем. – И в Деда Мороза?

– Нет, – категорически отрезал Фролов. – Это все – чепуха на постном масле.

– А мне бабушка на ночь рассказывала, когда я была маленькая, что в ночь перед Рождеством всегда сбываются чудеса, – загадочно прошептала Люся. – А ведь это сегодня.

– Что-то уж столько этих ночей мы с тобой пережили, а чудес как не было, так и нет, – Фролов повернулся к окну и добавил себе под нос. – Да и Рождества никакого-то нет.

– Что ты там бубнишь? – оторвалась от чая Люся.

– Да, так, – пробормотал Фролов. – Дедушку вспомнил.

Яркий сноп света ворвался сквозь кухонное окно и выбелил все вокруг. «Как у нас в актовом зале», – успел подумать Фролов, сбрасывая со стола кружку с недопитым чаем. –

– Фроло-ов, – Люсин голос доносился до него, словно сквозь вату тумана. – Кружка.

Он медленно перевел взгляд вниз и увидел, что кружка, не долетев до пола, повисла в воздухе. Радио, стоящее на холодильнике, громко щелкнуло и заговорило металлическим голосом: «Товарищ Фролов и вы, Люся. Мы – представители внеземной цивилизации выбрали для контакта именно вас».

– Почему нас? – робко начал Фролов, обращаясь к радиоточке.

«Вы – типичная московская семья, – продолжало радио. – Мы долго присматривались к вам, прислушивались к вашим беседам и наш совет принял решение, что для изучения земной цивилизации наиболее подходящими являются ваши кандидатуры».

– Это ж как вы нас изучать собираетесь? – спросила Люся у приемника.

«В случае вашего согласия, – монотонно бубнил голос. – Вы будете доставлены на корабль и полетите с нами».

– А как там у вас? – осторожно поинтересовался Фролов. – Как за границей?

«Лучше, – ответило радио. – Намного лучше. По вашим земным меркам жизнь на нашей планете может сравниться с вашими понятиями о рае».

Люся резко вскочила с табуретки, прихватив по ходу швабру, стоящую в углу, и резким ударом сшибла с холодильника старенькую радиоточку. Ударившись о стену, приемник что-то прохрипел и затих. Яркий свет растворился в воздухе, оставив после себя запах озона.

– Люсь, ты что? – прошептал Фролов.

– А что? – с вызовом ответила Люся. – Может это и не инопланетяне никакие.

– А кто? – ошарашено вытаращился на нее Фролов.

– А может, это дядя Петя так шутит, – с вызовом, нарочито громко, отозвалась Люся.

Дверной звонок зазвенел, как гром среди ясного неба.

– Пойду, открою, – зашептал Фролов горячо.

– Сидеть, – Люся бросила швабру на пол и затопала в коридор.

Вернувшись через пару минут, она бросила на стол толстый пакет с красной сургучной печатью.

– Заказное, – пояснила она оторопевшему Фролову. – Тебе.

Фролов трясущимися руками вскрыл конверт. Оттуда выпали красивые бумаги с непонятными закорючками на них.

– Вызов, – прошептал Фролов. – Люсенька, вот же он!

Люся деловито достала из стенного шкафчика начатую бутылку водки, быстро разлила по стопкам. Подняла свою.

– Давай, Фролов. За Рождество!

УТРО

Утро начиналось, как обычно – чашка крепкого кофе, компьютер с новостями за ночь и проверка почты. И тут, бах! Письмо от одноклассника: «Павел, привет! Умер Андрей Голованов. Похороны послезавтра». Мысли поскакали галопом: «Как? Сорок лет. Молодой. Как это случилось? Надо лететь. А надо ли? Кому? Ему уже не надо. А мне? Я, ведь, дрался всего два раза в жизни: первый – с Андрюхой еще в пятом классе, второй – не хочу вспоминать. Мы же с Андрюхой вот с таких… Он меня не раз выручал. А сколько раз я его? Вот, гад, ушел раньше меня из этого проклятого мира с его проблемами. А, ведь, я мог быть первым. Вот, взять, хотя бы вчерашний вечер. После хорошего виски, было пиво, а потом? Не помню… А надо? Главное, что помню, как тянуло на веревку. А что? Пусть надо мной посмеются сильные и успешные, но в свои сорок я устал. Устал от всего – проблем и поиска их решений и т.д., и т.п.. Лузеры – занимайте очередь! Кто последний? Я! На днях услышал тут от одного умника, мол, те, кто говорят о суициде – никогда не сделают этого. Молодец! Психотерапэвт! А, как же я? Кому интересно все это, кроме меня? Жене? С ударением на последний слог. Жалко ее. Столько прошли вместе. Мы в такие шагали дали. Будет страдать. Психологи говорят, что горе от утраты близких слабеет, спустя три месяца. Ох уж, эти психологи! Ладно, гнать от себя… Надеяться только на себя? Да, надо. А кто еще поможет? Друг, с которым съели? Сегодня, когда у друзей все в порядке, им это надо? Все действуют по принципу – лучше не заморачиваться. На словах, да. Помочь бесплатным советом – это да. А лишнее шевеление – напрямую связано с возникновением проблем. Когда-то давно, в бытность мою инженером, был у меня мой учитель – старый еврей. Он как-то раз сказал, что каждый человек оценивает себя достаточно высоко. Ты же не думаешь про себя, что ты дурак. И каждый думает, что придет дядя и скажет: «Пашка, ты классный пацан! Пойдем со мной – и у тебя будет всё! Так вот, – продолжал он, – мне уже шестьдесят лет, а этот дядя еще не приходил». О чем это я? А-а, какой вкусный кофе»…

ЛЮБОВЬ И КОФЕ

– Привет.

– Сам ты привет.

Она сладко потянулась, выгнув хищную спину. В окно заглядывал острый месяц, скупо освещая комнату… Одеяло, сброшенное на пол, за ненадобностью. Пустые бутылки из-под шампанского, валяющиеся редко. Оплывшие свечи. Сломанную розу…

– Ты как?

– В смысле?

– Как себя чувствуешь?

– А что, должно быть плохо?

– Судя по количеству выпитого вчера, должно.

– Не помню. А как все закончилось?

– Точно не помнишь?

– Точно. А что? – он запнулся на середине фразы.

– А то, что ты мне вчера обещал.

– Что? – он присел на кровати. Спустил ноги на пол. – Ой!

– Что там?

– Наступил на что-то острое, – щелкнув зажигалкой, он осветил свою ногу. – Роза. Шипы.

В мерцающем свете маленького огонька она выглядела еще лучше. Лучше, чем он мог себе нарисовать. В фантазиях. Эта ее кожа… Она сводила его с ума. А запах? Просто какое-то помешательство. А звуки? Эти шлепанья ее босых ступней по паркету. Или то, как она, больно прикусывая его соски, сквозь зубы, ругается, как последняя...

– Алоэ, – она так мягко растягивала это слово. – Ты где?

– Да здесь я, – он раздраженно поднял с пола свою белую рубашку, встряхнув ее. – Что я тебе обещал?

– Что бросишь свою старую, – она выругалась. И в ее чувственных губах эти слова не означали ничего иного, как призыва к сексу.

– Да брошу я, брошу, – он встал с кровати, пытаясь натянуть на липкое тело рубашку. – Вот привязалась.

– Я? – она медленно сползла с кровати. – Хочешь кофе?

Дверь в номер просто выпала, слетев с петель. Какой-то громадный мужик с длинным пистолетом в руке медленно зашел, посмотрел…

Две коротких вспышки…

– Ты просто красавец, – в белом, она была просто хороша.

– А ты, – он попытался заглянуть в конец очереди. – Не могла по-хорошему уйти от своего мужа?

– Да пошел ты, – она вырвала рукав из его ладони. – Кто здесь последний, в конце концов?

– А здесь последних не бывает, – красивый мужчина с седой бородкой обернулся к ней.

– А ты-то сам кто? – она задорно вздернула острый подбородок.

– Я? – он огляделся по сторонам. – Петр. Апостол. Слышала что-нибудь про меня?

БОЛЬ И НАДЕЖДА

Он курил, затягиваясь глубоко, насколько позволяло дыхание. Выдыхал дым в приоткрытое окно. Курить было нельзя. Вообще. Не потому, что вредно. А вообще. Уже не было вредно. Для него. Доктор все успокаивал, мол, еще не все потеряно и т.д.. Но он-то знал наверняка. Метастазы представлялись ему ползущими по мокрому от морской воды черепахами. Почему черепахами? Этого он не знал. Но, ясно видел, как они ползут друг за другом прямо в море, ведя за собой своих детей, и детей их детей… В глубине души он понимал, что сделать ничего уже не может, но очень хотелось. Тошнило от химиотерапии. Было очень больно. Больно настолько, что хотелось выть, лезть на белую больничную стену или застрелиться. Если бы был пистолет или танк. Из танка, конечно, лучше – не промахнешься.

– Ты со мной? – она смешно ткнулась холодным от мороза носом в его невыбритую щеку.

– Пока, да, – он попытался достать руку из-под одеяла, чтобы погладить ее.

– Пойдем, – она потянула одеяло за край, улыбаясь, как могут улыбаться только большие собаки.

Он вытянул ноги, обув их в больничные тапки. Они долго плутали по полутемным больничным коридорам.

– Куда ты меня тянешь?

– Иди за мной, – она манила его своей уверенностью, помахивая пушистым хвостом.

В старом доме на окраине города горели две свечи – белая и черная. Смешно фыркнув носом, собака затушила черную. Повернулась к нему, села и преданно заглянула в глаза.

Утром, на обходе, доктор вяло посмотрел очередные снимки. Подняв на рано полысевший лоб очки, хмыкнул. Улыбнулся. Обернулся к сопровождавшим его.

– Петрова – на выписку. И уберет кто-нибудь отсюда эту собаку? Развели здесь…

ВЕЧЕР ВСТРЕЧИ ВЫПУСКНИКОВ

-Знаешь, тогда я очень любила своего мужа, – она устроилась поудобней на стуле, подоткнув одеяло под стройные ноги.

– Когда, тогда? – спросил он, разливая по непрозрачным рюмкам коньяк.

– Если ты помнишь...

– Я помню все, что касается тебя. Ведь ты – моя первая любовь.

– Ну, ладно. Прошло столько времени...

– А сколько?

– Двадцать лет.

– Не может быть. Люди столько не живут.

– Старая шутка. Мог бы придумать что-нибудь посмешнее.

– Ну ладно, не обижайся. Так что там дальше?

– Ты не поверишь, но одно время я целый год спала на полу, под пианино.  Помнишь то пианино, что стояло у нас?

– Конечно помню, ведь я на нем играл. А ведь тебе это нравилось?

– Да. Особенно та мелодия из «Семнадцати мгновений весны».

– По прошествии этих лет могу тебе сказать, что это был мой «коронный номер».

– И что, многие клюнули?

– Я не жалуюсь.

– Да ладно, расскажи.

– Хорошо. Эту историю будешь знать только ты. Стояли мы тогда «на углу». Помнишь тот угол возле телефонных будок?

– Да.

– Короче, все разошлись, и я думал идти домой, но тут из «Лотоса»... Помнишь, был такой ресторан неподалеку?

– Конечно, помню.

– Так вот. Идет девушка. Одна. В платье из голубого шифона. Это что-то из времен молодости наших родителей, да? Кремплин, шифон... Я еще подумал, вот это тот случай. Короче, стою я, кручу на пальце ключи от квартиры.

– А как же мама?

– Мама уехала к сестре на Украину. И у меня была свободная квартира на целых три дня. Короче, подходит она ко мне и говорит: «Какая большая связка ключей!»

– А ты?

– Ну я не растерялся. Хотя ты наверное не помнишь, какой я был неуклюжий и стеснительный?

– Да уж. Собственно из-за этого у нас ничего и не вышло.

– Чего, ничего?

– Ну, ничего в плане секса.

– А я не жалею, хотя тогда был близок...

– К чему?

– К психическому расстройству или суициду.

– Да ладно...

– Шучу, шучу.

– И что дальше?

– Дальше – больше. О чем это я?

– Про связку ключей.

– А, да. Я не растерялся и говорю: «Пойдем ко мне или к тебе»?

– Шустро.

– А-то.

– И что она?

– Она согласилась ко мне.

– Просто, наверное, ближе было.

– Ты смеешься, а мне до последнего казалось, что она передумает.

– Не передумала?

– Подожди, куда ты гонишь? Давай лучше выпьем.

– Ну, давай.

Они чокнулись. Выпили. Закусили наскоро нарезанным лимоном.

– Хороший коньяк.

– Обижаешь. Ведь ты помнишь, как ты много значила для меня в школе?

– А ты помнишь, как все девчонки злились, когда узнали, что мы встречаемся?

– Конечно помню. Больше того, я помню, как одна из них мне говорила: « Что ты в ней нашел? Да у нее ничего нет кроме пышной гривы. Если ее обрить наголо, то ты не обратил бы на нее внимания».

– Что так и говорила?

– Буду я тебе сейчас врать.

– А кто говорил?

– Какая сейчас разница.

– Ладно, что было дальше?

– А дальше было волшебно. Мы пришли ко мне домой. Она села на диван.

– А ты?

– А я, естественно, на круглый стульчик у пианино.

– И...

– И открыл крышку, и заиграл.

– Кафе «Элефант»?

– Да-да.

– И что она?

– Где-то на пятой минуте я понял, что все будет.

– Что будет?

– Все!

– И что было?

– А было так, что мы начали где-то около десяти вечера, а закончили только к пяти утра.

– Да ладно.

– Зачем мне врать?

– Ну я не знаю.

– Короче, когда я проводил ее на первый троллейбус, мы договорились встретиться завтра вечером.

– И встретились?

– Нет.

– Почему?

– Знаешь, наверное такие случаи в жизни запоминаются именно поэтому.

– Почему, поэтому?

– Потому, что не повторяются.

– И что было дальше?

– А дальше я пришел на лекции в институт. И мой друг спросил меня, почему я выгляжу, как выжатый лимон.

– Я думаю... Она тебя выжала.

– Да уж.

– Еще по одной?

– Давай, но мне еще на работу.

– Да и мне не мешало бы.

– Тебе-то чего. Ведь ты у нас бизнесмен.

– Не люблю это слово.

– Хорошо – руководитель.

– Ага, умеющий хорошо водить руками.

– Вот-вот.

Они выпили еще по одной. При этом она смешно поморщилась и ладонью потерла кончик носа.

– А ты хороший любовник.

– В каком смысле?

– В смысле секса, а не коньяка и всего сопутствующего.

– Ну, спасибо.

– Я серьезно. Есть с чем сравнивать.

– Ну и с чем?

– Ни с чем, а с кем.

– Ладно, не придирайся к словам.

– Ты знаешь, я когда почувствовала, что муж остывает ко мне, решила как-то оживить наши отношения.

– И что ты сделала?

– О, что я сделала! Я знала, что у него была мечта о сексе втроем.

– Очень оригинально.

– Не знаю, оригинально или нет. Но я пригласила свою подругу на ужин к нам домой.

– И что.

– И то.

– Что, то?

– Ну, мы сделали это.

– И что он?

– После этого все вернулось.

– Надолго?

– Нет. Пару недель все шло хорошо, а потом опять...

– Что?

– У него был комплекс «мужика».

– Что это?

– Это, когда он приходил домой и требовал, чтобы был накрыт горячий ужин, подали тапочки и т.д.

– А ты?

– А я при этом летела с работы домой, чтобы успеть все сделать. По дороге забирала сына из садика, забегала в магазин за продуктами и успевала все приготовить.

– Оно тебе надо?

– Видимо, тогда надо было.

– И как долго это продолжалось?

– До первого скандала.

– А потом?

– А потом я устроила ему своеобразную форму протеста.

– Какую?

– Квартира у нас тогда была однокомнатная. Уйти мне было некуда.

– А у твоих родителей была же двушка.

– Да, была. Но после смерти мамы папа быстро женился на женщине с ребенком.

– И?

– И, когда он умер от рака через два года после свадьбы, то квартира родителей осталась ей.

– А вы с братом?

– А мне тогда уже исполнилось восемнадцать. И вопрос стоял так: либо брат идет в детдом, либо я оформляю на него опекунство.

– И что ты?

– Мог бы не спрашивать.

– Ну, и...

– Короче, чтобы оформить опекунство, мне надо было или работать или быть замужем.

– И ты конечно выбрала второе.

– Конечно.

В ее глазах стояли слезы. Он растерялся, не зная что делать в такой ситуации. И не нашел ничего лучшего, чем предложить выпить еще по одной. Коньяк тускло мерцал сквозь толстые стекла рюмок.

– Извини, здесь нет подходящих бокалов.

– Да ничего, я привыкла.

– Привыкла к чему?

– К тому, что время от времени находятся люди, готовые разделить со мной боль.

– И часто находятся?

– Оно тебе надо?

– Ладно. И что было дальше?

– А дальше, как я тебе говорила, около года спала на полу под пианино. Кстати, это единственная вещь, оставшаяся от родителей.

– А зачем?

– Хотела ему доказать, что гордая. А потом, наверное, привыкла. Люди ко всему привыкают.

– А пока я тебя ждал возле твоей работы, ко мне подошел какой-то ненормальный и спросил, не тебя ли я жду.

– А, это Вадик. Он работает в моей лаборатории.

– И что?

– Я с ним однажды переспала из жалости. С тех пор он ревнует меня ко всем.

Зазвонил мобильный. Он приставил палец к губам и ответил: «Да, любимая. Буду к вечеру. Ты же знаешь, дорогая, нельзя загадывать, дорога...».

ЧЕБУРЕК

– Любишь меня?

– Да.

– Докажи.

– Не знаю, как.

– А сосиськи?

– Чего-о?

– Я ж тебе говорил…

– О чем?

– Что все москвичи говорят «сосиськи» вместо «сосиски».

– Да ладно!

– Хочешь, проверим?

– Хочу.

Он подошел к кафешке. Тетка в белом фартуке, отдуваясь от мороза, повернулась к нему.

– Дайте…

– Ну, чего вам?

– Как дела? – он улыбнулся ей.

– Неплохо, – она опешила от неожиданного вопроса. Собралась. – Чего вам?

– Дайте,  – он смотрел прямо ей в глаза. – А что у вас самое вкусное?

Она зарделась, несмотря на мороз.

– У нас…

– Дайте хот-дог.

– Пятьдесят рублей, – ее красный рот от дешевой помады выговаривал слова. – Есть без сдачи?

– Есть, –  он протянул деньги. – Скажи, тетя, как насчет секса?

– Да ты чо, козел?

– Ти-ише-е, – он сдвинул кепку на затылок. –  У тебя бывают такие предложения?

– Слушай, иди-ка ты, – она неуверенно закрыла крышку.

– А хочешь? – вроде приличный с виду, он волновал ее, как женщину.

– Ладушки, – он надвинул кепку на глаза. – Я пошел, как козел.

Кусая дешевое тесто, он пошел в сторону метро. В середине попадались мелкие кусочки фарша. Зеленого, как это ни странно. А она?

Ушла в подсобку…

ДАЛЬНОБОЙЩИКИ

– Батя, выезжаем когда? – Рыжий налил в граненый стакан уксуса. Потом наполовину разбавил его водкой. Открыл холодильник. Поковырявшись на заставленных продуктами полках, достал нарезанный лимон, прикорнувший на блюдце. Вернувшись к столу, с недоумением посмотрел на пустой стакан. – Бать, ты что? Ты выпил это?