Текст книги "Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р."

Автор книги: Павел Фокин

Соавторы: Светлана Князева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

КАРЕЕВ Николай Иванович

24.11(6.12).1850 – 18.2.1931

Историк. В 1879–1884 профессор Варшавского, затем Петербургского университетов. С 1910 член-корреспондент Российской академии, с 1929 почетный член АН СССР. Автор исследований «Крестьяне и крестьянский вопрос во Франции в последней четверти XVIII века» (М., 1879), «Очерк истории французских крестьян с древнейшего времени до 1789 года» (М., 1881), «Основные вопросы философии истории» (т. 1–3, М., 1883–1890), «Очерк истории реформационного движения и католической реакции в Польше» (М., 1886), «История Западной Европы в новое время» (т. 1–7, СПб., 1892–1917), «Неизданные документы по истории парижских секций 1790–1795 гг.» (СПб., 1912), «Неизданные протоколы Парижских секций 9 термидора II года» (СПб., 1914) и др. В 1899 был уволен в связи со студенческими волнениями из Петербургского университета, куда вернулся лишь в 1906. Во время революции 1905–1907 вошел в ряды кадетской партии и был избран членом 1-й Государственной думы.

«Профессором Новой истории был Николай Иванович Кареев. Еще до поступления в университет я слушал его лекции. Но в них я не нашел главного: живого общения с минувшим. Меня волновали слова Г. Гейне: „Живя назад жизнью предков, завоевать вечность в царстве прошедшего“. Николай Иванович не умел заставить слушателей жить в царстве прошедшего. Его интересовали обобщенные социологические схемы, интересовали его и конкретные исторические факты, которыми он подкреплял свои схемы. Высокий рост, торжественная поступь, закинутая голова, огромный лоб, окаймленный седыми, но еще густыми, длинными волосами, ниспадавшими на его широкие плечи (настоящая львиная грива), размеренный, спокойный голос, бесстрастный – все это внешнее так подчеркнуто характеризовало „жреца науки“.

И тем не менее в нем не было никакой позы. Он был вполне естествен, он не мог быть другим. Прямой и искренний, безукоризненно честный, он верил в науку как высшее, что создано культурой. Он был и жрецом, и неустанным тружеником. Студенты не любили его лекций. „Водолей“ – это прозвище постоянно сопутствовало имени Кареева. Но в семинарий его вступали охотно, и не только потому, что занятия были обычно посвящены волновавшей всех теме „Великая французская революция“. (Ведь все мы тогда сознавали, что живем „накануне“.)

У Кареева образовалась своя особая школа учеников, преданных ему. „Наказы“ избирателям, требования секций Парижа – документы эпохи такого рода изучались с большой тщательностью и захватывающим интересом. Все это давало прекрасный материал для обобщений социологического характера. Нельзя сказать, что Николай Иванович принадлежал к номотетической школе, что ко всему подходил он исключительно с точки зрения пригодности для обобщений. Он был последовательный эклектик (насколько эклектик может быть последовательным). Кареев твердо верил в возможность объективной исторической истины и непреклонно добивался проверки каждого факта…

Нельзя сказать, что личность не интересовала его. У него были и любимцы, например Мирабо. Но как будто личность интересовала его прежде всего своей политической программой. Н. И. Кареев мне представляется законченным типом русского либерала. Он придавал большое значение своей мало оцененной, как казалось ему, политической деятельности. (Он был депутатом кадетской фракции 1 Гос[ударственной] думы. Он подписал и Выборгское воззвание.) В кабинете его над громоздким диваном висела картина (масло), изображающая его сидящим на койке в каземате Петропавловской крепости (после „Кровавого воскресенья“ 9 января 1905 г.).

Все эпохи интересовали его. Про Кареева можно сказать… что он был прежде всего ученым и его попытки политической деятельности вытекали из чувства долга, но мало соответствовали вкусам этого профессора, его способностям „гражданина“.

…В беседе он казался много интереснее. Он был мастером рассказа, который излагал с легким и безобидным юмором. О последнем часе жизни Николая Ивановича мне рассказала его дочь (жена художника Верейского). Последние слова Кареева были из „Вакхической песни“ Пушкина: „Да здравствует солнце, да скроется тьма!“» (Н. Анциферов. Из дум о былом).

КАРСАВИН Лев Платонович

1(13).12.1882 – 12.7.1952

Историк и философ, богослов. Сочинения «Монашество в средние века» (СПб., 1912), «Очерки религиозной жизни в Италии XII–XIII вв.» (СПб., 1912), «Основы средневековой религиозности…» (Пг., 1915); «Католичество» (Пг., 1918), «Культура средних веков» (Пг., 1918), «Введение в историю (теория истории)» (Пг., 1920), «Восток, Запад и русская идея» (Пг., 1922), «Диалоги» (Берлин, 1923), «Д. Бруно» (Берлин, 1923), «Философия истории» (Берлин, 1923), «О началах» (Берлин, 1925), «О сомнении, науке и вере» (Берлин, 1925), «Св. отцы и учители Церкви: Раскрытие православия в их творениях» (Париж, 1926), «Periarchon. Ideen zur christlichen Metaphysik» (Memel, 1928), «О личности» ([Каунас], 1929). Брат балерины Т. Карсавиной. С 1922 – за границей. Погиб в ГУЛАГе.

«Смуглый и худой, похожий на свою сестру, всемирно известную балерину, Лев Платонович был очень красив, но красив декоративно. Тонкие черты лица, прямой, словно точеный, нос, узкая черная борода. Профессорские длинные волосы ложились на чуть приподнятые плечи. В его умном, сосредоточенном лице было мало мягкости, доброты и той светлой одухотворенности, которые так характерны были для лица его учителя – И. М. Гревса. Что-то затаенное и недобро насмешливое поразило меняв этом значительном лице талантливейшего молодого ученого.

…Блестящий Л. П. Карсавин в те годы отличался каким-то умственным сладострастием. Он не только любил тончайший анализ различных средневековых систем, изящные построения своего изощренного ума, он любил ниспровергать принятое либеральной наукой. Так он отрицал и теорию прогресса, и прагматизм. Его религиозность носила оппозиционный духу позитивизма характер и имела яркую эстетическую окраску. Он хотел Божество видеть по ту сторону добра и зла. Эти тенденции сказались в более поздних его книгах „Saligia“ („Семь смертных грехов“) и „Noctes petropolitanae“ [лат. „Петербургские ночи“. – Сост.]. Работы Карсавина – это „Мир искусства“ в науке» (Н. Анциферов. Из дум о былом).

«Лев Платонович был незаурядным человеком. Определение его как человека можно было бы отнести к тому понятию человека, которое было еще живо во Флорентийской Академии в эпоху Возрождения…Должен сказать, что, когда вспоминаешь Льва Платоновича Карсавина, особенно поражают его необыкновенные глаза. Я бы сказал, что глаза его были не русские. По преданию, семья Карсавиных происходила от Палеологов, византийской императорской семьи, которая дала России великую княгиню – Софию Палеолог. Глаза его были для меня ключом ко всему его творчеству. Это были древнегреческие глаза. И в нем самом жил древнегреческий дух, проникший в Россию из Византии. Этот дух явно сохранился и жил в Льве Платоновиче Карсавине. Он был предназначен обновить и укрепить основы православия. Во всех его книгах, в „Началах“ и других, в рассуждениях о вечности, о симфоническом характере церкви вообще, об отцах церкви, о славянофилах, продолжавших византийскую линию, было стремление пересмотреть самые основы православия. И этот факт, при всей своей скромности, Лев Платонович сам признавал. Это была одна сторона его „добротолюбия“. Другая – это то, что Лев Платонович был замечательный семьянин. Такой необыкновенной любви к своим трем дочерям, какая была у Льва Платоновича, я не встречал ни у кого, кроме, может быть, Розанова, имевшего тоже трех дочерей. Свою тревогу за Россию и православие Лев Платонович связывал с тревогой и заботой о своих дочерях Ирине, Марине и самой младшей Сусанночке, за которую он больше всего боялся и тревожился.

…Мы беседовали с Львом Платоновичем и сходились на том, что люди должны интересоваться друг другом, что все мы создания Господни, все мы под Провидением, все мы под Богом. И ничто так не трогало Льва Платоновича, как сердечная реакция и интерес к жизни» (А. Штейнберг. Друзья моих ранних лет).

КАРСАВИНА Тамара Платоновна

25.2(9.3).1885 – 26.7.1978

Балерина Мариинского театра. Ученица Гердта и Горского. Родоначальница тенденции «интеллектуального искусства» в русском балете XX в. На сцене с 1902. В 1909–1929 – первая танцовщица в труппе Дягилева. Специально для Карсавиной Фокиным были поставлены 7-й вальс в «Шопениане», партии Рабыни («Египетские ночи»), Коломбины («Карнавал»), Жар-Птицы («Жар-Птица»), Хлои («Дафнис и Хлоя») и др., Мясиным – партии Мельничихи («Треуголка»), Соловья («Песнь Соловья»). Лучшие партии в классическом балете: Жизель, Раймонда, Одетта – Одиллия, Китри («Дон Кихот»). Гастролировала с труппой Георгия Кякшта (1906) и Сергея Дягилева (с 1909 по 1929). В 1930–1931 в труппе «Балле Рамбер». Оставила сцену в 1931. В 1930–1955 – вице-президент Королевской академии танца в Лондоне. С 1918 (после заключения брака с английским дипломатом Генри Дж. Брюсом) жила в Лондоне.

«Весной 1902 года вышла из театрального училища очаровательная Тамара Карсавина, красивая, талантливая, простая и бесконечно милая…Она очень понравилась [Великому Князю Владимиру Александровичу]…Он сказал, что я должна взять Карсавину под свое покровительство. Я так любила Великого Князя, что его желание было для меня равносильно приказу, но Карсавина была так хороша и талантлива, что ни в каком моем покровительстве не нуждалась» (М. Кшесинская. Воспоминания).

«Карсавина исполняла вальс. Считаю, что танцы „Сильфид“ особенно подходят к ее таланту. Она не обладала ни худобой, ни легкостью Павловой, но в Сильфиде-Карсавиной был тот романтизм, который мне редко удавалось достигать с последующими исполнителями» (М. Фокин. Против течения).

«Выступления Тамары Карсавиной с ее партнером Петром Владимировым меня потрясли. В антракте растерянная мама не знала, как унять рыдающего ребенка. Каждое движение Карсавиной воспринималось мной не умом, не сердцем, а обнаженными нервами. Как струна, они отзывались на все оттенки ее танца, на малейшее колебание ее рук. Во мне все словно таяло вместе с ней, когда в шопеновском „Вальсе“ ее белые тюники растворялись в воздухе, мягко подброшенные Владимировым. Легко-легко душа ее отрывалась от земли и, казалось, не знала падения. Теперь, чтобы определить ее танец словами, мне тогда неизвестными, скажу: он был метафизическим.

Фокинские „Сильфиды“ навсегда останутся моим любимым балетом. Думаю, что именно Карсавина научила меня восприятию этого произведения, так часто низводимого до вычурной стилизации» (Н. Тихонова. Девушка в синем).

«Очарование прекрасного лица, чудесного воздушного тела, прелестная строгость линий, элегантность манер, высокая театральная культура, – все принесла сюда счастливая судьба, к этим волшебным, изумительным ногам восхитительной балерины, чтобы подарить ей завидное ворожащее имя „золотой птицы“ русского искусства.

Вся – ослепительный блеск, великолепное колдование, сладкое и мягкое владычество, волшебство танца, непобедимая притягательность, в огнях и пыланье своего огромного, глубокого, серьезного таланта Карсавина сказочным видением пролетает над нашими склоненными головами, восхищая, пленяя, покоряя властно и мягко, великая и грустная гостья жестоких лет, нашего железного времени без цветов, без песен и солнца.

…Ей подарены ключи тайн в антике (нимфа Эхо), и в таинственно мистической романтике („Видение Розы“), и в жеманно-кокетливых ролях, созданных 18-ым веком милых условностей, и в сказочной области фантастики, и в стилизации (Армида), как и в воплощении образов русской сказки, и в создании видений Востока, – в „Шахрезаде“, в „Тамаре“, в „Исламе“, в „Египетских ночах“…Ей близки все подмостки, все земли покоренного ею царства, эти блаженные миры ее властвования, ее искусства, ее завоеваний, ее законного торжества.

И все-таки имя Тамары Карсавиной навсегда сплетается с именем М. М. Фокина, с именами Врубеля, Бакста, Александра Бенуа, Рериха, Головина, Глазунова, Мусоргского, Стравинского, Бородина, с именами Павловой, Лопуховой, Кякшт и Нижинскими, с целой эпохой, с памятным и знаменательнейшим периодом великолепного цветения русской балетной оранжереи.

…И для осуществления этой миссии ей было дано все: блистательная одаренность, волшебная техника, большое, серьезное понимание возникших задач, отменная духовная и умственная культурность…

Всю жизнь она училась. Все годы она шла вперед. За весь свой путь она не знала остановок.

…В ней заложен огромный и страстный, горящий темперамент. Счастливым чудом он сумел ужиться и с ее эфирностью, с ее земной отрешенностью, и с изысканностью, с легкостью и простотой, с изящной кокетливостью, с ее сценическим юмором, с грациозным задором и мечтательной романтичностью» (П. Пильский. Роман с театром).

КАРТАШЕВ Антон Владимирович

11(23).7.1875 – 10.9.1960

Государственный и общественный деятель, историк церкви, публицист, педагог. С 1909 председатель петербургского Религиозно-философского общества, в 1917 обер-прокурор Св. Синода и министр исповеданий. В 1906–1917 – профессор Высших женских (Бестужевских) курсов в Петербурге. Сочинения «Краткий историко-критический очерк систематической обработки русской церковной истории» (СПб., 1903), «Русская церковь в 1904 г.» (СПб., 1905), «Русская церковь в 1905 г.» (СПб., 1906) и др. С 1919 – за границей. С 1925 – профессор Богословского института Св. Сергия в Париже.

«Он был – „bête noir“; все движенья его были дико стремительны; тонкий, костлявый, такой изможденный, с заостренным носом, с чернеющими кругами над бегающими зеленоватыми взглядами, с зеленоватым, совсем не здоровым лицом, с очень резкими и порывистыми размахами рук, он носился по комнате, как Хома Брут; и казалось; будто на тонких плечах восседает невидимо оседлавшая Ведьма, которую принимается скороговоркою отчитывать он, потрясая нервически головой с полуприщуренными от напряженья глазами; и – вдруг остановится в столбняке, приискивая надлежащее выраженье; и – изможденно присядет на кресло, роняя лицо в изможденную руку (другая висит на коленях); казалось, что он – иль влетал к нам, или обратно выскакивал из квартиры, чтобы, стремительно пролетев по ступенькам, – нестись на свой „луг“.

…Как я помню его, упадающим в кресло с полузакрытыми взорами, со стиснутыми руками, прижатыми к тощей груди, с головой, в знак согласия быстро кивающей; вдруг, как сорвется, и – примется бегать по комнате с „да-да-да-да-да-да“ иль с „позвольте, – нет-нет“; он носился вприпрыжку; его угловатые жесты (во всех смыслах: внешнем, душевном) всегда нарушали гармонию в „религиозном сознании“ Мережковских…

А. В. мне казался всегда замечательным человеком, кипучим, талантливым (до гениальности), брызжущим вечно идеями, из которых не закрепил ни одну он; импровизации Карташева в кирпично-пунцовой гостиной полны были блеска; и Мережковскому был он нужен, динамизируя его мысли и устраивая подвохи благополучию схем: вот, казалось, все – ясно; и ясно, что историческое христианство – в параличе; а „Антон“ – тут как тут: неожиданно вынырнет, закивает, поманит соблазном от „древняго“ благочестия; и как он прекрасно певал сладким тенором великолепные церковные песни (я помню на лодке его, около Суйды, гребущим и распевающим с полузакрытыми глазами, – в закате); в то время в нем было естественное сочетание революционно настроенного интеллигента со старинною, благолепной традицией; Златоуст переплетался в нем с Писаревым…» (Андрей Белый. Воспоминания об Александре Блоке).

КАСПАРИ Альвин Андреевич

1836 – 31.12.1912(13.1.1913)

Издатель, книготорговец. С 1886 издатель журнала «Родина». Издавал журнал «Новь» (1906–1909, в 1910–1917 – «Всемирная новь»), серии «Библиотека романов», «Дешевая библиотека русских классиков» (двухтомники), «Знание и польза», а также сочинения Мильтона и Гете с илл. Доре. Основал школу печатного дела при Императорском русском техническом обществе (1892).

«Издателем „Родины“ был Альвин Андреевич Каспари. Полный, жирный, среднего роста человек, с черными баками, он на вид казался скромником, но сообразительность так и сказывалась во всем. Право на издание журнала Каспари приобрел на средства своей жены, содержательницы публичного дома. Очевидно, согласно вкусам почтеннейшей супруги он и печатал свою „Родину“ на бумаге нежно-розового цвета.

…Из всех журналов „Родина“ являлась сугубо мещанским и обывательским изданием; литературная и художественная часть его была низкого и часто самого пошлого качества. Из редакционных нравов приведу один пример.

Оценивал рукопись Каспари на вес. Держа ее на ладони правой руки, он говорил автору:

– А, знаете, это тянет. Даю за все двадцать рублей.

И это не анекдот. Подобные процедуры я наблюдал неоднократно сам» (И. Павлов. Моя жизнь и встречи).

«В приемные дни и часы редактор „Родины“ неотступно сидел в деревянном чуланчике приемной, куда сходились со всего Петербурга старые и молодые литераторы. Там я впервые увидел Сергея Есенина, еще вполне деревенского, в кудрях, расшитой белой рубашке с пояском, чуть не в лаптях.

…Не было вообще писателя, кому издательство Каспари не было бы как банк. Через две недели после вашего визита вы входили в деревянный чуланчик редактора, Николай Альвинович [Альвин Каспари. – Сост.] вынимал из стола ваши произведения, считал буквы и строчки, вписывал в печатную книгу договоров ваши заглавия, размер, сумму и негромко говорил:

– Адам!

Являлся огромный финн, носитель экзотического имени, брал оторванный от договора бланк из рук редактора и уходил. Вы в это время подписывали договор и вручали новую рукопись. Через минуту возвращался Адам из бухгалтерии с подписанным чеком. Простившись с редактором, вы шли в кассу.

Я не помню ни одного случая, когда из принесенных мною рассказов Каспари возвратил бы мне хоть один» (Л. Гумилевский. Судьба и жизнь).

КАСТОРСКИЙ Владимир Иванович

2(14).3.1871, по другим сведениям 1870 – 2.7.1948

Оперный певец (бас). С 1898 солист Мариинского театра. Один из лучших исполнителей партий в операх Вагнера (Вотан – «Кольцо нибелунга», Хаген – «Гибель богов», король Марк – «Тристан и Изольда»). Участвовал в «Русских сезонах» (1907–1908).

«Успех Касторского не только в России, но буквально во всей Европе был колоссален. Итальянцы ставили его голос даже выше шаляпинского по звучности.

Голос Касторского отличался металлической, но в то же время необыкновенно мягкой звучностью. Исключительным благородством веяло от его середины и низов. Чуть-чуть у́же и как бы тусклее были его верхи, но только относительно.

Касторский выступал на сцене около сорока пяти лет и еще лет десять – двенадцать с успехом пел по радио и в концертах.

Самый блестящий его период прошел на моих глазах, примерно между 1903–1909 годами. Иначе говоря, голос его лет до сорока сохранял юношескую свежесть и мощь.

…При теплой выразительности пения и обаятельной музыкальности Касторский большой чисто актерской потенцией не отличался. Он делал все, что считал полезным для роли и чего от него требовали режиссеры, но ярких результатов не достигал.

При уравновешенном темпераменте, при отсутствии бурных порывов Касторский сумел очень расчетливо и с большим тактом вести свое „вокальное хозяйство“, что позволило ему вполне прилично петь в возрасте свыше семидесяти пяти лет. Никакого другого певца в таком возрасте мне слышать не довелось.

В области народной песни Касторский показал себя большим художником и верным сыном родного искусства. Он не только сам ее великолепно пел, но, образовав совместно с Д. Чупрынниковым и братьями Кедровыми вокальный квартет, прославил русскую народную песню на весь мир. Ни одному из русских солистов, годами разъезжавших по зарубежным странам, этого столь успешно сделать не удалось» (С. Левик. Записки оперного певца).

КАЧАЛОВ Василий Иванович

наст. фам. Шверубович;

30.1(11.2).1875 – 30.9.1948

Драматический актер. На сцене с 1896, с 1900 – артист Московского Художественного театра. Многочисленные роли в пьесах А. Островского, Чехова, М. Горького, Андреева, Ибсена и др.

«После одного из спектаклей пришел ко мне на квартиру один гимназист и просил прослушать его чтение. Я сказал ему, что свободен, и просил его прийти в семь часов вечера. Гимназист пришел. Я принял профессорскую позу и начал слушать. По мере того как он читал, он все больше захватывал меня; во время некоторых его интонаций у меня слезы подступали к горлу. Когда он кончил, я бросился к нему на шею и сказал: „Вы просите у меня совета, поступать ли вам в драматическую школу. Да вы сам – школа. Вы учиться никуда не ходите. Вас только испортят. Поступайте прямо на сцену, страдайте и работайте“. Гимназист этот был ученик седьмого класса виленской гимназии Василий Шверубович, теперь знаменитый актер Василий Иванович Качалов» (Жизнь и творчество русского актера Павла Орленева, описанные им самим).

«Художественный театр сыграл огромную роль в артистической судьбе Качалова. Громадный талант и исключительные внешние данные несомненно вывели бы Качалова в первые ряды сценических имен, но с его необычайной скромностью, с его чрезмерно строгим отношением к себе его путь к высотам мог стать тяжелым и более длительным. Художественный театр помог раскрыться таланту Качалова, так же как Чехов помог раскрыться новому искусству Художественного театра» (В. Веригина. Воспоминания).

«Сезон 1909/10 года принес отцу один из самых грандиозных успехов в его актерской жизни. Он сыграл Анатэму [в одноименной пьесе Л. Андреева. – Сост.]…В том же сезоне отец сыграл Глумова в „На всякого мудреца довольно простоты“ [пьеса А. Островского. – Сост.]. Успех тоже был огромный, может быть, только у другой несколько публики. „Анатэма“ нравилась студенческой и философствующей молодежи, читателям Мережковского и Розанова, молодым ницшеанцам и штирнерианцам, членам клубов самоубийц, девицам-садисткам и т. п. московской накипи. „Мудрец“ был козырем для поклонников МХТ: „Вот и Островского они играют лучше, чем в Малом“. Им восторгались и интеллигенция, и буржуазия. Успех Василия Ивановича был огромен. Кроме актерского успеха он имел еще и грандиозный „мужской“ успех – он был очень красив, очень по-мужски обаятелен в этой роли. Поклонниц развелись стада, не только ему, даже и мне не давали прохода: „Твой папа красавец“, „Божество, вот что такое твой отец“, „Аполлон“, „Дионис“… Мы выходили из дома черным ходом. Телефон был засекречен – его не было в телефонной книге, его не сообщала справочная, и все-таки номер меняли по два раза в год (у матери была такая запись в телефонной книжке: „Телефонный господин Карл Иванович“ – это был кто-то из начальников телефонной станции, который устраивал этот обмен).

Как позже выяснилось, одна из наших горничных продавала поклонницам поношенные носки отца по десять рублей за носок, по двадцать пять рублей за пару. Его носовые платки уходили по пятнадцать – двадцать рублей, окурки – по рублю за штуку» (В. Шверубович. О старом Художественном театре).

«Когда я узнала его, не было в Москве артиста более любимого публикой. Он понимал это и принимал славу с привычным добродушным удовольствием, без ханжеской постности. Но он не был на ней чрезмерно сосредоточен и к успеху своему – в театре, у зрителей, у женщин – относился, я бы даже сказала, чуть лениво. И не сытое самодовольство было тому причиной, а отсутствие всеразрушающей и губительной суетности. К товарищам по театру Качалов относился внимательно, зрителям хотел нравиться, но не угождать, за женщинами ухаживал, но не волочился – показательно, что при огромном числе почитательниц вокруг него не вились визгливые поклонницы, он не допускал этого. Я не пытаюсь представить его святым и неуязвимым. Как и все, знал он страдания сам и доставлял их другим. Но горе не выхолащивало его душу, а слабости не умаляли достоинств. Он был прекрасен – таким создала его природа, которая иногда позволяет себе наделить одного человека и необычайной красотой, и редким талантом, и необъяснимым обаянием. Замечу еще, что даже среди баловней природы он выделялся тем, что все эти свойства были присущи ему в равной степени профессионально и человечески.

…Качалов любил своих героев, жалел, сочувствовал им, а если осуждал – так без злобы. А его голос – такой сильный, наполненный, весь в блестящих и матовых переливах… Он жил жизнью образа, владел мастерством перевоплощения, никогда не восстанавливая то, что сделал вчера, – всегда творил заново» (С. Гиацинтова. С памятью наедине).

«Для меня одним из величайших достижений артиста является игра Качалова в „Карамазовых“ – разговор Ивана с чертом. Раздвоение личности проходило у него до жути явственно, доходило до таких вершин, что казалось, еще немного – и слишком натянутые нервы зрителя не выдержат.

Роли, воплощенные Качаловым, объединены одним общим свойством: наличием неуловимого внутреннего благородства. Качалов всегда чувствует то высшее, то лучшее, что есть в каждом человеке. Это невольно передается зрителю и заставляет его любить качаловские образы» (Т. Щепкина-Куперник. Из воспоминаний).

«Качалов вошел в жизнь моего поколения как один из полноправных законодателей юности.

…Голос Качалова, неповторимый, с его замечательными модуляциями, голос, призывный по своему глубокому романтизму, на протяжении десятилетий был нашим спутником, был составной частью духовного бытия многих из нас. Качалов открывал целые миры – будь то Барон из „На дне“, Тузенбах из „Трех сестер“ или студент Петя Трофимов из „Вишневого сада“. Игра Качалова была всегда философической, отделка им роли – неизменно примером самого глубокого понимания творческого замысла автора. В этом смысле Качалов являл не персонажей из той или другой пьесы, а изображал социальные фигуры с необычайным проникновением в ту или иную эпоху, в какой эта социальная фигура действовала» (В. Лидин. Люди и встречи).

«В Качалове, не столько в его личности, сколько в свойствах его дарования, есть нечто резонерское. Прекрасно-резонерское, пленительно-резонерское, светло и умно-резонерское, но резонерское. Если бы существовали еще старые театральные контракты с определением обычных амплуа, он бы непременно был записан: „резонер“. Может быть, с прибавкою – „герой-резонер“, „характерный резонер“, но главный титул непременно остался бы. Светло мыслить, порядливо чувствовать – это и есть резонерская складка. Преобладает – ratio, интеллект, логика.

…Слово „интеллигент“, к которому наше ухо привыкло, но которое, в сущности, чуждо западному человеку, знающему „интеллектуальные профессии“, а не интеллигентскую психологию, очень удачно и кстати употребляет автор одной статьи о Качалове, напечатанной в американской газете. В. И. Качалова он называет „Васей Качаловым“ и определяет его социальную сущность словами: интеллигент-идеалист. Пожалуй, это самое точное, что можно сказать о В. И. Качалове. Он весь тут в этом определении, со всеми достоинствами и недостатками; с известной гипертрофией интеллекта над волевой жизнью; с верою „во все светлое и все прекрасное“ à la Милонов; с отвращением от грязи и пошлости, но и с неспособностью дать больше того, что может дать „самобичующий протест, российских граждан достоянье“. И хотя он – петербуржец, но найти себя он мог, разумеется, только в Москве, в этой большой, теплой, как русская печь, интеллигентской провинции, какой она была до самой революции.

Когда смотришь на Качалова на сцене, когда разговариваешь с ним, слышишь речь его, смех, рассказы, вглядываешься в его близорукие глаза из-под пенсне – то всегда жалеешь, что нет, не изобретен такой прибор, который мог бы сохранить целиком или, по крайней мере, в значительной части – Качалова для музея. Ибо подлинно, – он соединил в себе самые симпатичные, самые прелестные черты интеллигента-идеалиста, исчезающего в условиях новой жизни и нового социального строя, и переносил их на сцену, как никто из современных артистов» (А. Кугель. Профили театра).