Текст книги "Помещик Пушкин"

Автор книги: Павел Щёголев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

А 2 мая Пушкин оповестил и брата, и Н. И. Павлищева о состоявшемся решении. Брату он писал: «У тебя будет чистого дохода около 2000 рублей. Советую тебе предоставить платеж процентов управляющему, а самому получать только эту сумму – 2000 не много, но все же можно ими жить». А Павлищеву: «Вы требуете сестрину, законную часть; вы знаете наши семейственные обстоятельства; вы знаете, как трудно у нас приступать к чему-нибудь дельному или деловому. Отложим это до другова времени… свою половину уступаю сестре (т. е. доходы), с тем, чтоб она получала доходы и платила проценты в ломбард. Я писал о том уже управителю. Батюшке остается Болдино. С моей стороны это, конечно, не пожертвование, не одолжение, а расчет для будущего. У меня у самого семейство, и дела мои не в хорошем состоянии».

Итак, Пушкин начисто отказался от крепостных доходов в пользу сестры. Стоит обратить внимание на утилитарную мотивировку отказа: не пожертвование, не одолжение, а расчет для будущего. В конце концов, даже не расчет далекого будущего, а просто ограждение себя от назойливых домогательств муженька сестры – так надо понимать утилитаризм Пушкина. Любопытно, что сама сестра Ольга Сергеевна не поняла ни сущности, ни поводов к такому волеизъявлению со стороны своего брата. Осенью 1835 года она писала своему мужу о разных сплетнях и разговорах: «Знаешь, что еще говорят в другом роде? – Что ты управляешь имением; говорят еще, что отец нас отделил, что Александр подарил сверх того мне les deux cents paysans que mon pere lui a donne a son manage (двести крестьян, которых мой отец дал ему на его женитьбу). – Дай Бог, их устами мед пить, но это никогда не будет. Я не говорю об Александре: это было бы глупо и несправедливо с его стороны. Он отец семейства и жена ему ближе меня».

А впоследствии Ольге Сергеевне представлялось дело так: «Если мой брат Александр предоставил мне право получать доход с заложенных им 200 крестьян, то это была сделка между ним и моим отцом. Я этого не знала, и никогда моему отцу не приходило в голову отнять у меня этот доход или ни подарить мне этих крестьян». Ольга Сергеевна понимала получение доходов, как компенсацию со стороны отца за приданое, которого она не получила. Так или иначе, но Александр Пушкин, отказываясь от кистеневских доходов, порывал окончательно материальные нити, связывавшие его с крестьянскими душами, а слагая с себя управление нижегородскими имениями, освобождался от помещичьей докуки и переставал быть барином.

«Я до сих пор еще управляю имением, но думаю к июню сдать его», – писал Пушкин Павлищеву. В июне или июле Пушкин сдал дела по управлению.

О том, какие чувства поселило в Пушкине близкое прикосновение к помещичьим делам, к имению, можно судить по изображению, которое сделала сестра в письме к мужу, положительно осточертевшему Пушкину. Пушкин отдал сестре доходы с своего Кистенева: получайте оброк, платите в ломбард или совет проценты и управляйте. Пушкин умыл руки, но выходила путаница. Пеньковский то медлил высылкой денег Павлищевым, то высылал для передачи им по адресу Сергея Львовича, а тот их перехватывал, и Павлищев начинал писать и теребить Пушкина. Ольга Сергеевна написала, наконец (31 января 1836 года), мужу: «Я сердита на тебя за то, что ты пишешь Александру. Это приводит только к разлитию желчи; я не помню, чтобы он был когда-нибудь в таком отвратительном настроении. Он кричал до хрипоты, что он предпочитает отдать все, что у него есть (со включением, может быть, и жены), чем иметь снова дело с Болдиным, управителем, ломбардом и т. д.; что ты должен адресоваться только к Пеньковскому; что это его, управителя, дело быть в курсе дел, что он, Александр, уплатил за все и не должен больше ни о чем знать. Он не прочел твоего письма, он вернул его, не распечатав и не бросив на него взгляда».

Результаты управления: Пушкин провел операцию залога кистеневских душ и заткнул дыры в болдинском хозяйстве, погасил скопившиеся недоимки и освободил имение от угрозы описи и взятия в опеку. Но некоторый материальный успех не уравновешивается моральным уроном. Хлопоты отравили существование самому Пушкину и не прибавили фавору у родственников: их не удовлетворили деловые достижения «старшего в семействе Пушкиных, представителя Сергея Львовича по имению». Одна простодушная Ольга Сергеевна вступилась перед мужем в защиту брата: «Знаешь что? Он очень порядочный и дела понимает, хотя и не деловой».

XIV

В 1836 году Пушкин едва не стал вновь помещиком. 29 марта умерла мать его Надежда Осиповна. Хворала она давно, с весны 1835 года. «Мать у нас умирала, теперь ей легче, но не совсем. Не думаю, чтобы она долго могла жить», – писал Пушкин брату 2 мая. Осенью произошел рецидив болезни, только что она стала поправляться, как письмо ее фаворита Льва вновь уложило ее в постель. Ольга Сергеевна 24 октября 1835 года сообщала своему мужу: «Письмо Льва вызвало возврат болезни у матери, он жалуется, что он в величайшей бедности, что он должен прибегать к унизительным просьбам, чтобы отправить письмо на почту. . И бедная моя мать едва не умерла. Лишь только она прочла письмо Льва, она пожелтела, и с ней случился припадок болезни, уложивший ее в постель».

Стоило только умереть Надежде Осиповне, как мечты об обогащении овладели и Павлищевым, и Львом: можно было поживиться за счет наследства. Михайловское, имение Н. О. Пушкиной, подлежало разделу на законных основаниях: седьмая часть отходила ее мужу Сергею Львовичу, четырнадцатая – дочери, остаток шел пополам сыновьям. Михайловское было дорого Пушкину, и первой его мыслью было оставить его за собой. Такое, по крайней мере, заключение можно вывести из его письма к Льву Сергеевичу от 3 июня 1836 года: «Вот тебе короткий расчет от нашего предполагаемого раздела: 80 душ и 700 десятин земли в Псковской губернии стоят (полагая 500 р. за душу вместо обыкновенной цены – 400 р.) 40 000 р.

Из оных выключается: 7-я часть на отца 5714

да 14-я «» сестру 2857

Итого: 8571

Отец наш отказался от своей части и предоставил ее сестре. На нашу часть остается разделить поровну 31 429 р.

На твою часть придется 15 715 р.

Мнение мое: эти 15 000 рассрочить тебе на 3 года, ибо, вероятно, тебе деньги нужны, и ты на получение доходов с половины Михайловского согласиться не можешь. О положенном тебе отцом буду с ним говорить, хоть это, вероятно, ни к чему не поведет. Отдавая ему имение, я было выговорил для тебя независимые доходы с половины Кистенева. Но, видно, отец переменил свои мысли. Я же ни за что не хочу более вмешиваться в управление или разорение имения отцовского».

Лев Сергеевич быстро отозвался на это письмо. Этот, по словам Нащокина, «беспечный и сладко-жирно-естволюбитель лорд» остался верен себе. Он ответил брату легкомысленнейшим письмом:

«Вот тебе и доверенность. Закладывается или продается Михайловское – не знаю, да и дела мне до этого нет; были бы деньги, а ты мне их обещаешь. Чего же лучше?

Ты советуешь мне купить векселя тифлисские; во-первых, у меня, слава Богу, их нет, а во-вторых, хотя бы и были, то не было бы возможности купить их, потому что rien n’est rien que rien ne vient rien.

Что касается до моих здешних долгов, то они простираются до 2000. За квартиру и стол главное; ведь я живу по милости отца в долгу, так тут расчеты плохи. Кланяйся Наталии Николаевне и всему твоему племени. Пушкин».

Впоследствии после смерти Пушкина Павлищев докладывал в Опеку: «По кончине Надежды Осиповны Александр Сергеевич хотел купить Михайловское за 40 тысяч рублей, побывав сначала в деревне… и дело было бы кончено, если б у Александра Сергеевича случились на то время деньги. Между тем надо было ехать в Варшаву, а денег ни гроша. (Ну, конечно, Александр Сергеевич должен был выпроваживать чету Павлищевых на свой счет!) Александр Сергеевич дает нам тысячу рублей и говорит: «Ступайте в деревню, там найдете денег, чтобы добраться в Варшаву». Вместе с тем просит меня заглянуть в хозяйство и пишет управителю слушаться моих приказаний».

Зять распорядился, просмотрел книги, обнаружил плутовство, лень и невежество управителя немца Рингеля, отказал ему от службы и стал сам хозяйничать. А затем насел на Александра Сергеевича. В пространнейшем письме от 11 июля он стал доказывать, что ценить имение так, как ценил его Пушкин, по 500 руб. за душу, нельзя, что имение стоит не 40, а 80 тысяч рублей, что в конце концов родственнику он готов отдать его за 64 тысячи, а если бы он, Пушкин, не пожелал оставить за эти деньги имение, он, Павлищев, предлагал сделать публикацию о продаже. 1 августа он вчинил новое предложение Пушкину: он готов был взять Михайловское на себя и уступить 80 душ из нижегородского имения, которые причитались бы Ольге Сергеевне, если бы отец согласился ее выделить. Павлищев настоятельно требовал согласия Александра Сергеевича на эту фантастическую сделку; написал грубое письмо тестю.

Бедный Сергей Львович, посылая сыну письмо Павлищева, писал: «Письмо господина Павлищева, подробно разбирающее все управление Михайловским и раздел жениного наследства, растерзало мне душу и сердце, я не спал всю ночь. Письмо неприлично, даже невежливо, без всякого уважения к моему положению, к моей свежей утрате. Это человек жадный, ужасно корыстный и мало понимающий то дело, за которое берется… Посылаю тебе в подлиннике письмо Павлищева. Имей терпение прочесть его, – ты увидишь, как он жаден, как он преувеличивает стоимость Михайловского и как он мало смыслит в деревенском хозяйстве. Счеты с приказчиком преувеличены, и потом какая холодность».

Пушкин ответил Павлищеву в начале августа: «Пришлите мне сделайте одолжение объявление о продаже Михайловского, составя его на месте; я так его и напечатаю. Но постарайтесь на месте же переговорить с лучшими покупщиками. Здесь за Михайловское один из наших соседей, знающий и край и землю нашу, предлагал мне 20 000 руб.! Признаюсь, вряд ли кто даст вдвое, а о 60 000 я не смею и думать. На сделку, вами предлагаемую, не могу согласиться и вот почему: Батюшка никогда не согласится выделить Ольгу, а полагаться на Болдино мне невозможно. Батюшка уже половину имения прожил и проглядел, а остальное хотел уже продать. Вы пишете, что Михайловское будет мне игрушка, так – для меня; но дети мои ничуть не богаче Вашего Лели, а я их будущностью и собственностью шутить не могу. Если, взяв Михайловское, понадобится вам его продать, то оно мне и игрушкою не будет. Оценка ваша в 64 000 выгодна; но надобно знать, дадут ли столько. Я бы и дал, да денег не хватает, да кабы и были, то я капитал свой мог бы употребить выгоднее».

Павлищев пошел на попятный, он сразу согласился на расценку, сделанную Пушкиным, 40 000 руб., и, не имея никакого ответа, уже считал Михайловское за Пушкиным и распорядился оброчными деньгами и урожаем не только текущего 36 года, но и будущего 37 года, обратив эти суммы в свою пользу в счет предстоящей выплаты Ольге Сергеевне. Но Пушкину было уже не до Михайловского. С ноября разыгрывалась его семейная история, и, кроме того, безденежье и долги так остро дали себя почувствовать, что тут не до покупок было дело. 5 января 1837 года он ответил, наконец, Павлищеву. Письмо до нас не дошло; по ответу Павлищева от 4 февраля можно думать, что оно не случайно исчезло из коллекции пушкинских писем к Павлищеву: по-видимому, оно было написано весьма резко. Пушкин категорически отказывался от Михайловского. «Пускай его продается», – писал он Павлищеву. Как ни дорого было Михайловское Пушкину, он вынужден был от него отказаться.

Впоследствии опека над имуществом детей Пушкина выкупила Михайловское и обратила его во владение детей Пушкина.

XV

А что же приказчик Михайло Иванов? Что его дочь? Мы уже видели, что он оставался в хозяйственной должности и после появления Пеньковского. Пушкин продолжал неизменно покровительствовать ему. Сохранилось письмо Калашникова к нему от 26 июня 1834 года:

«Милостивый Государь, Александр Сергеевич!

При сем спешу доставить к вашей милости квитанцию, состоящие в недоимки Государственных податей полученную из Сергаческого Казначейства в 6 рублях 17 коп., то теперь уже никакой нидоимки за Кистеневым неимеется, по приезде моем домой нашел в вотчине все благополучно. Мы все молим бога, чтобы продлил ваши лета в самом благополучии и здоровы, наша одна осталась надежда только на Вашу милость. Вы извольте узнать от батюшки уплочены ли занятые ими деньги Зайкину.

Естьли уплочены, то нужно подать прошение чтобы уничтожили оный иск. Вашим честь имею быть с истинным, моим к вашей милости почитанием и преданностью

Ваш, Милостивый Государь, всенижайший раб навсегда пребуду Михаил Калашников.

После вышлю к вашей милости щет именно куда что издержано всего 470 р. асигнациеми».

Ряд сообщений о Калашникове находим в письмах Павлищева Пушкину. Калашников раздражал мужа Ольги Сергеевны, и он назойливо докучал Пушкину. До него дошел слух, что Пушкин хочет отказаться от управления имением, и он писал Пушкину в январе 1835 года: «Зная довольно хорошо домашние дела Сергея Львовича, я не могу хладнокровно подумать о намерении вашем отказаться от управления имением. Отказываясь от управления, вы оставляете имение на произвол судьбы, отдаете его в руки Михаила, который разорял, грабил его двенадцать лет сряду; что же ожидать теперь? – первой недоимки – продажи с молотка, и может быть, зрелища, как крепостные покупают имения у своих господ. Я не говорю, чтобы Михайло купил его – нет; но уверен, что он в состоянии купить».

Михайло Калашников положительно не давал покоя Павлищеву в течение всего 1836 года. В июле последний писал из Михайловского Пушкину: «Позволять себя обкрадывать, как Сергей Львович, ни на что не похоже. Вы говорили, помнится мне, однажды, что в Болдине земли мало и запашка не велика. А знаете ли, как мала она? 225 четвертей одной ржи, т. е. вдесятеро больше против здешнего (это начитал я нечаянно в одном из писем Михаилы к батюшке, заброшенных здесь в столе). Обыкновенный урожай там сам – 10, поэтому в продаже должно быть одной ржи до 2000 четвертей, на 25 тыс. рублей. Каково же было раздолье Михаиле? ну уж, право, не грешно взять с него выкупу тысяч 50: он один стоит Михайловского, также им ограбленного».

А в августе 1836 года Павлищев опять подзуживал Пушкина: «Не забудьте также, что рекрутский набор на носу. Не худо бы забрить лоб кому-нибудь из наследников Михаилы; жаль, что он сам ушел от рекрутства. Но это вы сами решите». И в ноябре 1836 года Павлищев опять возвращается к Калашникову: «Послушайте меня, Александр Сергеевич, не выпускайте из рук плута Михаилу с его мерзкой семьей: я сам не меньше вашего забочусь о благе крепостных; в Михайловском я одел их, накормил. Благо их не в вольности, а в хорошем хлебе. Михайло и последнего не заслуживает. Возьмите с него выкуп: он даст вам за семью 10 тысяч. Не то, берите хоть оброк с Ваньки и Гаврюшки по 10 руб. в месяц с каждого, а с Васьки (получающего чуть не полковничье жалованье) по 20 руб. в месяц, обязав на случай их неисправности платить самого Михаилу: вот вам и капитал 10 000».

Положим, что Павлищев не знал, что связывало Пушкина с семьей Калашниковых, а то его предложения разделаться с Михайлой звучали бы слишком зловещей иронией. Ну, как мог Пушкин расправиться с отцом возлюбленной, милой и доброй крестьянской девушки, бывшей его женой в 1825 году! Он сам прекрасно знал грабительские повадки Михаилы, но не мог принимать никаких мер против своего блудного тестя и не принимал. 14 июня 1836 года, давая распоряжения по болдинскому имению управителю Пеньковскому, Пушкин писал: «О Михаиле и его семье буду к вам писать».

Так и не написал Пушкин о семье Михаилы, так мы и не знаем, какие же намерения у него были в отношении семьи Калашникова.

29 января 1837 года скончался верный хранитель и защитник Михаилы Иванова Калашникова. После смерти Пушкина положение его стало затруднительнее. Правда, Сергей Львович презирал своего старого слугу, но преследовал его все тот же Павлищев, который в 1836 году дождался чести и управлял михайловским имением (сильно попользовался!) и после смерти А. С. Пушкина посылал из Варшавы приказы старосте. Он все-таки доехал семью Калашниковых. Одного из сыновей Михаилы, Петра, он сдал в рекруты, остальных обложил оброком. Сохранился красноречивый его приказ старосте Петру Павлову от 29 августа 1837 года:

«…Всяк должен трудиться; даром хлеба не достанешь; многие из дворовых сельца Михайловского, шатаясь на воле в разных местах, наживают себе деньги, а господ своих и знать не хотят; почему для соблюдения выгод наследников впредь до имеющего быть раздела я предлагаю тебе обложить (некоторых их них) их оброком в следующем порядке: 1. С Василия Михайлова, имеющего (хорошее) выгодное место в Петербурге… 10 руб. в мес. 2. С Ивана Михайлова, занимающегося сапожным делом, – 10. 3. С Гаврилы Михайлова (проживающего при отце без дела), знающего также ремесло. 4. С Неонилы, кухарки, с дочерью Ольгой – 5. 5. С Анны, дочери Степанидины, – 2 р. 50 к. 6. С Аграфены Кузнецовой – 2 р. 50 к.

С получения сего отнестись ко всем им с приказанием выслать свой оброк тебе в Мих. каждого месяца вперед, и сказать им, что, если кто из них в течение трех месяцев не будет платить оброка, того немедленно вытребуешь ты через полицию в деревню и употребишь в домашнюю работу. Срок платежа считать с 1 сент. сего года».

Сам Михаила в 1838 году получал еще жалованье из болдинской экономии по 100 руб. в год, а позднее (в 1845–1846 годах) Пеньковский отправлял ему пансион по 200 руб. в год, по распоряжению С. Л. Пушкина. В декабре 1840 года Михайло сослужил последнюю службу своему господину Александру Сергеевичу Пушкину. Он выполнил поручение опеки над детьми Пушкина доставить из Петербурга памятник на могилу Пушкина в Святогорский монастырь и поставить его там. Любопытно, что никто из опекунов не счел необходимым принять личное участие в постановке памятника. В 1840 году вдова Пушкина изъявила желание дать вольно-отпускную Калашникову, объясняя, что таковую она желает дать ему за долголетнюю усердную службу покойному мужу и ей». Но ходатайство ее не нашло удовлетворения, и Калашников остался крепостным.

П. А. Ефремов, из неизвестных мне источников, сообщил, что Мих. Ив. Калашников, «дворовый Пушкиных человек», был отдан по смерти Александра Сергеевича Солнцевым (Солнцев был женат на сестре Сергея Львовича) и управлял их подмосковным имением (Березки Подольского уезда); в 1843 году «по кормежному письму» отпущен был ими «на оброк», приютился у своих недостаточных детей в Петербурге и умер в бедности осенью 1858 года, с лишком 90 лет от роду».

О сыновьях Калашникова несколько подробностей будет сообщено в следующей главе.

О дальнейшей судьбе его дочери Ольги у нас пока нет известий.

«Люди» Пушкина

I

Крепостные «рабы» не только работали на пашне и состояли при дворе своего господина, не только платили вместо барщины оброки: они еще служили ему в буквальном смысле этого слова, заполняли многочисленные и разнообразные кадры прислуги в барском доме. Если пушкинисты находят полезным и нужным составление словаря знакомых Пушкина (на первых порах, положим, одесских), то не менее нужным и полезным представляется мне собрание сведений о тех, с кем приходил Пушкин в повседневное соприкосновение, кто имел существенное значение во внешнем укладе жизни, о «людях» Пушкина, о «хамовом племени». К сожалению, материалы для характеристики галереи пушкинских слуг крайне незначительны.

Но в истории крепостного быта Пушкина не последняя страница должна быть отведена слугам – неотъемлемому элементу барского дома.

Столбовыми крепостными господ Пушкиных, наиболее близкими и крепкими их семье, были Михайло Иванов Калашников, Никита Тимофеев Козлов и знаменитая няня Арина Родионовна.

Об Арине Родионовне мы знаем довольно много: существует целая литература о ней, о ее влиянии на Пушкина. В лирике поэта она занимает видное место. Мы не будем останавливаться на ее характеристике.

Калашников нам теперь хорошо известен. Не только он был служилый человек Пушкиных, но и многие члены его семьи, столь ненавистные Павлищеву. Сын его Гаврила состоял при особе Сергея Львовича камердинером, при чем сей Гаврюшка получил от барина прозвище le beau Gabriel. По словам сына Ольги Сергеевны Л. Н. Павлищева, Gabriel пошел по стопам родителя: будучи безотлучным камердинером Сергея Львовича, очаровательный Габриель в свою очередь набил себе мошну и по кончине барина устроился как нельзя лучше: снял башмачный магазин. Другой сын Михаилы, Василий, служил у Александра Сергеевича. Служил и третий – Иван.

Никита Тимофеевич Козлов не получил такой известности, как Арина Родионовна, но он заслуживает ее. Он пестовал Пушкина с детских лет; 6 мая 1820 года, провожая сына в ссылку, родители «дали ему надежного слугу, человека довольно пожилых лет, именем Никиту». Никита Тимофеев Козлов – болдинский крепостной, дворовый, по ревизии 1816 года ему было тридцать семь лет, значит, при высылке Пушкина – сорок.

Никита был человек выдающийся среди дворни Пушкиных. Он даже не чужд был поэтическому искусству. Л. Н. Павлищев называет его доморощенным стихотворцем, поклонявшимся одновременно и Музе, и Вакху, и рассказывает, по семейным воспоминаниям, как он состряпал однажды из народных сказок нечто вроде баллады о Соловье-разбойнике, богатыре Еруслане Лазаревиче и царевне Миликтрисе Кирбитьевне. Чем не Арина Родионовна!

В Кишиневе Никита жил в одной из двух комнат, отведенных Пушкину в доме Инзова, и остался в памяти кишиневских приятелей по двум строчкам какого-то шуточного стихотворения:

 
Дай, Никита, мне одеться
В митрополии звонят.
 

В Михайловском Пушкин жил без Никиты, который перешел в это время к старому барину, Сергею Львовичу. Между прочим, он был очевидцем восстания декабристов 14 декабря 1825 года на Сенатской площади и насмерть перепугал трусливого Сергея Львовича спокойным и равнодушным рассказом об ужасах, свидетелем которых он был и участником которых он считал и Льва Сергеевича. В 1826 году он ездил с барином в Кистенево вводиться во владение. Калашников в своих записях упоминает о тулупе, которым был награжден Никита. Он жил у Пушкина в Москве перед женитьбой.

Князь В. С. Голицын начал одно свое письмо к Пушкину следующим диалогом:

«Князь Вл. Голицын.

Никитушка! скажи, где Пушкин Царь-поэт?

Никита.

Давным-давно, сударь, его уж дома нет,

Не усидит никак приятель Ваш на месте,

То к дяде на поклон, то полетит к невесте.

Князь Влад. Г

А скоро ль женится твой мудрый господин?

Никита.

Осталось месяц лишь гулять ему один. Вот мой разговор с вашим слугой…»

Никита вообще шел по литературной части. Так он укладывал книги, перевозил библиотеку Пушкина. 14 января 1832 года Пушкин просил П. А. Осипову: «Умоляю оказать мне последнюю милость – потрудиться приказать спросить у моих людей в Михайловском, нет ли там еще сундука, присланного в деревню вместе с ящиками, в которых уложены мои книги. Подозреваю, что Архип или другие удерживают один ящик по просьбе Никиты, моего слуги (теперь Левинова). Он должен заключать в себе (т. е. сундук, а не Никита), вместе с платьями и вещами Никиты, также и мои вещи и несколько книг, которых я не могу отыскать».

Из этих строк видно, что Никита отходил одно время от Александра Сергеевича к брату. Но последние годы жизни Пушкина Никита Козлов жил в доме Пушкина, присутствовал при его кончине и вместе с А. И. Тургеневым проводил гроб с телом своего барина в Святогорский монастырь. В воспоминаниях Н. В. Сушкова о «Пушкина шляпе» находим несколько подробностей о Никите Козлове. «Камергерскую шляпу, треугольную с плюмажем, я видел на гробе Пушкина 1 февраля 1837 года, когда весь Петербург, как бы представитель изумленной поразительной вестью России, отдал ему последний долг… На другой день после отпевания эту шляпу принес Отрешкову старый дядька покойника Никита Козлов, который, можно сказать, не покидал своего питомца от колыбели до могилы. Он был, помнится, при нем и в Москве, где шаловливый и острый ребенок уже набирался ранних впечатлений, резвясь и бегая на колокольню Ивана Великого и знакомясь со всеми закоулками и окрестностями златоглавой столицы. Не знаю, был ли при нем верный дядька в Лицее, где вдохновенный юноша испытывал свои поэтические силы, и позже в Одессе, и в Бессарабии, где так еще живо помнят беспокойного и милого поэта? Но он был с ним и в псковском уединении – в сельце Михайловском, где восторженный юноша созревал духом творчества, и на пути – уже славного – писателя из северной столицы в последний приют: в Святогорский Успенский монастырь, Псковской губернии, Опочецкого уезда… В полночь 3 февраля отправлен гроб с земными останками улетевшего на родину гения – и 6-го числа Пушкин… засыпан навсегда землею. Только добросердечному А. И. Тургеневу и старику дядьке Козлову довелось не расстаться с ним до этой торжественной минуты».

О Никите Козлове вспоминает и И. И. Панаев, которому пришлось один вечер вместе с Краевским и Сахаровым заняться разборкой книг в кабинете Пушкина в феврале 1837 года.

«Во время наших занятий, на пороге дверей кабинета появился высокий, седой лакей.

Он, вздыхая и покачивая головой, завел с нами речь:

– Не думал я, чтобы мне, старику, пришлось отвозить тело Александра Сергеевича! (он сопровождал А. И. Тургенева). Я помню, как он родился, я на руках его нашивал…

И потом старик рассказал нам некоторые подробности о том, как они везли тело, в каком месте Святогорского кладбища погребено оно, и прочее…»

И после смерти Пушкина Козлову пришлось состоять по литературным делам покойного Пушкина. В делах опеки сохранилось следующее отношение опекуна Н. И. Тарасенко-Отрешкова в опеку:

«Для надзора за движимым имуществом А. С. Пушкина и для употребления по необходимым рассылкам по изданию сочинений его нужно нанять отдельного человека. Для чего надежнее было бы назначить крепостного человека его Никиту Тимофеева, и прежде употребляемого Пушкиным по таким же делам, назначив ему и жене его обоим – 30 руб. асс. харчевых, считая со дня употребления его, а именно с 1 февраля 1837, и с производством жалованья обоим 40 руб. в месяц, считая срок с того же 1 февраля.

И. Отрешков».

В делах опеки есть сведения об уплате жалованья Никите Козлову в 1843 и 1846 годах.

II

За этими заслуженными рабами тянется длинный ряд слуг разных возрастов и положений. Они известны нам только по именам, только по упоминаниям Пушкина в письмах к жене и к Нащокину. Иногда эти упоминания в двух-трех фразах дают живой образ крепостного слуги.

Холостой Пушкин обходился услугами одного человека, женатый Пушкин должен был окружить себя плотной стеной слуг. Их было чрезмерно много: обслуживающих было в 3–4 раза больше, чем обслуживаемых. Со времени женитьбы придворный штат Пушкина непрерывно увеличивается. Женатый Пушкин собирался вести скромную жизнь. Он просил Плетнева в апреле 1831 года «нанять ему фатерку: нас будет: мы двое, 3 или 4 человека да 3 бабы». Итак, в начале семейной жизни двух Пушкиных обслуживало 6–7 человек. Челядь возглавлялась дворецким: он вел все хозяйство, на нем лежали все расчеты по закупкам для дома. Первым за ним лицом был повар и вторым – человек при особе барина, его слуга. При барыне состояли камеристки и горничные. Прислуга пополнялась преимущественно крепостными: родители Пушкина уступили ему в услужение своих подданных, да Наталья Николаевна привела в дом нескольких гончаровских крепостных. Но приходилось и нанимать на стороне, вольных и от других господ, спецов, которых не находилось среди своей дворни.

Особенно трудно было с поварами. Поваров приходилось перехватывать. Так в 1832–1833 годах у Пушкина служил повар, который оказался крепостным госпожи Мятлевой, матери приятеля Пушкина. В один прекрасный день госпожа затребовала своего человека, и Мятлев не мог помочь своему другу. На просьбу Пушкина Мятлев отвечал ему: «Твоего повара, любезнейший друг, мать моя отдала сестре моей Бибиковой. Года три он шатался без места, и даже оброка с него никакого не поступало, когда тысяча таких же, пример опасный. Наконец, понадобился сестре повар, я на этого и указал. В первых числах февраля от конторы моей за ним послано; он тогда мне поведал, что он у тебя служил и забрал денег на расход; то я, в уважение тебе, оставил его до 1 марта и так объяснил матушке и сестре; они теперь на него считают, и он не в моей уже власти. Если хочешь, то я спрошу Бибиковых, могут ли они дать ему еще срока, дабы ты достал другого на место его, и надеюсь, что они не откажут, буде только возможно, о чем я тебя уведомлю».

Преемственную поварскую традицию осуществляли далеко не все помещичьи хозяйства; мелкопоместным и среднепоместным дворянам приходилось обращаться в крупные помещичьи дома с просьбой оказать услугу принять в обучение поварскому искусству мальчика. Так было и с Пушкиным. Надо было и ему думать о собственном поваре. Из села Михайловского был выбран и отдан крепостной мальчик в обучение к повару псковского губернатора Алексея Никитича Пещурова. Сохранился в бумагах Пушкина любопытнейший документ, не требующий комментариев:

«Щет за мальчика

Его высокородию Милостивому Государю Александр Сергеичу

Находитца ваш мальчик у меня вученьи с 1834-го года поты 1836-й гот по 1-е число актября 1 гот и 9 месицов следует ему за содержание по 15 ру на месяц всей сумы выходит         365 р.

заученье его мне следует             260

на одеяние ему назимние и летние платья 65 руб.

зделана ему шинель и две фурашки      50

на сапоги ему издержано              60

рубашек на два года и передников зделано 45

ножи поварские ему куплены           6 руб.

всего выходит                       851 руб.

Покорнейша Прошу вас зделайти милости ращытайти меня его превосходительство Алексей Никитич требуить засодержание ему денги покорнийший слуга ваш его привосходительства человек Евстигней Александров 20-го Сентября 1836 года».

Первые месяцы семейной жизни Пушкина прошли в Москве. Здесь и было положено начало штату Пушкина, здесь он приговорил дворецкого и повара. В этом деле поспособствовал ему, конечно, Нащокин. Дворецкий Александр Григорьев сопровождал из Москвы в Царское Село обоз с вещами Пушкина. Нащокин, принявший заботы о пушкинских делах, выдал Александру Григорьеву вперед за месяц деньги – 50 рублей – и посоветовал проверять его счета. В начале июня пришел обоз вместе с Александром Григорьевым, а в сентябре кончилась его служба. Разыгрался скандальный инцидент, о котором Пушкин сообщал Нащокину: «Дома у меня произошла перемена министерства. Бюджет Александра Григорьева оказался ошибочен; я потребовал щетов: заседание было столь же бурное, как и то, в коем уничтожен был Иван Григорьев; вследствии сего Александр Григорьев сдал министерство Василию (за коим блохи другова роду). В тот же день повар мой явился ко мне с требованием отставки; сего министра хотят отдать в солдаты, и он едет хлопотать о том в Москву; вероятно, явится и к тебе. Отсутствие его мне будет ощутительно; но может быть все к лучшему. Забыл я тебе сказать, что Александр Григорьев при отставке получил от меня в виде аттестата плюху, за что он было вздумал произвести возмущение и явился ко мне с военною силою, т. е. с квартальным; но это обратилось ему же во вред; ибо лавочники, проведав обо всем, засадили было его в яму, от коей по своему великодушию избавил я его».